Глава седьмая

Евлампия обитала в маленькой комнатке гостевого флигеля, предназначенной для прислуги. Туда-то, никем не замеченная, она и привела Елену. Гостье была предоставлена застланная домотканым покрывалом узкая девичья кровать, а хозяйка расположилась на старом, ветхом сундуке, из щелей которого сильно несло клопами. Присев на край постели, девушка впервые почувствовала тепло и содрогнулась. Пальцы рук и ног, начинавшие отходить от беготни по морозу, тягуче заныли, на полу возле туфелек и подола образовалась лужица. Она не замечала этого, оглядывая непривычную обстановку, в которую попала.

Ничто в комнате не говорило о том, что в ней обитает женщина. Здесь не было милых любому женскому сердцу мелочей, из которых даже при самых скромных средствах составляется уют. На подоконнике ни единого горшка с цветами, вместо них — неряшливые стопки книг, словно в жилище холостого учителя. Занавесок тоже не было ни на окнах, ни у дверей, не оказалось ни коврика на полу у постели, ни зеркала в углу, рядом с умывальным тазиком. Кровать, сундук, круглый стол и пара стульев — это была вся обстановка. Комнату не красила даже чистота, которую трудно сыскать в каморках прислуги, обычно неряшливой. Недавно выкрашенный пол, свежие обои, старательно выбеленный потолок придавали жилищу Евлампии не уют, а какой-то казенный вид, отчего комната казалась нежилой.

Однако не прав был бы тот, кто стал бы судить об отношении князя к дальней родственнице только по виду этого скромного жилья. Так захотела устроиться сама Евлампия, не привыкшая к роскоши и повсюду таскавшая за собой старый бабкин сундук, наполненный всяким хламом, еще в младенчестве ей завещанный. Где ставился этот сундук, там мгновенно образовывался и дом этой странной кочевницы. Иного уюта она попросту не приняла бы. Других наследств, кроме сундука, Евлампия не получила, хотя осиротела очень рано, лишившись в один месяц и отца, и матери, унесенных страшной эпидемией чумы. Старший брат Мефодий, унаследовавший их захудалое родовое поместье, не баловал сестрицу, держал ее впроголодь, а когда она достигла совершеннолетия, попросту попросил со двора. «Не серчай, Евлампиюшка, — проговорил он иудиным ласковым голосом. — Не прокормить мне тебя, душа моя. Сама знаешь, как добывается хлебушко-то наш насущный. Поищи-ка ты, милая, приюта у других родственников!» Родни, слава богу, было предостаточно — и во Владимирской губернии, где она родилась, и в Тульской, и в Тверской, да и в самой Первопрестольной. Долго скиталась Евлампия по домам родственников, числясь приживалкой у старух, нянчась с детьми у молодых, в качестве добровольной шутихи веселя домочадцев и гостей. Она нигде не задерживалась подолгу, потому что в силу своего характера не желала становиться рабой, всегда стремилась к независимости, а как мила богатому независимость в бедной родне — вещь известная. Наконец неуживчивая карлица попала к Белозерским. Она приходилась четвероюродной теткой княгине Наталье Харитоновне, это они выяснили в первый же вечер, покопавшись в общем генеалогическом древе. Княгине сразу полюбилась новая родственница за твердость характера и прямолинейность — качества, которыми сама она не обладала. Карлица стала ее компаньонкой. Князь не возражал, ему нравились шутки Евлампии, грубые и прямые. Тонкого светского юмора он не понимал, подозревая в нем подвох и злой умысел. Средств у семейства тогда на наемных дураков не хватало, и карлица служила единственной домашней забавой. А когда появились на свет Борисушка и Глебушка, дальняя родственница стала просто незаменимой. Такую заботливую няньку еще надобно было сыскать, и, главное, она ничего не стоила Белозерским, все равно что крепостная. Евлампия тоже прикипела сердцем к этой семье, и смерть Натальи Харитоновны стала для нее огромным горем, которого она не испытывала со времени похорон своих родителей. Теперь смыслом жизни карлицы стали ее пятиюродные внуки. Она обещала покойнице перед смертью не оставлять их ни при каких обстоятельствах и никому не давать в обиду, даже родному отцу — на этой части клятвы особо настояла Наталья Харитоновна.

В последние месяцы, когда благосостояние Белозерских приумножилось самым чудесным образом, Евлампия была на седьмом небе от счастья. Эти деньги означали прекрасное образование для Борисушки и надежду для больного Глебушки. Одному можно было нанять лучших учителей, а к другому пригласить лучших докторов. Однако с возвращением Елены, настоящей наследницы, в мечты Евлампии вкралось болезненное ощущение несправедливости и беззакония, которое совершается у нее на глазах. Никогда еще карлицу не обуревали столь противоречивые чувства. Она всем сердцем желала благополучия внукам, но при этом сострадала Елене, прекрасно сознавая, что князь своего не упустит.

— Что же мне делать, Евлампиюшка? — в отчаянии спрашивала юная графиня, укладываясь на кровать карлицы. — В глазах Прасковьи Игнатьевны я теперь невыгодная невеста. Евгений отверг меня, потому что вернулся с войны калекой, да и против матушкиного слова он никогда не пойдет. У меня, что же, и вправду нет другого выхода, как идти под венец с дядюшкой?

— А тебе он противен?.. — осторожно прощупала почву Евлампия.

— Да лучше в прорубь! — закричала Елена. — Лучше с болотным гадом повенчаться!

Карлицу напугал крик девушки. Соскочив с сундука, она подбежала к ней и обняла. Елена не сопротивлялась. Замолчав и закрыв глаза, она снова впала в оцепенение, похожее на тяжелый сон.

