Глава 6
Похороны

– В те времена гостеприимство ценилось превыше всего, – сказала Эди.

Ее звонкий, ораторский голос легко перекрыл рев раскаленного ветра, влетавший в опущенные окна автомобиля. Даже не удосужившись посигналить, Эди величественно перестроилась в левый ряд, подрезав грузовик с дровами.

“Олдсмобиль” был дородный, задастый – ламантин, а не машина. Эди купила ее еще в пятидесятых, в Виксбурге. Между Эди и привалившейся к двери Гарриет свободного места было хоть отбавляй. Здесь помещались и плетеная сумка Эди с деревянными ручками, и клетчатый термос с кофе, и коробка пончиков.

– К нам в “Напасть” мамина родня, бывало, наезжала без предупреждения, гостили неделями, и никто им и слова поперек не говорил, – рассказывала Эди.

Тут можно было и до пятидесяти пяти разогнаться, но Эди ехала в привычном ей прогулочном темпе: сорок миль в час.

Гарриет глядела в боковое зеркало – водитель грузовика хлопал себя по лбу, нетерпеливо размахивал руками.

– Это, конечно, не мемфисская родня была, – сказала Эди. – Я про тех, которые в Батон-Руж жили. Мисс Олли, Джулс, Мэри Виллард. И тетушка Душечка!

Гарриет угрюмо глядела в окно: одни лесопилки да сосны, которые нелепо розовеют в лучах рассветного солнца. Теплый пыльный ветер ерошил ей волосы, монотонно шлепал свисавшим сверху лоскутом обивки, шуршал целлофановой пленкой на коробке с пончиками. Гарриет хотелось пить – да и есть тоже, – но кроме кофе пить было нечего, а пончики были черствые и крошились. Эди всегда покупала вчерашние пончики, хотя они стоили всего-то на пару центов дешевле свежих.

– У маминого дяди была маленькая плантация неподалеку от Ковингтона, называлась “Анжуйская”, – Эди подцепила салфетку и с монаршим достоинством, по-другому и не скажешь, будто король, который привык есть руками, откусила большой кусок пончика. – Либби нас троих туда возила, когда еще ходил поезд, “четверка”. Мы гостили там неделями! У мисс Олли на заднем дворе стояла такая крохотная летняя кухонька – внутри только печка, столик и стулья, и как же мы любили в этой кухоньке играть!

Голые ноги Гарриет прилипали к кожаному сиденью. Она сердито заерзала, пытаясь устроиться поудобнее. Они ехали уже третий час, солнце стояло высоко и палило вовсю. Эди то и дело порывалась сменять “олдсмобиль” на машину поновее – чтоб там был кондиционер или радио работало, – но в последний момент всегда передумывала, потому что втайне обожала глядеть, как раздосадованный Рой Дайал скачет вокруг нее, заламывая руки.

Мистер Дайал никак не мог пережить, что Эди, такая приличная баптистская дама, ездит на двадцатилетнем авто, и поэтому, бывало, заезжал к ней вечерком с какой-нибудь новенькой машиной – как правило, “кадиллаком” последней модели – и, хоть его никто об этом не просил, оставлял его Эди “опробовать”. “Вы просто покатайтесь денек-другой, – отмахивался он, – поглядите, подумайте”. Эди жестоко его дурачила: сначала притворялась, будто от машины просто без ума, а потом, едва мистер Дайал подготовит все документы, возвращала ее, потому что ей вдруг разонравился цвет или электрические стеклоподъемники, а то и придиралась к какому-нибудь крошечному изъяну – то в приборной доске что-то постукивает, то кнопка замка заедает.

– На номерных знаках в Миссисипи, конечно, по-прежнему пишут “Гостеприимный штат”, да только я думаю, кончилось все наше гостеприимство, осталось в первой половине нынешнего века. Мой прадед страсть как не хотел, чтоб строили отель “Александрия” – старый, который еще до войны стоял, – Эди возвысила голос, чтобы перекричать несшийся им в спины настойчивый рев клаксона. – Говорил, что любого достойного путника с радостью разместит у себя.

– Эди, этот дядька тебе сигналит.

– Пусть сигналит, – ответила Эди, которую ее скорость вполне устраивала.

– По-моему, он хочет нас обогнать.

– Подождет, ничего ему не сделается. А то, поглядите-ка, бревна он везет, уж такое спешное у него дело.

Пейзаж за окном – песчаные холмы, бесчисленные сосны – был до того первобытным и непривычным, что у Гарриет засосало под ложечкой. Куда ни глянь, сразу вспоминаешь, что дом остался далеко позади. Даже в соседних машинах сидели совсем другие люди – с кирпичным загаром, плоскими, приплюснутыми лицами, в деревенской одежде, – совсем не похожие на жителей ее города.

Замелькала череда унылых лавчонок: “Покраска авто, Фрилон и Ко”, “Запчасти Тьюнс”, “Нью-Дикси – Камни и щебень”. Дряхлый чернокожий старикан в комбинезоне и оранжевом кепи ковылял по обочине, держа под мышкой коричневый магазинный пакет. И что подумает Ида, когда придет утром на работу и поймет, что она уехала? Она уже вот-вот должна прийти – от этой мысли у Гарриет даже дыхание перехватило.

Провисшие телефонные провода, делянки с капустой и кукурузой, обветшалые домишки и вытоптанные палисадники. Гарриет прижалась лбом к нагретому стеклу. Быть может, Ида наконец поймет, как сильно она обидела Гарриет, поймет, быть может, что нельзя вот так вот грозить отъездом всякий раз, когда ей что-то не по нраву… Чернокожий мужчина в очках кормил рыжих цыплят, швыряя им корм из жестянки, в которой раньше был “Криско”. Он важно вскинул руку вслед проезжающей машине, и Гарриет замахала ему в ответ, да так рьяно, что сама засмущалась.

Она и за Хили волновалась тоже. Он вроде как был уверен, что его имени на тележке не было, но все-таки очень плохо, что они оставили тележку там и ее могут найти. Ей делалось дурно при одной мысли о том, что Рэтлиффы могут узнать, чья это тележка. Даже не думай об этом, велела она себе, даже не думай.

Они все ехали и ехали. Хижины сменились лесами, изредка мелькали поля, от которых несло пестицидами. Посреди чахлой полянки стоял дом на колесах, возле которого вешала белье толстуха в малиновой майке и шортах, одна нога у нее была закована в тяжелый ортопедический ботинок. Она взглянула на машину, но махать не стала.

Размышления Гарриет прервал визг тормозов, машина резко вильнула – Гарриет прижало к двери, а коробка с пончиками накренилась. Это Эди – наперерез всему движению – свернула на ухабистую проселочную дорогу, которая вела к лагерю.

– Прости, милая, – невозмутимо сказала Эди и наклонилась, чтобы поправить сумку. – И почему эти знаки делают такими маленькими, пока вплотную не подъедешь, и разглядеть-то толком ничего нельзя…

Они молча тряслись по щебенке. По сиденью катался серебристый цилиндрик помады. Гарриет поймала его – “Вишни в снегу” было написано на прилепленном к донышку ярлычке – и бросила в соломенную сумку Эди.

– Вот теперь мы точно въехали в округ Джонс! – весело сказала Эди.

Солнце било ей в затылок, на ее резко очерченный, девчачий профиль падала тень. Только кожа на горле да руки на руле – узловатые, пятнистые – выдавали ее возраст, а так Эди, в накрахмаленной белой рубашке, юбке в складочку и двухцветных туфлях, была вылитая восторженная репортерша из сороковых годов в погоне за сенсацией.

– Помнишь историю про дезертира Найта, вы должны были это проходить на уроках по истории Миссисипи? Про Робин Гуда из Пайни-Вудс, как он себя сам называл? Он и его соратники были людьми бедными, несчастными, воевать за богачей им не хотелось, поэтому они попрятались тут в лесах, и до Конфедерации им и дела не было. “Республика Джонса”, вот как себя окрестили. Военные выслеживали их с собаками, так старухи-фермерши травили псов красным перцем, чтоб они задохнулись! Вот какие они, уроженцы округа Джонс!

– Эди, – сказала Гарриет, которая все это время внимательно глядела на бабку, – может, тебе зрение проверить?

– Я все прекрасно вижу. Да-да. Одно время, – важно продолжала Эди, – в здешних лесах было полно дезертиров-конфедератов. Они были бедные, денег на рабов у них не было, поэтому рабовладельцев-богачей они презирали. Тогда они откололись от отколовшихся! Разбили чахлые огородики и пололи кукурузу прямо тут, посреди сосен. Куда ж им понять, что вся война на самом деле началась из-за разного правового положения штатов.

Лес кончился, началось поле. Гарриет увидела узенькие унылые трибуны, футбольные воротца, вытоптанную траву, и сердце у нее упало. Взрослые девчонки весьма свирепого вида играли в тетербол, в утренней тишине оглушительно звенели шлепки по мячу, уханье. Над доской для счета висела рукописная табличка:

У Гарриет сжалось горло. До нее вдруг дошло, что она совершила ужасную ошибку.

– А вот Натан Бедфорд Форест был родом не то чтобы из очень богатой семьи, да и не сказать, чтобы очень образованной, зато – великий полководец! – говорила Эди. – Да-да! “Среди первых, среди лучших”! Такой он был, Форест.

