Глава 5
Красные перчатки

Гарриет проснулась поздно: грязная, все тело зудит, в кровати – песок. Вонь под мормонским домом, блестящие гвозди в разноцветных ящиках, вытянутые тени в ярко освещенном дверном проеме – все это, да и еще много чего, просочилось в ее сон, причудливо перемешалось с черно-белыми картинками из дешевого издания “Рикки-Тикки-Тави”, в котором и большеглазый мальчик Тэдди, и мангуст, и даже змеи были бойкими и симпатичными. В самом низу страницы кто-то трепыхался завитушкой-концовкой, какое-то несчастное существо, связанное по рукам и ногам, – существо мучилось, существу надо было помочь, но чем именно, Гарриет никак не могла сообразить. С одной стороны, для Гарриет это был немой укор, наглядное доказательство тому, какая она безвольная и трусливая, но с другой – существо вызывало у нее такое омерзение, что Гарриет даже глядеть в его сторону не могла, не то что помочь.

Гарриет, не смотри туда! – пропела Эди. Они с проповедником устанавливали в углу спальни, возле комода, какое-то пыточное устройство, похожее на зубоврачебное кресло, утыканное иголками. При этом они ужас до чего напоминали влюбленную парочку – многозначительно вскидывали брови, обменивались обожающими взглядами, Эди осторожно, пальчиком трогала иголки, проверяя, острые ли, а проповедник отошел чуть подальше и, нежно улыбаясь, скрестил руки на груди, спрятав ладони под мышками…

Вздрагивая, Гарриет провалилась обратно в стоячее болото кошмара, а Хили как раз проснулся – он лежал на верхнем ярусе и подскочил так, что задел головой потолок. Не успев даже опомниться, он перекинул ноги через бортик и чуть было не упал, потому что сам же вчера отцепил лестницу и сбросил ее на пол, до того боялся, что к нему кто-нибудь по ней залезет.

Вдруг засмущавшись, будто он свалился на детскую площадку и теперь на него смотрит куча народу, Хили спрыгнул с кровати, выскочил из темной прохладной комнатки и, уже дойдя до конца коридора, вдруг понял, что дома очень тихо. Он на цыпочках спустился по лестнице, прокрался в кухню (никого, на подъездной дорожке пусто, маминых ключей от машины нет на месте), намешал себе миску “Хи-хи-хлопьев” с молоком и уселся в гостиной перед телевизором. Шла какая-то телевикторина. Хили прихлебывал молоко из миски. Оно было достаточно холодное, но хрустящие шарики – какие-то на удивление безвкусные и совсем не сладкие – все равно царапали нёбо.

Было так тихо, что Хили занервничал. Сразу вспомнилось, что так же тихо было утром, после того как они с кузеном Тоддом, который был постарше него, стащили из чьего-то незапертого “линкольна” перед “Загородным клубом” бутылку рома в бумажном пакете и выпили примерно половину. Пока родители Хили и Тодда прохлаждались на гавайской вечеринке возле бассейна, поглощая фуршетные сосисочки на шпажках, они с Тоддом позаимствовали гольф-мобиль и врезались на нем в сосну, хотя этого Хили уже не помнил – в памяти у него отпечаталось только то, как он падает на бок и катится, катится, катится по отвесному склону за полем для гольфа. А когда у Хили свело живот, Тодд велел ему идти к буфету и побыстрее съесть как можно больше закусок, чтоб унять разбушевавшийся желудок. Потом он стоял на коленях, укрывшись за чьим-то “кадиллаком”, и его рвало, а Тодд хохотал так, что его подленькая веснушчатая рожица стала красной, как помидор. Хили каким-то образом добрался до дома и улегся в постель, хотя сам он этого не помнил. На следующий день, когда он проснулся, дома никого не было: все уехали в Мемфис без него, повезли Тодда с родителями в аэропорт.

Это был самый долгий день в жизни Хили. Он часами слонялся по дому в полном одиночестве – скучно, заняться нечем, да еще он пытался припомнить, что же все-таки вчера произошло, и боялся, что, когда родители вернутся, ему достанется на орехи – разумеется, так оно и вышло. Все деньги, которые ему подарили на день рождения, ушли на возмещение ущерба (большую часть, конечно, выплатили родители), и Хили пришлось писать письмо с извинениями владельцу гольф-мобиля. Телевизор ему смотреть тоже запретили – такое чувство, что лет на сто. Но хуже всего было, когда мать начинала громко сокрушаться, что он вор.

“Беда даже не в том, что он пил спиртное, – в миллионный, наверное, раз повторила она отцу, – а в том, что он его украл”.

Отцу, впрочем, до этих тонкостей дела не было, он вел себя так, будто Хили ограбил банк. Он с ним целую вечность не разговаривал, разве что соль за столом попросит передать, даже глядеть на него и то не глядел, да и вообще, после того случая дома у них все неуловимо переменилось. Тодд – музыкальный вундеркинд, первый кларнет в иллинойском детском оркестре – конечно же, свалил все на Хили, пока они были маленькие, он всегда так делал, поэтому хорошо, что они с ним нечасто виделись.

В телестудии гостья, какая-то знаменитость, вдруг сказала нехорошее слово (в игре нужно было рифмовать слова и участникам надо было придумать рифму, чтоб разгадать загадку)… Ведущий запипикал ругательство противным сигналом, будто наступил на собачью игрушку-пищалку, и погрозил звезде пальчиком, а та прихлопнула рот рукой, закатила глаза.

Черт, ну где же родители? Пусть бы уже пришли домой да отругали бы его, и все. “Плохая, плохая девочка!” – хохотал ведущий. Другие знаменитости тоже смеялись, запрокинув головы, и одобрительно ей аплодировали.

О прошлом вечере он старался не вспоминать. От воспоминаний утро сразу портилось, тускнело, будто от обрывков дурного сна. Хили твердил себе, что он ни в чем не виноват, совсем ни в чем, он ведь никого не ударил, ничего не испортил, не украл. Змею разве что, но вообще-то они ее так и не украли, она до сих пор под домом лежит. Еще он, правда, змей выпустил, ну и что с того? Да в Миссисипи змеи везде ползают, можно подумать, их кто-то считать станет. Он всего-то поднял задвижку, одну задвижечку. Что тут такого? Это ведь не то же, что угнать у члена муниципалитета гольф-мобиль и потом его разломать.

Дзынь! – звякнул колокольчик, победит тот, кто верно ответит на дополнительный вопрос! У участников забегали глаза, они, нервно сглатывая, столпились возле табло, было бы им с чего нервничать, горько думал Хили. Он сбежал, даже не поговорив с Гарриет, не знал даже, добралась ли она домой, и теперь волновался еще и за нее. Он тогда выскочил со двора, перебежал на другую сторону улицы и припустил домой по чужим дворам, прыгая через заборы, под неуемный собачий лай, который, казалось, несся со всех сторон.

Домой он прокрался с черного хода – раскрасневшись, хватая ртом воздух – взглянул на висевшие над плитой часы и увидел, что время еще не позднее, всего-то девять вечера. Родители в гостиной смотрели телевизор. Теперь он жалел, что вчера не заглянул к ним, ничего им не сказал, даже не крикнул с лестницы: “Спокойной ночи!”, но тогда у него духу не хватило взглянуть им в глаза, и он трусливо прошмыгнул к себе в комнату, так ни с кем и не поговорив.

С Гарриет ему и вовсе не хотелось встречаться. От одного ее имени у него в голове всплывало такое, о чем он бы с удовольствием позабыл. Бежевый ковер на полу, теннисные кубки на полках за мини-баром – все в гостиной теперь казалось ему чужим, угрожающим. Сжавшись так, будто в дверях стоял какой-то злобный наблюдатель и сверлил взглядом его спину, Хили наблюдал за тем, как знаменитости в телевизоре ломают головы над загадкой, и старался не думать о своих бедах: не думать о Гарриет, не думать о змеях, не думать о том, как его накажет отец. Не думать о больших и страшных реднеках, которые его точно запомнили, это уж как пить дать… А что, если они придут к отцу? Или, что еще хуже, придут за ним? Как знать, на что способен этот псих Фариш Рэтлифф?

К дому подъехала машина. Хили чуть не вскрикнул. Он выглянул в окно и увидел, что это не Рэтлиффы – всего-навсего отец приехал. Он задергался, засуетился, развалился было на диване, как будто спокойно смотрит себе телевизор, но устроиться поудобнее никак не получалось, в животе у него холодело, он все ждал, когда хлопнет дверь и отец шумно протопает по коридору, верный признак того, что он злится, а значит – жди беды.

Хили до того старался расслабиться, что его аж затрясло от усилий, но любопытство победило, он бросил перепуганный взгляд в окно и увидел, что отец с невыносимой ленцой только-только вылезает из машины. Вид у него был спокойный – скучающий даже, но так наверняка и не скажешь, потому что отец прикрыл очки дымчатыми солнцезащитными щитками.

Хили завороженно следил за тем, как отец обходит машину, открывает багажник. Как, стоя посреди залитого солнцем пустого двора, одну за другой вытаскивает покупки, ставит их наземь. Канистру с краской. Пластмассовые ведра. Бухту зеленого поливочного шланга.

Хили тихонько встал, отнес миску на кухню и сполоснул ее, потом поднялся к себе и заперся. Он лежал на нижнем ярусе, разглядывал перекладины над головой, старался дышать поразмереннее и не думать о том, что сердце у него так и выскакивает из груди. Наконец за дверью послышались шаги. Раздался голос отца:

– Хили!

– Слушаю, сэр! – “Почему у меня голос дрожит?”

– Сколько раз тебе повторять, чтоб ты выключал телевизор, если его не смотришь.

– Простите, сэр.

– Выходи давай и помоги мне полить мамин садик. Я думал, дождь будет, но, похоже, разгулялось.

Отказаться Хили не осмелился. Мамины цветы он на дух не переносил. Руби, которая работала у них до Эсси Ли, отказывалась даже близко подходить к густым зарослям, из которых мать нарезала букеты. “Цветы змеи любят”, – приговаривала она.

Хили натянул кеды и вышел на улицу. Раскаленное солнце уже стояло высоко в небе. Хили стоял на пожухлой желтой траве, футах в семи-восьми от маминых клумб и, жмурясь от яркого света и пошатываясь от жары, поливал цветы из шланга, стараясь держать его как можно дальше от себя.

– Где твой велосипед? – спросил отец, вернувшись из гаража.

– Я…

Сердце у Хили ухнуло в пятки. Велосипед его был там, где он его и бросил – на разделительном газоне под кустом, возле мормонского дома.

– Ну сколько раз тебе повторять? Сначала загони велосипед в гараж, потом заходи домой. Уже сил никаких нет напоминать тебе, чтоб ты его во дворе не бросал.

Гарриет спустилась вниз и поняла – что-то случилось. Мать в хлопковом приталенном платьице, в котором она обычно ходила в церковь, порхала по кухне.

– Держи-ка, – она поставила перед Гарриет холодный тост и стакан молока. Ида стояла к Гарриет спиной и подметала возле плиты.

– Мы что, куда-то идем? – спросила Гарриет.

– Нет, милая… – Голос у матери был бодрый, но губы – поджатые, навощенные оранжевой помадой, и лицо от этого казалось очень белым. – Я просто решила, что сегодня утром встану пораньше и приготовлю тебе завтрак, ты же не против?

Гарриет глянула на Иду, которая так и не обернулась. И плечи она держала как-то странно. “Что-то случилось с Эди, – с ужасом подумала Гарриет, – Эди в больнице.” Едва она об этом подумала, как Ида, так и не глядя в сторону Гарриет, нагнулась, чтобы собрать пыль в совок, и Гарриет вздрогнула, заметив, что Ида плакала.

Весь ужас, который ей пришлось пережить за прошлые сутки, так и навалился на нее, а вместе с ним – и новый, безымянный страх. Она робко спросила:

– А где Эди?

Мать с удивлением глянула на нее.

– Дома, – ответила она. – А что?

Тост уже давно остыл, но Гарриет все равно его съела. Мать сидела, облокотившись о стол, подперев подбородок руками, и смотрела, как Гарриет ест.

– Вкусно? – наконец спросила она.

– Да, мэм.

Гарриет не понимала, что происходит и как надо себя вести, и поэтому старательно жевала тост. Мать вздохнула, Гарриет подняла голову и успела увидеть, как та разочарованно встает из-за стола и выплывает из кухни.

– Ида. – прошептала Гарриет, едва они остались одни.

Ида покачала головой, но так ничего и не сказала. Лицо у нее было бесстрастное, но в глазах дрожали огромные, прозрачные слезы. Она демонстративно отвернулась.

Гарриет обомлела. Она уставилась Иде в спину, на завязки фартука, которые пережимали крест-накрест ее хлопковое платье. Она слышала все-все, даже самые тихонькие звуки – и звучали они отчетливо, грозно, – гудел холодильник, жужжала муха над мойкой.

Ида высыпала мусор в ведро под раковиной, захлопнула дверцу.

– Ты за что на меня нажаловалась? – не оборачиваясь, спросила она.

– Нажаловалась?!

– Я к тебе всегда с добром, – Ида обогнула стол, положила совок на место – к стоявшим возле нагревателя метле и швабре. – За что ты на меня наговариваешь?

– За что мне было на тебя жаловаться?! Я не жаловалась!

– Еще как нажаловалась. И не только на меня, – она так глянула на Гарриет красными, воспаленными глазами, что та вся сжалась. – Это из-за вас мистер Клод Халл ту беднягу рассчитал. – Гарриет, заикаясь от изумления, пыталась что-то возразить, но Ида ее перебила: – Мистер Клод поехал туда вчера вечером, слышала бы ты, как он с этой несчастной женщиной разговаривал, будто с собакой какой. Я своими ушами все слышала, и Чарли Ти все слышал.