— Не горячись, Аленушка, — погладила ее по голове Евлампия, — поспи маленько, а завтра мы с тобой что-нибудь придумаем…

Наутро, встав спозаранку, Евлампия отправилась прямо к Илье Романовичу. Князь по деревенской привычке поднимался очень рано и по этой причине дворне тоже спать не давал, справедливо полагая, что не ему же их сон охранять. Обычно он начинал свой день с того, что посылал людей в разные концы города с поручениями, зачастую мелкими и даже бесполезными, но сегодня почти вся прислуга осталась дома. Князь был сам не свой от вчерашних возлияний. Карлица застала его полулежащим в кресле, с уксусным компрессом на голове. Белозерский стонал и охал и время от времени заходился в громогласном чихе, словно вынюхал целую табакерку забористого табаку. Начинать с ним, этаким, серьезный разговор было нечего и думать.

— Ну, чего приперлась? — недружелюбно осведомился он. — С пустяками небось? Не видишь, помираю?

— А ты, батюшка, огуречного рассольчика испей! — ласково, почти заискивающе посоветовала она.

— Сама его хлебай! — огрызнулся князь. — Толку-то от твоего рассольчика, когда вчера пунш был! Вот кабы просто водка… Иди, иди, корявая, не до тебя! — махнул он рукой и снова застонал.

Евлампия вышла от князя в растерзанных чувствах. Дипломатическая миссия не удалась, да она и не знала, как заговорить о Елене. На все ее упреки он ответит: «Тогда дети мои пойдут по миру! Этого хочешь?» И она не сможет возразить, потому что возврат в Тихие Заводи привел бы их к еще большему обнищанию и уж тогда нечего было бы мечтать об учителях для Борисушки, о докторах для Глебушки. Она вообще еще не решила, открыться ли князю, что приютила у себя его племянницу, или скрыть до поры. Но что делать несчастной Елене? Куда ей деваться, да еще с клеймом авантюристки?! Князь, как всегда, погорячился, надо было постараться миром уладить семейное дело, а не вмешивать сюда всю Москву.

Она не заметила, как оказалась в узеньком коридорчике перед комнатами детей. Здесь висел большой зашторенный портрет и стояло продавленное кресло. Легко вскочив на сиденье, Евлампия отодвинула шторку. С портрета на карлицу глядела княгиня Наталья Харитоновна. Художник изобразил ее в скромном домашнем платье, единственным украшением княгини была ее светлая ласковая улыбка. Сидя перед приоткрытым окном, она держит на коленях маленького Глебушку, рядом, сжав в ручонках игрушку, стоит Борисушка, а в окно ломится осенний клен, который сгорел вместе с домом на Пречистенке.

— Что посоветуешь, Наталичка? — прошептала Евлампия. — Как поступить?..

А между тем князь вовсе не был так плох, как прикидывался перед шутихой. Просто он не желал обсуждать с ней дела семейные, зная, что отчаянная баба набросится на него с упреками. Упрекнуть было за что, он и сам остался собою недоволен. Званый вечер пошел не по тому сценарию, который придумал князь. Новая роскошная обстановка произвела слишком кратковременный эффект на московскую аристократию, видавшую и не такие чудеса у графа Орлова и князя Шереметева. Примирить москвичей с губернатором не удалось, как он ни старался. Впрочем, тут граф сам виноват — ему бы покаяться, склонить голову перед соплеменниками, а он встал на дыбы, точно молодой бычок, да еще позволил себе нелепые и обидные обвинения. Вышел, правда, скандалец, но какой-то уж больно куцый. В газетах о нем вряд ли напишут, славы хозяину дома он не принесет. Но неприятнее всего вышло с этой дурочкой, его племянницей. Совсем стыд потеряла девка, выскочила к гостям, накричала какой-то чепухи, слава богу, все уже перепились, никто толком ничего не понял! «Что за век наступил? Что за нравы утвердились? — спрашивал себя Илья Романович, меняя компресс и страдальчески прикрывая покрасневшие с похмелья глаза. — Куда девались девичьи стыд, смирение, покорность? Ей слово — она десять, ей честным манером предложение делаешь — она караул кричит, будто ее режут! А во всем виноват Денис Иванович с его новыми взглядами на воспитание! Вырастил умницу, нечего сказать!»

Еще лежа в постели, Белозерский послал человека к губернатору справиться о здоровье графа. Другого гонца отправил к Шуваловым, чтобы вызнал все подробно у Макара Силыча, ведь Елена наверняка побежала искать защиты у строптивой барыньки.

Вскоре ему доложили, что граф Ростопчин до сих пор спит, потому что ночь провел скверно, в сильных печеночных коликах. Илья Романович, услышав это, сам машинально схватился за печень, которая с утра напевала жалобную песенку. Второй посыльный, Илларион, вытряс из дворецкого Шуваловых все до мельчайших подробностей. Так Илья Романович, к необыкновенной радости своей, узнал, что его племянница была отвергнута матерью и не допущена к сыну.

— Умная все-таки женщина Прасковья Игнатьевна! — воскликнул он, разом забыв про ноющую печень. — Быстро сообразила, что Аленушка нынче бесприданница, а значит, невеста незавидная. Да и куда ей тягаться со мной? Я ведь теперь, если захочу… — Он не договорил, а только звонко ударил ладонью о ладонь и с усердием растер ими невидимого паразита.

— Да уж, с вами, барин, пупок надорвешь тягаться-то, — торопливо польстил Илларион. — Разве дурак какой навяжется!

— А дурака я и близко не подпущу! — продолжал хорохориться князь. — Этот зверь в наших краях нередок… Кстати, куда потом делась моя племянница? — задумавшись вдруг, спросил он.

— Неизвестно, — развел руками верный слуга.

