Глава девятая

За обеденным столом у графа Федора Васильевича обычно собиралась вся семья. Обсуждались домашние дела, строились планы — на какой-то час даже в этом беспокойном семействе наступал мир и покой. Однако сегодня все шло не так, как всегда. Во-первых, Софи не вышла к обеду, сказавшись больной, а во-вторых, сам граф был мрачен и неразговорчив. Графиня подробно расспрашивала Натали о новых покупках, но та была на удивление рассеянна, витала где-то в эмпиреях, что всегда злило Екатерину Петровну, противницу мечтательности и пустомыслия. Маленькая Лиза, сделав серьезную рожицу, пыталась выяснить у отца, поедут ли они в деревню и как надолго. Граф ничего не мог обещать своей любимице. Вряд ли в этом году удастся отстроить заново сожженное им поместье Вороново. К тому же если он останется в губернаторском кресле, то не наберется смелости испросить отпуск. Его положение слишком шатко, чтобы позволить себе хотя бы на короткий срок отлучиться из города. Всего этого он, конечно, не мог объяснить дочке, поэтому отделался, как обычно, пословицей:

— Всякому овощу свое время, Лизонька…

— А я так хотела кормить молочком ежиков! — загрустила девочка, меланхолично опустив глаза с пушистыми кукольными ресницами.

В каком бы состоянии ни пребывал Федор Васильевич, оставаться равнодушным к своей любимице Лизоньке он не мог. Невыносимо было видеть этого «ангельчика» в расстроенных чувствах.

— Никуда деревня от нас не убежит, дружочек мой, — ласково сказал граф. — Вот восстановим Вороново, и покормим с тобой еще и ежиков, и ужиков, и других тварюшек разных… Дай срок!

— Папенька, я тебя обожаю! — просияв, воскликнула Лиза и с аппетитом принялась за еду.

— А где у нас Софи? — обратился граф к супруге, меняя ласковый тон на более строгий.

— У нее болит голова, — ответила Екатерина Петровна. — Я велела подать обед в ее комнату.

«Что это? Бунт?» — спросил он себя. Для графа не было секретом, что именно Софи привела сегодня «авантюристку» в его кабинет. Вчера у Белозерского она вела себя слишком дерзко и, если бы они с матерью не урезонили ее, то, глядишь, набросилась бы на князя с кулаками, защищая свою подругу. Надо бы с ней построже, да мать потакает во всем, балует. А волновать супругу нельзя, она носит под сердцем ребенка. Ростопчин загадал, что это будет непременно мальчик, коль дитя было зачато во время войны, и потому относился к Екатерине Петровне с повышенным вниманием и трепетом.

Тревожные мысли о Софи не покидали его во все время обеда. «А вдруг эта самозванка до сих пор в доме? В комнате Софи?» Он представил, как Соня делится с подругой обедом и при этом честит его, родного отца, последними словами. От этой картины ему стало так не по себе, что кусок в горло уже не лез.

Федора Васильевича трудно было обвести вокруг пальца. Он не мог не догадаться, какой мудрый совет дал остзейский барончик юной особе. Бенкендорф направил ее в Павловск, к матери-императрице, тут и сомневаться нечего! Вот только не учел, каким образом малолетняя девица доберется одна до Санкт-Петербурга, без документов и без денег? «Тоже, умник сыскался!» — усмехнулся граф, но в тот же миг его чело омрачила совершенно, как ему сперва показалось, нелепая мысль. Он вспомнил, что в его бюро хранятся бланки-заготовки подорожных бумаг как раз для тех, кто едет из Москвы в Петербург. В бумаги вписан уже весь необходимый текст, не хватает только его губернаторской подписи и гербовой печати… Граф отложил вилку и нож, торопливо вытер салфеткой рот и, пробормотав Екатерине Петровне: «Что-то мне нехорошо, пойду прилягу…» — быстро вышел из столовой.

— Была бы моя воля, я никуда бы тебя не отпустила, — призналась Елене Софи, — ты жила бы со мной!

По возвращении в Москву дочери губернатора совсем не общались с прежними подругами, так что Софья не кривила душой.

— С тобой я могу говорить обо всем, — продолжала она, с нежностью глядя на старую приятельницу. — Поверишь ли, мне в этом доме слова сказать не с кем! Маме не до меня, Лиза еще мала, а Натали — модная кукла… Мне тошно от ее глупых сантиментов! Я так рада видеть тебя снова!

— Спасибо, Софи, ты очень добра ко мне, — вздохнула Елена, — но я предпочла бы жить в доме моих родителей.

Слезы снова и снова подступали к горлу, но девушка не давала себе воли. Она обдумывала совет молодого офицера и все больше убеждалась в том, что никак не сможет предпринять такое длинное, а главное, рискованное путешествие.