– Я не жаловалась! Я не…

– Вы только послушайте! – прошипела Ида. – Да как тебе не совестно! Наговорила мистеру Клоду, будто эта женщина их дом поджечь хотела. А потом-то что, потом домой пошла выкаблучиваться да маме рассказывать, будто я вас не кормлю.

– Я не жаловалась на нее! Это все Хили!

– Про него разговору нет! Я про тебя говорю.

– Но я же просила его не жаловаться! Мы сидели у него в комнате, а она начала колотить в дверь и кричать.

– Ну да, ну да, а ты потом еще взяла да и на меня заодно нажаловалась. Разобиделась, значит, что я вчера ушла, потому что не захотела тут с вами после работы рассиживаться да сказки вам рассказывать. А то нет?

– Ида! Ну ты же знаешь, что мама вечно все путает! Я сказала только.

– И я знаю, зачем ты так. Ты вредничаешь и капризничаешь из-за того, что я не сижу тут с вами дотемна, не жарю вам курицу да сказок не рассказываю, потому что у меня дома дел невпроворот. После того-то, как я за вами весь день тут намываю.

Гарриет вышла на улицу. День был жаркий, безмолвный, прогретый добела. Казалось, будто ей только что поставили пломбу: в передних резцах боль набухает черными горошинами, она толкает стеклянные двери, выходит под палящее солнце, на раскаленную автостоянку. “Гарриет, за тобой заедут?” – “Да, мэм”, – всегда отвечала Гарриет регистраторше, даже если за ней никто не заезжал.

Из кухни – ни звука. У матери в спальне опущены жалюзи. Иду уволили? Невероятно, но отчего-то эта мысль не вызвала у Гарриет ни тревоги, ни боли, только тупое замешательство, как тогда, когда ей вкололи новокаин, она прикусила щеку, а боли и не почувствовала.

“Наберу-ка я ей помидоров к обеду, – подумала Гарриет и, жмурясь от яркого солнца, пошла за дом, где Ида разбила огородик – неогороженный клочок земли, всего с дюжину квадратных футов, здорово заросший сорняками. Дома у Иды места под огород не было. Каждый день Ида делала им сэндвичи с помидорами, но большую часть урожая уносила с собой. Ида постоянно предлагала Гарриет что-нибудь в обмен на помощь с огородом – сыграть в шашки, рассказать сказку, но Гарриет всегда отказывалась, она терпеть не могла возиться в земле, ненавидела грязь под ногтями, жуков, жару и шершавые, колючие лозы тыкв, от которых у нее потом ноги зудели.

Теперь от собственного эгоизма ее даже замутило. Неприятные мысли так и теснились у нее в голове, так ее и жалили. Ида все время трудится не покладая рук… и не только тут, но и дома. А чем занята Гарриет?

Наберу помидоров. Ида обрадуется. Еще она нарвала сладких перцев и бамии, взяла и кругленький черный баклажан – первый этим летом. Он свалила грязные овощи в маленькую картонную коробку и, сцепив зубы, принялась выпалывать сорняки. Ей и овощи – кроме самих плодов, конечно, – из-за грубой, уродливой ботвы и расползшихся во все стороны стеблей казались какими-то сорняками-переростками, поэтому она выдергивала только ту сорную траву, которую знала: клевер и одуванчики (это легко) и длинные стебли джонсоновой травы – Ида как-то хитро их складывала и свистела, так что звук выходил нечеловечески пронзительный.

Но стебли были острые, и вскоре Гарриет распорола большой палец – у самого основания вспух красный стежок, будто порез от бумаги. Обливаясь потом, Гарриет плюхнулась на грязные пятки. У нее ведь были детские садовые перчатки, красные, Ида купила их прошлым летом в хозяйственном магазине и подарила ей, и теперь Гарриет сделалось тошно от того, что она про них напрочь забыла. Богачкой Ида не была, и на подарки у нее уж точно денег не было, и хуже того – Гарриет так ненавидела этот ее огород, что не надела перчатки ни разу. “Тебе не нравятся, что ли, мои рукавички?” – как-то раз печально спросила Ида, когда они с ней сидели однажды вечером на веранде. Гарриет стала горячо возражать, но Ида только головой покачала.

У Гарриет вспыхнули щеки. Красные перчатки стоили три доллара, бедная Ида в день зарабатывала немногим больше. Только теперь до Гарриет дошло, что у нее от Иды был один-единственный подарок – эти красные перчатки. А она их потеряла! И почему она такая раззява? Она их забросила в сарай, они там всю зиму провалялись в цинковом корыте, вместе с какими-то инструментами, секаторами, садовыми ножницами…

Выполотые сорняки разлетелись по грязи, Гарриет вскочила и помчалась в сарай. Но в корыте перчаток не оказалось. Их не было ни у Честера в ящике с инструментами, ни на полке, где стояли цветочные горшки и мешки с удобрением, и когда она отодвинула от стены жестянки, покрытые засохшими потеками олифы, краски и шпаклевки, перчаток не нашлось и там.

Она отыскала на полках ракетки для бадминтона, секатор, ручную пилу, бесконечные мотки удлинителей, желтую пластмассовую каску, какие носят строители, еще кучу садовых инструментов – сучкорезы, ножницы для подрезки роз, полольники, грабли для кустов, три лопаты разных размеров и перчатки Честера. Но Идиных перчаток не было. Гарриет чувствовала, что вот-вот забьется в истерике. Честер знает, где перчатки, твердила она себе. Я спрошу Честера. Он приходил к ним только по понедельникам, а в остальные дни либо косил траву или полол сорняки на кладбище, либо брался за какую-нибудь разовую подработку в городе.

Гарриет, тяжело дыша, стояла в пыльном, пропахшем бензином полумраке, разглядывала груду инструментов, сваленных на засаленный пол, и раздумывала, где бы еще поискать перчатки, их надо было найти во что бы то ни стало – я должна их найти, думала она, окидывая взглядом устроенный ей беспорядок, если я их потеряла, умру, – как тут прибежал Хили, просунул голову в дверь:

– Гарриет! – выдохнул он, повиснув на двери. – Надо сбегать за великами!

– За великами? – помолчав, растерянно переспросила Гарриет.

– Они там остались! Отец заметил, что моего велика нет, он меня выпорет, если я его потерял! Пойдем!

Гарриет постаралась переключиться на велосипеды, но в голове у нее были одни красные перчатки.

– Я попозже схожу, – наконец сказала она.

– Нет! Сейчас! Один я туда не пойду!

– Ну тогда подожди немножко, я…

– Не-ет! – провыл Хили. – Идти нужно сейчас!

– Слушай, я тогда пойду и руки вымою. А ты сложи, пожалуйста, весь этот хлам на полку, ладно?

Хили уставился на свалку на полу:

– Вот это всё?

– Помнишь, у меня были такие красные перчатки? Они вот тут лежали, в корыте.

Хили испуганно поглядел на нее как на сумасшедшую.

– Садовые перчатки. Красные, с резинкой на запястье.

– Гарриет, серьезно тебе говорю. Велики всю ночь пролежали на улице. Их, может, уже и след простыл.

– Скажешь, если найдешь, хорошо?

Она побежала в огород и быстро, кое-как покидала сорняки в большую кучу. Ладно, думала она, потом все приберу. Схватила коробку с овощами, побежала домой.

На кухне Иды не было. Гарриет быстро сполоснула руки, даже мыло брать не стала. Подхватила коробку и потащила ее в гостиную, где Ида сидела в своем любимом твидовом кресле, расставив ноги, обхватив голову руками.

Ида медленно повернула голову. Глаза у нее были по-прежнему красные.

– Я… я тебе кое-что принесла, – пролепетала Гарриет.

Она поставила коробку возле кресла.

Ида тупо уставилась на овощи.

– Что ж мне делать? – сказала она, покачивая головой. – Куда идти?

– Хочешь, забери домой, – услужливо подсказала Гарриет.

Она вытащила из коробки баклажан, показала его Иде.

– Мама твоя говорит, мол, я плохо работаю. А как тут будешь хорошо работать, когда у нее мусор да газеты до потолка навалены, – Ида утерла глаза краешком фартука. – А платит она мне всего-то двадцать долларов в неделю. Нехорошо это. Вон Одеан у мисс Либби получает по тридцать пять, а там ни грязищу разгребать не надо, ни за детьми приглядывать.

Гарриет не знала, куда деть руки, они висели бесполезными плетьми. Ей хотелось обнять Иду, чмокнуть ее в щеку, уткнуться ей в колени, разреветься, но что-то в Идином голосе, что-то в ее скованной, напряженной позе испугало ее, и она не осмелилась подойти поближе.

– Твоя мама сказала – сказала, что вы уже большие и за вами не нужно доглядывать. Вы обе в школу ходите. А после школы теперь и сами справитесь.

Глаза Иды покраснели от слез, глаза Гарриет округлились от ужаса – на миг их взгляды встретились, столкнулись, и взгляд этот Гарриет будет помнить до самой смерти. Ида первой отвернулась.

– Правда ее, – уже спокойнее сказала она, – Эллисон скоро школу закончит, а ты. а за тобой больше не надо целый день глядеть. Да и ты в школе вон почти круглый год.

– Да я уже седьмой год в школе!

– Ну, я тебе говорю, что она мне сказала.

Гарриет взлетела по лестнице, без стука ворвалась в спальню матери. Мать сидела на кровати, а Эллисон ревела, стоя на коленях и уткнувшись лицом в покрывало. Когда вошла Гарриет, та вскинула голову – в ее опухших глазах было столько боли, что Гарриет смешалась.

– Еще ты теперь, – сказала мать. Она еле шевелила губами, глаза у нее были сонные. – Девочки, идите. Я хочу прилечь.

– Ты не можешь уволить Иду.

– Девочки, мне тоже нравится Ида, но ведь она не бесплатно у нас работает, а в последнее время ей тут, похоже, все не нравится.

Такое обычно говорил отец Гарриет, у матери голос был вялый, механический, будто она заученные слова повторяла.

– Ты не можешь ее уволить! – взвизгнула Гарриет.

– Твой отец сказал…

– Ну и что? Он тут не живет.

– Ну, девочки, тогда сами с ней и поговорите. Ида согласна с тем, что сложившаяся ситуация радости никому из нас не доставляет.

Долгое молчание.

– Зачем ты сказала Иде, будто я на нее жаловалась? – спросила Гарриет. – Что ты ей наговорила?

– Давай попозже это обсудим, – Шарлотта отвернулась, легла на кровать.

– Нет! Сейчас!

– Не переживай, Гарриет, – сказала Шарлотта. Она закрыла глаза. – И ты, Эллисон, не реви, ну прошу тебя, терпеть этого не могу, – говорила она отрывисто, все тише и тише. – Все наладится. Обещаю.

Закричать? Плюнуть в нее? Оцарапать? Укусить? Нет, ничем не выразишь охватившую Гарриет ярость. Она уставилась на безмятежное лицо матери. Мирно вздымалась ее грудь – мирно опускалась. Над верхней губой влажно блестел пот, коралловая помада смазалась, забилась в тонкие морщинки, побагровевшие веки залоснились, а во внутренних уголках глаз залегли глубокие вмятины, будто кто пальцем надавил.

Эллисон осталась возле матери, Гарриет выбежала из спальни, шлепнула с размаху ладонью по перилам. Ида так и сидела в кресле и, подперев щеку рукой, глядела в окно. Никогда прежде Ида не казалась ей такой осязаемой, такой незыблемой и крепкой, такой восхитительно плотной. Грудь у нее ходила ходуном, тоненький серый хлопок ее застиранного платья трепетал в такт мощному дыханию. Гарриет рванулась было к креслу, но тут Ида, у которой до сих пор блестели на щеках слезы, обернулась и так посмотрела на Гарриет, что та застыла на месте.

Долго-долго глядели они друг на друга. Сколько Гарриет себя помнила, они с Идой всегда играли в гляделки – то было соревнование, проверка на прочность, повод для шуток, но сейчас они вовсе не играли, сейчас все было не так, как надо, сейчас все было ужасно, и когда Гарриет наконец пристыженно отвела взгляд, шутить никто не стал. Больше ничего нельзя было поделать, и Гарриет ушла – молча, повесив голову, чувствуя, как обжигает ей спину взгляд любимых глаз.

– Что случилось? – спросил Хили, когда увидел, с каким опавшим, застывшим лицом вышла к нему Гарриет.

Он уж думал задать ей хорошенько за то, что она так долго копалась, но, увидев ее, сразу уверился в том, что теперь-то они уж влипли так влипли, влипли так, как им и не снилось.

– Мама хочет уволить Иду.

– Невезуха! – послушно согласился Хили.

Гарриет уставилась себе под ноги, стараясь припомнить, как же выглядело ее лицо, как звучал ее голос, когда все было в порядке.

– Давай потом за великами сходим, – сказала она и даже приободрилась, услышав, до чего обыденно она это сказала.

– Нет! Отец меня убьет!

– Скажи ему, что у нас велосипед оставил.

– Нельзя его там оставлять. Его кто-нибудь украдет… Слушай, ты же обещала, – взмолился Хили. – Ну сходи со мной.

– Ладно. А ты тогда обещай, что.

– Гарриет, пожалуйста! Я ради тебя весь этот хлам там собрал и вообще.

– Обещай, что сходишь туда со мной вечером. Мы заберем ящик.

– И куда мы его денем? – спросил Хили. – Ко мне домой нельзя! Гарриет вскинула руки: пальцы не скрещены.