— Что значит «неизвестно»? — возмутился Илья Романович. — Вынюхай и доложи! Я должен знать, что она затевает, и упредить любое ее действие! От этой девки так и жди какой-нибудь каверзы!

Илларион поклонился и вышел, а через минуту князю доложили, что его хочет видеть учитель Борисушки, отец Себастьян. Князь бросил в камин подсохший компресс и принял иезуита, уже твердо стоя на ногах.

— Я отказываюсь понимать, что происходит в этом доме! — с порога начал нервный француз. — Вы приглашаете меня к старшему сыну, который вовсе не рвется к знаниям, а младший ваш сын крадет у того учебники и зубрит их по ночам, хотя у него никто не спрашивает уроков!

— Что это вы говорите, ваше преосвященство? — расхохотался ему в лицо князь. — Мой младший сын так сильно болен, что…

— Ваш больной сын третьего дня украл у вашего здорового сына учебник латыни, а вчера не побрезговал и греческим, — перебил отец Себастьян. — В результате Борис опять не выучил урока.

— Неужели вы не понимаете, что это обыкновенные детские шалости? — все еще посмеиваясь, пожал плечами Белозерский. — Борис не учит урока и сваливает все на больного брата, зная, что того все равно не накажут.

— Но я не намерен платить за детские шалости из своего кармана! — возвысил голос аббат, но тут же опомнился и смягчил тон: — Может быть, вам лучше самому разобраться с детьми? Почему бы, например, не отдать в учение и младшего сына? Иногда сильная тяга к знаниям побеждает болезнь, мировая история знает тому массу примеров. Многие знаменитые люди не отличались крепким здоровьем, к примеру, великий Ришелье…

Илья Романович нахмурил брови и брезгливо повел носом, будто учуял какой-то подозрительный запах, исходивший от опрятной сутаны иезуита. Он не любил, когда вмешивались в его семейные дела да еще давали советы, прибегая к примерам из мировой истории.

— Хорошо, я поговорю с детьми, — холодно пообещал князь и небрежным мановением руки отпустил учителя.

После ухода отца Себастьяна он велел срочно разыскать Евлампию. Как ни избегал он нынче разговора с карлицей, но при первом же затруднении вынужден был прибегнуть к ее помощи.

— Звал, батюшка?

Она была сегодня необыкновенно ласкова, почти нежна.

«Хочет просить за эту злобную дуру! — догадался Илья Романович. — Нет уж, родимая, дело сделано, и от своего слова я не отступлю! Сколько же можно мне перед девчонкой унижаться?! Кончено!»

Евлампия хорошо научилась читать его мысли и потому даже не заводила разговора о Елене. Она чувствовала, что этим может только навредить девушке, спрятавшейся у нее под крылом.

— Хорошо ли ты смотришь за детьми, матушка? — издалека начал князь.

Этот слишком общий вопрос удивил Евлампию.

— Неужто Борисушка опять набедокурил? — насторожилась карлица.

— «Борисушка набедокурил»! — передразнил ее князь. — Набедокурил как раз не Борисушка, а твой ангельчик Глебушка.

— Окстись, батюшка! Что ты такое говоришь? Где ему шалить, сердечному?

Евлампия всегда болезненно воспринимала проявление нелюбви князя к младшему сыну, а уж обвинение против несчастного ребенка сочла за неслыханное кощунство. Карлица потемнела лицом и, забыв о дипломатии, приготовилась высказать Илье Романовичу много нелицеприятных истин, да тот вовремя упредил назревавшую канонаду:

— Вот и я о том же — где такому шалить?! Но отец Себастьян утверждает, что Глеб украл у Борисушки учебники латыни и греческого…

— Не может быть! — всплеснула руками Евлампия. — Что он, ирод гунявый, выдумывает?

— А ты руками-то не маши, матушка, все равно не полетишь, а ступай-ка во всем разберись и мне доложи!

— Сейчас же все выясню! — твердо заявила она и направилась к выходу.

Князь остановил ее уже на пороге.

— Погоди, голубушка! Совсем выпустил из головы!

Он полез в комод и вынул из ящика небольшой аптекарский пузырек с прозрачной жидкостью.

— Доктор прописал Глебушке новое лекарство, а я, остолоп эдакий, захлопотался да и позабыл! Отнеси-ка ему, пускай прямо сейчас выпьет ложечку! И так пусть пьет каждый день — по ложечке, помаленечку…

Лицо Ильи Романовича заметно смягчилось, и если бы он умел улыбаться, то непременно одарил бы Евлампию одной из самых елейных улыбок.

— Грех такое забывать, батюшка, когда дитя болеет! — не сдержавшись, упрекнула его карлица. — А когда же приходил доктор? Что-то я не вспомню.

— А вот как раз, когда ты разъезжала по французским магазинам с этой… — Он запнулся, но в тот же миг отыскал нужное слово: — С этой авантюристкой! Вот тогда-то и приходил!

Снова назвав Елену авантюристкой, князь тем самым ясно давал понять, что отношения к племяннице уже не переменит и все разговоры на эту тему в его присутствии должны быть прекращены. Евлампия и на этот раз сдержалась и промолчала. Она взяла из рук Ильи Романовича пузырек с лекарством и торопливо вышла, оставив того в прекрасном расположении духа, несмотря на то что он все еще страдал от вчерашних возлияний. «Пунш был лишним, — рассуждал про себя князь, провожая взглядом карлицу и вновь хватаясь за голову. — Экий дьявольский пунш… Не пить бы мне его, да поди угадай, что пора остановиться. Вчера за столом было как будто и ничего… А сколько в молодости его было выпито, и никогда у меня голова так не болела! Старею, что ли?»