— Еще как сможешь! — подбадривала ее Софи. — Обычно летом мы едем до Петербурга дней девять-десять, но по санному пути должно выйти быстрее. Надо только не затягивать, а то придет настоящая весна, и ты застрянешь в какой-нибудь дыре.

— Но даже, предположим, я доберусь до Петербурга, — продолжала сомневаться Элен, — у кого я остановлюсь? У меня нет в этом городе ни знакомых, ни родственников.

— Подумаешь, беда большая! — развенчивала ее страхи бойкая подруга. — Зато у нас в Петербурге много родни! Я напишу кому-нибудь письмо, тебя примут…

— Это не совсем удобно…

— Зато надежно!

— Но я…

— Послушай, — не дала ей договорить Софи, приняв инквизиторски строгий вид, — кто хочет вернуться в отчий дом и получить наследство отца, я или ты? Слушайся меня во всем и не возражай!

Дочери губернатора очень хотелось руководить Еленой, она в чем-то даже завидовала ей. К примеру, Софи с удовольствием отправилась бы в путешествие одна, без вечных нотаций маменьки, без многословных нравоучений папеньки и постоянных капризов сестер. Ее с детства манили авантюры и приключения, непреодолимые препятствия и смертельные опасности — как, впрочем, любую молодую девушку, наделенную умом, характером и воображением.

— Я проберусь в кабинет отца, — доверительно сообщила она, — и попробую стащить у него из бюро подорожную!

— Ты с ума сошла! — всплеснула руками Елена. — Это же…

— Молчи! — вновь перебила губернаторская дочка. — Я сама знаю, какую заповедь собираюсь нарушить, но, мне кажется, моя семья тебе сильно задолжала, настала пора вернуть долги.

Елена хотела снова возразить, но Соня уже выпорхнула из комнаты.

Губернатор на цыпочках, тщательно прислушиваясь и стараясь не скрипеть предательской половицей, приближался к двери собственного кабинета. Дверь эта, как нарочно, была чуть приоткрыта, и граф, осторожно нагнувшись, заглянул в щелочку. Интуиция его не подвела. Софи стояла возле бюро и рылась в его бумагах. У отца потемнело в глазах, и он так резко распахнул дверь, что девушка от неожиданности подпрыгнула на месте.

— Изволь объясниться! — загремел Ростопчин. — Ты никак воруешь?!

Уличенная Софи отскочила в сторону и упала в кресло. Ее грудь, стиснутая корсетом, бешено вздымалась, казалось, девушка вот-вот лишится сознания.

— Хотела выкрасть подорожную для подружки! Так? — победоносно произнес граф, гордясь своей проницательностью.

— А что мне оставалось делать, если вы не намерены ей помочь? — тихо отвечала Софи по-французски. Она продолжала дразнить отца своим нежеланием говорить на родном языке.

— И ради нее вот так, очертя голову, ты совершила бы уголовное преступление? — выпучив глаза, пришел к ошеломительному для себя выводу Ростопчин. — Да не одно преступление! Украсть бумагу мало, пришлось бы подделывать мою подпись. Но и в таком виде подорожная была бы недействительна. Может, ты намеревалась взломать сейф, чтобы выкрасть гербовую печать?

На самом деле Софи совсем забыла про печать. Ей стало дурно, когда она представила, как Элен по ее наущению отправляется в путь с заведомо фальшивой бумагой, и на первой же заставе ее арестовывают и тащат в кутузку, теперь уже совершенно обоснованно. Неожиданно для графа дочь издала громкий стон и закрыла глаза. На ее щеках проступила мертвенная бледность.

— Что с тобой, душечка? — Не на шутку испугавшись, граф подскочил к дочери и схватил ее за руку, намереваясь проверить пульс. В этот миг Софи могла бы добиться от отца чего угодно одним лишь ласковым молящим взглядом и страдальческим вздохом. Но она всегда презирала девиц, которые притворяются больными и умирающими, чтобы достигать своих целей. Девушка резко отдернула руку, словно на нее вспрыгнула скользкая ядовитая жаба, вскочила на ноги и бросила, дрожа всем телом:

— Вы… вы мне противны!

Федор Васильевич понял, что может потерять дочь навсегда. Спустя мгновение он подумал о жене — Кати ни в коем случае не должна узнать об этом инциденте, ведь Соня ее любимица. Потом изворотливый ум графа начал работать совсем в другом направлении. Он на миг представил, что Елена, эта взбалмошная девица, умеющая привлекать на свою сторону разных союзников, всеми правдами и неправдами все же добралась до Павловска и мать-императрица прониклась к ней сочувствием. Случись такое, авантюристка очернит его в глазах Марии Федоровны, смешает с грязью, втопчет в прах по самую макушку своими крошечными девичьими ножками. А уж мать-императрица, как только сын вернется из заграничного похода, непременно нашепчет ему об ужасном, безжалостном губернаторе. Она и раньше не питала к нему добрых чувств, так что жалоба Елены придется очень кстати. Да, но… Чего она будет стоить, если на руках у жалобщицы окажется подорожная с его подписью и печатью? Самая настоящая, не краденая, действительная бумага, выданная губернатором Москвы!