– Эди, – торопливо прошептала Гарриет, – я не хочу тут оставаться. Поехали домой.

– Домой? – слова Гарриет, похоже, даже не удивили Эди, просто позабавили. – Чепуха! Ты чудесно проведешь время!

– Нет, Эди, пожалуйста. Я ненавижу это место.

– Зачем тогда ты хотела сюда поехать?

Гарриет не нашлась, что ответить. Они завернули за угол, спустились к подножию холма, и перед Гарриет замелькала череда позабытых ужасов. Клочковатая трава, потускневшие от пыли сосны и красновато-желтый гравий, похожий на сырую куриную печенку – ну почему же она забыла, что место тут просто омерзительное, что каждая проведенная здесь минута была для нее сущей пыткой? Впереди слева – ворота, за ними спрятался в зловещей тени домик директора. Над дверью висело полотнище с намалеванным вручную голубем и жирными косыми буквами: ВОЗРАДУЙТЕСЬ!

– Эди, пожалуйста, – быстро сказала Гарриет, – я передумала. Давай вернемся.

Эди сжала руль, резко развернулась и недобро посмотрела на Гарриет – светлым, хищным взглядом, взглядом, который Честер звал “снайперским”, потому что такими глазами только в прицел глядеть. Глаза Гарриет (которую Честер иногда звал “младшим снайпером”) были такими же светлыми и ледяными, но видеть уменьшенное отражение своего собственного упрямого взгляда Эди было не по душе. На застывшем личике внучки Эди не заметила ни тоски, ни тревоги – ей казалось только, что она дерзит, и дерзит самым нахальным образом.

– Не глупи, – безжалостно сказала она и перевела взгляд на дорогу – очень вовремя, не то они бы съехали в канаву. – Тебе тут понравится. Через неделю будешь ныть и канючить, чтоб тебя отсюда не забирали.

Гарриет изумленно уставилась на Эди.

– Эди, – сказала она, – да тебе бы самой тут ни за что не понравилось. Ты бы и за миллион долларов тут не осталась бы.

– “Ой, Эди, – издевательски запищала Эди, передразнивая Гарриет, – отвези меня в лагерь! Я хочу обратно!” Вот что ты будешь говорить, как придет время уезжать.

От обиды Гарриет даже дар речи потеряла.

– Не буду, – наконец выдавила она. – Не буду.

– Будешь-будешь, – пропела Эди, вздернув подбородок – Гарриет терпеть не могла этот ее самодовольный, бодренький голосок. – Еще как будешь! – еще громче повторила она, даже не взглянув на Гарриет.

Вдруг загнусавил кларнет – звук вышел зуболомный, не то надрывается скот в загоне, не то деревенщина с кем-то здоровается: это доктор Вэнс, словно герольд, вострубил их прибытие. Доктор Вэнс был никакой не доктор – не настоящий доктор-врач – а так, разрекламированный христианский управленец, янки с кустистыми бровями и зубищами, как у осла. Он считался большой шишкой в баптистском молодежном движении и, как верно подметила Аделаида, лицом был вылитый Безумный Шляпник со знаменитых иллюстраций Тенниэла к “Алисе в Стране чудес”.

– Дамы, добро пожаловать, – заворковал он, просунув голову в опущенное окно машины. – Слава Господу!

– Слава, слава, – отозвалась Эди, которой дела не было до евангельского душка, которым, бывало, отдавали реплики доктора Вэнса. – Вот, привезла вам пассажира. Сейчас запишу ее и домой поеду.

Доктор Вэнс нагнул голову, просунулся подальше в окошко и улыбнулся Гарриет. Лицо у него было обветренное, кирпично-красное. Гарриет холодно отметила, что из носа у него торчат волоски, а между крупных квадратных зубов скопился налет.

Доктор Вэнс театрально отдернул голову, как будто Гарриет ошпарила его взглядом.

– Ого! – он вскинул руку, понюхал подмышку, взглянул на Эди. – Я уж было подумал, что утром забыл дезодорантом побрызгаться.

Гарриет уткнулась взглядом в коленки. “Ну и что, что мне придется тут остаться, – мысленно твердила она, – но притворяться, что мне тут нравится, я не обязана”. Дети в лагере, считал доктор Вэнс, должны быть шумными, резвыми, подвижными, а если кто духу лагеря не соответствует, так он его расшевелит силой – затормошит, задразнит. “Что такое, шуток не понимаешь? Не можешь, что ли, над собой посмеяться?” Только кто затихнет – неважно, почему, – как доктор Вэнс тут как тут, швырнет в него наполненный водой воздушный шар, заставит танцевать перед всем лагерем – по-цыплячьи дрыгать ногами, или отправит бегать по грязи, ловить перемазанную жиром свинью, или нацепит жертве на голову дурацкую шапку.

– Гарриет! – нарушила Эди неловкое молчание.

Но что бы там Эди ни говорила, а от доктора Вэнса ей тоже не по себе делалось, и Гарриет это знала.

Доктор Вэнс уныло подудел в кларнет, но Гарриет все равно не подняла головы, тогда он снова просунулся в окно и показал ей язык.

“Я окружена врагами”, – напомнила себе Гарриет. Придется проявить силу духа и вспомнить, зачем она сюда приехала. Да, она ненавидит лагерь на озере Селби, но сейчас для нее безопаснее места и не придумаешь.

Доктор Вэнс присвистнул – звук вышел обидным, презрительным. Гарриет с неохотой подняла глаза (сопротивляться бессмысленно, он так и будет к ней цепляться), и доктор Вэнс сделал брови домиком, как у грустного клоуна, выпятил нижнюю губу.

– Праздник жалости к себе, он и не праздник вовсе, – сказал он. – А знаешь почему? А? Потому что празднуешь один-одинешенек.

У Гарриет запылали щеки, она тайком глянула в окно, за спину доктору Вэнсу. Тонкие высокие сосны. Мимо тихонько прокралась стайка девочек в купальниках, ноги у них были забрызганы красной грязью. “Пала власть горских вождей, – подумала Гарриет. – Я оставил родину и укрылся в вересковых пустошах”.

– … неприятности дома? – услышала она ханжеский голосок доктора Вэнса.

– Никаких неприятностей. Просто она. Гарриет просто много о себе воображает, – звонко и четко сказала Эди.

Гарриет вдруг живо с гадливостью припомнила, как доктор Вэнс выталкивал ее на сцену, чтобы она поучаствовала в конкурсе “Покрути-ка обруч”, и как над ней смеялся весь лагерь.

– Ясно, – хохотнул доктор Вэнс, – что ж, с воображалами мы тут умеем управляться.

– Слышала, Гарриет? Гарриет! Ох, не знаю, – вздохнула Эди, – не знаю, что на нее нашло.

– Ничего, пара-другая “королевских ночей”, пробежит разок-другой эстафету с горячей картошкой – и мигом оттает.

“Королевские ночи”! Так и замельтешили сумбурные воспоминания: кто-то своровал ее трусы, кто-то налил воду ей в кровать (“А Гарриет в кровать писается!”), какая-то девчонка ноет: “Не садись сюда!”

– Эге-гей!

У жены доктора Вэнса голос визгливый, деревенский, а вот и она сама, приветливо трусит к ним в полиэстеровом пляжном костюмчике. Миссис Вэнс (сама она, правда, предпочитала, чтобы ее звали мисс Пэтси) руководила лагерем для девочек и была такой же противной, как доктор Вэнс, правда, действовала по-другому: вечно лезла с телячьими нежностями, совала во все свой нос и задавала кучу личных вопросов (про мальчиков, про интимности, всякое такое). “Мисс Пэтси” было ее официальным прозвищем, но все девочки звали ее “Врачихой”.

– Привет, лапуля! – она просунула руку в окно и ущипнула Гарриет. – Как наши делишки? – Дерг, дерг. – Поглядите-ка на нее!

– Здрасте, миссис Вэнс, – сказала Эди, – как поживаете?

Эди втайне обожала людей вроде миссис Вэнс, потому что на их фоне можно было без особых усилий казаться королевой.

– Ну так идемте же! Все идем в контору! – Миссис Вэнс всегда говорила неестественно бодрым голосом, как женщины, которые участвовали в конкурсе красоты “Мисс Миссисипи” или в “Шоу Лоренса Велка”. – Дорогуша, да ты вон как вымахала! – сказала она Гарриет. – Ну что, обещаешь в этот раз ни с кем не драться?

Доктор Вэнс очень недобро поглядел на Гарриет, и ей этот взгляд совсем не понравился.

В больнице Фариш все прокручивал варианты того, что могло случиться с их бабкой, выдвигал самые разные версии и искал объяснения – весь вечер, да и весь следующий день, поэтому братьям уже очень, очень надоело его слушать. Отупев от недосыпа, они слонялись по приемному покою возле отделения реанимации, то слушая Фариша, то поглядывая воспаленными глазами в телевизор, где показывали мультик про пса-сыщика.

– Только дернешься, как она сразу и укусит, – сообщил Фариш кому-то невидимому, как будто Гам могла его услышать. – Зря ты задергалась. Да хоть бы она на коленях у тебя свернулась.