Первым делом Евлампия решила навестить Борисушку. У него был час отдыха между уроками. Он ждал учителя арифметики, долговязого, краснолицего, старого немца Мойзеля. Мальчик его побаивался и потому не выпускал учебника из рук. Арифметика ему давалась легче, чем языки, и если бы не надо было отвечать урока по-немецки, он бы заметно продвинулся в этой науке.

Евлампия тихо подошла сзади и погладила баловня по кудрявой головке. Борисушка вздрогнул, но, поняв, что это нянька, рассмеялся:

— Как ты меня напугала, Евлампиюшка! Я решил, что это герру Мойзелю вздумалось меня приласкать… Он с минуты на минуту явится! — Мальчик в страхе округлил большие зеленые глаза.

— Так ведь, чай, не съест? Чего ты так испугался, миленький? — Она снова погладила его по головке, не в силах отказать себе в этом удовольствии — волосы у ребенка были словно из чистого шелка.

— Ага, не съест?! — капризно возвысив голос, возразил тот. — Посидела бы здесь со мной, так увидела бы, какой он строгий! Я как запнусь на каком-нибудь слове, так он весь будто каменеет, а глаза стеклянными становятся. — Борисушка потупил взор и добавил тихо, полушепотом: — Если бы папа не был князем, Мойзель уже давно бы меня выпорол…

— Ну это ты брось! — замахала на него руками Евлампия. — Где это видано, чтобы детей пороли? В нашем доме, кажется, вас и пальцем не трогают!

— А в других домах детей порют, нянюшка! Даже очень больно порют! Мне про то Илларион рассказывал.

При ненавистном имени Евлампия переменилась в лице. Она так и знала, что разбойник доберется до детей, этот сорняк везде пустил ядовитые корни. Ей в последние дни недосуг было за ним следить, уж слишком много поручений надавал ей князь, вот он и воспользовался, змей подколодный!

— Нашел, кого слушать! — возмутилась она. — Какие у тебя дела с Илларионом?

— Мы с ним давеча в солдатиков играли…

Карлица посмотрела на часы, висевшие на стене. До начала урока оставалось всего пять минут, а немец никогда не опаздывал.

— Скажи-ка, миленький, — заторопилась Евлампия, — а что, отец Себастьян так же строг, как Мойзель?

— Он не так страшен, нянюшка, да только…

Она не дала ему договорить, в коридоре уже послышались размеренные шаги учителя арифметики.

— А что это за выдумка с учебниками, будто бы украденными Глебушкой? Зачем ты на братца наговорил?

— Это не выдумка! — нахмурил брови мальчуган, вдруг набычившись. — Почему мне никто не верит, кроме отца Себастьяна? Даже ты, нянюшка! Глеб украл у меня учебники, по ночам зубрит вслух латынь и греческий, будто готовится к экзамену. И никакой он не немой! Я сам слышал!.. — Последнюю фразу Борис выкрикнул, но, заметив входящего немца, весь съежился и промямлил: — Гутен морген, герр Мойзель…

Евлампия до того была потрясена услышанным, что выбежала из комнаты, не поздоровавшись с учителем. Лицо Мойзеля вытянулось от изумления, и даже приоткрылся щербатый рот с неровными, гнилыми зубами, которые он всегда тщательно скрывал, умудряясь говорить, почти не разлепляя губ.

Нянька пребывала в смятении. Борисушка не мог ей лгать, он всегда делился самым сокровенным и вообще был довольно открытым мальчиком. Но Глеб… Если все, что говорит Борисушка, принять на веру, то получается что-то уж совсем невероятное! Шестилетний мальчуган вводит в заблуждение целый дом! Оказывается, он не только умеет говорить, но и научился читать, да еще на чужих языках! Кто его этому научил, а главное — зачем? Больше всего няньку задело, что Глебушка оказался настолько скрытен даже с нею. «А вдруг он повредился в уме?» — ужаснулась карлица, ведь поступки Глеба и в самом деле казались безумными. Она решила не мешкать и выяснить все немедленно.

Евлампия ворвалась в комнату мальчика без стука и застала его врасплох. Вопросы оказались лишними — он не успел спрятать под подушку книгу, которую изучал, лежа в постели. Нянька выхватила ее у него из рук. Это был учебник греческого языка. Борис не лгал! Однако, несмотря на столь явную улику, выяснить правду оказалось делом не простым. Глеб тут же отвернулся к стене и накрылся одеялом с головой.

— Глебушка, миленький, да разве я враг тебе? — начала она ласково, как обычно. — Но зачем же ты крадешь учебники у брата? Ведь Борисушке за не выученные уроки ставят плохие отметки, папенька сердится.

Под одеялом послышалось шуршание. Она догадалась, что мальчик пользуется паузой и потихоньку перепрятывает под матрац другой учебник.

— Послушай, голубчик, я знаю, что ты не немой и можешь говорить, а значит, должен отвечать за свои поступки.

Шуршание прекратилось.

— Борисушка слышит, как ты по ночам читаешь вслух, — продолжала Евлампия. — Это правда? Ты умеешь читать? Кто же тебя научил?

Мальчик резко скинул одеяло на пол, сел в постели и бросил на няньку полный ярости взгляд, от которого ее пошатнуло. В тот миг она поняла, что совсем не знает этого нового Глеба и неизвестно, чего от него ждать.

— Почему ты вошла без стука? — спросил малыш очень низким голосом, похожим на голос взрослого мужчины, и тут же упрекнул свою преданную сиделку: — Это весьма невежливо с твоей стороны.

Карлица так и упала в кресло, не в силах вымолвить хоть слово в ответ. Слезы брызнули у нее из глаз. Всего лишь второй раз в жизни Глеб видел, как плакала нянька. Полтора года назад, когда умерла маменька, и вот теперь.