– Ладно, – сказал Хили и тоже поднял руки – на их языке жестов это все равно что накрепко что-нибудь пообещать. Они выбежали за ворота и быстро зашагали по улице.

Они держались поближе к кустам, прятались за деревьями, и, когда до мормонского дома оставалось футов сорок, Хили ухватил Гарриет за запястье и ткнул пальцем в сторону разделительного газона. Там, под разросшимся кустом клетры, поблескивали хромированные штырьки.

Они осторожно крались к дому. На подъездной дорожке – пусто. Возле соседнего дома, где жил со своей хозяйкой пес Панчо, стоял белый седан, который Гарриет сразу узнала – на нем ездила миссис Дорьер. Каждый вторник, в пятнадцать сорок пять, этот же седан медленно подкатывал к дому Либби, и миссис Дорьер, одетая в голубой медицинский халатик, меряла Либби давление: она плотно затягивала манжету на ее костлявой, птичьей ручке, отсчитывала секунды на огромных мужских часах, а Либби, которая приходила в неописуемое смятение, едва дело касалось врачей, болезней и лекарств, сидела, уставившись в потолок и держась за сердце – губы трясутся, из-под очков вот-вот потекут слезы.

– Давай, пошли! – сказал Хили, оглянувшись через плечо. Гарриет указала на седан.

– Там медсестра, – прошептала она. – Подождем, пока уедет. Они ждали, спрятавшись за деревом. Через несколько минут Хили не выдержал:

– Чего они так долго?

– Не знаю, – Гарриет и саму это занимало, у миссис Дорьер пациенты жили по всему округу, ее визиты к Либби были молниеносными, она никогда не оставалась поболтать или выпить чашечку кофе.

– Я тут весь день торчать не собираюсь, – прошептал Хили, но тут хлопнула дверь, из соседнего дома вышла миссис Дорьер, одетая, как всегда, в голубой халат и белую шапочку. За ней тащилась прокопченная от загара тетка-янки в замызганных шлепанцах и ядовито-зеленом платье, пес Панчо висел у нее на локте.

– По два бакса за таблетку! – визжала она. – Я в день принимаю по четырнадцать баксов! Я этому мальцу в аптеке так и сказала…

– Лекарства стоят дорого, – вежливо ответила миссис Дорьер. Ей было лет пятьдесят – высокая худая женщина, с седыми прядками в черных волосах и очень прямой осанкой.

– Я ему говорю: сынок, говорю, у меня эмфизема! У меня желчные камни! Артрит у меня! У меня. Так, чего такое, Панч? – спросила она Панчо, который весь напрягся, выставил, как локаторы, свои огромные уши.

Гарриет пряталась за деревом, но он как будто все равно ее видел, уставился прямо на нее своими круглыми, лемурьими глазками. Оскалился и с бешеной яростью принялся тявкать и рваться из хозяйкиных рук.

Тетка шлепнула его по голове.

– Пасть закрой!

Миссис Дорьер смущенно рассмеялась, взяла сумку, спустилась по ступенькам.

– Ну, до вторника.

– Он прямо сам не свой, – крикнула женщина, пытаясь удержать Панчо. – К нам тут вчера вуёрист в окна заглядывал. А к соседям полиция приезжала.

– Ну и денек! – миссис Дорьер открыла дверцу машины, остановилась. – Бывает же такое.

Панчо заходился в лае. Миссис Дорьер села в машину, медленно отъехала от дома, а тетка, которая вышла аж на самый тротуар, еще раз шлепнула Панчо и унесла его домой, громко хлопнув дверью.

Хили с Гарриет, затаив дыхание, выждали еще несколько минут, потом, убедившись, что поблизости нет никаких машин, рванули к газону и, добежав до велосипедов, шлепнулись на коленки под кустом.

Гарриет кивнула в сторону мормонского дома, на подъездной дорожке было пусто.

– Дома никого.

Тяжесть у нее в груди будто бы слегка рассосалась, Гарриет даже почувствовала себя легче, проворнее, увереннее.

Хили, пыхтя, вытащил велосипед из-под куста.

– Мне нужно змею забрать.

Говорила она грубовато, и Хили вдруг стало ее очень жаль, а отчего – он и сам не понял. Он поднял велосипед. Гарриет оседлала свой и грозно глядела на него.

– Мы еще вернемся, – сказал он, отводя глаза.

Он вскочил на велосипед, они с Гарриет нажали на педали и полетели по тротуару.

Гарриет обогнала его, агрессивно подрезала на углу. Хили глядел, как она, ссутулившись, изо всех сил жмет на педали, и вдруг подумал, что вид у нее такой, будто ее здорово отделали, и что ведет она себя как местные хулиганы, Деннис Пит и Томми Скоггс, которые лупили малышей, а их потом самих лупили ребята побольше. Может, это все потому, что она девчонка, но Хили восхищался Гарриет, когда она была вот такой вот злой, бедовой. Мысль о кобре тоже приводила его в восторг, и хотя он никак не мог набраться духу и рассказать Гарриет, что он еще и с полдесятка змей на волю выпустил, до него вдруг дошло, что дома у мормонов никого нет и, похоже, еще долго никого не будет.

– Как думаешь, ее часто надо кормить? – спросила Гарриет, они с Хили волокли тачку, он тянул, она, сгорбившись, толкала – в темноте продвигались они медленно. – Может, ей лягушку дать?

Хили перекатил тачку через бордюр, и они потащили ее по улице. Ящик был прикрыт пляжным полотенцем, которое Хили стянул из дома.

– Я эту тварь кормить не собираюсь, – сказал он.

Он верно угадал, что в мормонском доме никого не было. Хотя догадка Хили и основывалась только на его личном убеждении, что лучше уж спать в багажнике, чем в доме, где ползают гремучие гадюки. Он так и не рассказал Гарриет, что выпустил змей, но постоянно об этом думал, стараясь найти оправдание своему поступку. Хили и не подозревал, что мормоны в этот самый момент сидят в гостинице “Холидей Инн” и вместе с юристом по недвижимости из Солт-Лейк-Сити пытаются решить, можно ли считать присутствие ядовитых рептилий в арендуемом помещении нарушением условий арендного договора.

Хили очень надеялся, что никто не проедет мимо и их не засечет. По легенде они с Гарриет были в кино. Отец дал им денег на билеты. Гарриет полдня просидела дома у Хили, что на нее было совсем не похоже (обычно он ей быстро надоедал, и она уходила домой, даже когда он упрашивал ее остаться), а сегодня они несколько часов играли в блошки, сидя на полу по-турецки и обсуждая в перерывах, что им делать с коброй. Ящик был огромный, его просто так нигде не спрячешь – ни у него дома, ни у нее. После долгих споров они решили спрятать кобру на западной окраине города возле заброшенной эстакады, которая нависала над пустынным участком окружного шоссе.

Вытащить ящик из-под дома и погрузить его на красную детскую тележку Хили оказалось куда проще, чем они думали, – вокруг не было ни души. Вечер выдался душный, парило, вдали слышались раскаты грома. Все выключили поливалки, зазвали домой котов, убрали подушки с садовой мебели.

Грохотали колеса по дороге. До железнодорожного депо надо было всего-то пройти два квартала вверх по Хай-стрит, и чем дальше на восток они забирались, чем ближе подходили к реке и товарным складам, тем меньше было вокруг фонарей. Шелестели в запустелых дворах разросшиеся сорняки, на калитках висели таблички: “ПРОДАЕТСЯ” и “ВХОД ВОСПРЕЩЕН”.

Пассажирские поезда останавливались в Александрии всего два раза в день. Поезд в Новый Орлеан, отправлявшийся из Чикаго, приходил в 7.14 утра, и в 20.47 он же останавливался здесь на обратном пути, а все остальное время на станции было пусто. В кассе – развалюхе с островерхой крышей и облупившимися стенами – было темно, кассир ее откроет только через час. За кассой расходились в стороны старые засыпанные щебнем дорожки, которые шли от трансформаторных будок к складам, от складов – к погрузчикам, лесопилкам и реке.

Хили и Гарриет остановились, перекатили тачку с тротуара на щебенку. Лаяли собаки – большие, но далеко. На юге светились огни лесопилки, за ней, чуть дальше, на их улице – приветливо мерцали фонари. Они решительно отвернулись от последних проблесков цивилизации и зашагали в другую сторону – на север, к великой тьме, к безграничным, безлюдным просторам пустошей, что начинались за опустевшими складскими дворами, за раскрытыми товарными вагонами, за пустыми тележками для перевозки хлопка, – туда, где в темном сосновом лесу исчезала узенькая тропка.

Хили и Гарриет тут играли, впрочем, нечасто – тропинка вела к заброшенному складу хлопка. В лесу было тихо, страшно, над головой густо сплетались ветви айлантов, сосен и стираксовых деревьев, и поэтому на мрачной тропке, которая тут и вовсе сжималась в ниточку, даже днем было всегда темно. В нездоровом, влажном воздухе зудели комары, а тишину только изредка нарушал резкий хруст веток под лапками кролика да грубое карканье невидимых птиц. Несколько лет назад в лесу укрывались беглые заключенные – их перевозили цепью, в кандалах, и нескольким удалось сбежать. Но Хили с Гарриет тут ни разу никого не видели – только однажды маленький негритенок в красных трусах, припав на одно колено, швырнул в них камнем, а потом попятился и с визгом нырнул в кусты. Места тут были безлюдные, и Хили с Гарриет не любили здесь играть, хотя никогда в этом бы не признались.

Щебень громко затрещал под колесами тележки. Несмотря на то, что они с ног до головы опрыскали себя средством от насекомых, в душном, волглом лесу к ним ринулись целые тучи москитов. Они с трудом различали дорогу в тенистых сумерках. Хили захватил с собой фонарик, но теперь им казалось, что светить им тут, наверное, не стоит.

Сгущались, синели сумерки, они шли, и тропа сужалась, пропадала под валежником, который забором вырастал с обеих сторон, поэтому они катили тачку очень медленно, то и дело останавливаясь, разводя в стороны ветки и сучья.

– Фух! – пыхтел впереди Хили, скрипела тачка, и вдруг мухи зажужжали громче, и Гарриет прямо в нос ударила мокротная, гнилая вонь.

– Вот гадость! – донесся до нее крик Хили.

– Что? – в темноте она различала только широкие белые полоски на футболке Хили. Хрустнул гравий – Хили поднял передний край тележки и резко оттащил ее влево.

– Что там?

Вонь была такая – не передать словами.

– Опоссум.

На тропинке лежала темная бесформенная кучка, над которой вились мухи. Сучки и ветки царапали Гарриет лицо, но она все равно отвернулась, когда они протискивались мимо.

Они остановились передохнуть только когда стих жестяной мушиный гул и перестало вонять. Гарриет зажгла фонарик, кончиками пальцев приподняла краешек полотенца. Кобра презрительно уставилась на нее поблескивающими глазками и зашипела, разинув щелястую пасть, которая до ужаса напоминала ухмылку.

– Ну, как у нее дела? – проворчал Хили, упершись руками в коленки.

– Нормально, – ответила Гарриет и тотчас же отскочила, так что в кружке света бешено замелькали макушки деревьев, – кобра стала бросаться на сетку.

– Чего ты?

– Ничего, – ответила Гарриет. Выключила фонарик. – Может быть, она даже привыкла к ящику. – В тишине ее голос казался оглушительно громким. – Она тут всю жизнь сидит, наверное. Вряд ли они ее выпускали поползать, правда ведь?

Они помолчали, потом снова, с неохотой, покатили тележку дальше.

– Жара ей, наверное, не мешает, – сказала Гарриет. – Это же индийская кобра. А в Индии еще жарче, чем здесь.

Хили внимательно глядел себе под ноги – в темноте за этим надо особенно следить. В черных рядах сосен хором надрывались древесные лягушки, их кваканье металось через дорогу – туда-сюда, мутно пульсировало у него за ушами, будто стереоэффект.

Они вышли на поляну, к складу, который лунный свет выбелил до желтовато-серого. Вмятины на погрузочной платформе, на которой они столько раз сиживали, болтая ногами и разговаривая, теперь казались темными, незнакомыми, зато на белесых от лунного света воротах отчетливо виднелись грязные круглые метины от их теннисных мячиков.

Вдвоем они перетащили тележку через канаву. Самое худшее – позади. От дома Хили до окружной дороги сорок пять минут на велосипедах, но если пойти по тропинке, которая начиналась за складом, можно было здорово срезать. Она выходила к железнодорожным путям, а там – всего минута, и о чудо! – вот она окружная дорога, съезд на Пятую магистраль.

За складом виднелись рельсы. На фоне свинцово-багряного неба чернели увитые жимолостью покосившиеся телеграфные столбы. Хили оглянулся и увидел, что Гарриет, стоя по колени в густой осоке, нервно озирается по сторонам.

– Ты чего? – спросил он. – Потеряла что-то?

– Меня кто-то ужалил.

Хили утер взмокший лоб.

– До поезда еще целый час, – сказал он.

Кое-как они втащили тачку на рельсы. Пассажирский в Чикаго действительно проедет не скоро, но они оба знали, что иногда тут ходят грузовые поезда. Местные ехали в депо и тащились так медленно, что их можно было бегом обогнать, зато грузовые экспрессы, шедшие в Новый Орлеан, проносились так быстро, что Хили, который как-то раз стоял с матерью в машине перед опущенным шлагбаумом на Пятой магистрали, даже не смог разобрать надписи на вагонах.

