Глава девятая

Виконт Арман Огюст Бертран де Гранси обосновался в Павловске за день до праздника. Ему были отведены отдельные апартаменты во дворце и оказаны почести как особе, приближенной к вдовствующей императрице и к тому же представителю старинного аристократического рода. Марию Федоровну он знал очень давно. Тогда ее еще называли Софией Доротеей Августой Луизой, или просто Доротеей. Он частенько бывал при дворе ее отца Фридриха-Евгения, герцога Вюртембергского, со своим отцом, выполнявшим различные поручения короля Людовика Пятнадцатого в рамках дипломатических миссий. Отец нашего героя был дипкурьером и любил брать сына с собой в путешествия.

С будущей русской императрицей молодой виконт впервые встретился на балу в Берлине. Ей тогда было всего двенадцать лет, ему — восемнадцать. Он пригласил миленькую розовощекую девочку на менуэт и все время танца рассказывал ей о своих странствиях, а она поверить не могла, что ее кавалер в столь юном возрасте уже объездил пол-Европы. Потом они встречались в Вюртемберге, а позднее в Париже. От своего отца Арман хорошо знал историю герцогства, особенно биографию деда Доротеи, знаменитого дебошира и пьяницы Карла Александра. «Это гадкое животное, этот ненасытный павиан, — не стеснялся в выражениях отец, — за несколько лет полностью разорил страну, сделал свой народ нищим». Если бы не его финансист Иосиф Зюсс-Опенгеймер, известный всей Европе под именем еврея Зюсса, то Фридрих-Евгений с дочерью Доротеей пошли бы по миру. Мария Федоровна всегда вспоминала Зюсса с благодарностью. Втайне от деда он сохранил для них капиталы, позволившие впоследствии возродить страну.

Виконт любил вспоминать свою юность, искреннюю дружбу с будущей императрицей, которую они сохранили на долгие времена. «А в России вы когда-нибудь бывали? — спросила она его как-то. — Говорят, там живут одни варвары!» «О, напротив! — возразил он. — При дворе императрицы Екатерины устраивают балы пышнее, чем в Версале! Вам бы там непременно понравилось!»

Ее интерес к России был не случаен. Вскоре милой, розовощекой Софии Доротее Августе Луизе исполнилось семнадцать лет, и ее выдали замуж за русского цесаревича Павла, с которым она тоже познакомилась на балу в Берлине. В православии ее окрестили Марией Федоровной.

В то время когда она делала свои первые шаги на русской политической арене, виконт бороздил моря и океаны. О такой карьере он мечтал с детства. Морской офицер Арман де Гранси присягал едва вступившему на престол королю Людовику Шестнадцатому и его юной супруге, королеве Марии-Антуанетте. Вскоре он и сам женился на некоей Эмилии Терезе де Назэр, небогатой дворянке из Тулузы, дальней родственнице известного поэта и драматурга Фабра д'Эглантина. Однако ему суждено было очень скоро овдоветь. Эмилия умерла от родов, оставив Арману очаровательную дочурку, которую назвали Мадленой. Девочка воспитывалась у его родителей, отец видел ее лишь в промежутках между плаваниями.

Однажды, узнав из газет, что великий князь Павел со своей супругой великой княгиней Марией совершают поездку по Европе, которая должна завершиться в Париже, виконт специально приехал в столицу, чтобы повидать подругу юности, милую розовощекую Доротею, ставшую уже многодетной матерью.

Людовик и Мария-Антуанетта тепло встретили наследника русского престола и его супругу. Королева подарила Марии Федоровне драгоценный убор, стоимость которого равнялась цене поместья под Парижем. Австриячка любила делать безрассудно щедрые подарки и не терпела никаких напоминаний о том, что французские ремесленники и крестьяне пухнут с голоду. Невероятная роскошь двора и катастрофическое обнищание народа настолько резали глаз, что об этом трудно было молчать. В самых высших кругах эта тема возникала все чаще, становясь навязчивым рефреном любой беседы. «Такой-то банк обанкротился, никто из директоров, конечно, не наказан. Тысячи семейств теперь умрут с голоду!» «В такой-то деревне убили сборщика налогов, он хотел забрать у людей последние гроши… Десять человек казнены, двадцать в тюрьме. В деревню послали солдат для усмирения». «Женевьева из Комеди Франсез стоит своему содержателю, принцу Конде, бюджета целого европейского княжества. У принца более полутора миллионов долга, и платить ему нечем. Король хотел говорить с ним об этом, но королева его осмеяла. Для нее это просто забавная история!» «Это все плохо кончится», — как-то сказал Арман де Гранси в компании преданных друзей. «Дружище, все УЖЕ кончилось! — с горечью ответил ему сослуживец, также военный моряк. — Прежние времена никогда не вернутся. Корабль дал течь, в трюме стоит вода, и скоро эта посудина получит такой крен, что всех нас смоет в море, водяным чертям на закуску! Кто не видит этого, тот просто слеп! На горе себе мы впустили на борт Австриячку!»

Конечно, ни о чем подобном виконт никогда бы не заговорил с Доротеей. Тогда, в Париже, ему не удалось к ней даже приблизиться. Они видели друг друга мельком, издали. Он снял шляпу и поклонился, она ответила едва заметным кивком.

Революция не застала виконта врасплох. От своего родственника Филиппа Франсуа Назэра Фабра д'Эглантина, члена якобинского клуба, составителя нового революционного календаря, он всегда знал последние новости, был в курсе всех событий. Однако это не помогло ему спасти от гильотины ни короля, ни королеву. Все заговоры, в которых участвовал виконт, неизбежно проваливались. Впрочем, терпели крах и те, в которых он не участвовал, словно Провидение безоговорочно обрекло и Людовика, и Марию-Антуанетту на смерть.

Какое-то время виконт жил под чужим именем и ходил по улицам Парижа одетый, как патриот, в карманьоле и кюлотах, длинных штанах из дешевой материи. Он наблюдал, как дракон Революции, насытившись голубой кровью, начал пожирать своих приспешников. После переворота 9 термидора под ножом гильотины оказались самые ярые патриоты — члены якобинского клуба: Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон и другие. Но еще раньше, 16 жерминаля (5 апреля) 1794 года был казнен примкнувший к дантонистам Фабр д'Эглантин. Виконт в это время уже эмигрировал.