— Что ты, Евлампиюшка?! — испугался он и, вскочив, бросился к ней на колени. — Это я так… прости меня, пожалуйста! — тоже залившись слезами, умолял малыш.

Нянька расцеловала его в мокрые щеки и, просияв, воскликнула:

— Ах, дурачок! Ведь это я от счастья плачу! Ты снова говоришь! Как ты меня пугал-то своим молчанием… Уж я думала, навсегда… Что ж раньше-то не признался?

— Не хотел. — Мальчик вдруг насупился и отвернулся.

— А читать где научился?

— От маменьки.

Хотя Глебушка и заговорил, но явно ничего не собирался объяснять. Однако Евлампия тут же припомнила, как Наталья Харитоновна в последнее лето жизни в Тихих Заводях часто забирала у нее сына и уходила с ним в лес. Нянька это понимала как желание приласкать малыша, уже тогда испытывавшего недостаток любви со стороны отца. «А уж книга, какая никакая, всегда была у княгини под рукой, — вспомнила Евлампия. — Больно Наталичка читать любила и малыша своего решила загодя приучить к чтению, будто предвидела скорую кончину». Она едва опять не всплакнула, вспомнив о своей любимице, но Глеб вдруг заносчиво заявил:

— А латынь и греческий я сам учу, не в пример Бориске!

— За что ты так сердит на брата? — удивилась нянька.

— Он ябеда и предатель!

— Послушай, Глебушка, ты же умный мальчик, — ласково начала Евлампия, и в ее маленьких серых глазках загорелись озорные огоньки, — тебе никак нельзя ссориться с братом, а, напротив, если ты так силен в языках, надо помочь ему. Вам надо вместе заниматься, и тогда папенька, узнав о твоем прилежании, наймет и для тебя учителей…

Она рассуждала просто: «Если князь поймет, что его младший сын не по годам умен и талантлив, то его отношение к Глебушке тотчас переменится. Ведь он всегда говорил, что хотел бы гордиться сыновьями, а немого, да к тому же хворого не отдашь в учение…» Но при упоминании об отце Глеб заметно вздрогнул.

— Не выдавай меня, нянечка! — жалобно попросил он. — Папенька не должен знать, что я умею читать… И говорить тоже…

— Что за чепуха! — в сердцах воскликнула Евлампия. — Он безумно обрадуется и, вот увидишь, наймет для тебя лучших учителей!

— Не хочу учителей, сам выучусь, не говори ему! — отчаянно закричал Глеб, и в его панически расширенных глазах она прочитала такой ужас, что не стала настаивать.

В это время с кухни прислали завтрак, состоящий из пшеничной каши с вишневым вареньем, стакана простокваши, чая и булочки с марципаном. Всему этому было суждено вернуться на кухню почти в целости — после смерти матери Глебушка страдал отсутствием аппетита. В последнее время у него появилась странная привычка — прежде чем прикоснуться к еде, он заставлял старого слугу Архипа, отданного князем ему в услужение, пробовать каждое блюдо и напиток, словно какой-нибудь римский цезарь, подозревающий придворных в злом умысле. Нянька смотрела на это как на игру, на единственное развлечение хворого мальчика. Но даже после того, как покорный Архип отведывал всего понемногу, Глебушка ел неохотно. Не изменил он традиции и сегодня, жестом показав Архипу, чтобы тот попробовал еду. Старый слуга не без удовольствия отпил простокваши, съел большую ложку каши, поморщившись, глотнул чаю, которого не любил, и отщипнул от булочки изрядный кусок.

— Ох, и вкусно, княжич! Кушайте, поправляйтесь! — Архип поклонился мальчугану, и тот, шустро спрыгнув с коленей няньки, уселся за стол.

К удивлению карлицы, Глебушка с аппетитом принялся за еду. Она отметила про себя, что мальчик явно идет на поправку, хотя доктор, приходивший два дня назад, почему-то этого не заметил и выписал новое лекарство.

— Я гляжу, ты скоро в двери не пройдешь, Архип, — подшутила она над стариком, доедавшим кусочек булки. Со времени своего знаменитого путешествия из погорелой Москвы в Тихие Заводи тот заметно раздобрел.

— С таким славным господином, пожалуй, что и не пройду. — Архип с удовольствием наблюдал за тем, как жадно ест малыш, и даже подмигнул Евлампии с таким гордым видом, словно в этом необыкновенном аппетите была его личная заслуга.

— Ступай-ка к себе, — приказала ему карлица, — посуду я потом сама снесу на кухню.

Ей не терпелось продолжить объяснение с Глебушкой, а при старом слуге он явно не желал обнаруживать свое умение разговаривать.

Архип знал, что спорить с шутихой себе дороже, и, как ни хотелось ему еще полюбоваться маленьким господином, он все же поспешил поскорее убраться. Евлампия еле дождалась, когда Глебушка закончит завтракать.

— Твой отец не изверг какой-нибудь, чтобы его так бояться, — укорила она мальчика, едва тот поставил на блюдце пустой стакан из-под чая. — К тому же ты не смог бы долго лгать всему дому.

— Да, я знаю, — обреченно произнес мальчик, опустив голову.

— Отдай мне, пожалуйста, второй учебник, — строго попросила нянька, — и обещай, что сегодня же сядешь заниматься с Борисушкой. Вместе вы горы свернете, а по отдельности… — Она вдруг замолчала, увидев, что Глеб еще ниже опустил голову и заплакал. — Что с тобой, миленький? — прижала она его к груди, но Глебушка резко вырвался, вытер слезы, а потом достал из-под перины учебник и протянул его няньке:

— Вот увидишь, ОН не обрадуется, а только пуще рассердится!