Он встал, провел руками по волосам и принялся расхаживать туда-сюда, мешая им смотреть телевизор.

– Фарш, – громко сказал Юджин, вытянул ноги, потом снова их скрестил. – Гам ведь так и так надо было за руль садиться, ведь верно?

– Только в канаву выруливать было необязательно, – сказал Дэнни. Фариш свел брови.

– Меня ты из машины так легко бы не выманил, – свирепо сказал он. – Я б сидел тихо как мышка. Стоит дернуться, – он плавно рассек воздух рукой, – это для нее как угроза. Тогда она защищается.

– Ну а что еще ей было делать, Фариш? Ей, черт подери, змея в машину свалилась.

Вдруг Кертис захлопал в ладоши и ткнул пальцем в телевизор.

– Гам! – воскликнул он.

Фариш вскинулся, обернулся. Дэнни с Юджином смущенно прыснули со смеху. В телевизоре пес и группа подростков пробирались по жуткому старинному замку. На стене, промеж охотничьих рожков и алебард висел, оскалившись, скелет, который – ну это ж надо – был здорово похож на Гам. Внезапно скелет слетел со стены и поплыл за псом, который с визгом принялся от него удирать.

– Вот так, – с трудом выдавил Юджин, – вот так она и выглядела, когда кобра за ней гналась.

Фариш только молча поглядел на них – устало, безнадежно. Кертис понял, что что-то натворил, сразу же перестал смеяться и растерянно воззрился на Фариша. Но тут к ним вышел доктор Бридлав, так что они все разом замолчали.

– Ваша бабушка пришла в сознание, – сказал он. – Похоже, выкарабкается. Мы отключили ее от аппарата.

Фариш закрыл лицо руками.

– В смысле, от аппарата искусственного дыхания. Но она по-прежнему под капельницей из-за нестабильной стенокардии. Зайдете к ней?

Они выстроились гуськом и чинно прошествовали за доктором сквозь дебри аппаратов и загадочных устройств к отгороженному занавеской закутку, где лежала Гам (один Кертис остался радостно смотреть “Скуби Ду”). Лежала она неподвижно, и эта ее неподвижность и была страшнее всего, потому что в остальном выглядела она не хуже обычного, разве что глаза полуприкрыты – из-за паралича Гам не могла шевелить веками.

– Ну, я вас оставлю с ней на минуточку, – доктор энергично потер руки. – Но всего на минуточку. Ей нельзя переутомляться.

Фариш первым подскочил к кровати.

– Это я, – сказал он, склонившись над бабкой.

Глаза под веками задвигались, Гам медленно отняла руку от покрывала, и Фариш тотчас же ухватил ее обеими ладонями.

– Кто это сделал? – грозно спросил он и почти прижал ухо к ее губам, чтобы лучше слышать.

Через несколько секунд она ответила:

– Не знаю, – голос у нее был сухой, слабый, еле слышный. – Я только вдалеке детей каких-то видала.

Фариш покачал головой, встал, с размаху шлепнул кулаком по ладони. Подошел к окну, уставился на парковку.

– Да какие дети, брось ты, – сказал Юджин. – Я как про все это узнал, знаете, на кого подумал? На Портона Стайлса. – У Юджина рука до сих пор была в перевязи после укуса змеи. – Или это Бадди Рибалс. Говорят же, что у Бадди есть список людей, с которыми он хочет поквитаться. Что когда-нибудь он всем отомстит.

– Нет, это точно не они. – Взгляд у Фариша вдруг сделался умный, проницательный. – Это все тогда вечером началось, в миссии.

Юджин сказал:

– Не надо на меня так смотреть. Я тут ни при чем.

– Думаешь, это Лойал? – спросил Дэнни Фариша.

– С чего бы? – сказал Юджин. – Он уж неделю как уехал.

– Одно мы знаем точно. Это, черт подери, его змея. Без вопросов, – сказал Фариш.

– Знаешь, это ты попросил его приехать и притащить своих змей, – сердито сказал Юджин, – я его не звал. Я теперь вообще к себе домой-то зайти боюсь…

– Говорю, это змея его, – сказал Фариш, нервно постукивая ногой, – я не говорил, что это он ее кинул.

– А меня, Фариш, знаешь, беспокоит, – сказал Дэнни, – кто нам тогда лобовое стекло-то разбил? Если они товар искали.

Дэнни заметил, что Юджин как-то странно на него смотрит, поэтому замолчал и засунул руки в карманы. Не стоит болтать про наркотики в присутствии Гам и Юджина.

– Думаешь, это Дольфус? – спросил он Фариша. – Ну, или кто-то, кто на Дольфуса работает?

Фариш обдумал этот вариант.

– Нет, – ответил он. – Это не его почерк – змеи и тому подобная дрянь. Дольфус просто прислал бы кого-нибудь тебе жопу раскроить, да и все дела.

– Я, знаешь, о чем все думаю? – сказал Дэнни. – Помнишь девчонку, которая тогда в дверь постучалась?

– Я про нее тоже думаю, – сказал Фариш. – Я ее толком не разглядел. Откуда она взялась? Почему ошивалась возле дома?

Дэнни пожал плечами.

– Ты что, ее не спросил?

– Слушай, братан, – Дэнни старался говорить очень ровно, – тогда столько всего творилось.

– И ты ее отпустил? Ты говорила, что ребенка видала, – обратился Фариш к Гам. – Черного или белого? Мальчишку или девчонку?

– Да, Гам, – подхватил Дэнни. – Кого ты видела?

– Сказать по правде, – прошелестела бабка, – я и не разглядела как следует. Сами знаете, глаза у меня слабые.

– Один был ребенок? Или несколько?

– Я их не видела. Только когда бежала по дороге, слышала детский голос на эстакаде – кто-то кричал и смеялся.

– Девчонка эта, – сказал Юджин Фаришу, – она еще на площади была, когда мы с Лойалом проповедовали. Я ее вспомнил. Она на велосипеде ехала.

– Когда она к нам пришла, велосипеда не было, – сказал Дэнни. – Она просто убежала.

– Я просто говорю, что видел.

– По-моему, велосипед я видала, – сказала Гам. – Хотя точно не помню.

– Я хочу поговорить с этой девчонкой, – сказал Фариш. – Вы, значит, не знаете, чья она?

– Она говорила, как ее зовут, но не слишком уверенно. Сначала сказала, Мэри Джонс. Потом – Мэри Джонсон.

– Узнаете ее, если увидите снова?

– Я узнаю, – сказал Юджин. – Я там с ней минут десять стоял. Я ее хорошенько разглядел.

– Я тоже, – сказал Дэнни.

Фариш сжал губы.

– Копы приходили? – резко спросил он бабку. – Вопросы задавали?

– Я им ни словечка не сказала.

– Хорошо, – Фариш неуклюже потрепал бабку по плечу. – Я узнаю, кто это с тобой сотворил, – сказал он. – Найду их, и уж тогда они у меня попляшут.

Последние рабочие дни Иды были очень похожи на те несколько дней перед смертью Вини: бесконечные часы на кухонном полу возле коробки, где лежал кот – еще вроде бы живой, но тот Вини, которого они знали и любили, тот уже давно их покинул. “Горошек «Ле Сюр»” было написано на коробке. Так велико было отчаяние Эллисон, что черные буквы намертво отпечатались в ее памяти. Она лежала, уткнувшись носом в эти самые буквы, стараясь дышать в такт частым судорожным всхрипам кота, как будто своим дыханием хотела поддержать его на плаву. И какой же огромной ей с пола ночью виделась кухня – сплошные тени. Да и теперь смерть Вини отливала восковым блеском линолеума в кухне у Эди, трещала по швам, как ее застекленные буфеты (толпа тарелок набилась рядками на галерку и беспомощно на них таращилась), горела дурацким румянцем красных посудных полотенец и вишенок на занавесках. Глупые, добродушные вещи – картонная коробка, занавески в вишенку, горка пластиковых контейнеров – теснились теперь в горе Эллисон, бодрствовали с ней вместе, несли долгую, страшную ночную вахту. Теперь уходит Ида, и опять только вещи и могут выразить печаль Эллисон, разделить ее с ней. Мрачные ковры, мутные зеркала, сгорбленные, пригорюнившиеся кресла, даже старинные напольные часы застыли, будто вот-вот забьются в рыданиях. В серванте умоляюще заламывали руки фарфоровые венские волынщики и долтоновские девицы в кринолинах – чахоточный румянец, растерянные, запавшие глаза.

У Иды было полно дел. Она вымыла холодильник, разобрала и вычистила все кухонные шкафы, испекла банановый хлеб, сделала несколько кастрюлек мясного рагу, обернула их фольгой и поставила в морозилку. Она болтала и даже напевала что-то себе под нос, и вроде как совсем не унывала, суетилась, хлопотала, только вот Эллисон ни разу в глаза не взглянула. Однажды Эллисон показалось, что Ида плачет. Она робко застыла в дверях.

– Ты плачешь? – спросила она.

Ида Рью аж подпрыгнула – прижала руку к груди, рассмеялась.

– Да Господь с тобой! – отозвалась она.

– Ида, тебе грустно?

