Известие о смерти двух стражников и побеге Аврелии и Элиры дошло до Гиппократа вскоре после того, как Ганнон вернулся в казарму. Говорили, что правитель в ярости, но, к облегчению Ганнона, его гнев не перешел в энергичные действия. Патрули в городе на какое-то время были удвоены, и множество городских беспризорников были схвачены и подвергнуты пыткам, но этим все и ограничилось. Со временем Ганнон заключил, что Медведь и его дружки остались на свободе, а если и были схвачены, то не могли сказать ничего такого, что поставило бы под удар его или Клита. Аврелия и Элира оставались в безопасности в своей комнате.

На третий день Клит рассудил, что не будет большой опасности, если Ганнон выведет возлюбленную за городские стены, чтобы кремировать Публия. Он заранее проверил список часовых, чтобы там не оказалось тех, кто задержал Ганнона по его прибытии. Если его с Аврелией остановят, можно сказать, что они муж и жена, с ними заболевший сын, а Элира – служанка. После побега Аврелия вновь обрела душевное равновесие, но, отправившись вместе с Ганноном и Элирой в скорбный путь, не выдержала.

– Если бы и Квинт был здесь, – шептала она.

Ганнон беспомощно посмотрел на нее.

– Он здесь, в Сицилии, – сказала она, разразившись потоком слез и прижимая к себе сверток с малышом.

Элира тоже заплакала. Ганнон инстинктивно подошел, чтобы обнять Аврелию, но из страха, что она может счесть его порыв неуместным, остановился. Впрочем, немного погодя он ее все-таки обнял. Она не остановила его, и так Ганнон пошел рядом, положив руку ей на талию. Чувствуя прилив печали, что не видел ребенка живым, он все время поддерживал ее. Казалось нелепо, что Квинт где-то здесь на острове, но, по крайней мере, они никогда не встретятся. Ганнон не хотел такой возможности, особенно учитывая свои чувства к Аврелии.

К счастью, они легко прошли через охраняемые ворота. Однако стражники несколько раз повторили зловещее предостережение: при малейшей опасности вход в Сиракузы закроется без предупреждения. Поэтому стоять за стенами было неспокойно. Карфагенянин все время ожидал, что сейчас появится вражеский дозор. Но, несмотря на осаду, все здесь осталось таким же, каким было до неудавшегося римского штурма – и жизнь, и смерть. С высоты своего вала вражеские часовые могли видеть всех, кто идет по дороге на север, но страх перед архимедовыми машинами не давал им ничего предпринять. Поэтому и похороны проводились таким же образом, как и до осады, среди бесчисленных вытянувшихся целой улицей надгробий.

Там были придорожные прилавки, где можно было купить религиозные безделушки, дрова для костра, жертвенных животных и даже что-нибудь поесть. Свои услуги предлагали жрецы, ораторы и профессиональные плакальщики. Музыканты играли погребальные мелодии на флейтах и лирах. Прорицатель в засаленной кожаной шапке обещал удачу в гадании по внутренностям любых животных. Шлюхи и прочие опустившиеся личности собирались вокруг ухоженных надгробий. Это во многом напоминало Карфаген, хотя не было разукрашенных масок, отправляющихся вместе с умершими в загробную жизнь. И опасения Ганнона постепенно рассеялись. Он, Аврелия и Элира были всего лишь тремя скорбящими в толпе. Никто не обращал на них внимания, и римляне тоже.

Несколько серебряных монет обеспечили сложенный костер; его поддерживал сын человека, продавшего дрова и угли. Вскоре жар от костра заставил их отступить. Ганнон и Элира встали чуть сзади Аврелии, которая так замкнулась в собственном мире, что не замечала спутников. Они оставались там некоторое время; воздух наполняли музыка, стоны плакальщиков и голоса бродячих торговцев.

– Жизнь бывает так жестока, – наконец выговорила Аврелия.

Ганнон придвинулся ближе и мрачно ответил.

– Да. У меня нет детей, но могу себе представить, что такое потерять ребенка.

Новые слезы покатились по ее щекам, и спустя некоторое время она сказал:

– Я говорила не только о моем бедном Публии. Два месяца назад у меня умерла мать. Сразу после этого Луций был страшно изувечен в Регии. Последнее, что я слышала о нем, – это что он несколько дней не приходил в сознание. Потерять одного любимого человека достаточно тяжело, но двоих – в том числе мужа? А Квинт, вероятно, всего в нескольких милях отсюда…

Ганнону было неловко говорить о Квинте. Он снова положил руку ей на талию.