Евлампия поняла, что ребенок имеет в виду князя. Она прекрасно знала, какие чувства движут мальчиком, который с первых лет жизни ощутил на себе отцовскую нелюбовь, но также понимала и то, что Глебушка судит предвзято. Каким бы злодеем ему ни казался отец, но все же он не враг собственным детям. Она твердо решила сегодня же поговорить с князем о Глебе.

— Поживем — увидим, — ласково ответила она и погладила ребенка по худенькому плечу, — а пока что прими лекарство!

Нянька поставила пузырек на столик, рядом с кроватью. Лицо Глебушки исказилось, едва он увидел склянку, в глазах метнулся страх.

— Не буду пить! — решительно заявил он. — От лекарств мне только хуже!

— Вот новости! — возмутилась Евлампия. Она знала детей и не удивлялась такой реакции при виде микстуры. — Надо обязательно выпить, доктора знают, от чего тебе будет лучше.

— Не буду это пить! — еще более решительно заявил Глеб. — Хватит с меня лекарств! Я здоров!

Она и сама видела, что он совсем не похож на больного ребенка и уже не напоминает прежнего чахлого Глебушку на краю могилы. Но, возможно, это произошло благодаря докторам, которых призвал для него в Москве отец, и их чудесным снадобьям. Как бы князь ни относился к сыну, а денег на докторов и лекарства не жалел — Евлампия знала, какие внушительные ему присылают счета.

— Ну хорошо, — пошла на уступки нянька, озадаченная этим агрессивным сопротивлением. — Сейчас можешь не пить, но тогда ты примешь лекарство на ночь, после ужина. Есть из-за чего упрямиться, милый! Тебе прописали всего одну ложечку в день.

Глеб с облегчением вздохнул и вдруг совсем иным, детским голосом попросил:

— Евлампиюшка, расскажи мне то, что вчера рассказывала гостям!

Оба мальчика, и Борисушка, и Глебушка, обожали, когда нянька «изображала голоса». Этот талант у нее обнаружился очень давно, в молодости. Однажды после болезни она осталась без средств к существованию, а ближайшие ее родственники жили в соседней губернии. Денег у девушки совсем не было, и ей грозила попросту голодная смерть. Здраво рассудив, что любой труд почетнее нищенства, Евлампия примкнула к бродячей цирковой труппе лилипутов под руководством Якова Цейца, маленького бессарабского еврея. Он-то и обнаружил в ней талант к подражанию разным голосам и уговорил выступить на ярмарке. Евлампия произвела впечатление на публику и несколько лет путешествовала с бродячим цирком. Однако карьера циркачки мало привлекала девушку дворянского происхождения, и она предпочла навек остаться в приживалках. Яков Цейц со своей труппой часто наезжал в Москву, время от времени они видались и вспоминали прошлое. Евлампия всегда с нетерпением ждала приезда цирка и водила на представления маленьких Белозерских. Можно было предположить, что карлица тешит больное самолюбие, забывая о своем уродстве среди собратьев по несчастью. Только Наталичке она призналась в том, что Яков Цейц был единственным мужчиной в ее жизни и, если бы не различие вероисповеданий, они наверняка были бы вместе.

Нянька с удовольствием взялась за дело, а Глебушка смеялся и хлопал в ладоши, вмиг превратившись в обычного шестилетнего ребенка. Евлампия так увлеклась представлением, что не заметила, как исчез с тумбочки пузырек с лекарством. Более того, мальчик был так ловок, что незаметно для нее выплеснул содержимое пузырька за окно, чуть приотворенное им и тут же крепко прикрытое. Рамы в его комнате на зиму не замазывали, так как доктора велели проветривать спальню больного как можно чаще. Под окном же стояло корыто, из которого в этот миг как раз хлебал воду любимый пес хозяина Измаилка. Пронзительный скулеж прервал выступление шутихи.

— Что это с Измаилкой? — сунулась она в окно.

Пес бегал по двору кругами, шатаясь, будто пьяный, и продолжал жалобно скулить. Дворовые люди поначалу шутили над «угоревшей псиной», но переполошились, когда увидели, что задние лапы у Измаилки отнялись, и он еле волочит их за собой. Если князь решит, что Измаилку опоили, всем несдобровать! Один из мужиков снял овчинный тулуп, завернул в него Измаилку и понес его на задворки, с глаз долой. Прежде лютый, а теперь беспомощный пес с благодарностью смотрел на мужика, которого не раз гонял по двору в надежде поймать и подрать на клочья.

Глаза мальчугана округлились от ужаса. Он один догадывался, отчего собаку внезапно парализовало. Евлампия, испугавшись, что у малыша может случиться нервный срыв, закрыла и зашторила окно, а его самого уложила в постель. Глебушка дрожал всем телом, зубы у него заметно стучали.

— Холодно, — прошептал он, — пусть принесут горячего чая с медом.

— Сейчас, миленький! — засуетилась нянька и выбежала вон.

Как только она исчезла, Глеб достал спрятанный под подушкой пузырек, снял пробку и понюхал ее.

— Анис и еще какая-то сладкая трава, — тихо произнес он, нахмурив брови и недоверчиво поводя носом, что в этот миг делало его очень похожим на отца. Дрожь прошла, он как будто успокоился. — И вовсе это не новое лекарство! Такое уже было.

Глеб спрятал склянку в тумбочку, где уже обреталась целая армия самых разнообразных по форме пустых пузырьков из-под лекарств.

