Глава 4
Миссия

Странно, думала Гарриет, что она так и не возненавидела Кертиса после того, как узнала всю правду о его семейке. Она заметила Кертиса на другом конце улицы, там же, где они с ним в прошлый раз встретились – он очень сосредоточенно, вперевалку топал по бордюру. Зажав водяной пистолет обеими руками, Кертис колыхался из стороны в сторону, подрагивая рыхлыми боками.

В развалюхе, которую он стерег (какой-то дешевый домишко под съем), хлопнула дверь с москитной сеткой. На лестницу вышли двое мужчин, они тащили огромный, прикрытый брезентом ящик. Лицом к Гарриет спускался молоденький нескладный юноша с очень блестящим лбом, волосы у него торчали в разные стороны, а глаза были круглые и перепуганные, как будто у него за спиной только что рванул взрыв. Второй пятился задом, да так торопливо, что то и дело спотыкался, но несмотря на то, что ящик был тяжелым, ступеньки – узкими, а брезент висел так криво, что вот-вот грозился съехать и угодить им прямиком под ноги, они лихорадочно протопали по лестнице, не сбавляя ходу, не останавливаясь.

Кертис замычал что-то, закачался и наставил на них водяной пистолет, а мужчины тем временем наклонили ящик и протиснулись с ним к грузовику, припаркованному возле крыльца. Кузов грузовика был тоже затянут брезентом. Второй мужчина, который был поплотнее на вид (в белой рубашке, черных брюках и черном жилете нараспашку), откинул брезент локтем и перевалил свой конец ящика через бортик.

– Осторожнее! – вскрикнул патлатый паренек, когда ящик с грохотом свалился в кузов.

Второй мужчина, который так и стоял к Гарриет спиной, утер лоб носовым платком. Надо лбом у него торчал седой набриолиненный вихор. Они вместе поправили брезент и вернулись в дом.

За этими загадочными действиями Гарриет следила без особого любопытства. Хили мог часами пялиться на уличных рабочих, а если уж совсем умирал от любопытства, то мог и подойти к ним, начать забрасывать их вопросами, но стоило Гарриет услышать про грузы, рабочих и инструменты, как ей тут же делалось скучно. Интересовал ее Кертис. Если все, что о нем рассказывали, – правда, то братья Кертиса с ним очень дурно обращались. Иногда Кертис приходил в школу с жутковатыми синяками на руках и ногах, только у Кертиса бывали синяки такого странного цвета – как клюквенный соус. Говорили, что Кертис куда нежнее, чем кажется, чуть что заденет – сразу синяк, он и простужался чаще других своих сверстников, но все равно учителя иногда подсаживались к нему и расспрашивали про синяки. Какие вопросы они ему задавали и что отвечал Кертис, Гарриет не знала, однако среди детей распространилось смутное убеждение, что дома его бьют. Родителей у него не было, только братья да старая дряхлая бабка, которая вечно причитала, что у нее сил не хватает за ним приглядывать. Зимой он часто приходил в школу без куртки, без денег на обед да и без обеда (или с каким-нибудь очень неполезным обедом, вроде банки варенья, которую учителям приходилось у него отбирать). Бабка постоянно изобретала какие-то отговорки, но учителя только недоуменно переглядывались. В конце концов Александрийская академия – школа частная. Если семья Кертиса может себе позволить оплачивать его обучение – тысячу долларов в год, между прочим, – то почему бы им не наскрести денег ему на обед и на пальто?

Гарриет Кертиса жалела – правда, издалека. Он был, конечно, добряк, но двигался так резко и неуклюже, что вечно пугал людей. Малыши его боялись, девочки отказывались сидеть с ним рядом в школьном автобусе, потому что он трогал их лица, одежду и волосы. Кертис пока не заметил Гарриет, но ей даже представить было страшно, что будет, когда он ее все-таки заметит. Она почти машинально перебежала на другую сторону улицу, уставившись себе под ноги и сгорая со стыда.

Снова хлопнула дверь-сетка, снова по лестнице протопали двое мужчин с очередным ящиком, и тут как раз из-за угла вырулил длинный, отполированный до блеска, жемчужно-серый “линкольн-континентал”. Мимо нее пронесся величественный профиль мистера Дайала. Гарриет с удивлением увидела, что “линкольн” свернул к развалюхе.

Мужчины загрузили в кузов последний ящик, расправили брезент и теперь не торопясь, вразвалочку подымались по ступенькам. Дверь машины распахнулась – щелк.

– Юджин! – крикнул мистер Дайал, выскочив из машины и чуть не задев Кертиса, которого он, похоже, не заметил. – Юджин, на секундочку.

Дядька с седым вихром напрягся. Он обернулся, и Гарриет аж вздрогнула, будто кошмарный сон увидела – на лице у него была красная метина-клякса, похожая на намалеванный красной краской отпечаток руки.

– Как я рад, что застал тебя! Ох, и нелегко тебя поймать, Юджин, – сказал мистер Дайал, без приглашения топая вслед за ними по лестнице.

Он протянул руку худощавому пареньку, у которого так забегали глаза, что казалось, он вот-вот пустится наутек:

– Рой Дайал, “Шевроле Дайала”.

– Это… Это Лойал Риз, – сказал дядька постарше, поглаживая пальцем краешек пятна на щеке.

– Риз? – мистер Дайал любезно оглядел незнакомца. – А вы не из этих мест, верно?

Паренек, заикаясь, что-то пробормотал в ответ, слов Гарриет не разобрала, но говор расслышала: гнусавый бойкий фальцет уроженца гор.

– А! Добро пожаловать к нам, Лойал. Вы ведь тут проездом? Потому что, – мистер Дайал вскинул руку, чтобы упредить все возражения, – договор аренды есть договор аренды. Количество проживающих: один. Поэтому стоит лишний раз убедиться, что мы тут друг друга правильно поняли, да, Джин? – Мистер Дайал скрестил руки на груди, прямо как будто стоял перед классом Гарриет в воскресной школе. – Кстати, нравится ли тебе новая дверь с сеткой, которую я специально для тебя установил?

Юджин вымученно улыбнулся и сказал:

– Отличная дверь, мистер Дайал. Лучше прежней. – Красный шрам в сочетании с улыбкой превращал его в добродушного упыря из ужастиков.

– А водонагреватель? – потирал руки мистер Дайал. – Теперь-то воду для мытья побыстрее нагревать можно, верно ведь? Теперь горячей воды у тебя будет хоть залейся, ха-ха-ха!

– Да, сэр, мистер Дайал…

– Юджин, если ты не возражаешь, я уж дальше без обиняков, – сказал мистер Дайал, умильно склонив голову к плечу. – В наших с тобой интересах, чтобы коммуникация шла без сбоев, согласен?

Юджин, похоже, растерялся.

– Во время двух моих последних посещений мне было отказано в доступе в арендуемое тобой помещение. Скажи-ка мне, Юджин, – он вскинул руку, не дав Юджину и слова вымолвить, – что происходит? Как нам исправить сложившуюся ситуацию?

– Мистер Дайал, вы уж простите любезно, я не понимаю, о чем это вы.

– Я думаю, Юджин, мне не стоит тебе напоминать о том, что как твой арендодатель я имею право осматривать помещение, когда сочту нужным. Давай-ка пойдем друг другу навстречу, хорошо?

Он поднимался по лестнице. Юный Лойал Риз, казалось, перепугался еще сильнее и потихоньку, пятясь, отступал в квартиру.

– Мистер Дайал, хоть увольте, не пойму, в чем проблема! Если я чего не так сделал.

– Юджин, буду с тобой откровенен. Соседи жалуются на неприятный запах. Я тут на днях заходил и сам этот запах почуял.

– Так вы, может, хотите зайти, мистер Дайал, осмотреться?

– Я и впрямь, Юджин, очень хочу зайти и осмотреться, если ты не против. Сам понимаешь. У меня перед всеми моими жильцами имеются определенные обязательства.

– Гат!

Гарриет дернулась. Кертис, пошатываясь, закрыв глаза, махал ей рукой.

– Слепой! – крикнул он ей.

Мистер Дайал обернулся на полпути.

– А, привет-привет, Кертис. Поосторожнее там, – бодро сказал он и отошел подальше, скривившись от отвращения.

Кертис развернулся и, топая что было мочи, зашлепал по направлению к Гарриет, вытянув перед собой руки с болтающимися ладонями, будто чудище Франкенштейна.

– Чудоиссе, – пробулькал он. – Уууу, чудоиссе.

Гарриет чуть со стыда не сгорела. Но мистер Дайал ее не заметил. Он отвернулся и, продолжая что-то говорить (“Нет, Юджин, ты погоди, я правда хочу, чтоб ты понял, в каком я нахожусь положении…”), весьма решительно взбежал по лестнице, надвигаясь на испуганно пятившихся мужчин.

Кертис подошел к Гарриет. Не успела она ничего сказать, как он открыл глаза:

– Завяжи мне шнурки, – потребовал он.

– Они завязаны, Кертис.

Обычный разговор. Кертис не умел завязывать шнурки и вечно просил детей на игровой площадке их ему завязать. Теперь же он начинал с этого любой разговор, неважно – завязаны у него шнурки или нет.