Но Ида только головой покачала и снова принялась за работу, а Эллисон убежала к себе в комнату и разревелась. Потом она будет жалеть, что целый час проплакала в одиночестве, когда у них с Идой оставалось так мало времени вместе. Но до того тоскливо было тогда смотреть, как Ида, отвернувшись, протирает кухонные шкафчики, до того тоскливо, что потом от одних воспоминаний горло у Эллисон перехватывало удушливой паникой. Казалось, что Ида уже уехала, что теплая, основательная Ида в белых тапках на резиновой подошве уже успела стать прошлым, призраком, хоть и стояла перед ней на залитой солнцем кухне.

В магазине Эллисон взяла для Иды картонную коробку, чтоб той было куда поставить рассаду и она бы не поломалась в дороге. Все свои деньги – тридцать два доллара, которые остались у нее еще с Рождества – Эллисон потратила на подарки, купив Иде все, что, по ее мнению, ей могло бы пригодиться: консервированного лосося и крекеры, которыми Ида любила обедать, кленовый сироп, чулки, кусок дорогого английского лавандового мыла, тетрадку марок, симпатичную красную зубную щетку, полосатую зубную пасту и даже большой пузырек мультивитаминов.

Эллисон притащила все покупки домой, и весь вечер просидела на крыльце, заворачивая жестянки и пластмассовые баночки с рассадой в аккуратные кулечки из мокрых газет. На чердаке нашлась миленькая красная коробка, в которой лежали елочные гирлянды. Эллисон вытряхнула гирлянды на пол, а коробку забрала с собой и как раз перекладывала в нее подарки, когда в коридоре раздались шаги матери (легкая, беззаботная поступь) и та заглянула в спальню.

– Скучновато без Гарриет, правда? – весело спросила она. Лицо у нее лоснилось от кольдкрема. – Хочешь, пойдем ко мне, телевизор посмотрим?

Эллисон помотала головой. Ей стало не по себе: на мать это совсем не похоже – расхаживать по дому после десяти вечера, чем-то интересоваться, куда-то звать.

– А что ты делаешь? Пойдем, лучше со мной телевизор посмотришь, – повторила мать, потому что Эллисон молчала.

– Ладно, – сказала Эллисон.

Она встала с кровати.

Мать глядела на нее как-то странно. Эллисон сделалось мучительно неловко, она отвела взгляд. Иногда, особенно если они с матерью оставались вдвоем, она остро чувствовала, как разочарована мать тем, что Эллисон – это Эллисон, а не Робин. С чувством этим мать ничего не могла поделать и, по правде сказать, довольно трогательно пыталась его скрыть, но Эллисон понимала, что она всем своим существованием напоминает матери о том, чего та лишилась, и потому, чтобы не ранить лишний раз ее чувства, Эллисон изо всех сил старалась пореже попадаться ей на глаза, вести себя тихонько, быть незаметной. Нелегко им теперь придется – без Иды и Гарриет.

– Тебя никто не заставляет смотреть телевизор, – наконец сказала мать. – Я просто подумала, вдруг тебе захочется.

Эллисон почувствовала, как у нее запылали щеки. Она не могла взглянуть матери в глаза. Все цвета в спальне – и коробка тоже – вдруг стали нестерпимо яркими, кислотными.

Мать ушла, Эллисон завернула все подарки и сунула остатки денег в конверт, где уже лежали тетрадка марок, ее школьная фотография и листок плотной писчей бумаги, на которой она аккуратными печатными буквами записала их адрес. Коробку она обвязала зеленой мишурой.

Посреди ночи Эллисон, вздрогнув, проснулась от кошмара – ей и раньше снилось, будто она стоит перед белой стеной, чуть ли не уткнувшись в нее носом. Во сне она не могла шевельнуться, казалось, что ей всю жизнь так и придется смотреть в стену.

Она тихонько лежала в темноте, разглядывая коробку, которая стояла на полу возле кровати, и вот наконец погасли фонари, в комнату проник синеватый рассвет. Тогда она встала, прошлепала босыми ногами по полу, вытащила из ящика булавку, уселась на пол, по-турецки скрестив ноги, и целый час прилежно выцарапывала тайные послания меленькими буквами на стенках коробки, пока не взошло солнце и в комнате не посветлело: начался их последний день с Идой. ИДА! МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ, нацарапала она. ИДА. Р. БРАУНЛИ. ИДА, ВОЗВРАЩАЙСЯ. НЕ ЗАБЫВАЙ МЕНЯ, ИДА. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

Стыдно сказать, но Дэнни только рад был, что бабка в больнице. Без нее дома дышалось свободнее, некому Фариша было подначивать. Фариш, конечно, наркоту только так ел (Гам-то дома нет, кто ему помешает хоть всю ночь сидеть перед теликом с лезвием да зеркальцем), но теперь, когда не нужно было по три раза на дню собираться на кухне ради жирной и обильной бабкиной готовки, он хоть на братьев не так часто срывался.

Дэнни и сам наркоту потреблял будь здоров, но он-то в полном порядке, он скоро завяжет, просто время еще пока не подошло. Зато от наркотиков у него было столько энергии, что он весь трейлер вычистил. Раздевшись до джинсов, обливаясь потом, он вымыл окна, полы и стены, повыбрасывал вонючие кофейные жестянки с прогорклым маслом и свиным жиром, которые Гам рассовала по всей кухне, отдраил ванную, до блеска натер линолеум, отбелил все трусы и майки. (Бабка так и не освоила стиральную машинку, которую ей купил Фариш, и белые вещи стирала вместе с цветными, так что они становились серыми.)

Уборка подняла Дэнни настроение – все у него под контролем. В трейлере все было опрятненько, тип-топ, прямо как в корабельной каюте. Даже Фариш отметил, до чего у них стало чисто. Впрочем, Фаришевы “проекты” (наполовину разобранные механизмы, разломанные газонокосилки, карбюраторы и настольные лампы) Дэнни трогать не трогал – рядом с ними только все прибрал, и без ненужного хлама сразу получше стало. Мусор он вывозил на свалку два раза в день. Пожарит Дэнни Кертису яичницу с беконом или разогреет ему суп с макарошками-буковками и потом сразу посуду помоет и вытрет, не копит их в раковине. Он даже приспособился тарелки в шкафчик убирать так, чтоб они там места много не занимали.

По ночам они болтали с Фаришем. Вот чем еще спиды хороши – в сутках становится сорок восемь часов. Есть время и поработать, и поговорить, и подумать.

А подумать им было о чем. После нападений на миссию и на Гам Фариш ни о чем другом и думать не мог. Раньше, до того как он себе голову повредил, Фариш умел ловко решать проблемы определенного толка – бытовые, технические задачки. Вот и теперь в нем будто проснулась прежняя цепкость, сметливость, пока они с Дэнни оглядывали заброшенную эстакаду – место преступления: разрисованный ящик из-под динамита, в котором сидела кобра, игрушечную красную тележку и цепочки детских следов, которые разбегались туда-сюда по цементной пыли.

– Если это она устроила, – сказал Фариш, – то засранке не жить. Он молча, уперев руки в бедра, разглядывал следы в пыли.

– Ты о чем думаешь? – спросил его Дэнни.

– Думаю, как ребенок сумел притащить сюда тяжелый ящик.

– На тележке.

– Из миссии да по лестнице? Нет, вряд ли, – Фариш покусал нижнюю губу. – Да и потом, если это она змею украла, зачем к нам потом стучаться, чтоб мы ее запомнили?

Дэнни пожал плечами:

– Детишки, – он закурил, пустил дым через нос, защелкнул зажигалку. – Они ж тупые.

– Тупой такое не провернул бы. Тут надо и время подгадать, и не зассать.

– Может, повезло просто.

– Как знать, – сказал Фариш.

Он скрестил руки на груди – в этой своей форменной одежде выглядел он очень по-военному – и вдруг как-то так глянул на Дэнни, что Дэнни напрягся.

– Ты-то Гам зла не желаешь, а? – спросил он.

Дэнни заморгал.

– Нет! – у него от ужаса чуть язык не отнялся. – Господи Иисусе!

– Она старая.

– Да знаю я, – Дэнни с заметным раздражением откинул челку с глаз.

– Я все думаю, кто еще мог знать, что тогда она за рулем будет, а не ты?

– И что? – спросил Дэнни, растерянно помолчав. Солнце отражалось от раскаленного асфальта, било прямо ему в глаза, и он уже плохо понимал, что происходит. – Какая разница? Она сказала, не хочу мол, лезть в грузовик, только и всего. Я говорил тебе. Да ты сам ее спроси.

– Или мне.

– Чего?

– Или мне, – повторил Фариш. Он запыхтел – частые мокротные выдохи. – Мне ты зла не желаешь, ведь правда?

– Нет, – ответил Дэнни, выдержав долгую напряженную паузу, стараясь говорить как можно безразличнее.