Сначала он жил в Англии, потом приехал в Россию основывать вместе с герцогом Ришелье французскую колонию в Одессе. Он был тепло принят в Петербурге тогда уже вдовствующей императрицей Марией Федоровной. «Так правда или нет, дорогой Арман, что в России живут одни варвары?» — шутливо осведомилась она при встрече, вспомнив свой наивный вопрос на давнем балу. Кто тогда мог подумать, что внучка скандально известного всей Европе герцога Вюртембергского, милая розовощекая Доротея станет императрицей огромной державы, матерью десятерых детей, в том числе двух будущих императоров?

В России виконт пробыл недолго. Король английский вскоре призвал его к себе и попросил возглавить эскадру кораблей, отплывавших в Средиземное море, чтобы дать бой наполеоновской флотилии. Де Гранси ответил ему прямо: «Я никогда не обнажу свою шпагу против француза. — И, поклонившись, добавил: — Но, если Ваше Величество доверит мне командование торговым судном, почту за честь служить английской короне…»

И снова он поднялся на капитанский мостик, вдохнул полной грудью соленый морской воздух. Сначала виконт плавал в Индию и в другие британские колонии, после вступления России в войну с Наполеоном его фрегат неоднократно посещал русские порты. Мария Федоровна всегда была рада видеть старого друга и вспоминать с ним былые времена.

Виконт проснулся по обыкновению очень рано, в шестом часу утра. Едва начало светать, как он уже прогуливался по пустынным аллеям Павловского парка, буравя песок своей великолепной сандаловой тростью с огромным изумрудом в набалдашнике. Дойдя по главной аллее Старой Сильвии до площади Двенадцати дорожек, де Гранси присел на скамью возле бронзовой статуи Флоры, богини весны и цветов, и стал чертить тростью на песке странные знаки, несущие, по-видимому, некий скрытый смысл. Сначала он скрестил два треугольника, вершины которых смотрели вверх и вниз. Получилась шестиконечная звезда. Рядом виконт нарисовал звезду с пятью углами. Затем круг, в который вписал некое подобие человеческой фигуры… Все это он проделывал бессознательно, его мысли были далеко.

Позавчера, сойдя на пристань, виконт вдруг увидел призрак Мадлен. Лишь призрак, потому что его дочь не могла стоять среди любопытных горожан. Призрак, потому что, будь его девочка жива, ей бы уже стукнуло тридцать шесть лет. Призраку было от силы шестнадцать, как и Мадлен в том проклятом девяносто третьем году. Эти воспоминания доставляли де Гранси мучительную боль. Двадцать лет, проведенных на чужбине, ни от чего его не излечили. Незнакомая девушка, одетая в траур, всколыхнула прошлое, вновь заставила его пережить те страшные дни…

Он жил тогда уединенно в скромно обставленной мансарде на улице Сент-Антуан, неподалеку от разгромленной Бастилии. В «карточке безопасности», выданной ему в якобинском клубе, значилось имя Жака Левре, марсельского сапожника, и с точностью до родинки на плече описывалась его внешность. Проведя много лет в Марселе, виконт безукоризненно владел тамошним диалектом. Кроме того, он отпустил рыжеватую бороду, чтобы быть похожим на настоящего патриота. Ему приходилось пачкать руки золой и ваксой, прежде чем выйти на улицу, чтобы никто не увидел их аристократической белизны. Он выучил наизусть тексты революционных песен: «Марсельезы», «Карманьолы» и других. Изменил опасной привычке называть людей «сударь» и «сударыня», заменив устаревшие слова современными оборотами — «гражданин» и «гражданка». И наконец, прослужив многие годы на флоте, виконт Арман Огюст Бертран де Гранси умел ругаться, как списанный на берег матрос.

Был на исходе революционный месяц жерминаль Второго года Республики, согласно новому календарю, составленному его родственником Фабром д'Эглантином. По григорианскому исчислению наступило 19 апреля 1793 года. Стояло теплое солнечное утро, обещающее чудесный день, каким он может быть только весной в Париже. Виконт собирался завтракать, когда в мансарду влетел его отец. Старик был растрепан, на его плечах болтался засаленный халат. В те дни осталось мало поклонников этикета, и все же в нижнем белье по улицам не ходили. Увидев отца в таком виде, виконт сразу почуял несчастье.

— Вот ты где! — вскрикнул тот, бессильно опускаясь в истрепанное кресло. — Я всю ночь тебя искал…

Арман скрывал от родных адрес, по которому проживал. Сам он навещал их раз в неделю, под покровом ночи. Мадлен обычно спала. Он не разрешал будить дочь, только гладил ее белокурые волосы и осторожно целовал в лоб.

— Мадлен арестовали! — ломая руки, выпалил отец. — Пять жандармов ворвались к нам сегодня ночью! Устроили обыск! Нашли у нее какие-то английские книги! Скинули с подоконника цветущие крокусы и стали топтать их сапогами. Ты что-нибудь понимаешь, Арман? Эти люди — безумцы!

— Не так уж они безумны, отец, — надевая на голову фригийский колпак, ответил виконт. — В городе полно английских шпионов. Цветы на окне — идеальный способ подавать сигналы… Ты знаешь, куда они ее увезли?

— Боже мой! — воздел руки к потолку старик. — Ты, кажется, тоже обезумел! По-твоему, Мадлен, наша малютка — английская шпионка?

— Сейчас такое время, отец, что ничему не приходится удивляться. — Де Гранси уже стоял в дверях. — И кстати, небезопасно говорить: «Боже мой!» У нас теперь вместо Бога «Верховное Существо». Так решил гражданин Робеспьер, и Конвент в скором времени примет соответствующий закон.

Как всегда, внешне он был спокоен и мог даже шутить, но сердце у него содрогалось от самых ужасных предчувствий.