Безо всякого предупреждения Кертис вдруг ухватил Гарриет за запястье.

– Паймаааал, – радостно пробубнил он.

Гарриет и опомниться не успела, а Кертис уже тащил ее через дорогу.

– А ну стой! – сердито крикнула она и попыталась высвободиться. – Отпусти!

Но Кертис ломил вперед. Он был очень сильный. Спотыкаясь, Гарриет волоклась за ним.

– Стой! – закричала она и что было сил стукнула его по лодыжке. Кертис остановился. Разжал влажную мясистую лапу. Выражение лица у него было абсолютно бессмысленное и даже, пожалуй, недоброе, но тут он вытянул руку и погладил ее по голове – пошлепал со всего размаху растопыренной ладонью, словно младенец, который пытается погладить котенка.

– Ты сильная, Гат, – сказал он.

Гарриет отошла от него, потерла запястье.

– И больше так не делай, – пробурчала она. – Нельзя так людей хватать.

– Я хорошее чудоиссе, Гат, – хрипло проревел Кертис, изображая чудовище. – Я дружу! – Он похлопал себя по животу. – Ем только печенье!

Оказалось, что Кертис протащил ее через всю дорогу, прямо к съезду за грузовиком. Он мирно сложил огромные лапы под подбородком, поболтал ими, изображая Коржика, чудище-печеньку из “Улицы Сезам”, затем, пошатываясь, подошел к грузовику и приподнял брезент.

– Гляди, Гат!

– Не хочу, – надувшись, сказала Гарриет, но едва она отвернулась, как из кузова донесся сухой, яростный треск.

Змеи. Гарриет заморгала от изумления. Весь кузов был заставлен сетчатыми ящиками, а в ящиках были гремучие, мокасиновые, медноголовые – змеи, большие и маленькие, свившиеся в огромные крапчатые узлы, из которых то там, то сям, словно языки пламени, выскальзывали чешуйчатые белые рыльца, долбились в стены ящиков, потом заостренные головки втягивались обратно, скручивались в пружину и выстреливали в сетку, в доски, друг в друга, а потом снова сворачивались и – безучастно, зорко – скользили по дну ящиков, пряча белесые горлышки, сплетаясь в гибкую загогулину… тик, тик, тик… и вдруг снова напрыгивали на стенку и снова с шипением тонули в общем клубке.

– Не дружат, Гат, – раздался у нее за спиной бас Кертиса. – Нельзя трогать.

Каждый ящик закрывала посаженная на петли крышка с металлической сеткой, с боков были прикручены ручки. Большинство ящиков были выкрашены – в белый, черный цвет или кирпично-красный, как стены у деревенских амбаров, кое-где на стенках мелким шрифтом, вкривь и вкось были выбиты стихи из Библии, кое-где медные головки гвоздей складывались в рисунки: кресты, черепа, звезды Давида, солнце с луной, рыбы. Другие ящики были украшены пробками от пивных бутылок, пуговицами, осколками и даже фотографиями: выцветшими полароидными снимками гробов, неулыбчивых семейств, деревенских парней с выпученными глазами, которые воздевали к небу гремучих змей, а за спинами у них пылали огромные костры.

На одной поблекшей, призрачной фотографии была изображена красивая девушка: волосы у нее были зачесаны назад, она жмурилась, воздев живое хорошенькое личико к небесам. Кончиками пальцев она придерживала у висков толстенную, злющую полосатую гремучую гадюку, которая свернулась у нее на голове, а хвост обвила вокруг шеи. Над фотографией были прилеплены разномастные пожелтевшие буквы, вырезанные из газет:

За спиной у нее Кертис еле слышно прохрипел что-то вроде “Жуть!”

Разглядывая нагромождение коробок – разнообразных, ярких, усеянных буквами, – Гарриет вдруг наткнулась на нечто совершенно невероятное. Поначалу она даже не поверила своим глазам. В высоком ящике, как в одиночной камере, величественно покачивалась королевская кобра. Внизу, под петлями, там, где крепилась к ящику дверь, красными чертежными кнопками были выколоты слова: ГОСПОДЬ НАШ ИИСУС. Кобра была не такая, какую повстречал Маугли в Холодных Логовищах, не белая, а черная: черная, как Наг и его жена Нагайна, которых насмерть закусал Рикки-Тикки-Тави в саду большого бунгало в поселке Сигаули, защищая мальчика Тедди.

Молчание. Кобра раздула капюшон. Кобра вытянулась перед Гарриет и спокойно глядела на нее, беззвучно, плавно покачиваясь туда-сюда, туда-сюда – словно бы в такт ее дыханию. Смотри и страшись. Ее крохотные красные глазки были немигающими глазами бога: в них отражались джунгли, жестокость, бунты и церемонии, мудрость. Гарриет знала, что у кобры сзади на капюшоне метка в виде очков, и меткой этой великий бог Брахма одарил весь род кобры, когда самая первая кобра нависла над богом Брахмой и укрыла его своим капюшоном, когда тот спал.

Из дома послышался какой-то шум – хлопнула дверь. Гарриет подняла голову и только тут обратила внимание, что окна на втором этаже посверкивают матовым, металлическим отблеском, потому что залеплены фольгой. Пока Гарриет их разглядывала (а окна выглядели жутковато, нагоняли страху не хуже змей), Кертис сложил пальцы ковшиком и принялся трясти рукой у Гарриет под носом. Медленно, очень медленно он разводил полусогнутые пальцы в сторону, будто пасть.

– Чудоиссе, – прошептал он и схлопнул пальцы: ам, ам. – Жалют.

Наверху опять хлопнула дверь. Гарриет отошла от грузовика, внимательно прислушалась. Кто-то – еле слышным, но явно разобиженным тоном – прервал собеседника: мистер Дайал так и торчал там, за этими серебристыми окнами, и в кои-то веки Гарриет была рада услышать его голос.

И тут же Кертис вцепился ей в руку и потащил к лестнице. От неожиданности Гарриет поначалу даже не сопротивлялась, но потом увидела, куда он ее тащит, и стала вырываться: пнула его, уперлась в землю пятками.

– Нет, Кертис, – завопила она, – я туда не хочу, стой, ну пожалуйста…

Она уже хотела было цапнуть его за руку, но вовремя заметила его белый кед.

– Кертис, эй, Кертис, у тебя шнурок развязался, – сказала она. Кертис остановился, прихлопнул рот рукой.

– Ой-ей, – разволновавшись, он быстро нагнулся к кедам, и Гарриет со всех ног бросилась бежать.

– Они из передвижного парка аттракционов, – сказал Хили: была у него раздражающая манера говорить так, будто он все на свете знает.

Они с Гарриет закрылись у Хили в комнате и сидели у него на кровати, на нижнем ярусе. Почти все в комнате у Хили было или черного, или золотого цвета, в честь “Новоорлеанских святых” – его любимой футбольной команды.

– Мне так не кажется, – сказала Гарриет, ковыряя ногтем ниточки бахромы, торчащие из покрывала.

Из комнаты Пембертона в другом конце коридора неслось глухое уханье басов.

– В Гремучем Ранчо на зданиях картинки нарисованы и всякие такие штуки.

– Ну да, – неохотно протянула Гарриет.

Она никак не могла подобрать верные слова, но ящики, которые она видела в кузове – со звездами, черепами и полумесяцами, с прыгающими, безграмотно переписанными цитатами из Писания, – ничем не напоминали крикливый рекламный щит в Гремучем Ранчо, где ядовито-зеленый змей, подмигивая, обвивался вокруг вульгарнейшей тетки в бикини.

– Ну а чьи они еще? – спросил Хили. Он разбирал пачку вкладышей от жвачки. – Тогда, наверное, мормонские. Только они там жилье снимают.

– Хммм.

На первом этаже дайаловского дома жили два очень скучных мормона. Они как будто от всех отгородились, так и жили – только вдвоем, у них даже работы настоящей не было.

Хили сказал:

– Мне дедушка говорил, мормоны верят, что после смерти они переселяются жить на личную планету. И еще, что у них по две-три жены бывает и им это нормально.

– У тех, которые в доме мистера Дайала живут, вообще никаких жен нет.

Однажды мормоны постучались к Эди, как раз когда к ней в гости зашла Гарриет. Эди их впустила, взяла их буклеты, даже предложила им лимонаду, потому что от кока-колы они отказались, и сообщила им, что они, конечно, весьма приятные молодые люди, только вот верят во всякую чушь.

– А давай позвоним мистеру Дайалу, – вдруг предложил Хили.

– Угу, конечно.

– В смысле, позвоним и кем-нибудь прикинемся, спросим, что там творится.

– Кем прикинемся?

– Ну, не знаю… Хочешь? – он кинул ей наклейку от “Ваки Пакс”: на ней зеленый монстр с выскакивающими из глазниц, налитыми кровью глазами рулил пляжной багги. – У меня таких две штуки.

– Нет, спасибо.

Мало того, что у Хили в комнате занавески были золотые с черным, так он еще и залепил наклейками все окна – “Ваки Пакс”, гоночные машинки, “харли-дэвидсон” – поэтому солнечный свет сюда почти не проникал и в комнате было мрачно, все равно что в подвале сидеть.