Он, конечно, побоялся сказать: “Да пошел ты в жопу!”, хоть и очень хотелось. Под наркотой он не меньше Фариша вкалывал, и в лаборатории работал, и на побегушках у Фариша был – черт, да еще возить его всюду приходилось, а Фариш что, платил ему половину, как равному? Хрен там, он ему вообще не платил, так, подкинет иногда десятку или двадцатку. Оно, конечно, правда – одно время так жить было в сто раз круче, чем таскаться на постоянную работу. Он столько времени разбазарил, пока торчал в бильярдной, возил туда-сюда Фариша, слушал музыку, зажигал ночами – отрыв, веселуха, наркоты выше крыши. Но с каждым разом рассветы становились все тошнее, все гаже, а в последнее время от них и вовсе делалось жутко. Устал он от этой жизни, и торчать он устал тоже, и если б Фариш заплатил Дэнни все, что он ему должен, почему б тогда и не уехать куда-нибудь, где его никто не знает (в этом городишке с фамилией Рэтлифф делать нечего), не устроиться для разнообразия на нормальную работу? Но нет. С чего бы Фаришу платить Дэнни? Его-то бесплатный раб полностью устраивает.

Фариш резко сказал:

– Отыщи девчонку. Это твоя задача номер один. Я хочу, чтоб ты ее нашел, чтоб вытряс из нее все, что она знает. Как угодно, хоть шею ей сверни, мне насрать.

– Конечно, она ведь уже была в колониальном Вильямсбурге, какое ей дело, посмотрю я его или нет, – Аделаида, надувшись, отвернулась к окну.

Эди сжала губы, сделала глубокий вдох. Она уже притомилась от езды, потому что пришлось везти Гарриет в лагерь, потому что Либби два раза возвращалась, чтобы проверить, все ли она дома выключила, потому что Аделаида в последний момент решила захватить какое-то платье и им пришлось ждать в машине, пока она его выгладит, потому что Тэт вспомнила, что забыла часы в ванной на раковине, когда они полгорода проехали, потому что из-за этакой неорганизованности, которая и святого в гроб вгонит, они отправились в путь часа на два позже, чем следовало бы, а теперь они еще из города выехать не успели, и нате вам – Аделаида требует, чтобы они заехали в другой штат.

– Ой, мы столько всего посмотрим, что нам будет не до Вирджинии, – сказала свеженькая, нарумяненная Тэт, от которой пахло лавандовым мылом, “АкваНетом” и туалетной водой Souvenez-vous? – она рылась в своей крошечной желтой сумочке, искала ингалятор от астмы. – Хотя, жаль, конечно… Мы ведь все равно будем проезжать мимо.

Аделаида принялась обмахиваться журналом “Проселки Миссисипи”, который она захватила почитать в дорогу.

– Если тебе там душно, – сказала Эди, – может, опустишь окно хоть немного?

– Не хочу, чтобы волосы растрепались. Я их только что уложила.

– Слушай, – Тэт потянулась к окну, – если его открыть на во-от такую щелочку…

– Не надо! Перестань! Это ручка двери!

– Нет, Аделаида, вот ручка двери. А эта открывает окно.

– Не надо ничего. Мне и так хорошо.

Эди сказала:

– Я бы на твоем месте, Адди, не о волосах бы переживала. Вам там скоро станет очень жарко.

– Все остальные окна и так открыты, – холодно отозвалась Аделаида. – Меня и без того с места сдувает.

Тэт рассмеялась:

– Ну уж нет, свое окно я не закрою!

– Ну а я, – поджав губы, ответила Аделаида, – не открою мое. Либби, которая сидела впереди, рядом с Эди, вдруг как-то сонно, капризно фыркнула, будто ей никак не удавалось устроиться поудобнее. От нее пахло ненавязчивым пудровым одеколончиком, но у Эди уже закладывало нос – все дело в жаре и в сгущавшихся на заднем сиденье могучих облаках восточного “Шалимара” и Souvenez-vous?.

Вдруг Тэт взвизгнула:

– Где моя сумочка?

– Что? Что? – заговорили все разом.

– Сумку найти не могу!

– Эди, нужно вернуться! – сказала Либби. – Она сумку дома забыла.

– Не забыла я ее. Я ее только что в руках держала!

Эди сказала:

– Не могу я развернуться посреди улицы.

– Где же она? Только что была здесь! Я.

– Ох, Тэтти! – захохотала Аделаида. – Вот же она! Ты на ней сидишь!

– Что там? Нашла? – запереживала Либби, оглядываясь. – Нашла сумочку, Тэт?

– Да, вот она.

– Ох, ну слава богу. Плохо было бы, если б ты потеряла сумочку. Что бы ты тогда делала?

Аделаида вдруг заявила, будто объявление по радио делала:

– Что-то мне это напоминает те безумные выходные, когда мы на День независимости поехали в Натчез. Никогда их не забуду.

– И я тоже, – сказала Эди.

Дело было в пятидесятые, Аделаида тогда еще курила – она так увлеченно болтала, что подожгла пепельницу, как раз когда Эди ехала по автостраде.

– Господи, как же мы тогда долго ехали, как же было жарко.

Эди ядовито заметила:

– Да уж, моей руке было очень жарко.

У Эди, когда она пыталась одновременно вести машину и тушить пожар, к руке прилип раскаленный кусок расплавленного целлофана – обертка от сигарет Аделаиды (от Адди не было никакой помощи, она только визжала и вертелась на переднем сиденье). Ожог был серьезный, у Эди потом остался шрам, а от боли и страха она чуть с дороги не съехала.

Она тогда проехала две сотни миль по августовской жаре, засунув руку в картонный стаканчик со льдом, слезы у нее катились градом, а ей еще всю дорогу пришлось выслушивать нытье и жалобы Аделаиды.

– А помните, как мы тогда в августе поехали в Новый Орлеан? – спросила Аделаида, комично прижав руку к сердцу. – Эдит, я думала, что просто умру от теплового удара. Мне все казалось, ты глянешь на пассажирское сиденье и увидишь там мой труп.

“Конечно! – думала Эди. – Ты еще поплотнее окно закрой! Кто во всем виноват-то?”

– Да! – сказала Тэт. – Ну и поездка. И тогда еще…

– Тебя с нами не было.

– Была я с вами!

– Была-была, этого я уж точно не забуду, – непререкаемым тоном заявила Аделаида.

– Ну как же ты не помнишь, Эди, ты тогда еще заехала в “Мак-Авто”, в Джексоне, и сообщила наш заказ мусорному баку на парковке.

Переливы веселого смеха. Эди стиснула зубы, сосредоточилась на дороге.

– Ох, какие же мы все-таки безумные старые тетки, – сказала Тэт. – Что только о нас тогда люди подумали.

– Надеюсь, я ничего не забыла, – пробормотала Либби. – Вчера ночью мне все казалось, что я чулки дома забыла и все деньги потеряла…

– Душечка, ты, наверное, всю ночь и глаз не сомкнула, – Тэт нагнулась вперед, положила руку на хрупкое плечико Либби.

– Чепуха! Со мной все отлично! Я.

– Да, конечно, не сомкнула! Всю ночь, наверное, проволновалась. Я знаю, что тебе нужно, – сказала Аделаида. – Тебе нужно позавтракать.

– А знаете что, – Тэтти захлопала в ладоши, – это превосходная идея!

– Давай остановимся, Эдит!

– Знаете что! Я вообще хотела выехать в шесть утра! Если мы еще и сейчас остановимся, то на автостраду выберемся только к полудню! Вы что, не поели, что ли, перед выходом?

– Ну, я, например, не знала, как мой желудок себя поведет – надо было сначала немного проехаться, – сказала Аделаида.

– Да мы еще из города не выехали!

– Не переживай за меня, милая, – сказала Либби, – я так взволнована, что ни кусочка не смогу проглотить.

– Ну-ка, Тэт, – Эди нашарила термос, – налей-ка ей чашечку кофе.

– Если она не спала, – занудно сказала Тэт, – то от кофе у нее начнется тахикардия.

Эди зафыркала:

– Да что с вами такое? У меня дома вы все пили кофе и ни на какую тахикардию не жаловались. А теперь, можно подумать, я вам яду предлагаю. Перевозбудились прямо.

Вдруг Аделаида сказала:

– О боже. Эди, возвращаемся.

Тэт прикрыла рот рукой, захохотала:

– Ну, что-то мы сегодня никак собраться не можем.

Эди спросила:

– Теперь-то что?

– Прости, – напряженно сказала Аделаида, – но мне нужно вернуться.

– Что ты забыла?

Аделаида уставилась в одну точку.

– “Санку”.

– Ну ладно, купим еще по дороге.

– Ну-у, – пробормотала Тэт, – если у нее дома целая банка, зря тратить деньги на еще одну…

– И потом, – Либби с неподдельной тревогой выпучила глаза, поднесла руки ко рту, – а если не купим? А если она там не продается?

– “Санка” везде продается.

– Эдит, пожалуйста, – сорвалась Аделаида. – И слышать ничего не хочу. Не хочешь возвращаться, тогда просто останови машину и высади меня.

Эди резко, не включая поворотника, свернула на парковку перед банком и развернулась.

– Хлопот с нами не оберешься! А я-то думала, что сегодня одна такая забывчивая, – весело сказала Тэт, которая из-за резкого поворота врезалась в Аделаиду и вцепилась ей в руку.

Но только она открыла рот, чтобы сказать, что теперь ее не мучает совесть из-за того, что она забыла дома часы, как тут впереди придушенно вскрикнула Либби и – БУМ: что-то с грохотом врезалось в переднюю пассажирскую дверцу “олдсмобиля”, машина завертелась, и никто опомниться не успел, как уже надрывались клаксоны, из носа у Эди лилась кровь, а они стояли на встречной полосе и глядели на едущие на них машины сквозь расползавшуюся по стеклу паутинку трещин.