— Все вы — сумасшедшие! — закричал выведенный из себя старик. — Как я вас всех ненавижу!

Арман уже бежал вниз по лестнице. Он не мог видеть страданий деда, который был всей душой привязан к внучке. Для него Мадлен являлась единственной отрадой на старости лет.

Он мчался по улицам Парижа, стараясь ни о чем пока не думать. В голове не укладывалось, как маленькая девочка (для отца она оставалась таковой) могла бунтовать против революции и Конвента? Во что она впуталась? Кто подтолкнул ее к краю пропасти?

Ответы на эти вопросы виконт получил через полчаса, когда, расталкивая слуг (или, по-новому, служителей), ворвался в апартаменты Фабра д'Эглантина.

Филипп, одетый в изящный домашний халат, метался по комнате взад-вперед сам не свой. Никогда де Гранси не видел его таким напуганным. Большие черные глаза Фабра, пленившие немало женщин, бегали, как у затравленного зверя. Его смуглая кожа южанина заметно побледнела.

— Твоя дочь!.. — Он с порога набросился на виконта.

— Что с моей дочерью? — в свою очередь закричал Арман.

— Она всех нас погубит! На днях раскрыли шпионскую сеть англичан. Мадлен оказалась их сообщницей…

— Это ложь! — не верил своим ушам де Гранси. — Гнусная ложь!

— Нет, Арман, она сама во всем призналась на суде.

— Как? Уже был суд? — растерялся виконт.

— Ее приговорили к смерти час назад…

Революционная машина работала беспрерывно и безотказно. Ночью человека арестовывали, утром судили, а через пару часов отправляли на Гревскую площадь в объятья семейки палачей Сансонов. Отец и сын соревновались, кто больше отрежет голов.

— Она влюбилась в одного англичанина, — продолжал рассказывать Филипп, задыхаясь от волнения. — У нее нашли английские книги, а в них — любовные письма этого человека. Его тоже сегодня казнят… — Сделав короткую паузу, он сказал, понизив голос: — Во время допроса Мадлен спрашивали и о тебе. Она ответила, что ты находишься в России и никаких связей с тобой она не поддерживает.

Арман схватил родственника за лацканы халата и притянул к себе вплотную.

— Что можно сделать для ее спасения? — прохрипел он ему в лицо. — Отвечай немедленно!

— Ничего, — покачал головой Фабр и прикрыл веки, чтобы не видеть яростного блеска в глазах собеседника. — Она сейчас в Консьержери, в Зале мертвых, и готовится к смерти.

— Как мне ее увидеть?

Член якобинского клуба задумался и внезапно оживился:

— Там сегодня дежурит Дюпелетье. Он из тех, кто отрекся, раньше писался Дю Пелетье. К тому же он масон…

— Спасибо, Филипп, — в порыве благодарности пожал ему руку де Гранси. Он хотел было уже бежать, но Фабр поймал его за рукав.

— Постой, Арман! Подумай о последствиях! Дюпелетье не выписывает пропусков. Если он и проведет тебя к осужденным, без пропуска ты не сможешь выйти обратно и будешь отправлен на эшафот вместе со всеми! Одним трупом больше, одним меньше — Сансонам все равно.

Странные отношения были между этими дальними родственниками, драматургом и морским офицером. По сути, непримиримые враги, они не предали своей давней дружбы, несмотря на бури и сокрушительные землетрясения, которые перенесла за последние годы их многострадальная страна. Фабр ничего не знал о заговорщицкой деятельности виконта в Париже. Он считал, что тот не уехал в эмиграцию только из-за своих престарелых родителей и дочери-подростка и вынужден скрываться под чужим именем, чтобы хоть иногда видеться с ними.

Арман обманывал своего друга и родственника и фактически подставлял его под удар. Если бы де Гранси был разоблачен, то в первую очередь стали бы искать того, кто помог ему так хорошо замаскироваться в Париже. Ниточка непременно привела бы в Якобинский клуб и бросила бы тень на всех его членов. Виконт даже подумывал специально разоблачиться, принести себя в жертву, очернив репутации Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и других граждан революционеров, которые толкают страну в пропасть. Но он слишком любил Филиппа, чтобы отплатить ему такой черной неблагодарностью. К тому же тот в последнее время сам не раз критиковал своих товарищей и мучился угрызениями совести. Арман и подумать не мог, что Фабр вскоре предаст якобинцев, примкнет к Дантону, и через год после описываемых событий бывшие друзья преспокойно пошлют его на гильотину.

— Пусть будет, что будет, — с фаталистической решимостью произнес де Гранси. — Если мне суждено умереть вместе с моей девочкой, я не стану сопротивляться.

Фабр крепко обнял его на прощание, и они расстались.

Дюпелетье оказался толстяком весьма отталкивающей наружности. Его широкое одутловатое лицо, изрытое оспой, маленькие серые глазки-буравчики и кривой безгубый рот с первого взгляда внушали неприязнь. Старший тюремщик сидел в отдельном кабинете, напоминавшем душный мрачный склеп.

— Здравствуй, гражданин Дюпелетье! — приветствовал его виконт с безупречным марсельским выговором.

Глаза-буравчики сразу же впились в де Гранси. Тюремщик ощупал его взглядом с ног до головы, словно искал малейшую примету, которая могла бы выдать в пришельце заговорщика.

— Кто ты такой? — спросил наконец Дюпелетье.

— Жак Левре, патриот, марселец. — Виконт протянул тюремщику свою «карточку безопасности».

Тот долго изучал документ, сверяя внешность Левре с описанием в карточке.

— Что тебе здесь нужно, гражданин Левре? — процедил он, возвращая карточку владельцу.

— Я хочу пройти в Зал мертвых, — решительно заявил Арман.

— А пропуск у тебя есть?

— Нет.

— Тогда ты, гражданин Левре, пришел не по адресу, — криво усмехнулся Дюпелетье. — Тебе для начала надо сходить к секретарю дворца и выписать пропуск.

— Это займет слишком много времени, — нетерпеливо возразил виконт.

— Увы, я ничем не могу тебе помочь, — и тюремщик жестом дал ему понять, что разговор окончен.