Теперь ветки им не мешали, и шли они гораздо быстрее, колеса тележки оглушительно стучали по шпалам. У Хили заныли зубы. Шумели они ужасно – их, конечно, все равно никто не слышал, но Хили боялся, что за таким грохотом и лягушачьими воплями они прохлопают приближение грузового поезда и опомнятся только когда он их переедет. Он бежал, глядя вниз – под ногами мелькали темные шпалы, зрелище было гипнотическое, да и к тому же он быстро, ритмично дышал, но едва он подумал о том, что недурно было бы уже остановиться и зажечь фонарик, как Гарриет шумно выдохнула. Хили поднял голову и тоже с облегчением вздохнул – вдалеке замерцал красный неоновый знак.

Они стояли на обочине магистрали, жались друг к другу в колючих зарослях травы, вглядываясь в сторону железнодорожного переезда, где торчал знак “СТОП! ОГЛЯДИСЬ! ПРИСЛУШАЙСЯ!”. Лица им обдуло ветерком – свежим, прохладным, будто дождик. Если б они посмотрели налево, в сторону дома, то увидели бы вдалеке вывеску “Тексако”, зелено-розовые огни “У Джамбо”. Здесь же огоньки редко вспыхивали – не было тут ни магазинов, ни светофоров, одни поля, поросшие сорной травой, да сараюшки из гофрированного металла.

Они вздрогнули – мимо, шурша колесами, пронеслась машина. Хили с Гарриет посмотрели в обе стороны, убедились, что больше машин нет, перемахнули через пути и перебежали пустынную магистраль. Чтобы срезать, они пошли через коровье пастбище – тележку затрясло в темноте по колдобинам. По этому участку окружной дороги, сразу за “Загородным клубом”, почти никто не ездил – тут были одни огороженные пастбища, перечеркнутые пыльными дорожками от бульдозеров.

В носу у Хили засвербело от ядреного запаха навоза. И тут же его кед скользнул по чему-то омерзительно-мягкому. Он остановился.

– Ты чего?

– Погоди, – уныло отозвался он, вытирая подошву о траву.

Фонарей тут не было, но луна светила так ярко, что Хили с Гарриет прекрасно видели, где находятся. Рядом с окружной дорогой виднелась полоска асфальта – всего ярдов двадцать, и потом асфальт резко обрывался. Тут начали было строить параллельное шоссе, но стройку прекратили, когда дорожная комиссия решила, что федеральная трасса пойдет по другому берегу Хумы, в обход Александрии. Через растрескавшийся асфальт пробивалась трава. Нависая над окружной дорогой, белела вдали заброшенная эстакада.

Хили и Гарриет зашагали дальше. Поначалу они думали спрятать кобру в лесу, но слишком хорошо помнили о том, как ловили змею, а потому не горели желанием пробираться в темноте сквозь густой кустарник – хрустеть ветками, наступать сослепу на гнилые бревна, да еще и тащить на себе ящик весом в пятьдесят фунтов. Думали они и насчет какого-нибудь склада, но даже у заброшенных складов с наглухо заколоченными окнами везде висели таблички, что это, мол, частная собственность.

Другое дело – бетонная эстакада. Если знать, где срезать, то с Натчез-стрит отсюда было легко добраться, эстакада вроде как у всех на виду, да только проходила она над закрытым участком окружной дороги, и до города отсюда было не сказать, чтоб близко, а значит, здесь не будут шастать рабочие, любопытные стариканы и дети.

На машине тут не проедешь, недостроенная эстакада могла и рухнуть, впрочем, даже если бы ее достроили, на нее сумел бы вскарабкаться разве что джип, но втащить красную тележку им удалось быстро – Хили тянул, Гарриет толкала. Если бы вдруг внизу проехала машина, они легко смогли бы укрыться за высокими бетонными заграждениями, но на дороге было темно. За эстакадой исчезали во тьме безграничные поля, вспыхивали белые огни города.

На эстакаде ветер был сильнее: свежий, опасный, бодрящий. И бортики, и проезд были припорошены сероватой пылью. Хили отер руки о шорты – они были как будто мелом перепачканы, зажег фонарик и обвел им эстакаду: засохший сливной желоб, забитый смятыми бумажками, покосившийся бетонный блок, куча мешков с цементом и липкая бутылка, в которой до сих пор плескались остатки оранжада. Гарриет перегнулась через заграждение, как через перила на палубе океанского лайнера, и глядела вниз, на темную дорогу. Ветер дул ей прямо в лицо, волосы у нее развевались и Хили подумал, что сейчас она хотя бы не выглядит такой несчастной, как днем.

Вдалеке раздался долгий, мрачный свист паровоза.

– Ого, – сказала Гарриет, – уже восемь, что ли?

У Хили коленки стали как ватные.

– Не-е, – сказал он.

В звенящей тишине зазвучал торопливый перестук вагонных колес, задребезжали рельсы железнодорожного переезда, все громче, громче и громче…

Снова провизжал свисток, на этот раз – почти рядом, и они увидели, как по рельсам, где они всего каких-нибудь пятнадцать минут назад толкали тачку, шумно пролетел товарный поезд. Вдалеке строго дрожало сигнальное эхо. На востоке, в клубившихся над рекой тучах ртутно-синей венкой дернулась беззвучная молния.

– Нужно почаще сюда приходить, – сказала Гарриет.

Глядела она не в небо, а на липкий черный асфальт, который вырывался из туннеля прямо у них под ногами, Хили стоял за спиной, но она будто и не с ним говорила, будто висела над водосливом плотины – брызги летят ей в лицо, и слышит она только рев воды.

Змея забилась в ящике, они оба вздрогнули.

– Тихо-тихо, – нежно засюсюкала над ней Гарриет, – не вертись ты.

Они подняли ящик и засунули его в дырку между заграждением и мешками с цементом. Гарриет, опустившись на колени прямо среди осколков чашек и окурков, оставленных рабочими, попыталась вытащить снизу пустой мешок из-под цемента.

– Поскорее, – сказал Хили.

Жара окутывала его мокрым колючим одеялом, от цементной пыли, сена в полях, от дрожащего, наэлектризованного воздуха защекотало в носу.

Гарриет выдернула пустой мешок, который тотчас же заполоскало на ветру, будто белесый флаг высадившейся на Луну экспедиции. Она быстро свернула его, спрятала возле бортика. Хили плюхнулся на колени рядом с ней. Сталкиваясь головами, они прикрыли мешком ящик с коброй и для верности придавили его цементом, чтоб не улетел.

Вот все взрослые сидят сейчас по домам, а что же они делают, думал Хили – подсчитывают расходы, смотрят телевизор, вычесывают кокер-спаниелей? Ночной ветер был свежим, живительным и одиноким – Хили казалось, что весь привычный ему мир остался далеко позади. Они потерпели крушение и высадились на пустынной планете… хлопают на ветру флаги, погибших хоронят по военному обычаю. торчат в пыли самодельные кресты. За горизонтом посверкивают тусклые огоньки инопланетного поселения – там им не рады, там – враги Федерации. “В контакт с местным населением не вступать, – раздался строгий голос у него в голове. – В противном случае вас с девушкой ожидает смерть”.

– Ей там хорошо, – сказала Гарриет, встав на ноги.

– Она справится, – сказал Хили уверенным басом капитана звездолета.

– Змеям не нужно есть каждый день. Надеюсь только, что ее напоили как следует, перед тем как мы ее забрали.

Сверкнула молния – на этот раз ярко, с резким треском. И сразу же загрохотал гром.

– Давай обратно длинным путем вернемся, – попросил Хили, откидывая челку с глаз, – по дороге.

– Зачем? Поезд из Чикаго еще не скоро проедет, – сказала Гарриет, Хили молчал, но, увидев, до чего пронзительно она на него уставилась, разволновался:

– Он через полчаса будет.

– Успеем.

– Ну, как хочешь, – сказал Хили и обрадовался, что по голосу и не скажешь, что он напуган. – Я по дороге пойду.

Молчание.

– А с тележкой что тогда? – спросила она.

Хили задумался:

– Наверное, тут брошу.

– Прямо здесь?

– Ну и что? – сказал Хили. – Все равно я с ней больше не играю.

– А вдруг ее кто-нибудь найдет?

– Да сюда никто не ходит.

Они помчались вниз по бетонному спуску – ветер в лицо, вот здорово, – разогнавшись, махом одолели половину пастбища и, задыхаясь, сбавили скорость.

– Дождь начинается, – сказала Гарриет.

– Ну и что, – ответил Хили.

Он чувствовал себя непобедимым – он старший офицер, покоритель планет.

– Эй, Гарриет, – он ткнул пальцем в сторону соседнего поля, там, посреди разворочанных бульдозерами глиняных кратеров поблескивала вычурная неоновая вывеска:

– Хреновое у них будущее, – сказал Хили.

Они побежали по обочине Пятой магистрали, держась подальше от фонарей, обегая мусорные баки (Хили был настороже – как знать, вдруг матери захотелось мороженого и она попросила отца сбегать к “Джамбо”, чтоб успеть до закрытия). Затем они свернули в город и темными переулками добежали до кинотеатра на площади.

– Уже полфильма прошло, – сообщила им кассирша с очень лоснящимся лицом, выглядывая из-за раскрытой пудреницы.

– Да, мы знаем, – Хили протолкнул два доллара под стеклянное окошечко, сделал шаг назад, нетерпеливо приплясывая на месте, размахивая руками. Сейчас ему меньше всего на свете хотелось смотреть полфильма о говорящем “фольксвагене”. Кассирша защелкнула пудреницу, вытащила ключи, чтоб открыть зал и впустить их, и тут вдалеке раздался свисток паровоза: на станцию Александрия прибывает поезд до Нового Орлеана, отправление в 20.47.

Хили ткнул Гарриет в плечо.

– Давай скатаемся на нем в Новый Орлеан. Как-нибудь вечерком. Гарриет отвернулась, скрестила руки на груди, выглянула на улицу. Вдали грохотал гром. На другой стороне улицы захлопал на ветру навес над хозяйственным магазином, обрывки бумаги запрыгали, закувыркались по тротуару.

Хили взглянул на небо, выставил ладонь. Когда кассирша повернула ключ в стеклянной двери, на лоб ему шлепнулась капля дождя.

– Гам, а ты “Транс АМ” водить сможешь? – спросил Дэнни.

Как же он торчал, торчал, что твой лютик, а бабка у него ну до того худющая, костями ощетинилась, ни дать ни взять кактус в красном цветочном халате – цветастом, поправил себя он, уставившись на бабку, – в красный бумазейный цветочек.

До бабки и впрямь доходило, как до кактуса, прошло несколько минут, прежде чем она, запыхтев, ответила своим колючим голоском:

– Водить-то еще ладно, могу. Мне просто сидеть в ней уж больно низко. С моим-то артуритом.

– А я не могу… – Дэнни смолк, все обдумал, начал заново: – Я могу отвезти тебя в суд, если хочешь, но машина-то выше не станет.

Бабке не угодить, все-то ей было не по росту. Когда грузовик был исправен, так она жаловалась, что в кабину лезть высоко.

– Эх, – мирно ответила Гам, – я и не против, чтоб ты меня, сынок, отвез. Не зря ж мы столько денег отдали, чтоб тебя на дальнобойщика выучить.

Вцепившись сухонькой коричневой клешней в руку Дэнни, она медленно – очень медленно – прошаркала к машине по утоптанному пыльному двору, мимо Фариша, который, сидя в шезлонге, разбирал телефонный аппарат, и тут Дэнни пришло в голову (как озарило, оно так всегда и бывает), что все его братья – да и он тоже – умели разглядеть самую суть вещей.

Кертис видел в людях добро, Юджин видел в мире Божью руку, понимал, что у каждой вещи есть заповеданные ей роль и место, Дэнни видел, что творится у людей в головах, что движет их поступками, а иногда – под действием наркотиков, конечно же – видел и будущее. Но вот Фариш – по крайней мере до болезни – зрел в корень лучше их всех вместе взятых. Фариш понимал энергию, которая движет миром, видел все ее скрытые возможности, знал, как все устроено – хоть двигатели, хоть животные в этой его таксидермической лаборатории. Теперь, правда, если уж Фариш чем и заинтересуется, так ему обязательно надо это выпотрошить да вытрясти, чтоб удостовериться – ничего там особенного внутри и не было.

Радио Гам не любила, поэтому до города они ехали в полной тишине. Дэнни чувствовал все-все металлические детальки, которые слаженно вертелись в бронзовом нутре машины.

– Ну и славно, – безмятежно заметила Гам, – а то я уж как волновалась, что зря мы тебя на водителя учили.

Дэнни молчал. Самое счастливое это было время – когда он грузовик водил, до того, как второй раз в тюрьму попал. Он повсюду шатался, играл на гитаре, даже подумывал, не собрать ли группу, поэтому крутить баранку ему было скучно – полная банальщина, не то что блестящее будущее, которое он себе рисовал. Но теперь он вспоминал это времечко – это было всего-то пару лет назад, а кажется, что целая вечность прошла, – и с тоской вспоминал не ночи, проведенные в барах, а дни за рулем.

Гам вздохнула.

– Оно, может, и к лучшему, – прошелестела она тонким старческим голоском, – а то так бы и водил этот грузовик, пока б не помер.

“Уж все получше, чем дома штаны просиживать”, – подумал Дэнни. Бабка его вечно выставляла тупым, из-за того что ему нравилась та работа. “Дэнни-то от жизни многого не надо”. Вот что она всем твердила, когда он нанялся дальнобойщиком. “Это хорошо, Дэнни, что ты ни на что особо не надеешься, тогда и разочарований не будет”. Этот жизненный урок должны были накрепко затвердить все ее внуки: от мира многого не жди. Мир – место поганое, тут человек человеку волк (другая ее любимая присказка). Если ее мальчики будут многого хотеть или будут много чего из себя воображать, дождутся только того, что все их надежды разобьют да растопчут. Как по Дэнни, а урок это был так себе.