– Он же им дом сдает, – сказал Хили, – давай, звони ему.

– И что я ему скажу?

– Тогда позвони Эди. Если уж она столько про мормонов знает. Тут до Гарриет дошло, чего это Хили так рвется куда-нибудь позвонить: у него на прикроватной тумбочке стоял новый телефон, где кнопки были прямо на трубке, а трубка была утоплена в футбольный шлем “Святых”.

– Если уж они думают, что им после смерти выдадут по личной планете, – Хили кивнул в сторону телефона, – то как знать, во что они там еще верят? Может, змеи как-то связаны с их церковью.

Хили все глядел на телефон, а Гарриет все равно не знала, что еще делать, поэтому, пощелкав кнопками, набрала номер Эди.

– Алло! – резко отозвалась Эди после второго звонка.

– Эди, – спросила Гарриет у футбольного шлема, – а мормоны в каких-нибудь змей верят?

– Гарриет?

– Ну, может быть, змеи у них – это домашние животные… Или, ну я не знаю, может, у них дома всегда живет куча змей и других каких-нибудь. питомцев?

– Да где ты только такую чушь услышала, Гарриет?

Помявшись, Гарриет сказала:

– По телевизору.

– По телевизору? – недоверчиво переспросила Эди. – И в какой передаче?

– По “Нэшнл Джеографик”.

– Вот уж не знала, Гарриет, что ты любишь змей. Помнится, ты все больше вопила как резаная: “Спасите!”, “Помогите!”, стоило тебе у нас во дворе крохотного ужика увидеть.

Гарриет промолчала, решив оставить без внимания этот удар ниже пояса.

– В молодости я слышала что-то о проповедниках, которые в лесах устраивают службы со змеями. Но это были не мормоны, а какая-то деревенщина из Теннесси. Кстати, Гарриет, ты читала “Этюд в багровых тонах” сэра Артура Конан Дойла? Вот там очень много интересного написано о мормонской вере.

– Знаю, – сказала Гарриет.

Эди припомнила этот рассказ, когда к ней заходили мормоны.

– По-моему, те старые книжки про Шерлока Холмса дома у твоей тети Тэт. У нее, кстати, может, и найдется экземпляр Книги Мормона, у папы был такой подарочный набор – там еще был Конфуций, Коран и религиозные сочинения каких-то…

– А про этих проповедников со змеями где можно почитать?

– Прости, не расслышала. Что это за эхо? Ты откуда звонишь?

– От Хили.

– А кажется, будто из туалета.

– Нет, тут просто у телефона странная форма. Слушай, Эди, – сказала она (Хили оживленно размахивал руками, пытаясь привлечь ее внимание), – так что насчет этих змеиных проповедников? Где они живут?

– В горах, лесных чащах и тому подобной глуши, насколько мне известно, – веско сказала Эди.

Едва Гарриет повесила трубку, как Хили выпалил:

– Слушай, там же была лавка, где торговали кубками и наградами, на втором этаже. Я только что вспомнил. По-моему, мормоны только первый этаж занимают.

– А на втором сейчас кто живет?

Хили с восторгом ткнул пальцем в телефон, но Гарриет помотала головой, нет, перезванивать Эди она не собиралась.

– А грузовик? Ты номера запомнила?

– Ох, – сказала Гарриет, – нет.

Она как-то совсем забыла, что у мормонов машины не было.

– Ну хоть помнишь, номера были местные или нет? Думай, Гарриет, думай, – театрально воскликнул он. – Нужно вспомнить!

– А может, скатаемся туда и проверим? Если поедем сейчас. да перестань ты! – Она раздраженно отвернулась, потому что Хили принялся помахивать у нее перед носом воображаемыми часами, как будто гипнотизер.

– Ви отшень, отшень хотите спать, – заговорил Хили с густым трансильванским акцентом. – Отшень. отшень.

Гарриет отпихнула его, он подбежал с другой стороны, помахал пальцем:

– Отшень. отшень.

Гарриет отвернулась. Но Хили все равно нависал над ней, и тогда она хорошенько его пнула.

– Черт! – завопил Хили.

Он схватился за руку и повалился обратно на кровать.

– Сказала же, перестань.

– Черт, Гарриет! – Он поморщился, потер руку. – Ты мне прямо по локтю попала.

– Не будешь лезть!

Внезапно кто-то с размаху замолотил кулаком по двери.

– Хили? Это кто там с тобой? А ну-ка, чтоб сию секунду открыл!

– Эсси! – взвизгнул Хили и с раздражением шлепнулся обратно на кровать. – Мы ничего такого не делаем.

– Отворяй дверь! Сичасже!

– Сама отворяй!

В комнату ворвалась Эсси Ли, новая домработница – такая новая, что она даже не знала, как зовут Гарриет, хотя Гарриет подозревала, что она только притворяется, будто не знает. Лет ей было сорок пять – гораздо меньше, чем Иде, у нее были пухлые щеки, а волосы – ломкие, с сечеными кончиками, потому что она все время вытягивала их в парикмахерской.

– И что это вы тут творите, поминаете имя нечистого? Да как вам только не стыдно! – завопила она. – Играетесь тут, двери позапирали. Чтоб дверь мне больше не запирали, ясно?

– Это Пем запирается.

– Так он девиц к себе не водит, – Эсси развернулась и уставилась на Гарриет с таким видом, как будто разглядывала лужицу кошачьей блевотины на ковре. – А вы вон бузите, сквернословите, и хоть бы хны.

– Не смей так разговаривать с моими друзьями, – провизжал Хили. – Даже не вздумай! Я маме пожалуюсь!

– Я маме пожалуюсь, – пискляво передразнила его Эсси Ли, скорчив рожицу. – Давай, беги, ябедничай. Ты и так на меня ябедничаешь без конца, даже за то, чего я в жизни не делала, как тогда, когда ты наплел мамочке, что это я, мол, съела все печенья с шоколадом, когда ты их сам и уговорил? Да-да, ты их и съел, сам знаешь.

– Пошла вон!

Гарриет смущенно разглядывала ковер на полу. Она так и не привыкла к жутким драмам, которые разыгрывались дома у Хили, стоило его родителям уйти на работу: Хили против Пема, Пем против Хили (взломанные замки, содранные со стен плакаты, похищенная и порванная на куски домашка) или – гораздо чаще, кстати – Хили с Пемом против череды домработниц: против Руби, которая ела белый хлеб, складывая куски пополам, и запрещала им даже приближаться к телевизору, когда показывали “Главный госпиталь”; против сестры Белл, свидетельницы Иеговы; против Ширли с коричневой помадой, у которой все пальцы были унизаны кольцами и которая вечно висела на телефоне; против миссис Доун, мрачной старухи, которая так боялась грабителей, что все время сидела у окна с тесаком на коленях; против Рамоны, которая однажды так вызверилась, что гонялась за Хили по всему дому со щеткой для волос. Не то чтобы они были милыми и приветливыми, но оно и понятно – им ведь постоянно приходилось иметь дело с Хили и Пемом.

– Тоже мне, – презрительно сказала Эсси, – гадство какое, – она махнула рукой куда-то в сторону уродливых занавесок и покрытых наклейками окон. – Вот бы снять это гадство да сжечь…

– Она наш дом сжечь угрожает! – завизжал раскрасневшийся Хили. – Ты все слышала, Гарриет. У меня есть свидетель! Она только что пригрозила сжечь.

– Да я про дом твой ни словечка не сказала! И не вздумай.

– Сказала! Сказала! Она сказала, да, Гарриет? Я все маме расскажу, – завопил он, даже не дожидаясь, что скажет Гарриет, которая так опешила, что и слова не могла вымолвить, – и мама позвонит в бюро по найму и скажет им, что ты чокнутая, и тебя больше никуда работать не возьмут.

Из-за спины Эсси высунулась голова Пема. Решив подразнить Хили, он оттопырил нижнюю губу, словно разобиженный ребенок.

– Ой, кому-то сяс влети-ит, – пропищал он с деланой нежностью. Реплика была совершенно неуместная, да и момент – тоже.

Эсси Ли, выпучив глаза, молниеносно развернулась к нему.

– Да как у тебя только язык повернулся?! Сказать мне этакое?! – завопила она.

Пембертон нахмурил брови, непонимающе заморгал.

– Лодырь! Целый день в кровати валяешься, в жизни ни дня не работал! А я деньги зарабатываю! Мой ребенок.

– Да какая муха ее укусила? – спросил Пембертон у Хили.

– Эсси пригрозила, что наш дом сожжет, – самодовольно сказал Хили. – Гарриет свидетель.

– Ничего такого я не говорила! – Пухлые щеки Эсси задрожали от волнения. – Это все ложь!

Пембертон отошел от двери, прокашлялся. Вскоре его рука выскочила из-за вздымающихся плеч Эсси, помахала – мол, путь свободен. Большим пальцем он указал в сторону лестницы.

Безо всякого предупреждения Хили схватил Гарриет за руку, затащил ее в ванную, из которой можно было попасть в комнату Пема, и закрылся на щеколду.