— Пожалуйста, сядь и успокойся, — как можно ласковее приказал он дочери. — Я ведь тебе не чужой, право. Могла бы попросить добром…

— Вы не стали бы меня слушать! — огрызнулась Софи, сохраняя дистанцию.

— Ну, ну, ну… Я ведь и сам вижу, что твоей подруге нужно помочь, просто необходимо! — Патетически жестикулируя, он подошел к сейфу.

— Вы издеваетесь? — не поверила Софья отцу, настороженно следя за каждым его движением.

Федор Васильевич открыл сейф и достал гербовую печать.

— Отнюдь нет. Сейчас я выпишу ей подорожную, и она может отправляться… хоть сей же миг. Вот, сама погляди! — жестом пригласил он дочь к письменному столу.

Соня, все еще не веря своим глазам и ушам, подошла. Граф уселся в кресло и, положив перед собой бланк подорожной, начал писать:

— Вот сюда ставим ее имя — Елена Мещерская… ниже, вот здесь — распишусь… граф Федор Ростопчин… И так далее… А теперь, голубушка, не упусти самого главного — я ставлю печать… Вот так! Ну, скажи, разве папенька тебе недруг? — С этим вопросом он протянул ей готовую бумагу.

Соня все это время стояла, широко раскрыв глаза, ожидая какого-нибудь подвоха. Она выхватила из рук отца подорожную, быстро пробежала ее взглядом и радостно воскликнула:

— Папенька, голубчик, это самый лучший для меня подарок!

А для Федора Васильевича было лучшим подарком то, что Софи, спустя полгода, впервые заговорила с ним по-русски. Он даже прослезился и, встав из-за стола, раскрыл ей объятья:

— Софьюшка, мир?

— Мир, папенька! — бросилась она к нему на шею.

— Только маменьке — ни слова, хорошо? — предупредил граф дочь.

— Да, как скажешь! Элен погостит у меня до вечера, ты не против? — ласкалась к отцу Софи.

— Но только до вечера, — согласился Федор Васильевич. — И позаботься, чтобы она не попадалась на глаза маменьке! К ужину, будь любезна, проводи ее и выйди к столу!

Он мог теперь требовать послушания от самой строптивой из дочерей и был бы поистине доволен этим днем, если бы не осечка с несговорчивым немчиком. После ужина граф уединился в своем кабинете и, припоминая весь сегодняшний разговор с молодым генералом, проклинал упущенный случай, пытался изобрести способ заманить Бенкендорфа к себе в дом. Губернатор даже представить не мог, что в это самое время Бенкендорф ворочается с боку на бок в своей неуютной чердачной спальне, потому что ему не дает покоя образ Натали. «Вот угораздило влюбиться!» — восклицает Александр по-французски и тут же, с опаской осмотрев темные углы своего угрюмого пристанища, переводит фразу на русский язык.

Софи не сдержала слова, данного отцу. Елена оставалась в ее комнате и во время ужина, и еще немного после, потому что никак не могла бы проникнуть в собственный дом незамеченной до ежевечернего обхода дядюшки. Дочь губернатора дала ей в сопровождение свою служанку и деньги на извозчика. Теперь у юной графини была не только подорожная за подписью губернатора, но и письмо к фрейлине Протасовой, двоюродной бабке Софи. Осталось раздобыть немного денег, и можно было отправляться в путь.

Она велела извозчику остановиться у Яузских ворот и отвезти обратно служанку, а сама спустилась к реке. Войти в дом незамеченной ночью не составляло для нее большого труда и не грозило никакой опасностью. Елена дошла до старой беседки с кустами шиповника, в которых отыскала во время пожара лодку, спрятанную бережливым Михеичем от чужих глаз. Не удержавшись, вошла в беседку. «Отчего ты так посмурнела, Аленушка?» — непременно спросила бы бабушка Пелагея Тихоновна, увидев ее в теперешнем состоянии, ведь она знала свою внучку хохотушкой да беззаботной попрыгуньей. Елене после смерти бабушки всегда казалось, что ее дух обитает в этой самой беседке. Сюда она приходила, чтобы пообщаться с ней, поделиться радостями и бедами. Однако нынче навалилось столько горестей и забот, что ей вовсе не хотелось расстраивать ими Пелагею Тихоновну. «Прощай, бабушка! — прошептала она, покидая беседку. — Когда еще свидимся?»