У князя Ильи Романовича камень упал с души. Весь день он гулял по своим роскошным апартаментам в самом приподнятом настроении, полагая, что избавился от племянницы раз и навсегда. Отходя ко сну после сытного обеда, он представлял, как раскаявшаяся Елена врывается в его кабинет, бросается в ноги, лобызает их и просит прощения. На лице князя даже возникло подобие улыбки, настолько эта картина была приятна. Разумеется, в своих мечтах он отпихивал струсившую грубиянку ногой и указывал ей на дверь. «Я же вчера сказал дурехе, что другого выхода у нас нет, — рассуждал Илья Романович, нежась в сладкой дремоте, — а она ответила, что у нее выход есть. Наверно, сиганула в прорубь!» Дядюшка сомкнул отяжелевшие веки и погрузился в тихий, безмятежный сон. Впрочем, сны ему никогда не снились, если не считать, что несколько раз за всю свою жизнь Белозерский видел во сне огромного налима. Жирная рыба беззвучно шевелила губами, как рыбе и положено, и ничего путного, а тем более вещего ему не сообщала. После этих глупых грез князь долго еще чувствовал раздражение и даже тревогу, так что предпочитал не видеть снов вовсе, чем сносить подобные неудобства.

На этот раз князю поспать не удалось — его разбудили возбужденные голоса за дверью. Он сразу определил, что ругаются дворовые люди, и в бешенстве откинул одеяло. Какого дьявола разоралось это мужичьё?! Куда смотрит Илларион? Но вот послышался хрипловатый голос верного слуги.

— Все равно не пущу! — отвечал он мужикам. — Нечего попусту барина тревожить!

— Да кабы попусту! — настаивал самый бойкий. — Не ровен час, ён помрет, а барин и проститься не успеет…

— Тогда беда, как осерчает! — опасливо добавил другой. — Плакали наши головы!

Князь в тот же миг вскочил с кресел, где расположился было отдохнуть, и распахнул дверь. Илларион стоял к нему спиной, растопырив руки, загораживая путь дворовым людям. Те, завидев барина, разом смолкли и дружно поклонились.

— Неужели так плох? — спросил он мужиков, придав голосу самые скорбные интонации. — За священником-то послали?

— Батюшка… — смущенно вымолвил самый бойкий парламентарий и заметно попятился. На его лице отразился страх, смешанный с подавляемым негодованием. — Не вели казнить, только… Да неужто ему святое причастие можно вкушать?!

— А что же, нет?! — пришла очередь возмутиться князю. — Чай, крещеная душа!

— Это Измаилка-то?! — ахнул мужик.

Среди робко сбившейся в кучу дворни поднялся глухой ропот. Илья Романович почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, и даже пошатнулся, вцепившись в дверной косяк. Илларион бросился его поддержать.

— Ну вот, наорали, разбудили, а его сиятельство нынче нездоровы, — бросил он мужикам. — Теперь пеняйте на себя!

— Заткни пасть! — рявкнул князь на слугу, вырывая руку. — А вы, олухи, говорите прямо, что с собакой?!

— Беда, барин! Измаилка подыхает! — заговорили все разом.

— Уж и не знаем, что стряслось! Задние ноги отшибло, паралик случился…

— Сожрал чего-то али вылакал, да только, видать, уже не очухается… Таково мучается, смотреть — слезы!

— Где он? — изменился в лице князь. Новость его сильно огорчила, и более того, смутила. Он выглядел так, словно не мог разрешить какую-то трудную загадку.

— На заднем дворе, возле конюшни…

Илья Романович, как был, в халате, выбежал во двор. Илларион метнулся в гардеробную, схватил шубу и вместе с мужиками бросился вслед за ним.

На заднем дворе, за конюшней, Илья Романович увидел своего любимого Измаилку, лежащим на крестьянском тулупе. Преданные карие глаза были едва приоткрыты, он тяжело, со свистом дышал, его бока резко поднимались и опадали, словно пытаясь стряхнуть с себя навалившуюся смерть. Тут же рядом, на тулупе, сидел заплаканный Борисушка. Мальчик судорожно гладил пса и, не утирая слез, целовал его в морду. Князь купил Измаилку в тот год, когда родился сын, они были ровесниками, росли, играли и шалили вместе.

— Папенька, сделайте что-нибудь! — умолял Борисушка.

Князь ощупал пса и послушал, как бьется его сердце.

— Нет, брат, долго ты не протянешь, — покачав головой, сказал он. Пес в ответ тяжело вздохнул, положил морду в протянутую ладонь хозяина и посмотрел на него с такой пронзительной тоской, что князь отвернулся. — Илларион, неси его к реке!

— Папенька, миленький, пусть он поживет в моей комнате! — порывисто вскочил Борис, поняв страшный смысл отцовского приказа. — Я буду его кормить, поить, хоть с ложки… Я и убирать за ним сам буду!

— Ну, что нюни распустил? — пристыдил его отец. — Посмотри, как Измаилка мужественно встречает смерть! Пищит он, что ли? Нет, подыхает, а молчит, потому что он настоящий воин…

Илья Романович не успел закончить свою высоко моральную сентенцию, потому что мальчик с истошным криком: «Я не дам его убить!» — бросился наземь, накрыв телом пса.

— Борис! — строго обратился к нему князь. — Чему я тебя учил, забыл? Думай головой, а не сердцем! Измаилке осталось не более двух часов, зачем же мучить собаку?

— Не дам! Пошли прочь! — захлебываясь в рыданиях и все крепче обнимая хрипящего Измаилку, вопил мальчик, не подпуская к нему ни мужиков, ни Иллариона.

— Нет, мой милый, здесь пока что я приказываю! — с возмущением воскликнул князь.

Пришлось с силой и не без помощи мужиков оторвать сына от собаки и затащить в дом. Борисушка истошно орал, пинался и раздавал тумаки налево и направо. Только нянька смогла его успокоить, напоив сон-травой и укачав на коленях, словно грудного малыша.