— Нет, Дю Пелетье, ты мне поможешь, — твердо сказал Арман, понизив голос и отменив марсельский выговор.

Он подошел к тюремщику почти вплотную и, скрестив указательный и средний пальцы правой руки, коснулся ими правой мочки уха. При виде масонского приветствия у Дюпелетье затряслась нижняя губа, он стал тяжело дышать и мгновенно покрылся потом. Он прекрасно понимал — если граждане революционеры прознают о его принадлежности к масонской ложе, тогда он немедленно попадет в списки «подозрительных» и первым делом лишится своего тепленького местечка, а там и до эшафота рукой подать.

— Чего вы от меня хотите, сударь? — прошептал он, еле выдавливая слова.

— В Зале мертвых моя дочь. Я должен пройти к ней, — коротко объяснил де Гранси.

— Вы не понимаете, о чем просите. Там двадцать человек охраны и без пропуска вас не впустят.

— Тогда ты меня проведешь, — решительно заявил виконт.

— Даже если я вас проведу, обратно вы уже не выйдете и отправитесь прямо на эшафот! — скороговоркой прошептал тюремщик. По его жирному лицу струились капли пота. Он был сам не свой от ужаса.

— У меня нет выбора, Дю Пелетье. Я должен увидеть дочь. Думаю, на моем месте ты поступил бы точно так же.

Дюпелетье на мгновение задумался.

— Хорошо, я вам помогу. Только вы, со своей стороны, поклянитесь, что все останется в тайне.

Виконт поднял скрещенные пальцы:

— Клянусь.

Тюремщик отпер один из ящиков письменного стола и, достав оттуда сложенную бумагу, протянул ее де Гранси. Это был пропуск в Зал мертвых, выданный на имя некоего гражданина Жерара Тома и подписанный секретарем тюрьмы Консьержери. В обязанности Дюпелетье входило уничтожение использованных пропусков, но этот он почему-то сохранил. Возможно, собирался его кому-нибудь продать, хотя это могло стоить ему головы. Так или иначе, виконт был теперь в безопасности. Однако он не торопился уходить.

— Послушай, дружище, — обратился он к тюремщику совсем уже по-приятельски, — если у тебя есть пропуск для «гражданина», то, возможно, отыщется бумага и для «гражданки»?

— Вы с ума сошли! — зашипел на него Дюпелетье, тут же сообразив, куда тот клонит. — Хотите сделать меня соучастником преступления? Ваша дочь приговорена…

— Клянусь, друг мой, если нас поймают, я даже под пытками не назову твоего имени.

Дюпелетье колебался.

— Должно быть, она уже острижена, — рассуждал он вслух. — Первый же охранник заподозрит неладное.

— Я успею уничтожить пропуска, — заверил его де Гранси.

— Каким образом?

— Я их съем.

Фанатичная решимость, с которой виконт произнес эти слова, произвела на тюремщика должное впечатление и, по-видимому, окончательно разрушила все его колебания. Тот снова открыл заветный ящик и, порывшись в нем, нашел пропуск на имя гражданки Селестины Малабрю.

Де Гранси беспрепятственно дошел до Зала мертвых, не вызвав подозрения ни у одного из жандармов. Открыв страшную дверь, он замер на пороге.

Картина, представшая перед ним, оказалась столь же ужасающей, сколь безнадежной. Обширный, плохо освещенный зал был переполнен людьми, каждый из которых готовился к смерти в ближайшие часы. Давно наступило утро, но в этом помещении без окон царила вечная ночь. Сальные свечи тускло мерцали в спертой духоте. Куда бы ни взглянул виконт, всюду виднелись бледные, осунувшиеся лица, уже отмеченные печатью смерти. Кто-то молился, судорожно перебирая четки, кто-то писал последние письма или прощался с родными, которых тоже вскоре ждала гибель. Под влажными каменными сводами зала блуждало эхо многих голосов, перемешанных и приглушенных. Время от времени ровный гул нарушался чьим-то отчаянным вскриком. Это мать оплакивала разлуку со своим сыном, жена прощалась с мужем или дочь провожала на гильотину отца…

Он сразу увидел Мадлен. Та сидела неподалеку на скамье, рядом с незнакомым юношей. Он держал в своих ладонях ее руку и улыбался, явно стремясь подбодрить подругу. Эта улыбка, удивительно ясная, резко контрастировала со сценами отчаяния, окружавшими молодых людей. Те же смотрели в глаза друг другу с таким обожанием, будто им и горя было мало. Оба были уже острижены. Этот унизительный и страшный ритуал сводил с ума некоторых приговоренных, отнимая у них последнюю тень надежды на спасение. Но эти двое вели себя так, будто не ведали о том, что сотворили с ними грубые руки палачей.

Виконт направился к дочери, терзаясь внезапно нахлынувшей ревностью. «Так англичанин и впрямь существует!»

— Отец! — вскрикнула девушка, заметив его приближение, и бросилась ему в объятья. — Простите, простите меня! — шептала она, заливаясь слезами. — Я не хотела причинять горя ни вам, ни дедушке…

— Послушай, девочка моя, — встряхнул он ее за плечи, — у нас нет времени для объяснений. Мы должны бежать!

— Бежать? — Ее глаза расширились от ужаса.

— У меня есть пропуск, по которому ты можешь отсюда выйти. Вот только волосы… — вспомнил он предупреждение Дюпелетье. — Надо чем-то их укрыть…

Виконт огляделся по сторонам, рассчитывая выпросить у кого-нибудь платок или накидку, и тут же обнаружил у стены груду брошенных вещей. Сперва он решил, что их оставляли в зале те, кто уходил на гильотину, но, присмотревшись, с ужасом убедился, что эти тряпки были испачканы кровью. Сюда приносили вещи, снятые с обезглавленных трупов людей, которые час назад ушли отсюда живыми…

— Я не пойду с вами, отец… — Отступив на шаг, Мадлен покачала остриженной белокурой головкой. — Я останусь с Генри. Я люблю его, и мы умрем вместе, потому что все равно не сможем жить друг без друга.