Поднимаясь по заснеженному яблоневому саду, мысленно прощаясь с каждым деревцем, Елена чувствовала, как у нее щемит сердце. «Ты никогда уже сюда не вернешься!» Она прислонилась лицом к дереву, чтобы не упасть, и дала волю слезам. «Не вернешься! Ты твердишь себе, что добьешься правды и вернешь дом, но сама уже в это не веришь!»

Наплакавшись вволю, Елена вдруг заметила тусклый свет на самом верхнем этаже библиотечного флигеля. «Глебушка!» — сразу догадалась она и подумала, что надо бы попрощаться с единственной родственной душой в этом, ставшем чужим доме. Графиня вытерла слезы и быстрым шагом пошла к флигелю.

Поднимаясь по винтовой лестнице на третий этаж, Елена не боялась оступиться в темноте. Она знала здесь каждую ступеньку. Скорее девушка опасалась до смерти напугать Глеба, ведь свои вылазки в библиотеку он делал втайне от отца и даже от Евлампии. Поэтому, войдя, она решила предупредить его о своем приближении.

— Глебушка, не пугайся! Это Елена, кузина твоя! — негромко произнесла она по-французски, ей ответило такое же негромкое эхо.

Вверху раздался характерный хлопок, это захлопнулась какая-то толстенная книга. Елена взглянула наверх и увидела Глеба, опасно балансирующего на верхней ступеньке лестницы с огромным фолиантом в руках.

— Постой-ка! — крикнула она. — Я тебе помогу!

Она вовремя подбежала к стремянке. Книга выпала у Глебушки из рук, и Елена успела ее подхватить.

— «Яды и противоядия», — перевела она название и изумленно покачала головой. — Ты решил кого-то отравить?

Глеб улыбнулся:

— Что вы, кузина! Я хочу изучить латынь, а словаря у меня нет, и папенька не хочет, чтобы я учился.

Услышав о ненавистном дядюшке, юная графиня сразу посерьезнела и предложила:

— Пойдем-ка, я тебе кое-что покажу! Но прежде поставлю книгу на место, для учебы можно найти что-то полегче.

— Осторожно! Ступеньки прогнили и могут поломаться!

Мальчик явно не желал расставаться с «Ядами и противоядиями».

Елена только теперь обратила внимание, что Глебушкина свечка стоит на полу, а значит, и читал он, лежа на холодных плитах. И это — едва оправившись после тяжелой болезни! Однако Елена не выказала охватившего ее ужаса, а, дружески улыбнувшись, сказала:

— Ну хорошо, оставь ее, только наперед знай, что на каждом этаже библиотеки имеется письменный стол с подсвечниками, а на стенах висят канделябры. К тому же в ящике стола должны быть свечи.

Она взяла его свечку и, прижав книгу к груди, повела кузена на экскурсию по библиотеке своих предков. Елена без труда отыскала массивный дубовый стол, спрятанный в закутке между стеллажами, сдула пыль с его старинного, потертого в нескольких местах сукна и, положив на него сочинение монаха Иеронима, несгибаемого труженика испанской инквизиции, выдвинула ящик, доверху набитый свечами. Глебушка даже ахнул.

— Спасибо, сестрица! Вы так добры ко мне!

— Ну что ты, миленький! — расчувствовалась Елена, прижала его к себе, погладила по голове и расцеловала. — У всех этих книг должен быть читатель, а иначе они превратятся в хлам, в пыль… — И грустно добавила: — Ведь они мне уже не принадлежат, значит, должен быть у них новый хозяин…

— Я буду их беречь, как свою жизнь! — неожиданно вырвалось у мальчугана и прозвучало это как-то странно, совсем не по-детски.

Елена поежилась от холода и спросила:

— Ты не знаешь, почему здесь не топят?

— Папенька жалеет дров! — опустил голову Глеб.

Как новый хозяин библиотеки, он уже чувствовал за собой вину.

— От холода книги могут отсыреть и погибнуть, — вздохнула Елена и, взяв мальчика за руку, повела по ступенькам вниз. Теперь у нее был подсвечник с тремя горящими свечами, и от этого все вокруг оживилось. Глеб с восторгом рассматривал старинные шкафы с барельефами в виде голов разных тварей, земных и мифических.

— Отец ничего не понимает в книгах, оттого и не велит топить, — сказал он и решительно добавил: — Но я добьюсь, чтобы впредь здесь непременно топили!

Елена посмотрела на брата с восхищением. Он все больше нравился ей, но девушке стало невыносимо больно от мысли, что отец этого славного мальчугана — человек подлый и недостойный, а значит, Глебушке предстоят в жизни серьезные испытания.