Илларион, помня свое знаменитое приключение в Тихих Заводях, когда Измаилка, опередив других собак, нагнал его на болоте и начал рвать в клочья, побоялся сам нести пса, хотя тот был совершенно обессилен. В носильщики он взял двоих дворовых людей, а сам шел сзади с ружьем наперевес, на случай, если собака все же вырвется и нападет. Измаилку снесли к реке, где стояла старая, полусгнившая беседка Мещерских, и положили на черный, подтаявший снег.

Приказ барина пришелся по сердцу бывшему разбойнику. Ничто так не радует мстительную натуру, как возможность расправиться с кровным врагом. Черные глаза Иллариона сияли от возбуждения, с лица не сходила злорадная улыбка. Встав всего в двух саженях от пса, он плюнул себе на ладони, потер их и вскинул ружье. Измаилка поднял голову и, собрав последние остатки собачьей ненависти, посмотрел своему убийце прямо в глаза. Илларион оцепенел от этого страшного взгляда, палец его задрожал на спусковом крючке. Пес оскалил зубы и зарычал, но в тот же миг прозвучал быстрый, трусливый выстрел.

В доме князя ко сну готовились по-деревенски рано. Илья Романович по старой привычке приказывал всем укладываться с наступлением темноты, чтобы не жечь зря свечей. Он лично делал вечерний обход вокруг дома, заглядывая в каждое окошко, и несдобровать было тому, у кого он заметит огонек! Сегодня во всем огромном особняке горела только одна свеча, в спальне Борисушки. У мальчика к ночи поднялся жар, он без конца плакал, умоляя не убивать Измаилку, отказывался от еды и питья. Вызвали доктора, Евлампия осталась у мальчика до самого утра.

Завершив инспекцию, князь вернулся в дом и еще час просидел у камина, беседуя с Илларионом, просматривая старые «Московские ведомости» довоенной поры и сетуя на то, как изменилась после французов столица. Слуга по обыкновению поддакивал и льстил. Илларион во всех отношениях стал для князя более желанным собеседником, чем своенравная шутиха, и в последнее время та все чаще ощущала на себе опалу. Устав от пустословия, Илья Романович отошел ко сну в отличном расположении духа, даже не вспомнив о верном Измаилке. О Борисе он сказал лишь: «Ничего, я научу его думать головой!» Илларион помог господину раздеться и, пожелав спокойной ночи, расположился на сундуке, под дверью. С тех пор как князь разбогател, он предпочитал, чтобы его покой охраняли.

Глебушка неподвижно стоял у темного окна, дожидаясь, когда отец совершит свой ежевечерний обход, и как только тот вернулся в дом, достал из-под подушки новую свечу, добытую для него Архипом. Старый слуга громко храпел в чулане, издавая немелодичные рулады и время от времени начиная что-то бормотать. Тогда казалось, что он вот-вот проснется, однако старик спал крепко, каменным сном — не было еще случая, чтобы Архип встал среди ночи.

Мальчик на цыпочках выбрался в коридор, огляделся по сторонам. Заметив, что в комнатах брата горит свет, Глеб вжался в стену. Обычно Борис ложился рано, судя по всему, случилось нечто из ряда вон выходящее. Он прислушался, различил стоны и плач Борисушки, а затем ласковый говор Евлампии. Глеб на секунду задумался, а потом двинулся в противоположную сторону, туда, где располагалась библиотека.

Огромное, в три этажа, книгохранилище не пугало его даже ночью. Еще давно, при жизни маменьки, он понял, что книги — самые верные друзья и помощники, и только у них он, осиротевший, искал теперь защиты. Глебушка взобрался по винтовой лестнице на верхний этаж. Собранные здесь тома привлекали его внимание в первую очередь. Он не знал, что именно здесь и брала начало уникальная коллекция Мещерских, начатая прадедом Елены. Семен Евграфович, сподвижник Петра Первого, собирал исключительно труды по медицине, астрономии, алхимии, астрологии и прочим естественнонаучным дисциплинам, популярным в его бурное время. Медицине был посвящен огромный стеллаж, упиравшийся в самый потолок и занимавший целую стену. Вряд ли Семен Евграфович мог прочитать все эти книги, написанные на латинском, греческом, древнееврейском, арабском, фарси, немецком и французском, не говоря уже о свитках на китайском и санскрите. Он был лишь собирателем, а не читателем, и в старости любил говаривать, оглядывая свою коллекцию: «Льщусь упованием, что пытливому потомку моему сии тома сгодятся, чье малолетство не будет темно, как мое, и разум его учителя просветят, и будет он языкам с младенчества выучен, и верю — сбудется сие, ибо юношество ныне много родителей своих в познаниях превосходит. Ворчат старики, что яйца зачали кур учить, а я мню — что бы курице не поучиться, коли глупа! Мне же, волею судьбы от наук не вкусившему, и то наградой будет, что потомок благодарным словом меня вспомянет!»

Обливаясь потом и стараясь не шуметь, Глеб с трудом подтащил к стеллажу скрипучую прогнившую стремянку, которая едва могла выдержать вес шестилетнего мальчика. С самой верхней полки он снял толстый, пыльный фолиант, переплетенный в грубую кожу, и, прижав его к груди, еле устоял на завибрировавшей лестнице — тяжеленная книга сразу потянула его вниз. Глеб давно ее приметил, но только вчера смог перевести с латинского языка название.

Устроившись прямо на полу, мальчик жадно пролистал пожелтевшие страницы, испещренные рисунками и химическими формулами. «Эх, мне бы сейчас учебник!» — с досадой подумал он. В руках у него был редчайший фолиант, рукописный труд некоего монаха-францисканца по имени Иероним. В XVI веке им пользовался как справочным пособием трибунал испанской инквизиции. Книга в отличие от большинства средневековых сочинений называлась весьма лаконично: «Яды и противоядия».