– Скорее! – крикнул он Пему, который уже открывал дверь с другой стороны, и вскоре они уже ввалились в комнату Пембертона (в полумраке Гарриет споткнулась о теннисную ракетку) и помчались за ним вниз по лестнице и вон из дома.

– Ну, чума, – сказал Пембертон.

Он первым нарушил молчание. Пем, Хили и Гарриет сидели позади автокинотеатра “У Джамбо” – за одиноким столиком для пикника посреди забетонированной площадки, где кроме стола стояли только две позаброшенные детские качалки на пружинках: цирковой слон и облупившийся желтый утенок. Набившись втроем на переднее сиденье, они минут десять бесцельно кружили по городу – жарились с откинутой крышей и без кондиционера на солнышке, пока Пем наконец не заехал к “Джамбо”.

– Может, съездим на теннисный корт, расскажем все маме? – предложил Хили.

Ссора с Эсси объединила братьев – они с Пемом теперь общались хоть и сдержанно, но чрезвычайно любезно.

Пембертон хлюпнул остатками молочного коктейля, швырнул стакан в мусорный бак.

– Да, чувак, ты был прав, – полуденное солнце отразилось от зеркальной витрины, накалило добела его посекшиеся от хлорки волосы. – У этой бабы крыша поехала. Я уж боялся, она с вами что-нибудь сделает.

– Ого! – вдруг подскочил Хили. – Сирена, слышите?

Они прислушались – действительно, где-то вдалеке выла сирена.

– Это, наверное, пожарные, – мрачно сказал Хили. – К нашему дому едут.

– Так что у вас там случилось-то, расскажите толком, – попросил Пем. – Она просто с катушек слетела?

– Ваще чокнулась. Слушай, угости сигаретой, – небрежно бросил Хили, увидев, что Пем вытащил из кармана обрезанных джинсовых шорт помятую пачку “Мальборо” и, швырнув ее на стол, зашарил в другом кармане в поисках зажигалки.

Пем закурил, отодвинул сигареты со спичками подальше от Хили. Здесь, на раскаленной бетонной площадке, в облаке выхлопных газов с шоссе, сигаретный дым казался особенно резким и ядовитым.

– Я, признаться, чего-то такого и ожидал, – сказал он, покачивая головой. – Я маме так и сказал. Тетка – психопатка просто. Небось, сбежала из уитфилдского дурдома.

– Да не так все было, – вдруг вырвалось у Гарриет, которая с тех самых пор, как они выскочили из дома, почти ни слова не проронила.

Пем с Хили вытаращились на нее так, будто она с ума сошла.

– Э, але? – спросил Пем.

– Ты на чьей стороне? – оскорбился Хили.

– Она не говорила, что хочет дом сжечь!

– А вот и говорила!

– Нет! Она только сказала – “сжечь”. Но не говорила, что дом. Она говорила про вещи Хили, про эти его плакаты и наклейки.

– А, вот оно что, – уточнил Пембертон. – Вещи Хили, значит, сжечь? Тут, как я понимаю, у тебя нет никаких возражений.

– А я думал, Гарриет, что мы друзья, – обиженно сказал Хили.

– Но она не говорила, что хочет дом сжечь, – сказала Гарриет. – Она только сказала… Ну, то есть… – Пембертон переглянулся с Хили, закатил глаза. – …ничего страшного не случилось.

Хили демонстративно отодвинулся от нее подальше.

– Правда ведь, – Гарриет говорила уже совсем нерешительно, – она просто. разозлилась.

Пем закатил глаза, выдохнул облачко сигаретного дыма:

– В точку, Гарриет.

– А вы. а вы так говорите, будто она за вами с топором гонялась.

Хили фыркнул:

– Кто знает, может, в следующий раз и погонится! Я с ней больше один не останусь, – снова жалобно захныкал он, разглядывая бетон под ногами. – Надоело, что моя жизнь вечно под угрозой!

На машине Александрию можно было объехать за считаные минуты, и нового и увлекательного в этой поездке было ровно столько же, сколько в клятве верности флагу. Почти весь город окружала извилистая речка Хума, которая брала начало на востоке, а на юге загибалась крючком. На языке индейцев чокто “хума” означало “красный”, но вода в реке была желтой: тягучей, маслянистой, лоснящейся, будто выдавленная из тюбика жирная охряная краска. Пересечь реку можно было с юга – по построенному еще при Рузвельте двухполосному железному мосту, который вел в историческую, по мнению туристов, часть города. Широкий и неприветливый проспект – вытянувшийся в струнку под палящим солнцем – оканчивался городской площадью, на которой мрачно ссутулился, опершись на ружье, памятник Воину-конфедерату. Раньше солдат стоял в тени дубов, но года два тому назад их спилили, чтобы расчистить место под безалаберное, но живенькое нагромождение построек в честь военной годовщины. Башня с часами, беседки, фонарные столбы и помост для оркестра громоздились теперь на крохотной, облысевшей площади, будто сваленные в неряшливую кучу игрушки.

Почти все дома на главной улице были большие и старые. На востоке, за Главной улицей и Маржин-стрит, начинались железнодорожные пути и склады, где играли Хили с Гарриет, там же стоял заброшенный завод по очистке хлопка. Еще дальше – ближе к реке, в сторону Ливи-стрит – были трущобы: свалки, стоянки разбитых машин, хижины с жестяными крышами и просевшими крылечками, рядом с которыми ковырялись в грязи куры.

После самой мрачной своей точки – отеля “Александрия” – Главная улица сворачивала на Пятую магистраль. Федеральная трасса была построена в обход Александрии, и теперь шоссе, как и магазинчики на площади, тоже потихоньку ветшало: жарились в ядовитом сером мареве закрывшиеся бакалеи и пустынные стоянки; универсам, где торговали комбикормом, и старая саутлендская заправка (на поблекшей вывеске игривый черный котенок – в белых носочках и с белой же грудкой – катает лапкой коробочку хлопка) были заколочены наглухо. Они свернули на север и по городской дороге пронеслись мимо Дубовой Лужайки, проехали под старой эстакадой и выехали к коровьим пастбищам и хлопковым полям, к крохотным пропыленным фермам издольщиков, которые были с превеликим трудом отвоеваны у сухой, бесплодной красной глины. Здесь же, в пятнадцати минутах езды от города, была и Александрийская академия, школа, где учились Хили и Гарриет: приземистое здание из шлакобетона и гофрированного железа, которое распласталось по пыльному полю, словно самолетный ангар. За школой, в десяти милях к северу поля полностью исчезали под строем сосен, который темной, глухой, высокой стеной вырастал по обе стороны дороги и беспрерывно тянулся почти до самой границы с Теннесси.

Однако дальше они не поехали, притормозили на красный напротив “Джамбо”, где у входа стоял на задних лапах пластмассовый цирковой слон, удерживая выгоревшим хоботом неоновый мячик-рекламку:

А потом, проехав мимо кладбища, которое торчало на холме театральным задником (кованая черная ограда, на севере, юге, востоке и западе возвышаются на мраморных воротных столбах каменные ангелы с точеными шеями), они снова закружили по городу.

Когда Гарриет была помладше, в восточной части Натчез-стрит жили одни белые. Теперь тут жили и белые, и черные, и в общем-то неплохо уживались. Чернокожие были молодыми, преуспевающими, с детьми, а почти все белые были одинокими вдовыми старушками, как, например, подруга Либби, миссис Ньюман Маклемор, которая давала Эллисон уроки фортепиано.

– Эй, Пем, притормози-ка возле мормонского дома, – сказал Хили.

Пем заморгал:

– А зачем? – спросил он, но все равно притормозил.

Кертиса видно не было, машины мистера Дайала – тоже. Возле дома был припаркован грузовик, но Гарриет сразу поняла, что это не тот грузовик, который она видела раньше. У этого был опущен задний борт, и было видно, что в кузове ничего нет, кроме железного ящика с инструментами.

– Они – там?! – спросил Хили, который даже про Эсси Ли ныть перестал.

– Ого, это что у них такое? – Пембертон резко затормозил посреди улицы. – Они что, фольгой окна залепили?

– Гарриет, расскажи ему, что ты видела. Она сказала, что видела…

– Даже знать не хочу, что у них тут творится. Порнушку они там, что ли, снимают? Ну ваще, – Пембертон поставил машину на ручник и, заслонившись ладонью от солнца, принялся разглядывать окна верхнего этажа, – это ж каким извращенцем надо быть, чтоб дома залепить фольгой все окна?

– Ой-ей, – Хили отвернулся от окна, вжался в сиденье.

– Ты чего?

– Пем, поехали, поехали!

– Да в чем дело-то?

– Смотрите, – воскликнула Гарриет, которая до этого завороженно молчала.

В центральном окне появился черный треугольник – кто-то изнутри ловко поддел фольгу ногтем.

Машина резко рванула с места, и Юджин трясущимися руками приладил фольгу обратно. У него начиналась мигрень. Из одного глаза градом катились слезы, Юджин отошел от окна и с грохотом споткнулся о ящик содовой, которого не заметил в темноте, – звон бутылок полоснул его по левой стороне лица слепящим разрядом боли.

