— Я знал, что ты придёшь, — сказал Хармон. — Я просто знал.

У него было, заметил Альтман, чрезмерное потоотделение. Его ответы были бессвязными, интонация его голоса постоянно менялась между безразличием, угнетением и паническим криком. Он был явно не в своём уме.

— Вообще-то, я позвонил тебе и сообщил, что я иду, — сказал Альтман.

— Нет! — сказал Хармон, повысив голос. — Ты не говорил мне! Я знал!

— Успокойся, — сказал Альтман. — Откуда ты знаешь, что это именно я?

— Ты единственный, кто пришёл, — ответил Хармон, говоря это с нескромным простодушием. — Это должен быть ты, потому что ты единственный. Все остальные мертвы.

Альтман медленно кивнул. Он мог бы воспользоваться верой Хармона в Обелиск для своих целей, сообразил он. Он хотел, чтобы Хармон верил, независимо от того, во что он должен был поверить, это позволит Альтману сделать то, что ему необходимо сделать.

— Я пришёл сюда, — сказал Хармон. — Это первое место, в которое я пришёл, а потом, когда я увидел, что они не могут подойти ко мне, я понял почему. Обелиск хотел, чтобы я был здесь. Я имел обыкновение не доверять Обелиску, но я ошибался. Обелиск защищает меня. Обелиск любит меня.

— И меня, — сказал Альтман.

— И тебя, — согласился Хармон. Он потянулся и взял Альтмана за руку. Рука Хармона лихорадила, вся горела. — Ты веришь? — спросил он.

Альтман пожал плечами.

— Конечно, — сказал он. — Почему бы и нет?

— И ты понял моё сообщение? — спросил он. Хармон смотрел на Альтмана с надеждой, с явным ожиданием.

— Сообщение получено, — в итоге сказал Альтман.

Хармон улыбнулся.

— Я просил тебя собрать некоторую информацию, — сказал Альтман. — У тебя есть что-нибудь?

Хармон указал на голографический экран.

Там была серия файлов, некоторые из них Альтман уже видел, некоторых у него не было. Здесь были видеоизображения внутренней части первого батискафа, полученные после того, как он был поднят на поверхность. Фрагменты из них он видел ранее, сперва в перехваченном видео от Хеннесси, а затем позднее с наружной стороны через смотровое окно. В то время как камера делала снимки, медленно сканируя состояние батискафа, он распознал, небрежно вырисованные кровью, символы, подобные тем, что были на Обелиске. Но он также понял, что они отличались расположением или последовательностью, от тех, что образовались на Обелиске. То, в чём он раньше видел признак безумия, сейчас фактически казалось ему незаконченными расчётами и, похоже, содержит проблеск смысла.

Кроме того, здесь были анализы структуры Обелиска и его плотности, сотни исследований его передач, предположения, недоказанные теории. Здесь была информация о различных генетических кодах, которые Шоуолтер и Гут приписали сигналу и Обелиску. В конечном счете здесь было больше файлов, чем он мог прочитать — даже больше, чем он мог просто бегло просмотреть. Тысячи и тысячи страниц и изображений, часы и часы видеоматериала. Что было важно, а что нет? Что он собирается делать? С чего ему начать?

Хармон присел на полу рядом с его креслом, уставившись на Обелиск.

— Ты когда-нибудь видел нечто подобное? — спросил Хармон.

— Нет, — ответил Альтман.

— Он добрый, — сказал Хармон. — Он любит нас, я знаю. Я касался его, и в этот момент я чувствовал его любовь.

— Ты почувствовал что-то? — спросил Альтман.

— Я почувствовал его любовь! — настойчиво утверждал Хармон, теперь уже криком, раздражённый. — Он любит нас! Коснись его и ты увидишь!

Альтман покачал головой.

— Коснись его! Коснись его! — всё ещё выкрикивал Хармон.

И тогда Альтман, не зная, как ещё его успокоить, поднялся, подошёл к Обелиску, и сделал это.