– Я Рики Ли так и сказала, – она кротко сложила на коленях изъязвленные ручки, покрытые царапинами и вздувшимися черными венами. – Когда он получил баскетбольную стипендию в университет Дельты и ему надо было не только учиться да мячом стучать, а еще и ночами вкалывать, чтоб за книжки было чем заплатить. И я ему так и сказала: “До чего ж тошно думать, Рики, что тебе работать больше всех придется. Только чтоб богатенькие детки, у которых всего в жизни есть поболе, чем у тебя, стояли сложа руки да над тобой надсмехались…”

– Угу, – сказал Дэнни, когда понял, что бабка ждет ответа.

Рики Ли от стипендии отказался – хватило ему и бабки с Фаришем, которые его вдвоем дружно высмеяли. И где теперь Рики? В тюрьме.

– Вон как. И учиться, значит, и по ночам работать. Только чтоб в мячик играть.

Дэнни дал себе слово, что завтра бабка поедет в суд своим ходом. Гарриет глядела в потолок – проснувшись, она не сразу вспомнила, где находится. Вылезла из кровати – она снова заснула в одежде, с грязными ногами – и спустилась вниз.

Ида вешала белье во дворе. Гарриет наблюдала за ней. Сначала она хотела пойти помыться – без напоминаний, – чтобы сделать Иде приятное, но потом передумала: если Ида увидит, какая она грязная, увидит, что на ней вчерашняя несвежая одежда, то сразу поймет – она тут жизненно необходима. Набив рот прищепками, мурлыкая что-то себе под нос, Ида вытаскивала белье из корзины. Она не выглядела грустной или огорченной, просто – сосредоточенной.

– Тебя уволили? – спросила Гарриет, не сводя с нее глаз.

Ида вздрогнула, вытащила прищепки изо рта.

– Ну и ну, доброе утро, Гарриет! – сказала она с таким безликим радушием, что у Гарриет сердце упало. – Ох, и чумазая же ты! А ну иди помойся!

– Тебя уволили?

– Нет, меня не уволили. Я решила, – Ида снова взялась за белье, – я решила, поеду-ка я в Хэттисберг, буду там жить у дочери.

В небе чирикали воробьи. Ида с громким хлопком встряхнула влажную наволочку, повесила ее на веревку.

– Такое вот мое решение, – сказала она. – Пора мне.

У Гарриет во рту пересохло.

– А Хэттисберг далеко? – спросила она, хотя и так знала, что далеко, возле самого залива – в сотнях миль отсюда.

– Далеко-предалеко. Это там, где такие сосны растут, с длинными иголками! Я вам больше не нужна, хватит, – бросила Ида походя, будто сообщала Гарриет, что ей хватит уже сладкого или кока-колы. – Я вон на пару годов старше тебя была, а уж замужем. И с ребенком.

Гарриет обиделась, оскорбилась. Детей она терпеть не могла – Ида это прекрасно знала.

– Да-а, мэм, – задумавшись, Ида продолжала развешивать рубашки. – Все меняется. Я за Чарли Ти вышла, когда мне пятнадцать годов было. И ты скоро замуж пойдешь.

Спорить с ней смысла не было.

– И Чарли Ти с тобой поедет?

– А то ж.

– А он хочет?

– Чего ж не хочет?

– А что там делать?

– Кому делать – мне или Чарли?

– Тебе.

– Ну, уж не знаю. Устроюсь к кому-нибудь работать. За другими детьми глядеть, может, за младенчиками.

Подумать только, Ида – Ида! – бросает ее ради чужого слюнявого младенца!

– Когда ты уезжаешь? – холодно спросила она Иду.

– На той неделе.

Больше сказать было нечего. Ида явно дала понять, что не намерена продолжать разговор. Несколько минут Гарриет наблюдала за ней – как Ида нагибается к корзине, вешает белье, снова нагибается к корзине, – а потом ушла, прошлась по двору, залитому бесцветным, неживым солнцем. Дома она застала мать в наряде Голубой Феи – мать нервно мялась, потом просочилась на кухню, попыталась поцеловать Гарриет, но она вырвалась из ее объятий и, громко топая ногами, выскочила из кухни на задний двор.

– Гарриет? Что такое, моя сладкая? – заканючила мать, выйдя на заднее крыльцо. – Ты на меня как будто сердишься… Гарриет?

Ида удивленно воззрилась на Гарриет, которая вихрем пронеслась мимо нее, и вытащила прищепки изо рта.

– А ну отвечай матери!

Обычно от такого тона Гарриет замирала на месте.

– Мне больше не нужно тебя слушаться, – не останавливаясь, сказала Гарриет.

– Если твоя мать хочет уволить Иду, – сказала Эди, – я ей не могу помешать.

Гарриет безуспешно пыталась заглянуть Эди в глаза:

– Почему не можешь? – наконец спросила она, когда Эди уткнулась в блокнот. – Эди, почему не можешь?

– Не могу и все тут, – ответила Эди, которая прикидывала, что взять с собой в Чарльстон.

Синие туфли на плоской подошве – самые удобные, но двухцветные лодочки лучше сочетаются с ее светлыми летними костюмами. Эди к тому же немного покоробило, что Шарлотта, решившись на такой ответственный шаг, как увольнение прислуги, даже не спросила ее совета.

Гарриет настаивала:

– Но почему ты не можешь ей помешать?

Эди отложила карандаш:

– Гарриет, я не имею права.

– Не имеешь права?

– Моего мнения не спрашивали. Дорогая моя девочка, не волнуйся, – бодрым тоном продолжила Эди, рассеянно похлопала Гарриет по плечу и встала, чтоб подлить себе кофе. – Все устроится к лучшему! Вот увидишь!

Обрадовавшись, что с этой бедой она быстро разобралась, Эди налила себе еще кофе, уселась обратно за стол и, нарушив мирную (как ей думалось) тишину, сказала:

– Мне бы в поездке, конечно, очень пригодилась парочка костюмов, которые гладить не надо. Мои уже все поизносились, а льняные брать в дорогу непрактично. Можно было бы пристроить портплед на заднем сиденье…

Она глядела куда-то поверх головы Гарриет и снова погрузилась в свои размышления, совершенно не замечая, как побагровела ее внучка и каким злым, вызывающим взглядом она на нее смотрит.

Время шло, Эди была занята своими мыслями, и тут скрипнули ступеньки – кто-то зашел с заднего двора.

– Приве-ет! – чья-то тень за дверью, кто-то, прижав ладонь ко лбу, вглядывается через сетку. – Эдит?

– Так, так! – воскликнул другой голос, тоненький и бодрый. – Да никак это Гарриет там с тобой?

Эди даже встать не успела, а Гарриет уже выскочила за дверь, промчалась мимо Тэт, подбежала к стоявшей на крылечке Либби.

– А где Аделаида? – спросила Эди у Тэт, которая с улыбкой оглянулась на Гарриет.

Тэт закатила глаза:

– Заскочила в бакалею за баночкой “Санки”.

– Вот это да, – доносился с порога слегка придушенный голос Либби, – Гарриет, надо же! Какой теплый прием.

– Гарриет, – резко окрикнула ее Эди, – не висни на Либби.

Она ждала, вслушивалась. Услышала, как Либби спросила Гарриет:

– Да все ли с тобой в порядке, ангел мой?

– Боже правый, – сказала Тэтти, – никак ребенок плачет?

– Либби, сколько ты платишь Одеан в неделю?

– О господи! Что это ты вдруг решила узнать?

Эди встала, ринулась к двери.

– Не суй нос не в свое дело, Гарриет, – гаркнула она. – Иди в дом.

– Ох, да Гарриет мне вовсе не в тягость, – Либби высвободила руку, поправила очки и уставилась на Гарриет ясным, невинным взглядом.

– Твоя бабушка хочет сказать, – на крыльцо вслед за Эди вышла Тэт, которая с самого детства только и занималась тем, что облекала в более дипломатичную форму резкие и безапелляционные высказывания Эди, – она имеет в виду, Гарриет, что о деньгах спрашивать невежливо.

– Эка важность, – не поддалась им Либби. – Гарриет, я плачу Одеан тридцать пять долларов в неделю.

– Мама платит Иде всего двадцать. Это нехорошо, правда же?

– Вот как… – Либби явно опешила, заморгала. – Я даже не знаю. Ну, то есть твоей маме, конечно, лучше знать, но.

Ее перебила Эди, которая вовсе не собиралась все утро обсуждать уволенную прислугу:

– Прекрасная прическа, Либ. Правда же, у Либби волосы нынче идеально уложены? Кто тебя причесывал?

– Миссис Райан, – Либби засмущалась, вскинула руку к голове.

– Мы нынче все седые, – любезно подхватила разговор Тэт, – нас теперь одну от другой и не отличишь.

– А тебе нравится прическа Либби? – строго спросила Эди. – Гарриет!

У Гарриет в глазах уже вскипали слезы, она сердито отвернулась.

– А я знаю одну девочку, которой не мешало бы подстричься, – озорно сказала Тэт. – Гарриет, тебя мама еще к цирюльнику водит или уже в салон записывает?

– Как по мне, мистер Либерти совсем недурно ее стрижет, да и берет вполовину дешевле, – сказала Эди. – Тэт, ты бы сказала Аделаиде, чтоб ничего не покупала. Я ведь говорила ей, у меня для нее припасен горячий шоколад в таких отдельных пакетиках, я его уже упаковала.

– Эдит, я все ей сказала, но она говорит, что ей нельзя сахар.

Эди ехидно вскинула брови, спросила с деланым изумлением:

– А что так? От сахара она тоже перевозбуждается?

Аделаида недавно бросила пить кофе – якобы по этой самой причине.

– Ну хочет она “Санку”, пусть купит, я не против.

Эди фыркнула:

– Я тоже. Я ведь не хочу, чтоб Аделаида у нас перевозбудилась.

– Что? Кто там перевозбуждается? – очнулась Либби.

– А ты что, не знаешь? Аделаида больше не пьет кофе. Она от него перевозбуждается.

– Аделаида просто повторяет за своей глупенькой подружкой по хору, миссис Питкок, та тоже недавно начала это всем рассказывать.

– Да я и сама, бывает, от чашечки “Санки” не откажусь, – сказала Тэт. – Но и страдать от его отсутствия не буду. Нет его – и обойдусь.

– Не в Бельгийское же Конго мы едем! В Чарльстоне “Санка” тоже продается, нет никакой нужды тащить с собой огромную, тяжелую банку!

– А почему бы и нет? Шоколад же ты берешь. Себе.

– Ты же знаешь, Эдит, Адди очень рано встает, – разволновавшись, вмешалась Либби, – и она боится, вдруг обслуживать номера начинают только с семи или с восьми…

– Поэтому-то я и беру в дорогу отличнейший горячий шоколад! От чашечки горячего шоколада Аделаиде хуже не станет, нисколечко!

– Меня все устраивает, горячий шоколад – это просто замечательно! – Либби захлопала в ладоши, обернулась к Гарриет. – Всего через неделю мы уже будем в Южной Каролине! Жду не дождусь!

– Да-да, – бодро воскликнула Тэт, – и твоя бабушка такая молодец, что нас всех туда везет.

– Ну, не знаю, молодец я или нет, но думаю, уж сумею довезти нас туда и обратно в целости и сохранности.

– Либби, Ида Рью уволилась, – жалобно зачастила Гарриет, – она уезжает.

– Уволилась? – переспросила Либби, она была туговата на ухо и поэтому вопросительно взглянула на Эди, которая говорила четче и громче всех. – Гарриет, ты уж, пожалуйста, повтори-ка помедленнее…

– Ида Рью, которая у них работает, – Эди скрестила руки на груди, – она уволилась, и Гарриет теперь расстраивается. Я ей уже сказала, что все меняется, одни люди уходят, другие приходят, потому что так устроен мир.

У Либби вытянулось лицо. Она с искренним сочувствием взглянула на Гарриет.

– Ох, милая моя, как нехорошо, – сказала Тэт. – Ида у вас так долго проработала, тебе ее будет не хватать, это уж точно.

– О-хо-хо, – сказала Либби, – и ведь наша девочка так любит Иду! Ты ведь очень любишь Иду, правда, моя хорошая? – спросила она Гарриет. – Так же как я люблю Одеан.

Тэт с Эди многозначительно переглянулись, Эди сказала:

– Ты, Либ, Одеан чересчур любишь.

Сестры Либби вечно подшучивали над тем, какая Одеан ленивая, как она, бывало, рассядется, жалуясь на здоровье, а Либби только и делает, что носит ей попить холодненького да посуду за ней моет.

– Но Одеан уже пятьдесят лет у меня работает, – сказала Либби. – Она – моя семья. Господи боже, да она еще в “Напасти” прислуживала, и здоровье у нее уже слабое.

Тэт сказала:

– Либби, она злоупотребляет твоей добротой.

– Милочка, – сказала заметно порозовевшая Либби, – позволь тебе напомнить, что Одеан меня на руках вынесла из дому, когда мы тогда были за городом и я подхватила ужаснейшую пневмонию. Она меня несла! На спине тащила! От самой “Напасти” до “Чиппокса”!

Эди ядовито заметила:

– Зато сейчас от нее проку мало.

Либби тихонько обернулась к Гарриет и долго-долго глядела на нее старческими водянистыми глазами – пристально, сочувственно.

– Как же плохо быть ребенком, – просто сказала она, – когда все за тебя решают взрослые.