– Я не знал, что твоя мать умерла. Мне очень жаль.

– У нее в животе росла опухоль. И мама угасла за несколько недель.

– Атия была добрая женщина. Наверное, твой отец до сих пор скорбит.

Горький смех.

– Как же! Откуда ему знать? Он тоже умер. Погиб при Каннах.

– Проклятье!.. Извини, Аврелия. Мой отец тоже погиб в тот день.

Она сжала ему руку.

– А твои братья?

– Хвала богам, уцелели. Отправляясь в Сицилию, я оставил их в добром здравии.

– Хорошо, что у тебя есть близкие родственники. – Ее голос стал задумчивым. – Ты когда-нибудь думаешь о Квинте? Он где-то на острове, ты знаешь. Может быть, совсем рядом…

– Я задумывался, не может ли он быть здесь, – сказал Ганнон, понимая, что его отношения с Аврелией теперь не позволяют рассматривать Квинта как врага. Неужели он когда-то считал его врагом? – Да сохранят его боги.

…Потребовалось несколько часов, чтобы сжечь тело Публия, и еще столько же, чтобы угли достаточно остыли. К тому времени Ганнону уже страстно хотелось укрыться за стенами. После столь долгого пребывания на войне казалось глупым оставаться на такой открытой позиции. То, что римляне никогда не нападали на эту дорогу, вовсе не означало, что не попытаются теперь. И все же солнце почти село, когда они направились обратно в Сиракузы. Аврелия прижимала к груди урну с прахом своего ребенка. Дорога уже опустела, и они оказались среди последних, кто вошел в город, прежде чем ворота закрылись на ночь.

Постепенно повышенная осторожность из-за убитых Аврелией солдат угасла. Жизнь превратилась в рутину. Аврелия с Элирой стали выходить из дому. Они никогда не отходили далеко, но, как говорили Ганнону, это было лучше, чем сидеть взаперти день и ночь. Юноша навещал любимую каждый день, порою даже по два раза. Иногда с ним приходил Клит. Урна и самодельная рака в углу напоминали о том, что ушло, но Аврелия пребывала если не в веселом, то хотя бы в ровном настроении и грустила чуть меньше, чем раньше. Подумав, что женщинам нужно как-то отвлечься от своего заключения, Ганнон купил им котенка – мяукающий комочек рыжеватой пятнистой шерсти. К его облегчению, они сразу в него влюбились. Аврелия назвала его Ганнибал за привычку нападать на их ноги из-за ножки койки.

Ганнону это показалось смешным, и даже Клит не выражал особого недовольства появлением зверька. Вскоре все они стали подолгу играть с Ганнибалом, давая ему гоняться за волочащимся клочком шерсти или катать его по полу. Ганнон мало кому признался бы в этом, но забота о крошечном существе стала приятным отвлечением от военной рутины.

Впрочем, он отдавал себе отчет в том, что это не продлится долго. С тех пор как юноша поступил в войско Ганнибала, он научился ничего не принимать как должное. Жизнь была неопределенной, а уж война… Безжалостная, непредсказуемая и гораздо более свирепая. Однако жизнь в Сиракузах и освобождение Аврелии убаюкали Ганнона, дали ему иллюзию безопасности. Да, город находился в осаде, но об этом можно было забыть. Кроме присутствия солдат на улицах и недостатка кое-каких продуктов, жизнь протекала, как обычно. Когда через три недели пришло известие, что на южном побережье острова высадился Гимилькон, карфагенский полководец, с тридцатью тысячами солдат, Ганнону пришлось осознать реальность. Через день его вызвали во дворец. И несмотря на то, что юноше предстояло воевать, дух его воспрял. Если когда-нибудь и выпадет шанс разузнать что-то полезное для Ганнибала, то только сейчас.

Запланированный Гиппократом и Эпикидом ответ на карфагенскую высадку все переменил. Ганнон не мог отрицать, что действительно имело смысл отправить часть их сил Гимилькону. Прорвать осаду было бы легче, если дружественные войска нанесут массированный удар по римлянам с тыла, в то время как гарнизон сделает вылазку, чтобы ударить с фронта. И все же приказ Гиппократа отправиться вместе с ним означал, что Ганнону придется покинуть Аврелию. В отношении поставленной Ганнибалом задачи это было хорошее известие, – но и Клиту тоже приказали выступать.

Озабоченный после возвращения из дворца, Ганнон пришел поговорить с Клитом. Тот, насупив брови, посмотрел на него.

– Оставь ее здесь.

– После всего, через что она прошла?