Юноша давно стоял рядом, но де Гранси старался не замечать человека, из-за которого должна умереть его девочка. Как он мог улыбаться, ведя ее за собой на смерть! Как он мог улыбаться!

— Генри Стонуорд, — представился тот первым. — Я давно жаждал чести быть…

— Генри Стонуорд! — громовым эхом прогремел вдруг голос жандарма. — Мадлен де Гранси! В повозку!

Виконт оцепенел. Ему не верилось, что все кончено, и казалось, что спасение еще возможно. Он уговорит Мадлен бежать, отдаст Стонуорду свой пропуск, если на то пошло! Как он сразу об этом не подумал, как не позаботился ни о чем! Тюремщик уже звенел ключами, осужденных тянули к выходу, звучали другие имена, сдавленные рыдания, прощальные приветы. Мадлен обняла отца и с мольбой обернулась к Генри. Виконт понял это движение и протянул руку молодому человеку. Тот принял ее и низко ему поклонился. Генри перестал улыбаться и был страшно бледен, его серые глаза сверкали. Он взял Мадлен под локоть и повел ее к выходу, не дожидаясь, когда тюремщик их поторопит.

Де Гранси, шатаясь, выбрался на свежий воздух и пошел за повозкой, на которой стояли в обнимку Генри и его дочь. Солнце поднялось высоко и грело совсем по-летнему. Первый весенний шмель выделывал в воздухе сумасшедшие кульбиты, будто пьяный. Он то бросался на жандармов, охранявших узников, так что тем приходилось от него отмахиваться, то подлетал к юным любовникам и кружил у них над головами. Казалось, шмель пытается их освободить.

Шел последний день второго месяца весны, которому Фабр д'Эглантин в своем революционном календаре дал красивое звучное название «жерминаль» — «прорастание». И ни это название, ни яркое солнце, ни обезумевший от счастья шмель не вязались с тем, что должно было вот-вот произойти — с публичным убийством двух юных созданий, которых везли на Гревскую площадь.

Предавшись горьким воспоминаниям на скамье в Павловском парке, Арман де Гранси не заметил приближающуюся к площади Двенадцати дорожек свиту Марии Федоровны. Если бы не визг маленькой собачонки, которой кто-то из фрейлин случайно отдавил лапку, его бы застали врасплох. Виконт поспешил стереть концом трости масонские знаки, машинально начерченные им на песке, и поднялся со скамьи, замерши в почтительном поклоне.

Императрица была уже рядом. Высокая, стройная, затянутая в жесткий корсет по моде прошлого столетия и по той же моде одетая — в шелк, парчу и бархат — она сияла любезной улыбкой, приветствуя старого друга. И если румянец на ее щеках был поддельным, то чувства, звучавшие в голосе императрицы, являлись настоящими.

— Ах, виконт, как я рада нашей новой встрече! — воскликнула Мария Федоровна. — Когда же вы сюда приехали?

— Вчера вечером, Ваше Величество.

— А почему не дали мне знать сразу?

— Мне сказали, что вы заняты устроительством бала, и я не хотел вас беспокоить.

Она нахмурилась, с недовольством оглядела свиту, затем произнесла нарочно громко:

— Помните же, мой дорогой виконт, для вас я никогда не бываю занята. И если кто-нибудь из моих подданных осмелится вам такое сказать, пошлите его к черту!

Свита ахнула при слове «черт», и кое-кто перекрестился. Все отмечали еще со вчерашнего дня, что императрица не в духе. Однако Мария Федоровна не стала больше браниться, а только сделала знак, чтобы их с виконтом оставили наедине. Фрейлины со вздохами облегчения и реверансами удалились.

— Ты чем-то расстроен, Арман? — первым делом спросила она. Наедине друзья говорили друг другу «ты», как в юности. — Что случилось?

— Ничего. Вспомнилось кое-что, — ответил он неопределенно.

— Девяносто третий год? — догадалась Мария Федоровна. — Казнь королевы?

Виконт утвердительно кивнул.

— Нет, нет, — глядя в его сумрачные глаза, поправилась императрица. — Ты вспоминал дочь…

Она взяла виконта под руку и, выбрав одну из двенадцати дорожек, направилась с ним в сторону Пиль-башни. Некоторое время шли молча. Мария Федоровна сочувствовала другу не только на словах, понимая его горе всем сердцем. Она сама потеряла двух любимых дочерей, Елену и Александру, выданных замуж рано, в пятнадцать и шестнадцать лет, умерших на чужбине, вдали от семьи.

— Позавчера, высаживаясь в гавани, я видел в толпе девушку, очень похожую на Мадлен, — прервал наконец молчание де Гранси, — и до сих пор не нахожу себе места. Воспоминания обволакивают меня, словно туманом, и нет этому конца. Только я один виноват в смерти моей девочки…

— Ты преувеличиваешь, Арман, — перебила его императрица.

— Мне тогда даже в голову не приходило, — продолжал он, — что мои старики и шестнадцатилетняя девочка могут представлять угрозу для Революции или, как тогда говорили, могут быть «подозрительными». Мне надо было сразу переправить их в Англию.

— Я хорошо помню твоего отца, когда он приезжал в Вюртемберг, — задумчиво проговорила Мария Федоровна. — Он был таким сдержанным, дипломатичным. Никак не могу представить его ночью, в центре Парижа, с охотничьим ружьем наперевес…

— Узнав о казни внучки, он обезумел. Отец встал перед нашим домом и, дождавшись первого ночного патруля санкюлотов, открыл огонь. Это оказались волонтеры, плохо владевшие оружием, и отец перестрелял бы их всех, если бы им на помощь не пришли марсельцы. Они прямо-таки изрешетили пулями тело отца и изрубили его саблями. Мать все это видела из окна и той же ночью лишилась рассудка.

— Что сталось с ней потом? — осторожно спросила Мария Федоровна.

— Она умерла через два года в Лондоне, у меня на руках. Перед смертью все ждала, что к ней придет попрощаться Мадлен, не понимая, что внучки давно уже нет на свете. Она обижалась, что Мадлен все медлит, говорила: «Наверное, уехала на бал в Фонтенбло, а до бабки ей нет никакого дела!»