– О, Гаррр-риэт!

Смех. Гарриет испуганно поняла, что это ее выбрала одетая в джинсовый костюм кукла чревовещателя. Все они – Гарриет и еще пятьдесят девочек всех возрастов – сидели на бревнах посреди лесной полянки, которую воспитатели называли “часовней”.

Две девчонки из домика Гарриет (Доун и Джейда), которые сидели впереди, обернулись и злобно уставились на нее. Они утром как раз подрались с Гарриет, и драка прекратилась, только когда в часовне ударили в гонг.

– Эй, Зигги, старик, ты полегче! – захихикал чревовещатель.

Его звали Зак, он был воспитателем в лагере у мальчиков. Доктор и миссис Вэнс то и дело рассказывали, что Зиг (кукла) и Зак спят вместе вот уже двенадцать лет, что кукла была его “соседом по комнате” в общежитии при университете Боба Джонса и вообще, Гарриет уже знала о них больше, чем ей хотелось. Кукла была одета в духе “ребят из «Тупика» – бриджи, фетровая шляпа, – у нее был жуткий красный рот и веснушки, похожие на оспины. Теперь кукла, видимо, изображая Гарриет, выпучила глаза и завертела головой.

– Эй, босс! А еще говорят, что я – болванчик! – злобно заверещала кукла.

Опять смех – громче всех смеялись Доун и Джейда, одобрительно хлопая в ладоши. У Гарриет пылали щеки, но она надменно уставилась в затылок девчонки, которая сидела впереди нее: та была постарше, лифчик врезался ей в спину и жир торчал валиками. “Надеюсь, что я никогда такой не стану, – думала Гарриет. – Лучше голодная смерть”.

Она была в лагере уже десять дней. А казалось, целую вечность. Она подозревала, что Эди перекинулась парой слов с доктором Вэнсом и его женой, потому что у всех воспитателей вдруг появилась отвратительная привычка выделять ее из толпы, но беда ее отчасти заключалась в том – это Гарриет и сама отлично понимала, только поделать ничего не могла, – что у нее не получалось незаметно влиться ни в одно общество. Она из принципа не стала подписывать и сдавать “клятвенную карточку”, которая лежала у нее в информационном буклете. Там был целый набор торжественных обещаний, под которыми все должны были подписаться: клянусь, мол, не ходить на фильмы для взрослых, не слушать “тяжелую и психоделическую рок-музыку”, не употреблять алкоголь, не заниматься сексом до свадьбы, не курить табак и марихуану и не поминать Господа всуе. Не то чтобы Гарриет и вправду хотелось сделать что-нибудь из этого списка (ну разве что в кино сходить – да и то редко), но она решила, что подписывать не будет и все тут.

– Эй, лапуля! Ты ничего не забыла? – бодренько спросила Врачиха Вэнс, приобняв Гарриет (которая тут же одеревенела), и по-компанейски ее потискала.

– Нет.

– Я от тебя “клятвенную карточку” так и не получила.

Гарриет молчала.

Врачиха снова надоедливо прижала ее к себе.

– Знаешь, лапуля, Господь дал нам выбор! Можно поступать правильно, а можно поступать неправильно. Или ты болеешь за Христа, или нет. – Она вытащила из кармана незаполненную “клятвенную карточку”. – Вот, о чем я тебя попрошу, Гарриет, помолись над этой карточкой. И пусть Господь подскажет тебе, как поступить.

Гарриет уставилась на кругленькие носки белых кед Врачихи.

Врачиха сжала ладонь Гарриет:

– Лапуля, а хочешь, я с тобой помолюсь? – доверительно спросила она, будто облагодетельствовать ее собиралась.

– Нет.

– Ну, я знаю, Господь наставит тебя на путь истинный, – Врачиха искрилась энтузиазмом, – уж я-то знаю!

До приезда Гарриет все девочки в ее вигваме уже успели разделиться на пары и по большей части ее игнорировали, и хоть однажды ночью Гарриет и проснулась от того, что рука у нее опущена в тазик с теплой водой, а остальные девчонки стоят в темноте возле ее кровати, хихикают и перешептываются (считалось, что если опустить руку спящего человека в теплую воду, то он описается), но вроде бы это было не потому, что девчонки терпеть не могли именно ее – впрочем, был еще случай, когда пищевую пленку натянули под сиденьем унитаза. “Эй, ты чего там застряла?” Человек десять так и покатились со смеху, когда она вышла из туалета – с каменным лицом и в мокрых шортах, но это ведь ей тогда просто не повезло, они ведь не специально над ней подшутить хотели? Но казалось, что все остальные про шутку знали: Бет и Стефани, Беверли и Мишель, Марси и Дарси и Сара Линн, Кристл и Джейда, и Ли Энн, и Дэвон, и Доун. Все они в основном были из Тупело и Колумбуса (девочки из Александрии жили в вигвамах “Иволга” и “Щегол”, хотя Гарриет и их не особо жаловала), все они были выше Гарриет и на вид – старше, эти девчонки мазали губы ароматизированными блесками, носили шорты из обрезанных джинсов и натирались кокосовым маслом перед тем, как встать на водные лыжи. А от их разговоров (“Бей Сити Роллерс”, “Осмондс”, какой-то мальчишка по имени Джей Джексон, который учился в их школе) Гарриет делалось скучно и тошно.

И Гарриет знала, что так и будет. Знала, что ее ждут “клятвенные карточки”. Знала, какой ужасной жизнь будет без библиотеки, знала про спортивные соревнования (как же она их ненавидела), “королевские ночи” и зубрежку Библии, знала, что придется скучать и вариться заживо, сидя в неудобном каноэ в безветренную погоду, и слушать разговоры о том, добрый ли христианин Дэйв, удалось ли уже Уэйну потрогать за грудь Ли Энн и пьет ли Джей Джексон.

В общем, проблем и без того хватало. Но теперь Гарриет перешла в восьмой класс и поэтому даже представить не могла, что ее ждет еще одно жуткое унижение, потому что ее впервые в жизни записали в “подростки”, которые, судя по выданной ей литературе, были совершенно безмозглыми существами – сплошные выпуклости и выделения. Она не знала, что ей придется смотреть бодренькие и позорные фильмы с кучей отвратительных медицинских подробностей, не знала, что нужно будет сидеть на “круглых столах”, где девочек не только поощряли задавать вопросы очень личного характера, которые Гарриет иногда казались и вовсе порнографическими, но еще и отвечать на них.

Во время этих обсуждений Гарриет сгорала от стыда и ненависти. Ее оскорбляло, когда Врачиха не моргнув глазом ставила ее – Гарриет! – в один ряд с этими идиотками из Тупело, которые только и думали о запахе пота подмышками, половых органах и свиданиях. Густой дух дезодорантов и “гигиенических” лосьонов в раздевалках, щетинистые волоски на ногах, жирный блеск для губ – все заляпано липким маслицем “половозрел ости”, непристойности, все – вплоть до капелек воды на сосисках для хот-догов. Хуже того, Гарриет казалось, будто отвратительный слайд из набора “Твой организм в период созревания” – сплошные молочные железы, какие-то трубы и матка – спроецирован на ее глупенькое несчастное тело, как будто, стоит теперь кому-нибудь на нее посмотреть, и они – даже сквозь одежду – только и увидят, что внутренние органы, гениталии и волосы в самых неподобающих местах. И знать, что этого никак не избежать (“естественный процесс взросления!”), – это как знать, что ты умрешь. Но в смерти хотя бы есть достоинство – конец бесчестью и печалям.

Конечно, были у нее в домике и девочки с нормальным чувством юмора, Кристл и Марси, например. Но другие ее соседки, повзрослее, с женскими формами (Ли Энн, Дарси, Джейда, Доун) были грубыми и пугали Гарриет, она с отвращением наблюдала за тем, как рьяно они стремились сбиться в группы по примитивным биологическим признакам – у кого, например, выросли “титьки”, а у кого – нет. Они рассказывали, как с кем-нибудь “обжимались”, они говорили, что у них началась “менстра”, они сквернословили. И в головах у них были одни пошлости. “Смотри, – сказала Гарриет, когда Ли Энн никак не могла застегнуть спасательный жилет, – просто вот здесь надо трахнуть кулаком посильнее…”

Все девчонки, в том числе и неблагодарная Ли Энн, так и прыснули со смеху.

“Что-что ей надо сделать, Гарриет?”

“Трахнуть, – ледяным тоном ответила Гарриет. – Трахнуть – совершенно нормальное слово”.

“Да ну? – идиотское хихиканье – до чего же они пошлые, все-все, сплошной пот и менструации, волосы на лобках и мокрые круги под мышками, и одни парни на уме, пихают друг дружку локтями, перемигиваются. – Повтори-ка, Гарриет. Это как? Что ей нужно сделать?..”

Зак и Зиг добрались до темы распития пива.

– Ну-ка, скажи мне, Зиг. Стал бы ты пить что-нибудь невкусное? Да еще и вредное?

– Фу-у! Ни за что!