– Погоди, скоро вырастешь, – Тэтти приобняла Гарриет, пытаясь ее утешить, – будет у тебя свой дом, и будешь ты там жить вместе с Идой Рью. Как тебе такая идея, а?

– Глупости, – сказала Эди. – Пострадает и перестанет. Прислуга приходит и уходит…

– Ни за что не перестану! – завизжала Гарриет, да так, что все вздрогнули.

Не успел никто ничего сказать, как Гарриет стряхнула руку Тэт и опрометью выскочила из дома. Эди страдальчески вскинула брови, будто говоря – вот, а я все утро это терплю.

– Боже правый! – наконец нарушила молчание Тэт, проведя рукой по лбу.

– Если честно, – сказала Эди, – я думаю, что Шарлотта поступает неправильно, но я уже устала во все вмешиваться.

– Эдит, ты столько всего для Шарлотты сделала.

– Это верно. Поэтому сама она делать ничего не умеет. Так что, по-моему, самое время ей повзрослеть.

– А как же девочки? – спросила Либби. – Думаешь, они справятся?

– Либби, ты и в “Напасти” хозяйничала, и о папочке заботилась, и за нами приглядывала, когда была немногим старше вон ее, – Эди кивнула в сторону двери, через которую выскочила Гарриет.

– Ну да. Но эти дети на нас не похожи, Эдит. Они чувствительнее нас.

– Ну, нас-то никто не спрашивал, чувствительные мы или нет. Нам выбирать не приходилось.

– А что с ребенком такое? – с порога спросила Аделаида – припудренная, накрашенная, со свежим перманентом. – Она мимо меня пронеслась сломя голову, а уж грязная какая. Даже слова мне не сказала.

– Пойдемте-ка все в дом, – сказала Эди, потому что уже начало припекать. – Я как раз кофе сварила. Для тех, кто его пьет, конечно.

– Ого, – Аделаида восхищенно остановилась перед грядой нежно-розовых лилий, – ничего себе они вымахали!

– Зефирные лилии-то? Я их пересадила. Зимой, в самый мороз, выкопала, посадила в горшки, так летом только одна и проросла.

– А теперь глядите-ка! – Аделаида склонилась над лилиями.

– Мама их называла, – Либби облокотилась о перила, глянула вниз, – мама их называла “розовым дождиком”.

– Правильно говорить – зефирные.

– А мама говорила – “розовый дождик”. На похоронах у нее эти цветы и были, и туберозы еще. Такая жара стояла, когда она умерла…

– Так, я пошла в дом, – сказала Эди. – Не то меня тепловой удар хватит. Пойду выпью кофе, а вы уж как хотите.

– А тебя не затруднит вскипятить мне водички? – спросила Аделаида. – А то я кофе не пью, боюсь.

– Перевозбудиться? – Эди вскинула бровь. – Конечно, Аделаида, мы же не хотим, чтоб ты перевозбуждалась.

Хили объехал на велосипеде весь квартал, но Гарриет так и не нашел. Дома у нее творилось что-то странное (странное – даже по меркам их дома), и Хили встревожился. На его стук никто не вышел. Он прошел на кухню, увидел, что Эллисон рыдает за столом, а Ида этого будто и не замечает – хлопочет себе, моет пол. И обе молчат. У Хили аж мурашки по коже забегали.

Он решил поискать Гарриет в библиотеке. Хили толкнул стеклянную дверь, и в лицо ему ударила волна прохладного кондиционированного воздуха – в библиотеке всегда было холодно, хоть летом, хоть зимой. Из-за стойки выдачи раздался звон браслетов – миссис Фосетт крутнулась в кресле, помахала ему рукой.

Хили помахал ей в ответ, чинно, но быстро прошагал мимо – чтоб она не успела припереть его к стенке и подписать на программу летнего чтения – и юркнул в читальный зал. Гарриет сидела под портретом Томаса Джефферсона, облокотившись на стол. Перед ней лежала огромная книжища – Хили такую в первый раз видел.

– Привет, – он шлепнулся на соседний стул. Он так спешил поделиться новостями, что говорить тихо стоило ему больших трудов. – Знаешь что? Машина Дэнни Рэтлиффа стоит возле здания суда.

Большая книжка оказалась газетной подшивкой, и Хили с изумлением увидел на пожелтевшей странице жуткое, зернистое фото матери Гарриет – она стоит возле их дома, рот раскрыт, волосы дыбом. “ДЕНЬ МАТЕРИ ЗАВЕРШИЛСЯ ТРАГЕДИЕЙ” – было написано в заголовке. На переднем плане виднелись вроде как распахнутые дверцы скорой и чья-то размытая фигура: мужчина ставит в машину носилки, но что на них лежит – не разобрать.

– Эй! – воскликнул он, радуясь собственной догадливости, – это ж твой дом.

Гарриет захлопнула книгу, ткнула пальцем в табличку: “Соблюдайте тишину!”

– Пойдем, – прошептал Хили и поманил ее за собой. Гарриет молча встала из-за стола и пошла за ним.

Хили и Гарриет вышли на улицу – к жаре и слепящему солнцу.

– Слушай, машина точно Дэнни Рэтлиффа, я ее знаю, – сказал Хили, прикрывая глаза рукой. – Такой “Транс АМ” – один на весь город. Жаль только, что он прямо возле суда стоит, не то б я ему насовал битого стекла под колеса.

Гарриет думала про Эллисон с Идой, как они сидят сейчас дома за наглухо задернутыми занавесками, смотрят дурацкую мыльную оперу про вампиров и призраков.

– Пойдем, заберем змею и засунем ее в машину, – сказала она.

– Ты что?! – в Хили проснулся здравый смысл. – Нельзя же ее сюда на тачке везти. Все увидят.

– Тогда зачем мы ее вообще забирали? – сердито спросила Гарриет. – Нам нужно, чтоб она его укусила.

Они стояли на библиотечном крыльце, молчали. Наконец Гарриет вздохнула:

– Пошла-ка я обратно.

– Стой!

Она обернулась.

– Я вот о чем подумал… – Ни о чем он не думал, но нужно было срочно что-то сказать, чтобы спасти положение. – Вот о чем. У него на “Транс-АМе” – тарга-топ. В смысле, он у него с откидным верхом, – поправился он, увидев непонимающий взгляд Гарриет. – Спорю на миллион долларов, он обратно поедет по окружной дороге. Вся эта шваль за рекой живет.

– Именно там он и живет, – сказала Гарриет. – Я в справочнике смотрела.

– Вот и отлично. Потому что змею мы уже на эстакаду затащили. Гарриет презрительно поморщилась.

– Да ладно тебе, – сказал Хили, – ты что, новости не смотрела? Про то, как дети в Мемфисе залезли на эстакаду и кидались оттуда камнями по машинам?

Гарриет нахмурила брови. Дома они никогда не смотрели новости.

– Там такое было! Два человека погибли. Выступал какой-то полицейский, говорил, что, если едешь и видишь наверху детей, сразу, мол, надо перестроиться в соседнюю полосу. Ну, давай, – он с надеждой попинал ее ботинок носком кеда, – ты ж все равно ничего не делаешь. Пойдем хоть проверим, как там кобра? Я б на нее еще разик взглянул, а ты? Где твой велик?

– Я пешком пришла.

– Ладно. Садись на раму. Туда я тебя везу, а ты меня – обратно.

Жизнь без Иды. Если бы Иды не существовало, думала Гарриет, сидя по-турецки на пыльной, выбеленной солнцем эстакаде, то мне сейчас не было бы так плохо. Значит, мне всего-то нужно притвориться, что Иды никогда и не было. Все просто.

Ведь когда Ида уйдет, дома ничего не переменится. Ее присутствие было почти незаметным. В кладовке она держала бутылку кукурузной патоки, потому что любила макать в нее лепешки; был еще красный пластмассовый стакан, из которого Ида пила – летом она с утра наполняла его льдом и носила за собой по всему дому. (Родители запрещали Иде пить из домашних стаканов, вспомнила Гарриет, сгорая со стыда.) Фартук на заднем крыльце, табачные жестянки с помидорной рассадой, овощная грядка за домом.

И всё. Ни дня в своей жизни Гарриет не провела без Иды. Но когда Ида соберет свои жалкие пожитки – пластмассовый стакан, табачные жестянки, бутылку патоки, – ничего в доме не будет о ней напоминать, как будто ее тут никогда и не было. От этой мысли Гарриет стало совсем тошно. Она представила себе заросший сорняками огородик.

“Я буду о нем заботиться, – поклялась она. – Вырежу из журнала купон и выпишу какую-нибудь рассаду”. Она вообразила, как вскапывает землю, изо всех сил наваливаясь на лопату, а на ней – соломенная шляпа и садовый халат, коричневый, как у Эди. Эди выращивает цветы, ну а овощи чем сложнее? Эди ей поможет, Эди только рада будет, если она займется чем-то полезным…

Ей тут же вспомнились красные перчатки, и Гарриет накрыло мощной волной страха, смятения, опустошенности. Один-единственный раз Ида ей сделала подарок, а она его взяла и потеряла. Нет, наказала она себе, перчатки найдутся, не думай о них сейчас, подумай о чем-нибудь другом…

О чем? О том, как она вырастет, станет знаменитым ботаником и получит множество наград. Она представила, как вышагивает между цветочных грядок в белом халате, будто Джордж Вашингтон Карвер. Она будет гениальным ученым – и очень скромным – и за все свои выдающиеся достижения денег не попросит.

Днем с эстакады все виделось по-другому. Пастбища были не зелеными, а пожухло-коричневыми, отдельные места скот вытоптал до пыльных красных проплешин. На заборах из колючей проволоки жимолость сплеталась с ядовитым плющом. За пастбищами – пустыри и бездорожье, только на горизонте развалины амбара – серые доски, ржавая крыша, будто выброшенный на берег остов корабля.

Гарриет сидела, привалившись спиной к прохладным мешкам с цементом, которые и тень отбрасывали на удивление прохладную и глубокую. На всю жизнь, думала она, я на всю жизнь запомню этот день, запомню это чувство. Где-то далеко за холмами монотонно гудел комбайн. Над холмами парили три сарыча – три черных воздушных змея. День, когда она потеряла Иду, навсегда останется для нее днем скользящих по безоблачному небу черных крыльев, днем выжженных солнцем пастбищ и сухого стеклянного воздуха.

Хили сидел напротив нее в белой пыли, скрестив ноги, прижавшись спиной к заграждению, и читал комикс, на обложке которого заключенный в полосатой тюремной форме на четвереньках полз по кладбищу. Хили клевал носом, хотя до этого долго продержался – где-то с час, стоя на коленях, он зорко следил за дорогой и шипел: тсс! тсс! – всякий раз, когда под ними проезжал очередной грузовик.

Усилием воли Гарриет снова переключилась на мысли о садике. У нее будет самый красивый сад в мире, там будут фруктовые деревья, декоративные изгороди, а капусту она посадит узорами, постепенно сад разрастется и займет весь двор, и двор миссис Фонтейн – тоже. Возле ее сада будут останавливаться машины, люди будут просить устроить им экскурсию. Мемориальный сад Иды Рью Браунли… нет, только не мемориальный, спешно одернула она себя, это звучит, как будто Ида умерла.

Один сарыч вдруг камнем рухнул вниз, за ним – два остальных, будто их утянула за собой бечева воздушного змея, накинулись на какую-нибудь полевку или сурка, которого переехал трактор. Вдали показалась машина, трудно разглядеть в дрожащем от жары воздухе. Гарриет прикрыла глаза обеими руками. Всмотрелась, вскрикнула:

– Хили!

Зашелестели страницы – Хили отбросил комикс.

– Уверена? – спросил он и подполз посмотреть. Уже два раза была ложная тревога.

– Это он, – сказала Гарриет и поползла на четвереньках по белой пыли к противоположной стене, где на четырех мешках цемента стоял ящик с коброй.

Хили прищурился. Вдали посверкивала машина, от которой кругами расходились выхлопные газы и пыль. Для “Транс АМа” она уж слишком медленно ехала, но только Хили открыл рот, чтобы это сказать, как под лучами солнца ослепительной бронзой вспыхнул металл капота. Взрезав знойное марево, оскалилась решетка радиатора – блестящая акулья ухмылка, ни с чем не спутаешь.

Он пригнулся (Хили почему-то только сейчас вспомнил, что Рэтлиффы всегда вооружены пистолетами) и пополз помогать Гарриет. Они перевернули ящик – сеткой в сторону дороги. В первый раз, когда была ложная тревога, они оцепенели от ужаса и совершенно запутались, пытаясь не глядя нашарить спереди задвижку, а машина тем временем пронеслась мимо; теперь же они заранее ослабили засов на ящике и подперли его палочкой от мороженого, чтоб можно было выдернуть язычок, не дотрагиваясь до него руками.

Хили оглянулся. “Транс АМ” катился в их сторону – подозрительно медленно. Он нас заметил, точно заметил. Но машина не остановилась. Он нервно глянул на стоявший у них над головами ящик.

Гарриет, дыша с присвистом, будто у нее астма, тоже оглянулась:

– Окей, – сказала она, – давай, раз, два…

Машина скрылась под мостом, Гарриет выбила палочку – и мир притормозил, перешел в режим замедленной съемки, когда они вместе, одновременно столкнули ящик с эстакады. Кобра выскользнула наружу, перевернулась, задергала хвостом, пытаясь распрямиться, и тут у Хили в голове разом пронеслось несколько мыслей. Самое главное – куда бежать? Сумеют ли они его обогнать? Ведь он затормозит, любой дурак затормозит, если ему кобра на крышу свалится, и тогда он за ними погонится.