Они спустились на первый этаж, юная графиня подвела Глеба к массивному ореховому шкафу с застекленными дверцами, распахнула их и торжественно сказала:

— Тебе не надо больше заботиться о словарях. Здесь собраны словари и учебники на тридцати языках. И целая полка, — она провела указательным пальцем по корешкам книг, — посвящена латыни.

— Ах, кузина дорогая, вы…

Чувства захлестнули Глебушку, и он не смог продолжить фразы, но горячее объятье, в которое он заключил сестру, было красноречивее слов. Наверно, никто, кроме маменьки Натальи Харитоновны, не знал, что мальчик способен на такое жаркое проявление любви, и Елена в этот миг подумала, что и в самом деле могла бы заменить ему мать, как просил о том дядюшка. Впрочем, теперь-то ей было ясно, что его мало заботила судьба ребенка, ему нужны были только деньги. Она снова с омерзением представила себя в роли княгини Белозерской.

— Говори мне «ты», — предложила она брату, — раз у нас с тобою уже столько общих тайн. Тебе не хочется спать?

— Совсем нет! Лучше покажи мне еще что-нибудь! — попросил Глеб, и в глазах его загорелись лукавые искорки.

— Но мы здесь с тобой совсем заледенеем! — передернула она озябшими плечами.

— Погоди! Я сейчас! — встрепенулся Глебушка и опрометью выбежал из библиотеки.

Едва он исчез, юная графиня подняла с пола давно примеченный ею смятый клочок бумаги. Это было ее письмо Евгению, писанное в тот самый ужасный день второго сентября. На столе все еще лежало перо с засохшими чернилами, покрытая пылью чернильница была открыта. Не разворачивая письма, она поднесла его к свече. Бумага разом вспыхнула. «Прощай и ты!» — едва сдерживая слезы, прошептала Елена и бросила горящее письмо в холодный камин.

Глеб тем временем добежал до своей комнаты, нырнул в чулан и принялся расталкивать храпящего слугу.

— Архип! Архип! Проснись!

— А? Что? Горим! — завопил спросонья старик и, повернувшись, упал с лежака на пол вместе со своей подстилкой.

— Да нет же, старый дурак! — выругался мальчуган и прошипел ему прямо в лицо: — Говори шепотом!

Архип тряхнул сивой головой и убедился в том, что свершилось чудо. Немой заговорил и начал прямо с ругани! Да и не могло быть иначе, потому как сын — вылитый батюшка Илья Романыч! Старик перекрестился и запричитал:

— Слава богу! Слава богу! Радость-то какая!

— Раздобудь-ка поскорее дров! — приказал маленький князь. — И снеси их в библиотеку!

— Папенька ваш сильно осерчает, коль до него слух дойдет, что дрова расходуются впустую, — попытался воспротивиться приказу Архип. Уж больно не хотелось ему тащить среди ночи дрова в холодную библиотеку, да еще растапливать там отсыревший камин.

— Делай, что говорят! Немедленно! — топнул на него ногой Глеб. — А не то завтра же велю тебя выпороть!

Старик поскреб горстью поясницу, поднялся с лежака и с покорным: «Воля ваша, господин» — поплелся за дровами, думая про себя: «Уж лучше бы сорванец остался немым!»

Вскоре в библиотеке запылал камин, вдоль стен зажглись канделябры. Брату с сестрой стало необыкновенно уютно и тепло в этой доселе мрачной комнате. Устроившись у огня, они разговорились, и Глебушка признался Елене, что его в основном интересуют книги по медицине.

— Отец говорил мне, — припомнила она, — что лучшие книги по медицине арабские и китайские, но некоторые из них переведены на немецкий и французский.

Они снова поднялись на верхний этаж, юная графиня сама отыскала переводные книги и положила их на стол, рядом с «Ядами и противоядиями».

— Только они тебе еще не по силам… — вздохнула она.

Каково же было ее изумление, когда Глебушка, открыв одну из книг, начал бегло читать вслух по-немецки. При этом у него был вид ребенка, который жаждет похвал со стороны взрослых и, как любой ребенок, ищет любви. Елена не удержалась и, вновь прижав мальчика к груди, расцеловала.

Манипуляции старого Архипа с дровами не прошли незамеченными для Евлампии, которая в ту ночь никак не могла уснуть на мягкой перине в комнатах Бориса, ворочаясь с боку на бок. Карлица выследила слугу и застала его врасплох как раз в тот момент, когда брат с сестрой находились на верхнем этаже.

— Да ты что, старый черт, — рассмеялась она, — последний ум себе отморозил, что ли?

— Я-то ничего себе не отморозил, — недовольно проворчал старик и указал пальцем наверх, — а вот юный господин с молодой госпожой уже цельный час о книгах толкуют! Середь ночи, будто оглашенные!