– Ну, хочешь – верь, хочешь – нет, а многие взрослые такое пьют, да и дети, бывает, тоже!

Зиг с удивлением воззрился на публику:

– Вот эти дети, Босс?

– Как знать. Всегда ведь найдутся малолетние дурачки, которым кажется, что пить пиво – это круто, чуваки!

Зак растопырил пальцы галочкой. Раздался нервный смех.

От сидения на солнце у Гарриет разболелась голова, она, прищурившись, разглядывала точечки от комариных укусов на руке. После этого собрания (которое, слава богу, через десять минут закончится) – сорок пять минут плавания, библейская викторина и обед.

В лагере Гарриет только плавание и любила. Она просачивалась сквозь темное, как глубокий сон, озеро, сквозь пронзавшие мрак слабенькие, дрожащие полоски света, слыша только стук своего сердца. У самой поверхности вода была теплой, как в ванне, но стоило заплыть поглубже, как холодные ключи стрелами ударяли ей в лицо и осадок, будто зеленый дым, взмывал с ворсистого илистого дна пыльными лентами, закручиваясь в спирали с каждым ее ударом по воде, с каждым ее движением.

Плавать девочкам разрешали только два раза в неделю: по вторникам и четвергам. Гарриет до сих пор не отошла от того, что случилось утром, когда разносили почту, и поэтому особенно радовалась, что сегодня можно будет поплавать. Пришло письмо от Хили. Распечатав его, она с ужасом увидела, что внутри лежит вырезка из “Александрийского орла”, заголовок – “НАПАДЕНИЕ ЭКЗОТИЧЕСКИХ РЕПТИЛИЙ: ПОСТРАДАЛА ЖЕНЩИНА”.

Внутри еще было письмо на голубом линованном тетрадном листе.

– Ого-о-о-о, письмо от жениха? – Доун выхватила письмо у нее из рук. “Привет, Гарриет, – вслух зачитала она. – Как дела?”

Из конверта выпорхнула вырезка. Гарриет схватила ее дрожащими руками, смяла в комок и сунула в карман.

– “Решил, что тебе стоит взглянуть. Почитай…” Почитай – что? Что там? – спрашивала Доун.

Не вынимая руки из кармана, Гарриет ногтями разодрала вырезку в клочья.

– У нее в кармане, – надрывалась Джейда, – она в карман что-то сунула.

– Отнимите у нее! Отнимите!

Джейда, торжествуя, набросилась на Гарриет, и Гарриет ударила ее по лицу.

Джейда заголосила:

– Черт! Она меня поцарапала! Сучка малолетняя, ты мне веко расцарапала!

– Эй вы там, – прошипел кто-то, – Мел услышит.

Мелани была воспитательницей, которая отвечала за их вигвам.

– У меня кровь течет! – визжала Джейда. – Она глаз мне хотела выцарапать! Сука!

Доун застыла от изумления, раззявив густо намазанный перламутровым блеском рот. Воспользовавшись ее замешательством, Гарриет выхватила письмо Хили у нее из рук и сунула в карман.

– Смотрите! – Джейда вскинула руку. Кончики ее пальцев и веко были измазаны кровью – не то чтобы сильно, но заметно. – Смотрите, что она со мной сделала!

– А ну, заткнитесь! – взвизгнул кто-то. – Не то схлопочем выговор.

– Еще один выговор, – раздался взволнованный голос, – и нас не пустят с ребятами зефир на костре жарить.

– Точняк. Заткнись!

Джейда подошла к Гарриет, театрально потрясая кулаком.

– Ты, девочка, будь поосторожнее, – сказала она, – я тебе…

– Заткнись! Мел идет!

Тут ударили в гонг, всем пора было в часовню. Зак с его куклой хоть ненадолго, но спасли Гарриет. Если Джейда на нее нажалуется, ей попадет, но было бы из-за чего переживать – Гарриет постоянно влетало за драки.

Переживала она из-за вырезки. Прислать ее – невероятная глупость со стороны Хили. Хорошо хоть никто ее не видел. Впрочем, и она сама успела прочесть только заголовок, потому что как следует изорвала и вырезку, и письмо Хили и смяла их в кармане в один большой ком.

Тут она поняла, что на поляне что-то переменилось. Зак замолчал, и все девочки разом стихли и замерли. Наступило молчание, Гарриет дернулась, запаниковала. Она ждала, что сейчас все обернутся, уставятся на нее, но тут Зак прокашлялся, и Гарриет будто очнулась, поняла, что замолчали все совсем не из-за нее, что все просто молятся. Она быстро закрыла глаза и склонила голову.

Когда молитва закончилась и девочки начали потягиваться, хихикать, сбиваться в стайки и болтать (Джейда, Доун и Дарси явно обсуждали Гарриет и, скрестив руки на груди, бросали в ее сторону недобрые взгляды), Мел – в теннисном козырьке и с полоской солнцезащитного крема на носу – ухватила Гарриет за воротник.

– Никакого плавания. Вэнсы хотят с тобой поговорить.

Гарриет сделала вид, что ее это вовсе не беспокоит.

– Иди в контору, – сказал Мел и провела языком по брекетам.

Глядела она не на Гарриет, а на Зака Великолепного, волновалась, наверное, что он сбежит в лагерь для мальчиков, так и не поговорив с ней.

Гарриет бесстрастно кивнула. Что они ей сделают? Заставят целый день просидеть в вигваме в полном одиночестве?

– Эй, – крикнула ей вслед Мел, которая, заметив Зака, замахала рукой и стала протискиваться к нему сквозь толпу девчонок, – если Вэнсы тебя отпустят до викторины, иди на теннисный корт и поразминайся вместе с десятичасовой группой, хорошо?

Среди сосен было темно – хоть передохнуть от “часовни”, которую солнце выжгло добела, а земля под ногами была мягкой, вязкой. Гарриет шла, повесив голову. “Быстро как”, – думала она. Джейда, конечно, была злобной задирой, но Гарриет как-то не раскусила в ней ябеду.

Хотя как знать? Может, тут пустяк какой-нибудь. Может, доктор Вэнс решил устроить ей, как он выражался, “сеанс” (во время которого он сначала читал кучу библейских стихов о послушании, а потом спрашивал, готова ли Гарриет принять Иисуса как личного спасителя). А может, хотел порасспрашивать ее про игрушку из “Звездных войн”. (Два дня назад он собрал весь лагерь, и мальчиков, и девочек, и целый час на них орал, потому что кто-то, как он утверждал, украл какую-то игрушку из “Звездных войн” у его насупленного маленького сына Брентли.)

Или ей кто-нибудь позвонил. Телефон стоял в конторе доктора Вэнса. Но кто станет ей звонить? Хили?

А вдруг это полиция, с тревогой подумала она, вдруг они нашли тележку. Она изо всех сил гнала от себя эту мысль.

Из лесу она вышла с опаской. Возле конторы, рядом с микроавтобусом и фургончиком доктора Вэнса стояла машина с дилерскими номерами – “Шевроле Дайала”. При чем тут может быть она, Гарриет и подумать не успела, потому что дверь конторы распахнулась и на крыльцо, под мелодичный перезвон китайских колокольчиков, вышел доктор Вэнс, а за ним – Эди.

Гарриет остолбенела. Эди изменилась – притихла, постарела, в какой-то миг Гарриет даже показалось, будто она обозналась, но нет, это точно была Эди, просто Гарриет редко видела, чтоб она надевала эти старые очки – в тяжелой, черной, мужской оправе, от которой лицо у нее казалось очень бледным.

Доктор Вэнс заметил Гарриет и помахал ей – обеими руками, будто стоял посреди битком набитого стадиона. Подходить Гарриет не хотелось. Ей подумалось, что она, похоже, серьезно влипла, по-настоящему, но тут и Эди ее увидела и улыбнулась – и вдруг (наверное, это все очки) она стала прежней Эди, из доисторических времен, Эди из коробки-сердечка, которая насвистывала и швыряла Робину бейсбольные мячи на фоне зловещего “кодахромового” неба.

– Готтентот! – позвала она Гарриет.

Доктор Вэнс со сдержанно-великодушным видом взирал на то, как Гарриет, которую захлестнула волна любви, потому что она давно уже не слышала этого старого семейного прозвища, кинулась к Эди по усыпанной гравием дорожке и как Эди нагнулась (ловко, по-военному) и чмокнула ее в щеку.

– Да, мэм! Соскучилась по бабушке! – прогудел доктор Вэнс, закатив глаза к небу, покачиваясь из стороны в сторону.

Говорил он с преувеличенной теплотой и так, будто голова у него была занята совсем другими делами.

– Гарриет, здесь все твои вещи? – спросила Эди и Гарриет увидела, что на дорожке стоит ее чемодан, а рядом с ним – рюкзак и теннисная ракетка.

Гарриет растерянно помолчала – до нее так и не совсем дошло, что это ее вещи лежат тут на дороге, – и затем сказала:

– У тебя очки новые.

– Очки старые. Машина новая, – Эди кивнула в сторону нового авто, припаркованного возле фургона Вэнса. – Если в домике что-то твое еще осталось, беги, забирай.

– А где твоя машина?

– Неважно. Давай-ка побыстрее.