Бетонный пол задрожал у них под ногами, когда кобра выскользнула из ящика и полетела вниз. Гарриет вскочила, облокотилась на заграждение, и лицо у нее сделалось гадкое, злобное, как у мальчишки-восьмиклассника.

– Бомбы пущены! – сказала она.

Они перегнулись через заграждение. У Хили закружилась голова. Извиваясь, кувыркаясь, кобра падала прямо на асфальт. Промахнулись, подумал он, глядя на пустую дорогу, и тут “Транс АМ” с откинутой крышей – выскочил у них из-под ног и проехал прямо под летящей вниз змеей.

Несколько лет назад они с Пемом играли в бейсбол возле бабушкиного дома в Мемфисе – дом был старый, но после ремонта в нем появилось много новомодного стекла. “Попадешь в окно, – сказал Пем, – и я дам тебе миллион долларов”. “Ага, – не подумав, согласился Хили, взмахнул битой и отбил мяч даже не глядя, с такой силой, что у Пема челюсть отвисла – мяч взмыл ввысь и полетел далеко-далеко, стрелой, не отклоняясь от курса, с грохотом – бабах! – пробил окно на веранде и чуть не угодил в бабушку, которая разговаривала по телефону – и как раз с отцом Хили.

Удар был фантастический, один на миллион: в бейсбол Хили играл из рук вон плохо, когда набирали команду, о нем вспоминали в самую последнюю очередь, чтоб не звать совсем уж задротышей и придурков, Хили ни разу в жизни не отбивал мяч так сильно, так уверенно, так высоко – бита выпала у него из рук, а сам Хили, разинув рот, следил за тем, как мяч, прочертив в воздухе безукоризненную, безупречную дугу, спикировал прямиком в центральное окошко бабушкиной застекленной веранды…

И ведь он знал, знал, что мяч разобьет окно, он понял это ровно в ту секунду, когда звучно шмякнул по нему битой, когда глядел, как мяч пущенной ракетой летит в стекло, знал – и чувствовал только всепоглощающий восторг. На секунду-другую он позабыл, как дышать, и (как раз перед тем, как мяч пробил окно – невозможную, далекую мишень) Хили с мячом стали единым целым, Хили казалось, что он управляет им силой разума, что на один непостижимый миг Бог даровал ему полный мысленный контроль над этим тупым предметом, который со скоростью света несся к неизбежной цели – вжжжжик, ввуууух, банзай.

Потом, конечно, были и слезы, и порка, но все равно историю эту Хили вспоминал с огромным удовлетворением. И сейчас он с такой же оторопью – с таким же ужасом, восторгом и трепетом, так же онемев и вылупив глаза, глядел на то, как все невидимые силы Вселенной разом слаженно взмыли вверх и синхронно полетели вниз, устремившись к одной невозможной цели, как пятифутовая кобра косо, по диагонали врезалась в край откинутой крыши, как ее тяжеленный хвост угодил прямиком в кабину и утянул кобру за собой.

Не сдержавшись, Хили вскочил, подпрыгнул, взмахнул кулаком:

– Есть!

Прыгая и улюлюкая, будто дьяволенок, он схватил Гарриет за руку, затряс ее, радостно тыча пальцем в “Транс АМ” – взвизгнули тормоза, машина, вильнув, съехала к обочине. Подняв облако пыли, машина тихонько запрыгала по камешкам, захрустел под колесами гравий.

Наконец машина остановилась. Не успели они и слова вымолвить, даже пошевелиться не успели, как дверца машины распахнулась и оттуда вместо Дэнни Рэтлиффа выкатилась какая-то тощая мумия – хилая, бесполая, в брючном костюме омерзительного горчичного цвета. Слабо вскидывая скрюченные ручки и шатаясь из стороны в сторону, она выскочила на середину дороги, потом запнулась, развернулась и проковыляла пару шажков обратно. “Айиииииии!” – завывало существо. Вой был тихий и на удивление вялый, если учесть, что на плече у мумии мертвым грузом висела кобра: все пять футов ее черного тела тянулись вниз. Она начиналась капюшоном (сверху была отчетливо видна жуткая метина-восьмерка) и заканчивалась узким и до ужаса проворным черным хвостом, за которым вздымалось грозовое облако красной пыли.

Гарриет оцепенела. Она ведь довольно ясно представляла, что произойдет, но отчего-то все шло шиворот-навыворот, будто она глядела в телескоп не с той стороны – приглушенные, неестественные крики, механические движения, все замедлилось от беспримесного, ошалелого ужаса. Теперь не выйдешь из игры, не бросишь игрушки, не смахнешь фигуры с шахматной доски, чтоб начать партию заново.

Гарриет пустилась наутек. За спиной у нее взметнулся ветер, раздался грохот, и вот уже Хили пронесся мимо нее на велосипеде, спрыгнул со съезда и рванул по трассе, пригнувшись к рулю, съежившись, будто крылатая обезьянка из книжки про волшебника страны Оз, яростно крутя педали – теперь каждый был сам за себя.

Гарриет бежала, и сердце у нее выскакивало из груди, позади бестолковым эхом метались слабые вскрики (аййййй… айййй). Полыхало убийственно безоблачное небо. С обочины. в траву, сюда. мимо забора с табличкой “Вход воспрещен!”, срезать через пастбище. Там, в бездонной жаре над дорогой, они с Хили прицелились и угодили даже не в машину, а в точку бифуркации: время стало зеркалом заднего вида, в котором мелькнуло и исчезло прошлое. Можно бежать вперед – и добежать до дома, но назад – назад уже не убежишь, ни на десять минут, ни на десять часов, ни на десять лет или дней. А это, как говорит Хили, невезуха. Невезуха, потому что Гарриет хотелось бежать только назад, потому что сейчас ей хотелось только одного – убежать в прошлое.

Кобра с облегчением скользнула в высокую траву, в жару и зелень, напомнившие ей о родине – подальше от городских чар, городского морока. В Индии кобра добывала себе пропитание на окраинах деревень и в полях (в сумерках она проскальзывала в амбары с зерном и охотилась там на крыс), поэтому и на новом месте она живо осваивалась в сараях, зернохранилищах и мусорных баках. Еще много лет она будет попадаться на глаза фермерам, охотникам и пьяницам, ее будут ловить искатели приключений, пытаясь сфотографировать или убить, и путь ее – безмолвный, одинокий – будет устлан слухами о загадочных смертях.

– Ты с ней почему не поехал? – наскакивал Фариш на Дэнни, пока они ждали в приемном покое реанимации. – Я жду ответа. Мне казалось, что и домой ее ты повезешь.

– Да откуда мне было знать, что она раньше выйдет? Нет бы звякнуть мне в бильярдную. Я приезжаю к суду в пять, а ее уж и след простыл.

“А ты, мол, добирайся, как знаешь”, чуть было не прибавил он. Дэнни пришлось тащиться на автомойку и просить Реверса, чтоб тот подбросил его до дому.

Фариш шумно дышал – сопел, видно, что вот-вот сорвется.

– Раз так, надо было там ее дожидаться.

– В суде? Или в машине сидеть? Целый день?

Фариш выругался.

– Надо было мне ее отвезти, – сказал он и отвернулся. – Так и знал, добром это все не кончится.

– Фариш… – Дэнни умолк.

Пожалуй, не стоило напоминать Фаришу о том, что он не умеет водить.

– А какого черта ты ее в грузовике не повез? – рыкнул Фариш. – Отвечай!

– Она сказала, что у грузовика лесенка уж больно крутая, она не заберется. Лесенка крутая, – повторил Дэнни, заметив, как побагровел Фариш, которому что-то послышалось.

– Слышу! – огрызнулся Фариш.

Он окинул Дэнни долгим тяжелым взглядом.

Гам лежала в реанимации – под двумя капельницами, с кардиореспираторным монитором. Ее в своем грузовике привез какой-то мужик. Он как раз проезжал мимо и стал свидетелем невероятного зрелища: по шоссе спотыкаясь, ковыляет старушка, а в плечо ей намертво вцепилась королевская кобра. Он выскочил из машины, вытащил из кузова пластмассовую оросительную трубу в шесть футов длиной и принялся охаживать тварь. Когда он наконец сбил кобру наземь, та метнулась в траву и уползла, но тут уж не сомневайтесь, сказал он врачу, когда привез Гам в больницу, то была самая настоящая кобра – капюшон, метина в форме очков, все было при ней. Он знал, как выглядит кобра, видел ее картинку на коробке патронов для пневматики.

– А броненосцы, а пчелы-убийцы, – говорил водитель грузовика, приземистый коротышка, румяный, улыбчивый, щекастый, пока доктор Бридлав листал главу про ядовитых рептилий в учебнике терапевтической помощи, – лезут к нам с Техаса, а потом на людей бросаются.

– Если вы говорите правду, – отвечал ему доктор Бридлав, – то эта кобра приползла из мест, которые подальше Техаса будут.

Доктор Бридлав долго проработал в неотложке, а поэтому прекрасно знал миссис Рэтлифф, которая здесь была постоянным гостем. Один юный медбрат отлично ее передразнивал, изображал, как она, держась за сердце, ковыляет к карете скорой помощи и одышливым голосом раздает указания внукам. Эта история с коброй – какая-то чушь собачья, но чушь или не чушь, а у старухи все симптомы совпадают – ее укусила кобра, а не какая-нибудь местная змея. У нее набрякли веки, упало давление, она жаловалась на боль в груди и затрудненное дыхание. Если б ее укусил гремучник, вокруг ранки была бы характерная припухлость, а ее не было. Укус, похоже, был неглубокий. Пиджак был с подплечниками, и поэтому кобре не удалось прокусить плечо.

Доктор Бридлав сполоснул крупные розовые руки, вышел к угрюмо столпившимся возле реанимации внукам.

– Налицо нейротоксические симптомы, – сказал он, – птоз, угнетение дыхания, понижение кровяного давления, отсутствие ярко выраженных отеков. Мы внимательно следим за ее состоянием, так как ее, возможно, придется интубировать и переводить на искусственное дыхание.

Внуки вздрогнули, недоверчиво на него уставились, самый младший – по виду умственно отсталый – энергично замахал рукой.

– Привет! – сказал он.

Фариш выдвинулся вперед, чтоб было ясно, кто тут главный.

– Где она? – он оттолкнул доктора. – Мне надо с ней поговорить.

– Сэр… Сэр! Боюсь, что сейчас этого сделать нельзя. Сэр, убедительно прошу вас вернуться.

– Где она? – Фариш растерянно застыл посреди трубок, аппаратов, попискивающих устройств.

Путь ему преградил доктор Бридлав.

– Сэр, она отдыхает. – Он ловко, при помощи парочки санитаров, выпроводил Фариша обратно в приемный покой. – Ее лучше не беспокоить. Сейчас вы ей ничем не сможете помочь. Вот, глядите-ка, вот здесь можно присесть и подождать. Вот здесь.

Фариш стряхнул его руку.

– А вы-то ей как помогаете? – спросил он так, будто помогали они ей спустя рукава.

Доктор Бридлав снова бойко зачастил о кардиореспираторных мониторах, птозе и отсутствии ярко выраженных отеков. Умолчал он только о том, что в больнице от яда кобры не было противоядия и достать они его никак не могли. И не сказать, чтоб за те несколько минут, что он листал учебник терапевтической помощи, он узнал о чем-то, чего ему не рассказывали во время учебы. Человеку, которого укусила кобра, поможет только одно определенное противоядие. Но противоядие это можно было раздобыть только в очень крупных зоопарках или солидных медицинских центрах, да и вводить его надо в течение пары часов после укуса, а то – никакой пользы. Старушке придется выкарабкиваться самой. Вероятность того, что укус кобры окажется смертельным, сообщал учебник, от десяти до пятидесяти процентов. Разброс огромный, если учесть, что в учебнике не было сказано, как именно велись подсчеты выживших – это только те люди, которым удалось ввести противоядие, или вообще все укушенные? Кроме того, пациентка была старая, у нее и помимо укуса проблем со здоровьем хватало. Ее медкарта была в палец толщиной. И потому, когда доктора Бридлава спрашивали, переживет ли она ночь, протянет ли хоть еще час, он совершенно не знал, что на это отвечать.

Гарриет повесила трубку и пошла к матери – без стука вошла к ней в спальню, встала в ногах кровати.

– Завтра я поеду в лагерь на озере Селби, – объявила она.

Мать Гарриет оторвала взгляд от нового номера журнала выпускников Ол Мисс. Она клевала носом, читая о бывшем однокурснике, который был теперь в Конгрессе и занимался чем-то таким сложным, что она никак не могла понять, чем же.

– Я позвонила Эди. Она меня отвезет.

– Что-что?

– Вторая смена уже началась, но они сказали Эди, что все равно меня возьмут, хоть это и против правил. Они ей даже скидку дали.

Она бесстрастно смотрела на мать, ждала. Мать молчала, да и какая разница, что она там скажет – если вообще скажет, – потому что всем теперь заправляла Эди. Гарриет ненавидела лагерь на озере Селби, но все-таки это лучше, чем исправительная школа или тюрьма.

Гарриет позвонила бабке, потому что запаниковала. Не успела она домой добежать, еще мчалась по Натчез-стрит, как услышала вой сирен – скорая это была или полиция, она не поняла. Задыхаясь, прихрамывая – ноги заходятся от судорог, легкие так и обжигает болью, – она заперлась в ванной, побросала всю одежду в корзину для грязного белья и включила воду. Несколько раз, пока Гарриет сидела в ванне, сжавшись, разглядывая узкие горячие росчерки света, которые просачивались в полутемную комнату сквозь планки жалюзи, ей слышались чьи-то голоса возле парадной двери. А если это полиция, что же тогда делать?