У Рэтлиффов мигрени – это семейное. Еще про деда Юджина, давно преставившегося “Папашу” Рэтлиффа, рассказывали, что его однажды так допекла, как он сам выражался, “мутная башка”, что он высадил дубиной глаз корове. От мигреней страдал и отец Юджина, который однажды во время приступа, давным-давно, аккурат под Рождество, так наподдал Дэнни, что тот влетел головой в холодильник и у него кусок зуба откололся.

Эта мигрень накинулась на Юджина почти без предупреждения. От одних змей кого хочешь стошнит, а тут Юджин еще и перенервничал из-за того, что Рой Дайал к ним заявился без приглашения, хотя вряд ли копы или Дайал станут за ним шпионить из такой приметной старой колымаги, которая только что стояла у них перед домом.

Он пошел в другую комнату, где было попрохладнее, и уселся за стол, обхватив голову руками. Во рту у него до сих пор стоял привкус сэндвича с ветчиной, который он съел на обед. Мало того, что сэндвич был невкусный, так из-за аспириновой горчинки на языке он теперь казался еще омерзительнее.

Из-за головной боли он остро реагировал на любой звук. Вот и сейчас, стоило ему услышать возле дома шум мотора, как он бросился к окну, будучи в полной уверенности, что к нему заявился сам шериф округа Клей, ну или, уж как минимум, полицейские. Но эта несуразная тачка с откидным верхом все равно никак не шла у него из головы. С неохотой он подтянул к себе телефон и набрал номер Фариша – разговаривать с Фаришем ему до смерти не хотелось, но на свой опыт он в таких делах не полагался. Машина была светлая, но голова у него так болела и солнце так било в глаза, что модель он не опознал: то ли “линкольн”, то ли “кадиллак”, а там, кто его знает, может, даже и большой “крайслер”. Он сумел разглядеть, что в машине сидели одни белые, и точно видел, как кто-то из пассажиров показывал пальцем на его окно. Зачем бы такому старинному драндулету останавливаться возле миссии? Фариш, конечно, в тюрьме перезнакомился с кучей разных пижонов – и кое-кто из этих пижонов был пострашнее полиции.

Пока Юджин, зажмурившись, держал трубку так, чтобы она ненароком не коснулась лица, и пытался объяснить Фаришу, что случилось, тот шумно и беспрерывно жевал – похоже, кукурузные хлопья ел, хрум-хлюп, хрум-хлюп. Юджин уже и договорил давно, а Фариш не произнес ни слова, и из трубки слышались только чавканье да прихлебыванье.

Наконец Юджин, зажимая в темноте левый глаз, не выдержал:

– Фарш?

– Ну, в одном ты прав. Коп или репортеришка ни за что в такую заметную тачку не сядет, – сказал Фариш. – Может, это кто из синдиката с побережья? Братец Дольфус там в свое время обтяпывал кое-какие делишки.

Миска стукнула об трубку, судя по звукам, Фариш ее наклонил и выхлебал остатки молока. Юджин терпеливо ждал, когда Фариш договорит, но тот только причмокнул и вздохнул. Еле слышно звякнула ложечка.

– А до меня-то синдикату какое дело? – наконец спросил он.

– Откуда ж мне знать. Может, ты чего темнишь?

– Темнит ночь, брат, – сухо отозвался Юджин. – А я просто руковожу миссией и следую Христовым заповедям.

– Ладно. Пусть так. Может, у них к малышу Ризу какое дело. Кто знает, во что он мог вляпаться?

– Фариш, говори правду. Ты меня во что-то втянул, и я знаю, знаю, – заговорил он, не слушая возражений Фариша, – что это как-то связано с вашими наркотиками. Поэтому-то и мальчишка сюда из Кентукки притащился. И не спрашивай, откуда я это знаю – знаю и все тут. Поэтому ты уж мне лучше скажи как на духу, зачем вы его сюда позвали?

Фариш рассмеялся:

– Да не звал я его. Дольфус мне сказал, что он едет на эту встречу прихожан…

– В Восточном Теннесси!

– Ну да, ну да, но он же тут никогда раньше не был. Я и подумал, может, вы с этим малым стакнетесь, потому что ты только начал проповедовать, а у него вон целая толпа прихожан, и больше я ничего не знаю, богом клянусь.

В трубке – молчание. По дыханию Фариша Юджин понял – тот усмехается, понял так отчетливо, как будто увидел эту усмешку собственными глазами.

– Но в одном ты прав, – миролюбиво сказал Фариш, – кто знает, с кем там Лойал мог связаться. Тут уж ты меня прости. Если где запахнет жареным, так будь уверен, к этому старина Дольфус руку приложил.

– Лойал тут ни при чем. Это вы с Дольфусом и Дэнни что-то состряпали.

– Голос у тебя жуткий, – сказал Фариш. – Голова, что ли, опять болит?

– Да уж, мне паршиво.

– Тогда советую тебе прилечь. Вечером поедете проповедовать?

– А что? – насторожился Юджин.

После того как их чуть не застукал Дайал – вот повезло, что они как раз перед его приездом всех змей в грузовик перетащили, – Лойал извинился за доставленные неудобства (“Я толком-то и не подумал, я к городской жизни непривычный”) и вызвался перевезти змей куда-то в укромное место.

– А то мы бы пришли вас послушать, – с воодушевлением сказал Фариш, – мы с Дэнни.

Юджин прикрыл рукой глаза:

– Я не хочу, чтобы вы приходили.

– Когда Лойал уезжает?

– Завтра. Слушай, Фарш, я знаю, вы что-то затеяли. Не хочу, чтоб из-за вас парень в переплет попал.

– А ты чего так за него распереживался?

– Не знаю, – ответил Юджин. Он и вправду не знал.

– Ну тогда до вечера, – сказал Фариш и, не дожидаясь ответа Юджина, бросил трубку.

– Уж не знаю я, что там творится, котятки, – говорил Пембертон, – но кто дом снимает – знаю. Старший брат Дэнни и Кертиса Рэтлиффов. Он проповедник.

Услышав это, Хили с изумлением обернулся к Гарриет.

– И он чокнутый, – продолжал Пем. – У него еще с лицом что-то. Он обычно стоит возле шоссе на обочине, а как машина проедет, начинает орать и Библией размахивать.

– Это он тогда нам в окно стучал, когда папа на перекрестке остановился? – спросил Хили. – Дядька с чудным лицом?

– Ну, может, он, конечно, не чокнутый, может, просто придуривается, – сказал Пем. – Эти деревенские проповедники, они всегда так – орут, падают в обморок, то на стул запрыгнут, то между рядов забегают, но это все только для виду. Эти святоши только головы людям морочат.

– Гарриет, Гарриет, знаешь что? – От возбуждения Хили не мог усидеть на месте. – Я знаю, кто он такой. Он по субботам проповедует на площади. У него есть такая черная коробочка, а к ней микрофон подключен. – Он снова повернулся к брату. – А со змеями он проповедует? Гарриет, скажи ему, что ты видела.

Гарриет его ущипнула.

– Хммм? Со змеями? Ну если он еще и со змеями проповедует, – сказал Пембертон, – то он вдвойне чокнутый.

– А может, они дрессированные, – сказал Хили.

– Тупица. Змеи дрессировке не поддаются.

Зря он рассказал Фаришу про машину. Как же Юджин жалел, что вообще об этом заикнулся. Фариш перезвонил ему через час – как раз когда Юджину удалось задремать, а потом позвонил еще раз, минут через десять.

– Ты не видал возле дома подозрительных людей в форменной одежде? В спортивных костюмах или там в спецовках, как у дворников?

– Нет.

– За тобой никто не следит?

– Слушай, Фариш, я тут поспать пытался.

– Вот как определить, есть ли за тобой хвост. Проезжай на красный свет или на улицу с односторонним движением, заезжай не с того конца и смотри, не поедет ли кто за тобой. Или… знаешь что? Я, наверное, лучше сам к тебе подъеду и осмотрюсь.

Юджину с превеликим трудом удалось уговорить Фариша не приезжать в миссию для, как он выразился, “инспекции”. Он как следует устроился в кресле-мешке, намереваясь поспать. Но едва он забылся тревожным, беспокойным сном, как почувствовал, что над ним нависает Лойал.

– Лойл? – вздрогнул он.

– У меня плохие новости, – сказал Лойал.

– Ну, что там у тебя?

– Ключ в замке сломался. Я не смог войти.

Юджин замер, пытаясь понять, о чем он говорит. Он еще до конца не проснулся, и ему тоже снились какие-то пропавшие ключи, пропавшие машины. Он застрял где-то посреди проселочной дороги, ночью, в каком-то поганом баре, там надрывался музыкальный автомат, а он никак не мог добраться домой.

Лойал сказал:

– Мне сказали, что змей можно оставить в охотничьей сторожке, в округе Вебстер. Но там сломанный ключ в замке, и я не смог войти.

– А-а, – Юджин помотал головой, чтобы стряхнуть сон, огляделся, – то есть ты хочешь сказать, что.

– Змеи внизу, в грузовике.

Молчание.

– Лойл, скажу тебе честно, у меня голова от мигрени раскалывается.