— Бедный Арман! — покачала головой императрица. — Тебе непременно надо взять на воспитание какую-нибудь девочку-сиротку или, если пожелаешь, даже удочерить. Наши воспитательные дома переполнены детьми. Особенно сейчас, во время войны…

Виконт не заметил, как они, не доходя до Пиль-башни, взяли вправо и углубились по тропинке в незнакомый ему лес.

— Куда мы идем? — оглядевшись по сторонам, спросил он. — Я никогда здесь не был.

— Сейчас увидишь, — загадочно сказала императрица.

Через минуту среди сосен и берез показалось величественное здание античного греческого храма. Это было настолько неожиданно, что де Гранси не удержался от восклицания:

— Боже мой! Что это значит?

На четырех мощных колоннах покоился фронтон, на фризе которого были изображены трагические маски с застывшими слезами скорби.

— Усыпальница? — догадался виконт.

— Мавзолей моего дорогого Павлуши, — пояснила Мария Федоровна, и они, поднявшись по ступеням, вошли внутрь под пение лесных птиц.

Их шаги отдались эхом от беломраморных стен. Два полукруглых окна, выходящих на запад, совсем не давали света в эти утренние часы, и зала была погружена в полумрак. На гранитной пирамиде висел беломраморный медальон с портретом покойного императора. Перед пирамидой на порфировом пьедестале стояла урна. К ней в скорби склонялась женская фигура. Арман узнал в ней императрицу. На самом пьедестале были изображены императорские дети.

Мария Федоровна провела пальцами по мраморной щеке своего дорогого Павлуши и прошептала:

— Двенадцать лет тебя нет с нами, а я каждый день ощущаю твое присутствие…

В это время раздался какой-то шелест за окном, на который императрица не обратила внимания. Де Гранси выглянул и увидел солдата в парике с косичкой, справлявшего в кустах малую нужду. «Поэзия жизни и ее проза!»

Вечером они вдвоем пили чай на свежем воздухе возле Розового павильона. В парке шли последние приготовления к завтрашнему балу.

— Мне показалось, Доротея, что ты была с утра тоже чем-то огорчена…

— О, это сущие пустяки! — отмахнулась Мария Федоровна и одарила виконта очаровательной улыбкой, которая не изменилась с годами.

— И все-таки? Ты кого-то ждешь? — допытывался виконт.

— Ты угадал, мой дорогой Арман. Я жду в гости двух молодых немцев весьма привлекательной наружности, но они никак не едут к своей старой императрице.

У нее было приподнятое, даже игривое настроение.

— Я их знаю?

— Вряд ли. Один из них Фриц Гальтенгоф, мой любимый актер и певец. А другой — Алекс Бенкендорф, сын моей покойной подруги Тили. Оба должны приехать из Москвы, но, как видно, задерживаются в дороге.

В это время на аллее, ведущей к Розовому павильону, раздались голоса и чей-то веселый смех. Спустя несколько мгновений на дорожке показался высокий белокурый юноша. Чем ближе он подходил, тем больше виконта поражала строгая, античная красота его лица. Казалось, ожила и спрыгнула с пьедестала одна из статуй, населявших парк. Но то была статуя голубоглазая, смеющаяся, да притом одетая в военный мундир, лосины и ботфорты.

— Никоша! — всплеснула руками императрица и добавила с легкой укоризной: — Ты ворвался к нам, как комета! И откуда, позволь узнать, такое веселье?

— Мы поспорили с братом Мишелем, где вас надобно искать, — легко и непринужденно заговорил юноша. — Он пошел к Пиль-башне, а я сюда, и, как видите, оказался прав. Мы спорили на десять латинских пословиц, вот почему я смеюсь…

— Что тут смешного? — не поняла Мария Федоровна.

— Он теперь должен будет их зазубрить наизусть и подсказывать мне всякий раз, когда я стану отвечать урок Аделунгу.

— Позвольте вам представить, виконт, — опомнившись, обратилась императрица к де Гранси, — моего сына Николя, ярого ненавистника латыни. Никоша, это виконт Арман де Гранси, мой старинный друг.

Великий князь Николай поклонился виконту и воскликнул с пылкостью, свойственной юношам его возраста:

— Весьма, весьма о вас наслышан, виконт! Вы мне расскажете о Робеспьере, Марате и Дантоне?

Арман сделал для себя вывод, что история интересует юношу куда больше, чем латынь. По всей вероятности, тот привык заниматься только тем, что сам считал нужным, и поступать так, как хочется ему самому. Даже то, что великий князь был одет в современную военную форму, говорило о том, что его мать, поборница старинной моды, делала исключение для своего любимчика.

— Никоша, виконту не очень приятно вспоминать то жестокое время и всех тех злодеев, которых ты только что перечислил, — предупредила любящая мать.

— Нет, отчего же? — возразил де Гранси. — Я непременно расскажу Вашему Высочеству все, что знаю.

— Очень буду вам признателен, — горячо поблагодарил юноша.

— А зачем вы с Михелем искали меня? — поинтересовалась Мария Федоровна.

— Ах, да! — вспомнил великий князь: — Вот зачем! Вуаля!

Он трижды хлопнул в ладоши, и тотчас из глубины аллеи полились нежные звуки мандолины. Из-за кустов вышел молодой человек в бледно-розовом атласном камзоле с золотыми обшлагами и в коротких панталонах. Льняные кудри, красиво спадавшие на плечи, с успехом заменяли ему парик. Лицо было сильно набелено и нарумянено, подведенные черные глаза казались неестественно огромными. Молодой человек принял заученную изящную позу, и запел чувственным сентиментальным баритоном. Он исполнял романс на стихи Гёте. Императрица, молитвенно сложив на груди ладони, восторженно прошептала:

— Фриц! Мой дорогой Фриц!

Виконт слишком хорошо знал Доротею, чтобы придать ее восхищению артистом некий второй смысл. Она всю жизнь любила только одного мужчину и была до гробовой доски верна его памяти. Просто Мария Федоровна до восторга, до самозабвения обожала музыку, поэзию, и все немецкое.