Окаменев от ужаса, она все ждала, что в дверь вот-вот постучат, и поэтому просидела в ванне до тех пор, пока вода не стала совсем холодной. Наконец она вылезла, оделась, на цыпочках прокралась в коридор и сквозь щелочку в кружевных занавесках выглянула на улицу – никого. Ида уже ушла домой, и дома стояла зловещая тишина. Казалось, будто сто лет прошло, хотя на самом-то деле – сорок пять минут.

Гарриет все стояла в коридоре, напряженно следила за дорогой. Она уже устала стоять, но все равно боялась идти к себе в комнату и потому все ходила туда-сюда, из коридора в гостиную, то и дело выглядывая из окна. Вдруг услышала сирены – и у нее аж сердце зашлось, ей показалось, будто они сворачивают на Джордж-стрит. Она застыла посреди гостиной, боясь даже шевельнуться, и вскоре нервы у нее сдали окончательно – она позвонила Эди и, задыхаясь, подтащила телефон к кружевной полоске света возле окна, чтоб во время разговора следить за происходящим на улице.

Надо отдать должное Эди, под ее руководством дело закипело, да так споро, что у Гарриет даже какие-то теплые чувства к ней снова проснулись. Едва Гарриет, заикаясь, выдавила, что передумала насчет церковного лагеря и хотела бы поскорее туда уехать, Эди даже никаких вопросов задавать не стала. Она сразу позвонила на озеро Селби и, справившись с недовольством какой-то мямли-секретарши, добилась, чтобы ее соединили с доктором Вэнсом. Эди перезвонила Гарриет через каких-нибудь десять минут, и у нее уже все было схвачено – разрешение кататься на водных лыжах она подписала, место на верхнем ярусе кровати в вигваме “Синичка” выхлопотала, список вещей, которые надо взять с собой, составила и уже завтра в шесть утра отвезет Гарриет в лагерь. Оказалось, что про лагерь она вовсе не забыла, просто ей надоело уламывать Гарриет и ее мать, которая и не думала помогать Эди. Эди твердо верила в то, что все беды Гарриет происходят от того, что она мало общается с другими детьми, особенно с детьми нормальными, приличными, баптистскими, и Гарриет стоило больших трудов промолчать, пока Эди соловьем разливалась о том, как отлично Гарриет будет проводить там время, да какие чудеса творит христианский соревновательный дух.

В спальне у матери стояла оглушительная тишина.

– Что ж, – сказала Шарлотта, отложив журнал, – надо же, как неожиданно. А мне казалось, что тебе в прошлом году там ужасно не понравилось.

– Мы уедем рано, ты еще будешь спать. Эди хочет пораньше выехать и побыстрее добраться. Я подумала, надо тебе сказать.

– И почему ты передумала? – спросила Шарлотта.

Гарриет надменно пожала плечами.

– Ну… Я горжусь тобой, – Шарлотта не знала, что и сказать.

Она заметила, что Гарриет загорела до черноты, да еще и похудела – на кого же она похожа? Волосы эти черные, вздернутый подбородок?

– Интересно, – сказала она, – что же сталось с той книжкой про Гайавату, которая мне одно время вечно попадалась на глаза?

Гарриет отвернулась, выглянула в окно, будто ждала кого-то.

– Это очень важно… – Мать Гарриет упрямо пыталась вспомнить, что же она хотела сказать. Это все из-за скрещенных на груди рук, думала она, из-за стрижки. – Я хочу сказать, это хорошо, что ты будешь делать какое-то. какое-то дело.

Эллисон околачивалась за дверью – подслушивала, решила Гарриет. Она пошла за Гарриет и стояла в дверях их комнаты, пока та вытаскивала из комода носки, белье и зеленую футболку с эмблемой лагеря, которая осталась у нее с прошлого года.

– Что ты натворила? – спросила она.

Гарриет замерла.

– Ничего, – ответила она. – С чего ты решила, будто я что-то натворила?

– Ты так себя ведешь.

Гарриет промолчала, отвернулась к комоду – щеки у нее полыхали.

Эллисон сказала:

– Когда ты вернешься, Ида уже уедет.

– Мне все равно.

– Она последнюю неделю у нас работает. Если ты уедешь, вы с ней больше не увидитесь.

– Ну и что? – Гарриет запихнула кеды в рюкзак. – Она нас даже и не любит.

– Знаю.

– Тогда какое мне до нее дело? – ответила Гарриет, но сердце у нее дрогнуло, дернулось.

– Потому что мы ее любим.

– Я – нет, – быстро ответила Гарриет. Она застегнула рюкзак и швырнула его на кровать.

Гарриет спустилась вниз, отыскала на столике в коридоре лист бумаги и в слабом вечернем свете написала Хили записку:

Не успела она дописать, как зазвонил телефон. Гарриет не хотела отвечать, но после третьего или четвертого звонка передумала и осторожно сняла трубку.

– Эй, чувиха, – раздался голос Хили, слабый, потрескивающий – из-за шлема-телефона. – Слышала сирены только что?

– Я как раз написала тебе письмо, – сказала Гарриет. Из коридора ей казалось, будто на улице никакой не август, а зима. Свет с увитой лозами веранды сочился сквозь стеклянные дольки полукруглого окна над дверью и щели в занавесках – жидкий сероватый свет, слабенький и тусклый. – Эди завтра отвезет меня в лагерь.

– Не-ет! – казалось, будто он кричит со дна океана. – Не уезжай! Ты совсем чокнулась, что ли?

– Я тут не останусь.

– Давай сбежим!

– Не могу.

Большим пальцем ноги Гарриет очертила в пыли черный кружок – на разлапистой палисандровой ножке столика пыль лежала нетронутым слоем, будто сизый налет на сливах.

– А вдруг нас кто-нибудь видел? Гарриет?

– Здесь я, – ответила Гарриет.

– А с тележкой моей как быть?

– Не знаю, – ответила Гарриет.

Она и сама все думала про тачку Хили. Она ведь так и осталась там, на эстакаде, и ящик вместе с ней.

– Может, мне вернуться и забрать ее?

– Нет. Тебя могут увидеть. Там твоего имени не было нигде написано?

– Не-а. Я давно в нее не играю. Слушай, Гарриет, а кто это был?

– Не знаю.

– На вид – прямо старый-престарый. Человек этот.

Наступило тягостное, взрослое молчание – не такое, как бывало, когда им больше нечего было сказать друг другу и они мирно ждали, пока кто-нибудь наконец что-нибудь да скажет.

– Мне пора, – сказал Хили. – Мама на ужин готовит такос.

– Ладно.

Так они и сидели, дыша в трубку – Гарриет в затхлом коридоре с высоким потолком, Хили – у себя на кровати, на верхнем ярусе.

– А что сталось с теми детьми, про которых ты рассказывал? – спросила Гарриет.

– С какими?

– Ну, с детьми в Мемфисе, которые в новостях были. Которые с эстакады камнями кидались.

– А, с этими. Их поймали.

– И что с ними сделали?

– Не знаю. Наверное, в тюрьму посадили.

Снова – долгое молчание.

– Я тебе открытку пришлю. Чтобы, когда почту разносить будут, и тебе было что почитать, – сказал Хили. – Я напишу, если будут какие-то новости.

– Не надо. Ничего не пиши. Об этом – ни слова.

– Я и не буду!

– Я знаю, что не будешь, – огрызнулась Гарриет. – Просто вообще – не болтай об этом.

– Ну, я и не собираюсь всем рассказывать.

– Никому вообще не рассказывай. Слушай, такое нельзя разболтать кому-нибудь… кому-нибудь вроде Грега Делоуча. Хили, я серьезно, – настаивала она, не давая ему и слова вставить, – обещай, что ему не расскажешь.

– Да Грег вообще живет на Хикори-сёркл. Мы с ним только в школе и видимся. И потом, Грег на нас в жизни не нажалуется, я точно знаю!

– Все равно, ничего ему не говори. Даже если ты одному человеку расскажешь.

– Вот бы мне с тобой поехать. Вот бы уехать хоть куда-нибудь, – проныл Хили. – Мне страшно. Мы, похоже, змеей кинули в бабушку Кертиса.

– Слушай, что я говорю. Дай мне слово. Что никому не расскажешь. Потому что.

– Если это бабка Кертиса, значит, она и всем остальным бабка. И Дэнни, и Фаришу, и проповеднику, – Хили вдруг зашелся визгливым истеричным хохотом. – Они меня прирежут!

– Да, – очень серьезно подтвердила Гарриет, – и именно поэтому нам нужно молчать. Если ты никому ничего не скажешь, и я никому ничего.

Тут Гарриет что-то заметила, вскинула голову – и до ужаса перепугалась, увидев, что Эллисон стоит в дверях гостиной, всего-то в нескольких шагах от нее.

– Как же хреново, что ты уезжаешь, – дребезжал в трубке голосок Хили. – Только вот с трудом верится, что ты едешь в этот вонючий, мерзкий баптистский лагерь.

Гарриет демонстративно отвернулась от Эллисон, промычала что-то в трубку, чтоб стало ясно, что она не может разговаривать, но Хили ничего не понял.

– Вот бы и мне куда-нибудь уехать. Родители хотели на каникулах свозить нас в Смоки-Маунтинс, но отец сказал, что ему не хочется гонять машину на такое расстояние. Слушай, может, тогда оставишь мне пару четвертаков, чтоб я, если что, мог тебе позвонить?

– У меня нет денег.

Как это похоже на Хили – родители ему карманные деньги выдают, а он еще и у нее их клянчит. Эллисон ушла.

– Господи, только бы не оказалось, что это их бабка. Пожалуйста, пожалуйста, только не она!

– Мне пора.

Отчего же свет такой печальный? У Гарриет на сердце было так тяжело, будто оно вот-вот лопнет. В мутном зеркале виднелась стена у нее над головой (растрескавшаяся штукатурка, почерневшие фотографии, тусклые золоченые канделябры), а по зеркалу плесневелыми облачками вихрились черные пятнышки.

Из трубки по-прежнему неслось хриплое дыхание Хили. У него дома не было ничего печального – все новенькое, веселенькое, и телевизор вечно включен, – но стоило его дыханию пробраться по проводам к ним в дом, как и оно менялось, делалось грустным.

– Мама записала меня к мисс Эрлихсон, теперь она у меня будет классным руководителем, – сказал Хили. – Так что, похоже, мы с тобой в седьмом классе нечасто будем видеться.

Гарриет что-то безразлично фыркнула в ответ, стараясь не показывать, до чего задело ее это предательство. В седьмом классе руководителем у Гарриет была закадычная подружка Эди, мисс Кларенс Хакни (по прозвищу Тупоголовка), и она же будет учить ее в восьмом. Но если Хили выбрал в руководители мисс Эрлихсон (новую учительницу, молоденькую блондинку), то, значит, и учиться они теперь будут в разных корпусах, и обедать будут ходить в разное время, и все у них теперь будет разное.

– Мисс Эрлихсон клевая. Мама сказала, что она в жизни не допустит, чтоб и второй ее сын целый год терпел мисс Хакни. Она разрешает сочинения писать по каким хочешь книжкам и… Хорошо! – крикнул кому-то Хили и бросил Гарриет: – Ужинать зовут. До скорого!

Гарриет сжимала в руках черную тяжелую трубку до тех пор, пока оттуда не понеслись гудки. Она положила трубку на рычаг – раздался звучный щелчок. Тоненький бодрый голосок Хили, эти его виды на мисс Эрлихсон – Гарриет казалось, что даже Хили она потеряла или вот-вот потеряет, будто и он в ее жизни появился только мимоходом, как лето или как светлячки. В узком коридоре почти стемнело. Теперь, когда умолк и голос Хили – пусть слабый, пусть дребезжащий, – некому было разогнать ее уныние, и снедавшая Гарриет тоска почернела, расползлась катарактой.

Хили! Он жил в людном, ярком, компанейском мирке, где все было новенькое и блестящее: в мире кукурузных хлопьев и пинг-понга, стерео и газировки, в мире, где его мать носила тенниски и шорты из обрезанных джинсов и шлепала босиком по ковролину. Там даже пахло новизной и лимонной свежестью – не то что в их сумрачном доме, просевшем от смрада воспоминаний, где висел застоявшийся запах пыли и старой одежды. Что знал Хили, который ел на ужин такос и безо всякой задней мысли собирался осенью учиться у мисс Эрлихсон, – что он там знал о холоде и одиночестве? Что он вообще знал о ее мире?

Гарриет потом еще вспомнит этот день, для нее он будет той самой четкой, по-научному ясной точкой, после которой ее жизнь станет невыносимой. Она и до этого не сказать, чтоб была счастлива или довольна, но к разверзшейся перед ней неведомой тьме оказалась и вовсе не готова. Всю жизнь Гарриет будет вспоминать, дергаясь, как от пощечины, что у нее тогда не хватило духу остаться на один день – всего на день! – чтобы посидеть у Идиных ног, положив голову ей на колени. О чем бы они говорили? Этого она так никогда и не узнает. Как же больно будет Гарриет, что она тогда трусливо сбежала, не дожидаясь ухода Иды; как же больно будет ей от того, что, кажется, во всей этой истории только она и виновата; как же невыносимо больно ей будет, что они с Идой не попрощались. Но больнее всего окажется то, что она так и не справилась со своей гордостью и не сказала Иде, что любит ее. Гордыня и высокомерие помешали ей осознать, что она больше никогда не увидит Иду. Новая жизнь – жизнь гадкая – сгущалась вокруг Гарриет в темном коридоре, возле телефонного столика, впрочем, это тогда она казалась Гарриет новой, но уже через несколько дней она станет привычной до ужаса.