— Вот как?! — удивилась и в то же время обрадовалась Евлампия. То, что Елена крепко сдружилась с одним из братьев, вполне соответствовало ее планам. — Поставь-ка самовар! — приказала она Архипу. — И принеси его прямо сюда, да так, чтобы ни одна живая душа не прознала!

— И ты, матушка, с ними заодно? — неодобрительно заметил старик и, безнадежно махнув на карлицу рукой, поплелся за самоваром, на ходу громко зевая, почесывая спину и посылая проклятия едким чуланным клопам.

Вскоре уже все трое сидели за письменным столом Дениса Ивановича и пили чай. Евлампия, несмотря на столь поздний час, вовсе не настаивала на том, чтобы Глебушка немедленно шел спать. Ей было важно, чтобы он провел как можно больше времени в обществе кузины. А вот Архипа она не раз отсылала обратно на лежак, в чулан, но тот, окончательно проснувшись, предпочел сидеть возле пылающего камина, греть старые кости и время от времени подбрасывать в очаг дрова. Что касается брата с сестрой, то они не могли надышаться друг на друга и все больше проникались взаимной симпатией. Впоследствии они вспоминали эту ночь в библиотеке как одну из самых счастливых в своей жизни. Карлица с умилением смотрела на обоих, и сердце ее переполнялось радостью. Наконец Елена начала рассказывать ей о своем дне, проведенном в доме губернатора, о молодом офицере, посоветовавшем просить заступничества матери-императрицы, и о подорожной бумаге, подписанной графом Ростопчиным.

— Тебе нельзя тянуть с дорогой, — всполошилась карлица. — Вдруг начнется оттепель!

Но тут вмешался до сих пор безмолвный Архип.

— Оттепель нынче рано не жди, матушка! — твердо сказал старик.

— Это почему же?

— Видала, вчера снегири на деревьях висели, что твои яблоки? Стало, весна не скоро наступит, а вот мороз погуляет вволю, еще потешится!

— И все равно не затягивай с дорогой, — настаивала Евлампия. — Денег я тебе раздобуду. А ты с утра пошли записку Софьюшке, доброй душе. Пускай отец ее договорится насчет почтовой кареты, коли уж начал делать добрые дела! И пусть даст тебе в дорогу одну из своих служанок!

— Ну, это уж слишком, Евлампиюшка! — качнула головой Елена. — Как я могу о таком просить?

— Одной девушке путешествовать негоже, — строго сказала нянька, — уж я-то знаю. Поскиталась вдоволь на своем веку. А губернатора попросить не стыдно, этот, чай, не обеднеет!

— А где же ты денег-то возьмешь? — поинтересовалась Елена. — Неужто у дядюшки станешь просить?

— Мне есть, у кого попросить, — задумчиво произнесла Евлампия. — Не твоя это печаль, Аленушка!

— А князек-то наш того… притомился! — вдруг негромко рассмеялся Архип.

И в самом деле, Глебушка давно спал, склонив голову на стол, убаюканный теплом и женскими голосами. Старый слуга бережно взял его на руки и понес в комнаты. За ним последовали и Елена с карлицей. Евлампия снова уложила юную графиню в свою постель, а сама вернулась в покои детей. Но до комнат Борисушки она не дошла, остановившись возле портрета княгини Натальи Харитоновны.

— Прости меня, Наталичка, — прошептала она, — уж как я ни гадала, а вижу, что надо так поступить.

Евлампия встала ногами на кресло и, дотянувшись своими крохотными ручонками до нижней планки рамы, с усилием надавила на сердцевину выгравированного цветка. Втот же миг цветок вместе с частью облицовки сдвинулся в сторону и раскрыл выдолбленный в массивной раме тайник. Евлампия достала оттуда свернутые в трубочку ассигнации и вернула цветок на прежнее место. То были деньги Натальи Харитоновны, те самые, которые тщетно пытался найти князь Илья Романович. Он перевернул вверх дном дом на Пречистенке, а деньги тем временем спокойно хранились в портрете, висевшем в Тихих Заводях. Когда писался этот портрет, княгиня, предвидя свою скорую кончину, заказала художнику Вехову специальную раму с тайником. Она доверила его содержимое только своей любимице, памятуя об ужасном пороке князя. Эти деньги, всего пять тысяч ассигнациями, Евлампия должна была тратить исключительно на нужды детей, но обстоятельства изменились. Князь получил огромное наследство, при этом намерения воскресить свое картежное прошлое у него не наблюдалось. Чтобы хоть частично восстановить справедливость в отношении Елены, карлица решила отдать эти деньги девушке. Принять такое решение было нелегко. Она нарушала обещание, данное покойной покровительнице, и ее не покидало ощущение, что портрет смотрит на нее с укоризной. Напоследок она еще раз взглянула в кроткие глаза княгини и прошептала:

— Прости, родимая!..