То, что он почувствовал было не любовью, а нечто иное, нечто, что он вообще никогда не ощущал. Сперва это было, как если бы он испытал одновременно все галлюцинации, которые только у него случались, как если бы он испытал все переживания, какие только были у других людей, всё наложилось одно на другое. Большинство из них пересекались сами с собой, создавали своего рода ослепляющие помехи, которые в итоге саморазрушались, но после, не смотря на всё это, он мог видеть то, что ранее никогда не видел. Он мог видеть, что галлюцинации были не функцией Обелиска, а чем-то, что противопоставлялось ему, чем-то, что прочно укоренилось в его собственном мозгу. Галлюцинации пытались защитить их, но они потерпели неудачу: процесс начался. Всё, что теперь он мог сделать, это попытаться удовлетворить желания Обелиска настолько, чтобы остановить процесс, но не перестараться, чтобы не привести к полному Воссоединению. А затем, внезапно, что-то прояснилось и сквозь галлюцинации он мог увидеть мерцание самого Обелиска. Это походило на то, как если бы Обелиск изменил структуру его мозга, переделал соединения, заново проложил цепи, чтобы заставить его понять.

Неожиданно он почувствовал, что может увидеть структуру Обелиска изнутри, и в некоторой степени это предоставило ему понимание всей сложности Обелиска. Он заполнил его голову и охватил огнём, после чего излился через трещины в его черепе, захватив его с собой.

Когда он пришёл в сознание, Хармон был над ним, поглаживая его голову, с блаженной улыбкой на лице.

— Ты понимаешь? — спросил он, когда заметил, что глаза Альтмана открыты. — Ты понимаешь?

Альтман оттолкнул его, поднялся и быстро проследовал к монитору.

Он начал неистово вводить информацию, а также набрасывать эскиз структуры Обелиска. Его руки двигались быстрее, чем соображал мозг, одновременно работая над разными частями Обелиска, переходя от одного файла к другому, и возвращаясь обратно. Он записывал, с шоком осознал Альтман, базовые знания для детального плана нового Обелиска. Он был еще небрежным и искажённым. Здесь было много нерешённых вопросов, множество загадок, с которыми нужно разобраться, но это определённо было то, чем он сейчас занимался.

— Что это? — спросил из-за спины Хармон. — Что происходит?

— Я понял, — ответил Альтман. — Я думаю, что я понял это еще раньше, но всё пытался разобраться, что же это значит. Теперь я знаю.

Он работал продолжительное время; как долго, он сказать не мог. Его голова кружилась, его пальцы болели. Когда он закончил, он обратился к Хармону.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал он.

— Какая?

— Мне нужно, чтобы ты помог мне перевести то, что здесь у меня есть, максимально старательно, и подать сигнал обратно на Обелиск.

Сперва Хармон просто уставился на него, затем медленно занял своё место и наклонился поближе, чтобы рассмотреть. Медленно, он прошёлся глазами по материалу. Внезапно он взглянул вверх на Альтмана, это был его первый вразумительный взгляд с момента, когда Альтман зашёл в помещение.

— Это Обелиск, — сказал он с благоговейным трепетом. — Ты понял его, как он и просил тебя.

Альтман кивнул.

— Ты хочешь, чтобы я передал Обелиску образ его самого же? — спросил он.

— Да, — ответил Альтман.

— Хвала Обелиску, — сказал Хармон. А затем он добавил, — Хвала Альтману.

Услышав, что Хармон так произносит его имя, у Альтмана по коже пробежали мурашки, но он прикусил свой язык и ничего не ответил.

То, что он проделал, было далеко от завершения, понадобятся ещё годы и годы работы, но была надежда, что прямо сейчас этого будет достаточно, чтобы остановить процесс Воссоединения.

Потребовалось ещё несколько часов и некоторое количество попыток передачи сигнала разнообразными способами, прежде чем удалось установить хоть какой-то контакт. Обелиск излучил короткий, интенсивный всплеск энергии, а затем, так же внезапно, как и начал вещание, затих.

— Что с ним случилось? — спросил Хармон.

— Он отдыхает, — ответил Альтман. — Мы сделали то, что он хотел от нас. Мы спасли мир.