– Она, как и Элира, стойкая женщина. Они поддержат друг друга. Гиппократа можно не опасаться, так как именно он возглавляет экспедицию. Даже если Эпикид узнает о ее существовании, сомневаюсь, что ему есть до нее дело. Какие еще опасности могут быть, кроме обычных, свойственных жизни в городе? Мы заплатим хозяину комнаты, чтобы кто-нибудь за ними присматривал. Этого больше, чем достаточно, друг мой. Она едва успеет заметить твое отсутствие, как ты уже снова будешь с нею, вместе с Гиппократом скинув легионы Марцелла в море.

– А если взять ее с собой?

Клит насмешливо посмотрел на него.

– Войско сопровождают только поварихи и шлюхи. Обычно они совмещают обе эти профессии. А другим женщинам не место среди солдат.

– Знаю, но…

– Это будет не легкая прогулка в поисках врага, – предупредил Клит. – У проклятых римлян могут быть войска повсюду в прибрежной зоне. Мы будем идти быстро, и всякий, кто не выдержит, останется сзади. Представь, что может случиться с Аврелией, если она отстанет.

Ганнон слишком хорошо знал, какая начнется резня, когда «вражеские» солдаты наткнутся на тех, кто отстал. Положение Аврелии как благородной римлянки будет для них ничто.

– Да, ты прав, – со вздохом сказал он.

– Не бойся, в городе она будет в безопасности. В большей, нежели с нами.

Ганнон неохотно кивнул.

Но он не рассчитывал на столь бурную реакцию Аврелии, когда рассказал ей о своей отлучке.

– Я не останусь. И Элира тоже. – Она выслушала объяснения Ганнона, как опасно быть в войске в походе, но ответила: – Мне все равно. Риск оправдан.

– Ты не представляешь всего риска, – раздосадованно сказал Ганнон.

– Я не собираюсь сидеть в этой комнате, пока ты будешь в походе и неизвестно, когда вернешься, если вернешься вообще.

Он вспыхнул.

– Я запрещаю тебе!

Женщина отшатнулась.

– Извини, Аврелия. Я бы не хотел ничего другого, как взять тебя с собой, но это слишком опасно. Если б не было выбора, мы бы обдумали и такой вариант, но выбор есть – ты можешь остаться здесь с Элирой в относительной безопасности. А через несколько месяцев я вернусь.

У Аврелии задрожал подбородок, но она не стала дальше спорить.

– Ладно. Ты должен поклясться, что вернешься. Если не вернешься, я не знаю, что мне делать.

– Клянусь, – сказал Ганнон в надежде, что боги слушают их и пребывают в добром настроении.

Аврелия как будто удовлетворилась этим. Поправив прическу, она поманила его подойти поближе.

– Раз тебя не будет какое-то время, нам надо познакомиться поближе…

Когда они покинули Сиракузы, уже настало лето с голубым небом, ярким солнцем и палящей жарой. Был пятый день их похода по холмистой местности на юго-запад от Сиракуз, в прекрасную плодородную область крестьянских хозяйств и виноградников. Однако у Ганнона не было времени любоваться пейзажем. Его часть располагалась в середине колонны из восьми тысяч солдат, и огромные тучи пыли от идущих впереди мешали видеть окружающее. Юноша вытер пот, стекавший из-под войлочного подшлемника, и его пальцы тут же побурели от влажной пыли. «Как в аду», – подумал он. В горле пересохло от жажды, губы потрескались, и казалось, что он спекается заживо в своем бронзовом нагруднике. Ему отчаянно хотелось оказаться на ложе с Аврелией. Но она осталась в Сиракузах, а он был здесь…

Пока от войска Гимилькона не было известий, и это означало, что их марш продолжится. Лучше не думать о том, что, когда они соединятся с Гимильконом, придется пройти весь путь в обратном направлении. Но, по крайней мере, там будут карфагенские командиры, и среди них могут оказаться знакомые. Увидеть своих было бы весьма приятно. Ганнон надеялся, что Ганнибал останется доволен посланием, какое он отправил ему с карфагенской триремой, отбывшей на юг Италии. В послании сообщалось об отряде и их миссии соединиться с Гимильконом. Юноша также надеялся, что Гимилькон и Гиппократ поладят друг с другом, иначе его деятельность сильно затруднилась бы. Мало что так влияет на поражение, как разлад между командирами. К счастью, их конница не видела войск противника после ночного отбытия из Эвриала, самой западной части сиракузских укреплений. Местные конники никогда не были в столь долгом походе, и это тревожило Ганнона. Насколько далеко они оторвались от колонны? Однако его тревоги насчет того, что они окажутся жертвой римской засады, постепенно улеглись. Каждый день было одно и то же. Утро встречало их приятной прохладой, и они успевали свернуть лагерь. Если рядом был ручей или речка, солдаты выпивали воды, сколько могли, прежде чем отправиться дальше. Первая пара часов марша была сносна, но потом наступала самая знойная часть дня – почти невыносимая пытка. Огненный шар солнца вытягивал из людей силы, обжигал кожу, заставлял потеть.