– Я их занесу. Помогать не нужно. Я сам их занесу.

Юджин помассировал виски.

– Слушай, я в сложном положении. Нельзя же их на жаре оставить, это жестоко.

– Ясно, – холодно отозвался Юджин.

Самочувствие змей его не волновало, его волновало то, что змей кто-нибудь увидит, если их оставить во дворе без присмотра – или мистер Дайал, или таинственный шпион в машине с откидным верхом, как знать. Вдруг он вспомнил, что во сне еще видел змею, очень опасную змею, которая выбралась на свободу и ползала где-то в толпе.

– Ладно, – вздохнул он, – заноси.

– Обещаю, уже завтра утром их тут не будет. У тебя от этого одни неприятности, я понимаю, – сказал Лойал. Он с откровенным сочувствием глядел на Юджина пронзительными голубыми глазами. – Из-за того, что я приехал.

– Да ты тут ни при чем.

Лойал провел рукой по волосам:

– Я что хочу сказать, я был рад знакомству. Ну а коли Господь не позвал к тебе змей, ну что же, значит, у Него на то были свои причины. Он иногда и ко мне их не зовет.

– Понимаю, – Юджин чувствовал, что надо бы еще что-то прибавить, но никак не мог подобрать верные слова. Да и в подлинных чувствах признаваться было стыдно: в том, что он сник и пал духом, в том, что не ощущал в себе истинной доброты, ни сердцем, ни разумом. Что и кровь-то у него дурная, и род дурной, что Господь с презрением глядит на него и отвергает его жертву, как отверг жертву Каина.

– Когда-нибудь Он и меня призовет, – сказал он с деланой бодростью. – Господь просто пока не нашел для меня места.

– Он может и другой дар ниспослать, – сказал Лойал. – Дар молитвы, проповеди, пророчества, предвидения. Наложения рук. Труда, доброты и милосердия. Даже в твоей семье, – он слегка замешкался, – есть те, кто в этом нуждается.

Юджин устало глянул в добрые, честные глаза гостя.

– Дело не в том, чего хочешь ты, – сказал Лойал. – Дело в том, чего возжелает Господь.

Гарриет зашла на кухню с заднего двора: пол был мокрый, столешницы чистые, но Иды нигде видно не было. Дома было тихо – не слышно ни шагов, ни шума вентилятора, ни бормотания радио, только монотонно гудит холодильник. За спиной у нее что-то скрипнуло, она дернулась, обернулась и увидела, как по оконной сетке ползет маленькая серая ящерка.

От жары и запаха сосновой полироли, которой Ида натерла столы, у Гарриет разболелась голова. В столовой среди сваленных в кучу газет раскорячился массивный сервант из “Напасти”. На верхней полке у него стояли два овальных блюда, похожих на вытаращенные глаза, а сам сервант, полуприсев на гнутых ножках – будто встав в стойку, – слегка, бочком, отклонился от стены, словно запыленный старый рубака, который готовится перемахнуть через стопки газет. Протискиваясь мимо него, Гарриет ласково провела по дверцам рукой, и старый шкаф как будто вытянулся в струнку, услужливо позволив ей пройти.

Ида Рью сидела в гостиной в своем любимом кресле – в нем она и обедала, и пришивала пуговицы, и лущила горох перед телевизором. Да и само кресло, мягкое, удобное, с пообтершейся твидовой обивкой и сбившейся в комки подкладкой, стало похоже на Иду, как, бывает, собака становится похожей на хозяина; иногда Гарриет, если не могла заснуть, спускалась в гостиную и сворачивалась клубочком в кресле, прижимаясь щекой к коричневому твиду, напевая себе под нос странные старинные песни, которые пела только Ида, песни, которые Гарриет слышала в детстве, старые песни, загадочные, как само течение времени – песни о призраках, и разбитых сердцах, и любимых, что сгинули навеки:

Эллисон, скрестив ноги, лежала на полу возле кресла. Они с Идой смотрели в окно. В окне висело низкое оранжевое солнце, в подрагивающем от зноя вечернем воздухе топорщились телеантенны на крыше миссис Фонтейн.

До чего же она любила Иду! Чувство нахлынуло на нее так, что у Гарриет даже голова закружилась. Не обращая ни малейшего внимания на сестру, Гарриет подбежала к Иде и пылко обняла ее. Ида вздрогнула:

– Господь милосердный, – сказала она, – а ты откуда взялась? Гарриет закрыла глаза и уткнулась лицом в ее теплую и влажную шею: от Иды пахло гвоздикой, чаем, дымком и еще какой-то еле уловимой сладкой горечью, которую Гарриет, однако, распознала бы везде, потому что, по ее мнению это и был запах любви.

Ида расцепила руки Гарриет.

– Еще придушишь ненароком, – сказала она. – Гляди. Мы во-он за той птичкой на крыше смотрели.

Не оборачиваясь, Эллисон сказала:

– Он каждый день прилетает.

Гарриет прикрыла ладонью глаза от солнца. У миссис Фонтейн на крыше, на краешке аккуратно обложенной кирпичами трубы сидел красноперый дрозд: щеголеватый, грудь колесом, глазки живые, внимательные и на каждом крыле – по ослепительному алому штриху, будто по эполету.

– Еще тот чудилка, – сказала Ида. – Он вот как поет.

Она сжала губы и умело передразнила пение птицы: то было не тягучее попискивание лесных дроздов, которое резко скатывалось в сухенький стрекот – тц-тц-тц, как у сверчков, а потом опять взмывало вверх захлебывающимися, хмельными трелями, и неясное, в три ноты, посвистывание синиц, и даже не резкий, похожий на скрип ржавых дверных петель, зов голубой сойки. То был отрывистый, клекочущий, незнакомый вскрик, словно предупреждение – беррррегиии! – который обрывался тихим, мелодичным свистом.

Эллисон рассмеялась:

– Глядите! – воскликнула она, привстав на колени, потому что птица встрепенулась и, как будто прислушиваясь, склонила набок глянцевитую головку. – Он тебя слышит!

– Сделай так еще! – попросила Гарриет.

Иду просто так не уговоришь показать им, как поют птицы, всегда надо подгадывать, чтобы у нее было подходящее настроение.

– Да, Ида, пожалуйста!

Но Ида только засмеялась и покачала головой:

– Небось, помните, – сказала она, – старую сказку про то, откуда у дрозда красные крылья?

– Нет, – хором ответили Гарриет с Эллисон, хотя всё они, конечно, помнили.

Теперь, когда они стали старше, Ида все реже и реже рассказывала им сказки, о чем они очень жалели, потому что Идины сказки были странными, безумными и очень страшными: она рассказывала им об утонувших детях и лесных призраках, и о том, как гриф на охоту ходит, и о том, что еноты с золотыми клыками кусают младенцев прямо в колыбелях, и о том, как в заколдованных блюдцах молоко ночью превращается в кровь…

– Ну так вот, давно-предавно, – начала Ида, – жил да был уродливый карлик-горбун, и до того он всех ненавидел, что однажды решил сжечь весь мир. И вот так он разозлился, что взял в каждую руку по факелу да и пошел к большой-пребольшой реке, где жили все животные. А тогда, в стародавние времена, не было таких речушек да ручейков поплоше, как сейчас вот. Была только одна река.

Птица захлопала крыльями, быстро, деловито снялась с крыши и улетела.

– Ох, надо же. Вот и нет его. Видать, не хочет мою сказку слушать, – шумно вздохнув, Ида поглядела на часы и – к превеликому недовольству Гарриет – встала и потянулась. – Да и мне домой пора.

– Ну хотя бы нам расскажи!

– Завтра доскажу.

– Ида, не уходи! – закричала Гарриет, когда Ида Рью, тяжело вздохнув, нарушила их тихую идиллию и потихоньку поплелась к двери, как будто у нее ноги болели: бедняжечка Ида. – Ну пожалуйста!

– Да уж я завтра вернусь, – не оборачиваясь, усмехнулась Ида, пристроила под мышку коричневый бумажный пакет с продуктами и тяжело затопала к выходу. – Это уж будь спокойна.

– Слышь, Дэнни, – сказал Фариш. – Риз уезжает, поэтому нам бы надо пойти на площадь да послушать Юджиновы… – он неопределенно помахал рукой в воздухе, – сам знаешь. Туфту эту религиозную.

– Зачем? – Дэнни отодвинулся от стола. – Зачем нам его слушать?

– Малый завтра уезжает. И, как пить дать, с утра пораньше.

– Ну так давай прямо сейчас смотаемся к миссии да засунем товар ему в грузовик.

– Нельзя. Он куда-то уехал.

– Черт, – Дэнни задумался. – А ты где думаешь прятать? В моторе?

– Я такие места знаю, что фэбээровцы могут хоть на части этот грузовик разобрать и в жизни ничего не найти.

– И долго ты?.. Говорю, долго ты, – повторил Дэнни, увидев, как во взгляде Фариша вспыхнула злоба, – будешь товар прятать?

Фариш после выстрела в голову стал глуховат на одно ухо, как обторчится – делался параноиком и тогда уж как-то очень извращенно все недослышал, например, попросишь его дверь закрыть или соль передать, а ему кажется, что ты его в жопу послал.