Утром она вручила изумленной Елене деньги и тут же, не дав ей опомниться, протянула девушке Библию:

— Поклянись на Евангелии, что когда справедливость в отношении тебя восторжествует, ты не оставишь своих братьев, Бориса и Глеба, нищими и обеспечишь их всем необходимым!

— Клянусь! — твердо произнесла Елена, положив ладонь на истертый черный переплет.

Софи еще нежилась в постели, когда ей принесли записку от Елены. Она тут же приказала подавать одеваться и еще до завтрака успела заглянуть в кабинет к отцу, просматривавшему утреннюю почту.

— А, Софьюшка, ни свет ни заря! — обрадовался он дочери. — Что подняло тебя в такую рань?

— Дело, папенька, очень важное дело, — серьезно начала Софи.

— Что-то еще нужно твоей подруге? — догадался граф. Вид у него был самый мирный, он даже не отложил письма, которое читал до прихода дочери.

— Ей нужна почтовая карета и одна из наших служанок в компаньонки, — разом выпалила Софи.

— И еще казачка на облучок? — пошутил Федор Васильевич. — Французы говорят: «Аппетит приходит во время еды». Как я погляжу, твоя подруга не такая уж скромница.

— Если вы ей не поможете, мне придется обратиться к маман.

— Это шантаж, Софи! — погрозил ей граф.

Он пребывал сегодня в благостном настроении, и, казалось, его ничто не может возмутить. Софи давно не видела папа таким. Судя по всему, он получил письмо от графа Семена Воронцова, а уж тот всегда умел поднять настроение отцу. Старый друг оставался ему верен и, несмотря на всеобщий бойкот, всячески старался ободрить и поддержать губернатора.

— Мы ведь с тобой договорились, душа моя, — ласково напомнил Федор Васильевич, — ни слова маман.

— Папенька, вы ведь понимаете, что Елене надо уехать как можно скорее, — смягчила она тон и послала отцу такую нежную улыбку, какой он от средней дочери прежде никогда не удостаивался. — В ростепель будет непросто добраться до Санкт-Петербурга.

— Понимаю, Софьюшка, но достать сейчас почтовую карету… Лошади все мобилизованы… — Он выдержал паузу и снисходительно вздохнул: — Ну что с тобой сделаешь, попробую.

— Спасибо, папенька! — бросилась Софи на шею отцу.

— А вот насчет компаньонки надо крепко подумать, — продолжал он в том же добродушнейшем тоне. Ему льстило, что у него с Софи теперь появился секрет от Екатерины Петровны, ведь средняя дочь всегда была ближе к матери и считалась ее любимицей. — Лишней прислуги, как тебе известно, у нас в доме никогда не водилось. А что, если нам отправить в дорогу мадам Бекар, новую гувернантку Лизы? Пока она путешествует, ты могла бы сама позаниматься с сестрой.

— Боюсь, что отсутствие мадам Бекар может расстроить маман, — с деланым хладнокровием возразила Софья, — она очень ею довольна, и Лиза делает большие успехи под ее руководством. Может быть, отправим мою мадам Тома? А маменьке скажем, что у нее умер родственник в Одессе? Кажется, ее дядя служит у Ланжерона или у самого Дюка Ришелье.

— А как же ты без прислуги, душа моя? — поинтересовался граф.

— Перетерплю как-нибудь, — отмахнулась Софи и, осененная внезапной мыслью, добавила: — Время от времени мне могла бы прислуживать мадам Тибода, если, конечно, Натали не будет против.

— Я поговорю с твоей сестрой, — пообещал отец.

— Значит, решено? Поедет мадам Тома? — еще раз переспросила Софья, и по ее настойчивой интонации граф понял, что этот вопрос для дочери чрезвычайно важен.

— Пусть будет мадам Тома. И передай своей подруге, что она может незамедлительно собираться в дорогу.

Больше всего на свете граф ненавидел волокиту, напротив, его часто упрекали в поспешности и необдуманности поступков. Пословица «Семь раз отмерь — один раз отрежь» была у него не в чести.

Софи вновь горячо поблагодарила папеньку и, выйдя за дверь его кабинета, с трудом перевела дыхание. Дело в том, что их с отцом секрет был ничто в сравнении с той тайной, которую они с матерью хранили вдвоем, не посвящая в нее домочадцев. Мадам Бекар, новая гувернантка Лизы, являлась частью этого коварного заговора. В то время как Федор Васильевич, истинный патриот и поборник всего русского и православного, призывал дворян блюсти чистоту веры, не засоряя ее вошедшими нынче в моду межконфессионными браками, сам того не подозревая, вот уже семь лет жил в таком браке. Екатерина Петровна втайне от мужа приняла католичество и обратила в свою новую веру дочь Софи. Графу даже в голову не могло прийти, что священник церкви Святого Людовика, аббат Серрюг, проповеди которого любит слушать вся Москва, на протяжении нескольких лет исповедует его жену и дочь и приходит к ним в дом для тайного совершения католических обрядов. Православная вера всегда была для графини чуждой. Она не понимала языка богослужений, обряды казались ей, привыкшей к утонченности, дикарскими и наивными и вызывали раздражение. Иезуиты внушили ей, что только католическая вера является истинно христианской, представители же других конфессий обречены гореть в адском пламени. Аббат Серрюг посоветовал Екатерине Петровне взять в дом мадам Бекар, которая должна была подготовить маленькую Лизу для вступления в новую веру.