Когда Фридрих Гальтенгоф умолк, она подошла к нему, взяла за руку и растроганно сказала по-немецки:

— Пойдем, Фриц, я хочу, чтобы ты сам выбрал место для клавесина.

И ушла с ним, оставив де Гранси на растерзание любознательного Никоши.

На следующий день, ближе к вечеру, в Павловск начали съезжаться гости. Наступил долгожданный праздник, парк постепенно наводнялся людьми в масках. Принять участие в маскараде могли все желающие, но солдаты Павловского гарнизона строго следили за тем, чтобы гости были одеты в маскарадные костюмы либо в костюмы восемнадцатого века. Людей в современной одежде не велено было пропускать. Торжество приурочили к освобождению русскими войсками города Штетина, в котором императрица-мать родилась и провела детство. В центральной части парка, в Старой и Новой Сильвиях, на берегах Славянки, Круглого озера, Вокзальных и Розовопавильонных прудов, словом, повсюду горели масляные фонари. Фейерверки предполагалось пускать у Храма Дружбы, у Пиль-башни и у Колоннады Аполлона. Там же, у Колоннады, неподалеку от устья реки Славянки стояли кресла для императрицы и ее свиты. Старинный клавесин, привезенный до войны из Вены и по одной легенде служивший незабвенному Глюку, а по другой — божественному Моцарту, был установлен прямо под статуей Аполлона Бельведерского, среди величественных колонн. Фридрих Гальтенгоф на этот раз нарядился в сплошь вышитый золотом камзол и рубашку с пышным жабо и широкими манжетами. Он коснулся клавиш, и зазвучала старинная немецкая баллада о прекрасной герцогине Агнес Бернауэрин. Все вокруг сразу смолкло, превратившись в единый слух. Кавалеры приняли задумчивый вид, дамы приготовили носовые платки. Фридрих стремился превзойти самого себя. Он пел на разные голоса, то изображая басом страшных ночных гонцов, похищающих герцогиню, то брал самые высокие ноты, передавая слова Агнес:

Многие взоры в этот миг обратились к императрице. Все прекрасно поняли, что баллада о супружеской верности посвящена ей.

Тем временем рыбак выловил мертвое тело Агнес и принес его несчастному герцогу. Гальтенгоф патетически восклицал:

Мария Федоровна не в силах была сдержать слезы. «Ах, как это прекрасно!» — шептала она, поднося носовой платок к васильковым глазам, ничуть не поблекшим от времени.

Рефрен баллады Гальтенгоф каждый раз исполнял по-разному, но в конце он звучал с особенной пронзительностью:

После минутной паузы публика взорвалась аплодисментами, и парк огласился нестройными выкриками «Браво!».

— Меня уже тошнит от этой готической поножовщины, — шепнул на ухо де Гранси великий князь, одетый в костюм китайского мандарина. Никоша не был любителем музыки. Среди всех искусств его привлекало только военное. — Пусть маменька веселится, а мы с вами немного прогуляемся. Вы не против?

Виконт улыбнулся из-под своей венецианской маски, изображавшей хищную птицу с крючковатым клювом.

— Я бы с удовольствием принял ваше предложение, уважаемый мандарин, — измененным голосом ответил Арман, — но как на это посмотрит ваша матушка, китайская императрица?

— Уверяю вас, никак не посмотрит, — усмехнулся великий князь. — Пока Фридрих не охрипнет, матушка будет смотреть только на него, а этот паяц может петь бесконечно долго…

Когда Гальтенгоф, закатив глаза, запел арию Бельмонта из зингшпиля Моцарта «Похищение из сераля», «китайский мандарин» и «хищная птица» тихонько встали со своих кресел и направились к Круглому озеру. Опускались сумерки. Хотя до поры белых ночей было еще далеко, полной темноты в последних числах апреля уже ждать не приходилось.

Они шли, то и дело встречаясь с запоздавшими гостями, которые спешили к Колоннаде Аполлона. Навстречу им попадались самые диковинные маски. Виконт с интересом разглядывал костюмированное сборище, великий князь, напротив, казался равнодушным к происходящему. Он вновь сел на своего любимого конька, продолжив прерванный разговор.

— Не понимаю, как он мог, оказавшись на краю пропасти, ничего не предпринять для своего спасения! — рассуждал Никоша о том, кого еще совсем недавно французы называли Неподкупным и даже Праведником — о Максимилиане Робеспьере.

— Он был совсем не тем, за кого его принимали, — пояснил виконт. — Колосс по имени Робеспьер стоял на глиняных ножках. Он не умел действовать и в критический момент оказался беспомощен. Весь день 9 термидора, когда Конвент низложил якобинцев, он произносил речи, длинные и бессмысленные. Видимо, от перенесенного нервного потрясения, Робеспьер никак не мог остановить бесконечный поток слов. Даже в тот момент, когда здание Парижской Коммуны, в котором заседали якобинцы, было окружено войсками, он все продолжал ораторствовать. Наверное, даже парализованный Кутон в инвалидном кресле мог бы сделать для спасения диктатуры куда больше, чем этот растерявшийся «гражданин», похожий на попугая в своем неизменном голубом фраке и желтых панталонах.

— Мне думается, спасти якобинцев не смогло бы даже само Провидение, — возразил Никоша.

— Разумеется, Ваше Высочество, — согласился де Гранси, — французский народ уже пресытился гильотиной, которую Робеспьер и его товарищи считали самым гуманным видом казни. Но они могли бы уйти со сцены достойно, с оружием в руках.

— Он сумел бы заручиться поддержкой армии? — спросил великий князь.

Виконт покачал головой:

— 9 термидора армия была полностью на стороне Конвента. Но многие патриоты продолжали верить Неподкупному, и он мог бы призвать их к оружию.

— Необходимы были решительные действия, — подытожил Никоша. Виконт еще при первой встрече отметил необычайную пронзительность его взгляда, но сейчас голубые глаза великого князя приобрели прямо-таки пугающее выражение. Не оставалось сомнений, что у этого молодого человека решительности в избытке.