– Долго ли, говоришь? – Фариш поднял руку, растопырил все пять пальцев.

– Ну, значит так. Вот как мы поступим. Черт с ними, с проповедями, мы лучше сразу потом наведаемся в миссию. Я их наверху буду убалтывать, а ты в это время товар засунешь в грузовик, уж куда там ты хочешь, и делов-то.

– Меня вот что беспокоит, – вдруг сказал Фариш. Он уселся за стол рядом с Дэнни и принялся ножом вычищать грязь из-под ногтей. – Возле Джинова дома машина щас стояла. Он мне насчет нее позвонил.

– Машина? Что за машина?

– Штатская. Они остановились возле дома, – Фариш гнилостно на него дыхнул. – Сорвались с места, как только Джина в окне заметили.

– Да вряд ли тут что серьезное.

– Чего? – Фариш подался назад, заморгал. – Не шепчи ты мне тут. Терпеть не могу, когда ты еле шепчешь.

– Говорю, ничего серьезного, – Дэнни внимательно поглядел на брата, покачал головой. – Да кому Юджин сдался?

– Им не Юджин нужен, – мрачно сказал Фариш, – а я. Говорю тебе, федералы на меня уже оттакенной толщины досье собрали.

– Фариш.

Только бы Фариш снова не завел свою волынку про федеральные власти, только не сейчас, когда он под наркотой по уши. Он тогда всю ночь нудить будет и еще весь следующий день.

– Слушай, – сказал он, – если бы ты только уплатил тот налог… Фариш злобно на него зыркнул.

– Только вчера очередное извещение пришло. Фариш, если ты не будешь платить налоги, тебя в тюрьму упекут.

– Не в налогах дело, – ответил Фариш. – Государство мне уже двадцать лет в жопу дышит.

Когда на кухню вошла мать, Гарриет, ссутулившись и обхватив голову руками, сидела за кухонным столом. Она понадеялась было, что мать спросит, в чем дело, и поэтому ссутулилась еще сильнее, но та ее даже не заметила и направилась прямиком к морозильнику, откуда выудила огромное полосатое ведерко мороженого с кусочками мятных леденцов.

Гарриет смотрела, как мать встает на цыпочки, достает с верхней полки винный бокал, а потом старательно запихивает туда ложкой шарики мороженого. На ней была очень старая ночная сорочка с полупрозрачным светло-голубым подолом и ленточками у ворота. В детстве Гарриет обожала эту сорочку, потому что у Голубой Феи в книжке про Пиноккио был точно такой же наряд. Но теперь сорочка выцвела, посерела по швам и стала просто старой.

Мать Гарриет развернулась, чтобы убрать мороженое в морозилку, и заметила нахохлившуюся Гарриет.

– Что случилось? – спросила она, хлопнув дверцей морозильника.

– Начнем с того, – громко ответила Гарриет, – что я умираю с голоду.

Мать легонько, вежливо нахмурилась и затем (нет, пожалуйста, мысленно просила ее Гарриет, только не говори это) именно это и спросила:

– Хочешь мороженого?

– Я. ненавижу. такое. мороженое, сколько раз можно повторять!

– А?

– Мама, я ненавижу мороженое с мятными леденцами! – На Гарриет накатило отчаяние: неужели ее вообще никто не слушает? – Терпеть его не могу! Никогда его не любила! Его, кроме тебя, вообще никто не любит!

Она с удовлетворением отметила, что мать ее слова задели.

– Ну, прости… я думала, нам всем бы хорошо сейчас съесть что-то легкое и холодненькое. сейчас так жарко по вечерам.

– Мне – нет.

– Ну, пусть тогда Ида тебе что-нибудь приготовит.

– Ида ушла!

– И ничего тебе не оставила?

– Ничего!

Ничего, чего Гарриет бы хотелось: один тунец и все.

– Так, и чего тебе тогда хочется? Такая жарища. тебе вряд ли хочется плотно поужинать, – с сомнением сказала мать.

– Нет, хочется!

Дома у Хили, и в жару, и не в жару, всегда ужинали по-настоящему, всегда съедали по жирному, обильному, горячему ужину, от которого у них вся кухня раскалялась: ростбиф, лазанью, жареных креветок.

Но мать ее не слушала:

– Тогда, может, тост, – бодро сказала она и убрала ведерко с мороженым в холодильник.

– Тост?!

– А что, что не так?

– Нельзя есть тосты на ужин! Почему мы не можем поужинать как все нормальные люди?!

Однажды на уроке здоровья и гигиены учитель попросил класс Гарриет в течение двух недель записывать все, что они едят, и, записав все, Гарриет с ужасом поняла, что питается она кое-как, особенно в те дни, когда у Иды выходной: сплошной фруктовый лед, маслины и тосты с маслом. Поэтому Гарриет порвала настоящий список и прилежно выписала унылый набор сбалансированных меню из поваренной книги (“Тысяча способов порадовать семью”), которую матери подарили на свадьбу: куриная пиката, тыквенный гратен, садовый салат, яблочный компот.

– В обязанности Иды входит тебя кормить, – вдруг очень резко сказала мать. – Я ей за это плачу. Если она не справляется со своими обязанностями, то мы подыщем на ее место кого-нибудь другого.

– Заткнись! – завизжала Гарриет, которая чуть не задохнулась от такой несправедливости.

– Твой отец мне про Иду уже все уши прожужжал. Говорит, что она почти ничего по дому не делает. Я знаю, ты Иду любишь, но…

– Она ни в чем не виновата!

– … но если она не справляется со своей работой, то нам с ней придется кое о чем побеседовать, – сказала мать. – Завтра.

Она взяла стакан с мятным мороженым и выплыла из кухни. Гарриет, растерявшись и опешив от такого поворота событий, опустила голову на стол.

Наконец кто-то зашел в кухню. Гарриет подняла голову и тупо уставилась на стоявшую в дверях Эллисон.

– Не надо было так говорить, – сказала она.

– Отстань!

Зазвонил телефон. Эллисон сняла трубку, сказала: “Але!” Взгляд у нее тут же потускнел. Она уронила трубку, которая закачалась на шнуре.

– Это тебя, – сказала она и вышла.

Не успела Гарриет сказать: “Алло”, как Хили торопливо выпалил:

– Гарриет? Ты только послушай.

– Можно я у тебя поужинаю?

– Нет, – растерявшись, ответил Хили. Дома все уже давно поужинали, но он так перевозбудился, что ему кусок в горло не лез. – Слушай, Эсси просто с катушек слетела. Раскокала пару стаканов в кухне и ушла, папа к ней поехал, а там к нему вышел ее дружок, и они та-ак поцапались, и папа ему сказал, что Эсси пусть даже не думает возвращаться, потому что она уволена. Ураааааа! Но я тебе не поэтому звоню, – быстро сменил он тему, потому что, услышав это, Гарриет затряслась от ужаса. – Слушай, Гарриет. У нас мало времени. Этот проповедник со шрамом сейчас стоит на площади. Их там двое. Мы их с папой видели, когда возвращались от Эсси, но я не знаю, сколько они еще там пробудут. У них там громкоговоритель. Их даже отсюда слышно.

Гарриет положила трубку на кухонную стойку и подошла к задней двери. И точно, сквозь оплетенную вьюнком веранду пробивалось дребезжащее эхо громкоговорителя: кто-то еле слышно орал в шипящий и потрескивающий старый микрофон.

Она вернулась, взяла трубку – на другом конце прерывисто, тихонько дышал Хили.

– Выйти сможешь? – спросила она.

– Встретимся на углу.

Было начало восьмого, еще не стемнело. Гарриет поплескала себе в лицо водой из-под крана на кухне, побежала в сарай, вытащила велосипед. Она выехала на дорожку перед домом, захрустел под шинами гравий, а потом – бух – переднее колесо стукнулось об асфальт, и Гарриет помчалась по улице.

Хили уже ждал ее на углу, на велосипеде. Едва завидев Гарриет, он сорвался с места, Гарриет поднажала и вскоре его догнала. Фонари еще не зажглись, в воздухе пахло жимолостью, лосьоном от комаров и обрезками листвы и веток от свежеподстриженных живых изгородей. Розы на клумбах вспыхивали в сумерках пунцовыми, карминовыми, померанцевыми огнями. Гарриет с Хили крутили педали, и позади оставались сонные дома, шипящие поливалки, визжащий терьер, который, подпрыгивая на коротеньких ножках, гнался за ними квартала два, но потом отстал.

На Уолтхолл-стрит они резко свернули за угол. Мелькнули широкие фронтоны викторианского особняка, где жил мистер Лилли, кровельные скаты накренились над улицей, словно острые носы вытащенных на берег лодок – над зеленой насыпью. Свернув за угол, Гарриет разогналась, отпустила педали и пару секунд просто летела вперед на полной скорости, а вслед ей несся пряный, недолговечный аромат плетистых роз мистера Лилли, которые алыми кучными облаками сползали по шпалерам возле его крыльца. Гарриет снова надавила на педали, и вскоре они с Хили вырулили к главной улице, похожей на зеркальную галерею: в густеющем свете белые колонны и фасады долгой величественной перспективой смыкались на площади, где в угасающей лиловой дали, на фоне иссиня-голубого холщового неба торчал хлипкий штакетник вокруг эстрады и виднелись белые ажурные стены беседок. Все замерло, будто под огнями рампы на сцене школьного театра (пьеса “Наш городок”), только вышагивали взад-вперед двое мужчин в черных брюках и белых рубашках, размахивали руками, вопили что-то, то наклоняясь, то изгибаясь, и пути их пересекались в центре и расходились крестом ко всем четырем углам площади.