В середине дня устраивался короткий привал, чтобы немного поесть и сделать пару глотков теплой, как кровь, воды. Это придавало немного сил, а потом – опять изнурительный марш, пока они не добирались до места, где следовало построить лагерь. «Построить?» – презрительно думал Ганнон. Их сумбурный лагерь не строили, а собирали наполовину, как игрушечный деревянный домик, который выбросил, недоделав, какой-нибудь ребенок. Юноша так пока ни разу и не увидел законченного защитного рва, ни разу не наблюдал хоть какой-нибудь порядок в рядах палаток. Все делалось наспех, кое-как. Но наибольшую тревогу вызывало то, что по вечерам Гиппократ выставлял слишком мало часовых. Ганнон пару раз указывал ему на это, и его поддерживал Клит. На второй раз стратег велел им заткнуться, пригрозив, что иначе заставит их заткнуться навсегда. Вот так. «Мои молитвы исполнятся, когда мы соединимся с Гимильконом, – решил Ганнон, – а пока, Баал-Сафон, держи римлян подальше. Пусть мы услышим о них только после соединения с Гимильконом».

– Откуда берутся эти проклятые мухи? – ворчал Амфий, самый безобразный солдат в подразделении Ганнона, отмахиваясь от облачка маленьких черных точек над головой. – Как они меня любят!

– Они чувствуют, что ты мешок дерьма, – подколол Деон, его лучший друг и известный в подразделении шутник.

Все, кто услышал, расхохотались.

– Им бы надо собраться вокруг тебя, потому что ты жопа, – откликнулся Амфий. – Большая, жирная и волосатая.

Снова насмешливые возгласы.

– Я тоже тебя люблю, Амфий, – ухмыльнулся Деон.

Ганнон не вмешивался. Солдаты проходили сорок стадий в час, и грубые перепалки вроде этой были в порядке вещей. В некотором роде он даже полюбил их – острые шутки помогали поддерживать боевой дух в течение долгого времени в пыли и зное.

На некоторое время все замолчали, и Ганнона снова стала раздражать жара. Его тончайшая шерстяная туника по-прежнему ощущалась толстой и тяжелой, как та, какую он носил в разгар зимы. Юноша был благодарен Амфию, когда тот спросил:

– Деон, помнишь крестьянскую дочь, которую трахал на днях?

– Как я могу забыть такое?

Последовал шквал шуточек. Деон подзадорил слушателей, подняв вверх копье, чтобы все видели, и крикнув:

– Думаете, оно твердое? Мой стояк гораздо тверже!

Раздались одобрительные возгласы и свист. Ганнон сделал вид, что ничего не слышал. Деон заслужил восхищение всех солдат тем, что сумел во время заготовки провианта уговорить местную девушку улечься с ним на отцовском сеновале. По крайней мере, клялся, что так было. А младший командир, по словам Деона, не заметил, что тот еще и прихватил двух жирных кур для общего котла.

– Как ее звали? – крикнул Амфий.

– Афродита! – ответил чей-то голос. – Настоящая богиня, да…

Их товарищам это понравилось, последовали новые насмешки и комментарии, и Деон подождал, пока шум немного уляжется.

– Хотите услышать, братцы, как ее звали? И подробности того, чем мы занимались?

– Хотим! Расскажи! – раздался хор голосов.

Как и остальные, Ганнон уже слышал его историю раньше. По большей части, если не вся целиком, она была выдуманной. По словам солдата, который оказался рядом с сеновалом, Деон выскочил оттуда со страшной скоростью, а за ним гналась толстая беззубая крестьянская девка с топором. Не важно. Главное, что выдумка помогала отвлечься от изнурительного марша. К сожалению, рассказ Деона снова вернул мысли Ганнона к Аврелии и тому, что бы он хотел сделать с нею. Улыбнувшись про себя, карфагенянин поискал глазами своего заместителя, коренастого опытного солдата по имени Бакхий, и велел ему принять командование, после чего отправился искать Клита. Ему было нужно узнать, сколько еще идти, прежде чем можно будет разбить лагерь.