Вот почему Софи настояла на кандидатуре мадам Тома для путешествия в Петербург. Графиня не пожелала бы даже на сутки лишиться мадам Бекар, и, возможно, тайна раскрылась бы прямо сегодня.

«Еще не время нам открыться, — шептала Софи по пути в свою комнату, — но этот час придет…» Сердце девушки сильно сжалось и заныло, как никогда раньше. «Это убьет отца!» — подумала она, и на глазах у нее выступили слезы, которым она сама удивилась.

Добравшись до спальни, Софи вызвала мадам Тома и приказала шокированной француженке срочно собираться в дорогу.

Елена уезжала с почтовой станции, расположенной на Мясницкой улице. Софи прибыла туда на извозчике в сопровождении мадам Тома. Это была чопорная француженка лет сорока пяти, с постным, деревянным лицом, ничего не выражавшим и никогда не оживлявшимся. По-русски мадам Тома не понимала ни слова. Она была крайне недовольна предстоящим путешествием и восприняла его как унижение. Выдумка, будто ее дядя Густав Тома, служивший у графа Ланжерона в Одессе, скоропостижно скончался от грудной жабы, показалась ей возмутительной и грубой. Она всегда гордилась дядей, ставила его в пример другим, как олицетворение безукоризненного и честного лакея. И что же, теперь она должна говорить о нем как о покойнике, в прошедшем времени? Кроме того, служанка была суеверна. Еще не видя Елены, она возненавидела ее как причину своего унижения. Однако юная графиня едва обратила внимание на компаньонку. Она была возбуждена предстоящим путешествием, окрылена новыми надеждами и тронута бескорыстной помощью подруги. Деревянное лицо мадам Тома и глупо высокомерные взгляды, которые метала в ее сторону служанка, остались незамеченными и не смутили девушку.

— Ведь правда мой отец оказался не таким уж плохим человеком? — первым делом не без гордости спросила Софи.

— А я винила его во всех своих несчастьях! — расстроилась Елена. — И кажется, в запальчивости даже прокляла. Пусть он меня простит, если сможет…

— Конечно, простит! — ободрила ее подруга. — Постарайся не думать о прежних неприятностях, надейся на лучшее, — наставляла она Елену, — и возьми в дорогу вот это, чтобы не скучать.

Она достала из ридикюля миниатюрный томик «Жиль Блаза» в синем бархатном переплете и протянула его Елене.

— Советуешь не думать о неприятностях, — рассмеялась та, принимая подарок, — а у героя этого романа их было столько, что хватило бы на десятерых.

— Но ведь это роман…

В это время подали карету. Мадам Тома первая открыла дверцу и с надменным видом, ни на кого не глядя, исчезла внутри, сопровождаемая хмурым взглядом кучера, который мигом определил, что с такой пассажирки на водку не получишь. Юные графини расцеловались и поклялись, что как бы не играла ими судьба, они навсегда останутся верными подругами. У Софи рвалась с языка фраза: «Мы связаны с тобой Пожаром навеки!», но из деликатности, дабы не возвращать Элен к трагическим воспоминаниям, она удержалась от произнесения ее вслух.

— Будь счастлива, Софи! — протянула руки Елена. — Обними меня и не поминай лихом!

— Прощай! — ответила дочь губернатора и, обняв подругу, быстро перекрестила ее на католический манер. Впрочем, заплаканная Елена этого не заметила. Она вскочила в карету, кучер захлопнул дверцу, взобрался на козлы и, засвистав, ударил лошадей кнутом. Устроившись на кожаных подушках сиденья, Елена отодвинула шторки и увидела, как в окне медленно поплыла назад знакомая улица. «Прощай, Москва!» Ее сердце наполнялось радостной тревогой. Путешествие сулило много новых открытий, но одна печальная мысль не давала покоя. Она не успела съездить в Новодевичий монастырь попрощаться с прахом дорогих родителей и любимой няньки. «Если бы они знали, что со мной творится! Ах, если бы они знали!» — думала Елена, глядя на желтое лицо сидевшей напротив француженки, которая, не желая вступать в разговор, в это время как раз закрыла глаза.