— О чем вы говорите, — усмехнулся виконт. — Он даже застрелиться толком не сумел. Раздробил себе челюсть, и уже на следующий день «чихнул в корзину», как любили выражаться санкюлоты…

В это время у Пиль-башни, под старым полусгнившим дубом появились две маски, привлекавшие к себе особое внимание гуляющих. Одна из них изображала Прозерпину, богиню загробного царства, а другая — Марса, бога войны. Черное лаковое лицо Прозерпины было обрамлено зелеными стразами, брызжущими искрами в свете фонарей. Ее длинный бархатный плащ развевался, как траурный флаг, когда богиня, будучи дамой весьма рослой, широко шагала по дорожке. Марс также кутался в плащ, только красный. Когда он приоткрывал его, под ним сверкали римские латы. Багровая маска, искаженная зловещей гримасой, венчалась блестящим шлемом с алыми перьями. Костюмы были очень дорогими, великолепно выполненными, и все же этих масок сторонились. Марс и Прозерпина производили одинаково пугающее впечатление. При виде их дамы отворачивались или закрывались веерами, а кавалеры, храбрясь, отпускали критические замечания и шутки. Один отважный молодец приблизился к парочке и, дохнув на них пуншем, бросил: «Ну и рожи, ну и вырядились! Который страшнее, не придумаешь!» Прозерпина с чисто женской скромностью ничего не ответила на дерзость, зато Марс что-то шепнул на ухо удалому парню. Тот ретировался, отойдя к своей компании, и, сколько ни пил пунша, больше так и не развеселился.

— Этот парк огромен, — заметила громким шепотом Прозерпина, когда ее спутник отделался от грубияна, — и людей в нем сегодня слишком много.

— Мне не нравится ваше настроение, — ответил ей Марс. — Уверяю вас, ОНИ уже здесь. Нужно набраться терпения.

— Но как мы поймем, что это ОНИ? Посмотрите вокруг — все только маски, маски, маски…

Богиня загробного царства явно нервничала, зато ее кавалер был абсолютно спокоен.

— Маски будут сброшены, когда наступит финал пиесы, — загадочно сказал он.

— Мы можем опоздать, — продолжала волноваться Прозерпина.

— Если будем все время держаться главной фигуры, не опоздаем, — заверил тот.

— Тогда какого черта мы здесь застряли?

— Вы правы, — согласился Марс. — Надо идти туда, откуда доносится музыка. ОНА, должно быть, там…

Обе римские маски на мгновение прислушались. Дуновение легкого ветерка тотчас донесло до них звуки клавесина. Не говоря больше ни слова, Прозерпина и Марс двинулись в сторону Колоннады Аполлона. Они не заметили, как от старого полусгнившего дуба отделилась высокая тень и последовала за ними.

Елена вглядывалась в темные воды Славянки, чтобы увидеть в них свое отражение, но в сгустившихся сумерках вместо лица различала лишь черное пятно в обрамлении извивающихся, словно змеи, водорослей. Грустные мысли терзали ее. «Может быть, зря я так обошлась с Евгением? — спрашивала она себя. — Он бы выслушал, понял… Но нет, нет! Он никогда не узнает о моем ребенке, зачатом в грехе! И мне нельзя его видеть!»

Афанасий изо всех сил нажимал на весла. Он тоже был тревожен и невесел. Дед Митрич, одолживший им лодку, сперва покачал головой при виде его опухшего, избитого лица, потом перевел взгляд на дешевую маску, которую тот держал в руках, и, наконец, оглядел спутницу Афанасия.

— Эх, детки, — заскрипел он, — далеко вы в таких нарядах не уплывете.

— Это почему же? — возмутился раскольник.

— Разве не говорил я тебе, что матушка Марья Федоровна любит старую моду, не признает современного фасона?

Старик и в самом деле предупреждал об этом Афанасия, но тот не придавал значения таким пустякам.

— А на тебе, глянь-ка, поношенный сюртучишка из немецкой лавки, — продолжал дед Митрич, — а барышня в платьице без фижмов. Да и маска твоя скоморошья не годится для царского маскерада… — Он еще несколько минут разглагольствовал и в конце концов заключил: — Нет, парень, не доплыть тебе до матушки Марьи Федоровны. Наши ребятушки гарнизонные тебя вмиг схватят, потащат за ушко, да на солнышко…

— Это мы еще посмотрим, кто кого за ушко! — храбрился Афанасий. Садясь в лодку, он подмигнул побледневшей Елене: — Ничего, сестрица, не грусти! Где наша не пропадала! Прорвемся!

Когда на берегах Славянки в свете масляных фонарей замелькали люди, спешившие во дворец, Афанасий убедился в правоте деда Митрича. Все были одеты либо в маскарадные костюмы, либо по старинной моде. Они с Еленой смотрелись белыми воронами.

— Все напрасно, — в отчаянии прошептала юная графиня, — нас не пустят к императрице…

Афанасий молчал. Он то и дело оглядывался по сторонам, ища выход из затруднительного положения, в котором они оказались по его вине. Вдалеке уже виднелась Пиль-башня, щедро освещенная фонарями. Внезапно в воздухе заметались разноцветные фейерверки, откуда-то грянула музыка, раздались веселые возбужденные крики.

В это время Афанасий заметил некое движение в березовой роще, что тянулась по левому берегу реки. Там появились две фигуры в блестящих маскарадных костюмах. Женщина, смеясь, убегала от мужчины. Тот поймал ее за руку и резко развернул к себе, она тотчас оказалась в его объятиях, и обе фигуры застыли в долгом, томительном поцелуе.

Афанасий осторожно причалил к левому берегу и привязал лодку к стволу березы, стоявшей почти в воде.

— Что случилось? — встревожилась Елена.

— Не беспокойся, сестрица, — шепнул тот. — Посиди в лодке, я мигом управлюсь.

И он исчез в темноте леса. Сердце девушки тревожно забилось. Не раздумывая ни секунды, она выпрыгнула из лодки и побежала вслед за Афанасием.