Гарриет дважды просить не пришлось, и она побежала в домик. Она недоумевала, отчего это помощь подоспела, откуда ее совсем не ждали, когда она уже готова была кинуться Эди в ноги, рыдать и умолять забрать ее домой.

Забирать было почти нечего – какие-то ее поделки Гарриет и так были не нужны (неопрятная рукавичка-прихватка, декупажная подставка для карандашей, которая даже еще не просохла), поэтому захватить надо было только тапочки для душа и полотенца. С одним ее полотенцем кто-то, похоже, ушел плавать, поэтому она просто схватила второе и помчалась обратно к конторе доктора Вэнса.

Доктор Вэнс засовывал ее чемодан в багажник новой машины Эди, и тут Гарриет впервые заметила, что Эди двигается немного скованно.

Ида, вдруг подумала Гарриет. Может, Ида передумала уходить. Или, может, все-таки захотела повидаться со мной перед отъездом. Впрочем, Гарриет понимала, что ничего такого быть не могло.

Эди подозрительно на нее взглянула:

– Мне казалось, ты брала два полотенца.

– Нет, мэм.

Гарриет заметила у Эди в ноздрях какие-то темные крошки – табак, что ли? Честер нюхал табак.

Только Гарриет собралась сесть в машину, как к ней подскочил доктор Вэнс и, вклинившись между ней и пассажирской дверью, протянул Гарриет руку:

– Неисповедимы замыслы Господни, Гарриет, – сообщил он ей, как будто по секрету. – Всегда ли нам это нравится? Нет. Всегда ли мы Его понимаем? Нет. Всегда ли из-за этого нужно страдать и огорчаться? Нет, нет и нет.

Гарриет, побагровев от смущения, уставилась в неприветливые серые глаза доктора Вэнса. Когда они с Врачихой обсуждали “Твой организм”, там тоже было много разговоров о Божьем замысле и о том, что все эти трубы, гормоны и унизительные выделения, о которых им рассказывали в фильме, – тоже, мол, часть Божьего замысла касательно девочек.

– А отчего так? Отчего Господь испытывает нас? Зачем подносит нам чашу сию? Зачем насылает на нас эти вечные бедствия? – доктор Вэнс так и впился взглядом ей в лицо. – Чему учат они нас на пути веры?

Молчание. Гарриет застыла от омерзения, даже руку выдернуть не решалась. Высоко в соснах заливалась голубая сойка.

– Он экзаменует нас, Гарриет, чтобы мы поняли, что Он ни делает, все к лучшему. А зачем нам это понимать? Чтобы склониться пред волею Его! И склониться с радостью! Вот какое испытание должны претерпеть все христиане!

Его лицо маячило совсем близко, и Гарриет вдруг очень перепугалась. Собрав всю волю в кулак, она уставилась на плохо сбритый пучок рыжей щетины, которая торчала у него из ямки на подбородке.

– Помолимся же! – вдруг воскликнул доктор Вэнс и стиснул ее руку. – Дорогой Иисус, – он зажмурился, упер в веки большой и указательный пальцы. – Какая честь – предстать ныне перед Тобой! Благословенна молитва твоя! Возрадуемся, возрадуемся вместе с Тобой!

“Да чего это он?” – недоумевала Гарриет.

Кожа у нее зудела от комариных укусов, но почесаться она не решалась. Сквозь полуприкрытые веки она разглядывала свои ботинки.

– Госсподь, не оставь Гарриет и ее семью в дни грядущие. Защити их. Храни их, наставляй и направляй их. Госсподь, помоги им понять, – доктор Вэнс старательно выговаривал каждый слог, каждую букву, – что нынешние печали и испытания посланы им на пути веры…

“Где же Эди? – зажмурившись, думала Гарриет. – В машине, что ли?”

Рука у доктора Вэнса была потная, держать ее было неприятно, ну и опозорится она, если вдруг Марси с другими девчонками из ее домика пойдут мимо и увидят, как она тут стоит и держится за ручку – и с кем, с доктором Вэнсом!

– Госсподь, пусть не отвратятся они от Тебя. Пусть смирятся и не сетуют на свою долю. Пусть они не ослушаются Тебя, не возропщут, но примут Твои пути и блюдут Твои заветы.

“Смирятся с чем?” – дернулась Гарриет.

– именем Твоим, Иисусе, молим об этом, АМИНЬ, – проорал доктор Вэнс так громко, что Гарриет вздрогнула.

Она огляделась. Эди, опершись на капот, стояла возле машины с водительской стороны, хотя непонятно было, она все это время так стояла или просто выдохнула немного после молитвы.

Откуда-то вынырнула Врачиха Вэнс. Она налетела на Гарриет и притиснула ее к груди, чуть не придушив.

– Господь любит тебя! – воскликнула она своим искристым голосочком. – Не забывай об этом!

Она похлопала Гарриет по попе и, расплывшись в улыбке, повернулась к Эди, будто ждала, что та с ней сейчас болтать примется.

– Привет-привет!

Но у Эди, с тех пор как она привезла Гарриет в лагерь, терпения и разговорчивости явно поубавилось. Она сухо кивнула Врачихе и ничего не сказала.

Они сели в машину, Эди, приспустив очки на нос, поизучала немного непривычную еще приборную панель, потом выжала сцепление, и они укатили. Вэнсы вышли на самую середину гравийной дорожки и, обнявшись, махали им вслед до тех пор, пока Эди не завернула за угол.

В новой машине был кондиционер, и поэтому там было гораздо, гораздо тише, чем в старой. Гарриет неловко ерзала, разглядывая новое радио и окна, которые теперь опускались и поднимались автоматически. Сидя в наглухо закупоренной прохладе, они плавно неслись сквозь текучие тени деревьев и бойко пролетали выбоины, на которых “олдсмобиль” дребезжал бы всем корпусом. И только когда они проехали тенистую дорожку и выехали на залитое солнцем шоссе, Гарриет осмелилась взглянуть на бабку.

Но Эди как будто и забыла про нее. Они все ехали и ехали. Дорога была широкая и пустая: ни единой машины, безоблачное небо и полосы ржаво-красной пыли на обочинах, которые на горизонте сходились в точечку. Эди вдруг прокашлялась – громкое, неловкое ЭХЕМ!

Смотревшая в окно Гарриет вздрогнула и обернулась к Эди.

– Прости меня, малыш, – сказала Эди.

На миг у Гарриет даже дыхание перехватило. Кругом все замерло – тени, сердце, красные стрелочки на приборной доске.

– Что случилось? – спросила она.

Но Эди глядела только на дорогу. Лицо у нее было каменное.

Кондиционер был включен на полную мощность. Гарриет обхватила себя за голые плечи. Мама умерла, подумала она. Или Эллисон. Или папа. И в ту же самую секунду поняла – это она пережить может. Вслух же она спросила:

– Что случилось?

– Либби…

После аварии поднялась такая суматоха, что никому и в голову не пришло проверить, а не пострадал ли кто из старушек. Они отделались синяками и царапинами, да еще у Эди пошла кровь носом, но и тут не было ничего серьезного, просто вид ужасный – а так никто и не поранился, все перепугались больше. Да и приехавшие на “скорой” санитары до возмутительного дотошно их осмотрели, прежде чем отпустить.

– Так, на этой ни царапинки, – заявил умник, который помогал Либби – белоснежно-седой, в жемчугах и бледно-розовом платьице – вылезти из помятой машины.

Либби как будто оглушило. Удар пришелся как раз на ту сторону, где она сидела, и Либби все ощупывала затылок – осторожно, кончиками пальцев, будто пульс искала, но, когда Эди, невзирая на протесты санитаров, вылезла из кареты “скорой помощи”, чтобы проверить, как там сестры, Либби от нее отмахнулась и сказала: “Ой, да за меня-то не беспокойся!”

У всех ныли шеи. Эди казалось, что ее шея – будто кнут – со щелчком переломилась надвое. Аделаида кружила вокруг “олдсмобиля”, то и дело хватаясь за уши, чтобы проверить, на месте ли серьги, и причитала:

– Чудо просто, что никто не погиб! Эди, чудо просто, как это ты нас всех не поубивала!

Но когда наконец санитары убедились, что ни у кого нет ни сотрясения мозга, ни переломов (почему, думала Эди, ну почему она не настояла на том, чтоб эти идиоты заодно измерили Либби давление? Она ведь работала медсестрой, должна была про это помнить), то в больницу собрались увозить одну Эди, от чего она только рассвирепела, потому что Эди была целехонька – ничего не сломано, никаких внутренних повреждений, она это и сама прекрасно знала. Она даже опустилась до перепалки с санитарами. Все с ней было в порядке, ну подумаешь, ударилась о руль и ребро треснуло, она в войну медсестрой работала и отлично помнила, что с трещиной в ребре ничего особо не поделаешь – надо перевязать поплотнее и все, солдат свободен.

– Но, мэм, у вас ребро треснуло, – сказал второй санитар, не тот, который умник, а другой, с огромной, как тыква, головой.

– Да знаю я! – чуть ли не кричала она в ответ.

– Но, мэм… – тянул он к ней надоедливые руки, – давайте мы вас все-таки отвезем в больницу, мэм.

– Зачем? Чтоб там с меня за перевязку сотню долларов содрали? За сотню долларов я себя и сама перевяжу!