Они надрывались, будто пара аукционистов, их мерные, микрофонные взвизги сталкивались, сшибались и разваливались на два отчетливых мотивчика: нечленораздельное басовитое бормотание Юджина Рэтлиффа и – контрапунктом к нему – истеричный, провинциально-гнусавый фальцет его молодого напарника, из которого резко выскакивали куцые гласные уроженца гор:

– …и мама…

– и папа.

– и несчастный твой малютка, что давно схоронен.

– И ты говоришь, что они подымутся?

– Говорю тебе, они подымутся!

– Говоришь, они восстанут из мертвых?

– Говорю тебе, они восстанут из мертвых!

– Библия говорит тебе, они восстанут из мертвых.

– Христос говорит тебе, они восстанут из мертвых.

– Все пророки говорят тебе – они восстанут из мертвых!

Юджин Рэтлифф топал ногами и так яростно хлопал в ладоши, что седой кок у него надо лбом растрепался и сальный клок волос теперь закрывал ему лицо, а паренек с торчащими во все стороны вихрами вдруг вскинул руки и затрясся в танце. Он весь дрожал, сучил белыми руками, словно бы электрический ток, который так и искрил у него в глазах и вздыбливал его волосы, вдруг прошел по телу, да так, что паренек забился и задергался на эстраде в самых настоящих конвульсиях.

– И я возоплю громко, как в библейские времена.

–. возоплю, как возопил пророк Илья!

–. возоплю так громко, чтоб дьявол обозлился.

–. Давайте, дети, позлим-ка дьявола!

На площади почти никого не было. В другом конце улицы смущенно хихикали две девочки-подростка. В дверях ювелирной лавки стояла миссис Мирей Эбботт, да возле хозяйственного магазина какая-то семейная пара наблюдала за представлением из машины с опущенными окнами. Рубиновый перстень у Рэтлиффа на мизинце (который тот легонько оттопыривал, будто держал в руке не тоненький, как карандашик, микрофон, а чашку с чаем) ловил багряные лучи заходящего солнца.

– … Вот-вот грядет Судный День…

– … И мы пришли, чтоб толковать вам Библию.

– … Мы пришли, чтоб толковать вам Книгу Книг, как в стародавние времена.

– … чтоб толковать ее, как толковали ее пророки.

Гарриет увидела грузовик (“Я НЕ ОТ МИРА СЕГО!”) и с досадой отметила, что в кузове пусто – там стоял только маленький усилитель, обтянутый винилом, похожий на дешевый чемодан.

– О-о-о, многие тут давненько не появлялись.

–. не заглядывали в Библию.

–. не ходили в церковь.

–. не преклоняли колен, будто малые дети.

Гарриет вздрогнула, заметив, что Юджин Рэтлифф глядит прямо на нее.

– потому что помышления плотские суть СМЕРТЬ.

– потому что помышления злокозненные суть СМЕРТЬ.

–. и томление о поте есть СМЕРТЬ.

– О плоти, – машинально поправила его Гарриет.

– Чего? – спросил Хили.

– О плоти. Не “о поте”.

–. ибо возмездие за грех – СМЕРТЬ.

– и обольщения сатанинские суть АД И СМЕРТЬ.

Гарриет поняла, что они зря подошли так близко, но теперь поделать уже ничего было нельзя. Хили, раскрыв рот, таращился на проповедников. Она ткнула его в бок.

– Идем, – прошептала она.

– Чего? – спросил Хили, утирая рукой пот со взмокшего лба. Гарриет скосила глаза – идем, мол. Не говоря ни слова, они развернулись и чинно покатили велосипеды в обратную сторону, свернув за угол, откуда их не было видно.

– Но где же змеи? – жалобно спросил Хили. – Ты же говорила, они были в грузовике.

– Наверное, после того как уехал мистер Дайал, их занесли обратно в дом.

– Едем туда, – сказал Хили. – Давай быстрее, пока они не закончили.

Они запрыгнули на велосипеды и на всех парах помчались к мормонскому дому. Тени вытягивались и густели. Остриженные кругляши самшитовых кустов, которые делили Главную улицу по медиане, ослепительно полыхали под закатным солнцем, будто долгая череда полумесяцев – сфера еще видна, но уже на три четверти закрыта черным диском. В темных валах бирючины по обе стороны улицы надрывались лягушки и сверчки. Но когда они наконец – пыхтя, изо всех сил нажимая на педали – подкатили к деревянному дому, то увидели, что на крыльце темно и никаких машин на подъездной дорожке не стоит. Поблизости не было ни души – один чернокожий старикан с блестящими острыми скулами, похожий на ссохшуюся безмятежную мумию, мирно ковылял себе по улице, держа под мышкой бумажный пакет. Хили с Гарриет спрятали велосипеды посреди улицы, под разросшимся кустом клетры. Из-за куста же они пристально следили за стариком, пока тот не доплелся до угла и не скрылся из виду. Едва он завернул за угол, они стрелой метнулись через дорогу и засели на корточках под низкими разлапистыми ветками смоковницы в соседнем дворе, потому что рядом с каркасным домишкой укрыться было негде – ни кустика, все голо, один пожухлый клочковатый ландышник облепил спиленный ствол дерева.

– Ну и как мы туда попадем? – спросила Гарриет, разглядывая водосточную трубу, которая тянулась со второго этажа до первого.

– Погоди-ка.

Задохнувшись от собственной смелости, Хили выскочил из-под смоковницы и одним махом взлетел по ступенькам, а потом так же стремительно скатился обратно. Промчался по лысому двору и нырнул обратно в укрытие, к Гарриет.

– Заперто, – сказал он, наигранно, как герой комикса, пожимая плечами.

Сквозь подрагивающую листву они вместе разглядывали дом. Перед ними была темная стена. В густом закатном свете горели лиловым огнем выходившие на улицу окна.

– Вон там, – Гарриет вытянула руку, – там, где крыша плоская, видишь?

Над задранным козырьком крыши виднелся крохотный фронтон. Матовое стекло в окошке было снизу приоткрыто. Хили хотел было спросить, как она думает туда залезть, ведь окошко в добрых пятнадцати футах от земли, но Гарриет сказала:

– Если ты меня подсадишь, я по трубе залезу.

– Черта с два! – воскликнул Хили, потому что труба почти насквозь проржавела.

Окошко было узенькое, от силы фут в ширину.

– Это, скорее всего, окно ванной, – сказала Гарриет. Она ткнула пальцем в темное окно под ним, но гораздо ниже. – А там что?

– Там уже мормоны. Я проверял.

– Куда оно выходит?

– На лестницу. Там лестничный пролет, а на стене – доска для объявлений и какие-то плакаты.

– Может… Попался! – торжествующе сказала Гарриет, шлепнув себя по руке и разглядывая ладонь, по которой был размазан окровавленный комар.

– Может, первый и второй этажи внутри соединяются? – сказала она Хили. – Ты ведь никого там не видел, правда?

– Слушай, Гарриет, дома никого нет. Если они вернутся и нас застукают, мы скажем, что залезли на слабо, но тогда или лезем прямо сейчас, или уж никогда. Я не хочу тут всю ночь просидеть.

– Ладно.

Она глубоко вздохнула и метнулась в пустынный двор, Хили – за ней. Взлетели вверх по ступенькам. Хили стоял в карауле, пока Гарриет, прижав ладонь к стеклу, вглядывалась внутрь: за окном была заброшенная лестница, уставленная складными стульями; подрагивающий брусок света из окна, выходящего на дорогу, слегка расцвечивал унылые бурые стены. Она заметила питьевой фонтанчик, залепленную афишками доску (“РАЗГОВАРИВАЙ С НЕЗНАКОМЦАМИ! ТЕРАПИЯ ДЛЯ НЕБЛАГОПОЛУЧНЫХ ДЕТЕЙ”).

Окно было закрыто, сетки не было. Хили с Гарриет подсовывали пальцы под металлическую подъемную раму, дергали туда-сюда, но без толку.

– Машина, – прошипел Хили.

Они вжались в стену – сердца у них так и выпрыгивали из груди, – но машина с шумом пронеслась мимо.

Едва она скрылась из виду, как они вылезли из тени и снова попробовали открыть окно.

– Это как так? – прошептал Хили, вытянувшись на цыпочках, чтобы получше разглядеть середину окна, где верхняя часть без единого зазора сходилась с нижней.

Гарриет заметила, что привлекло его внимание. Задвижки на окне не было, сами панели явно не наезжали друга на друга – для этого места мало.

– Эй, – вдруг прошептал Хили и показал ей, чтоб помогала.

Они вместе нажали на нижнюю панель – поначалу что-то заело, заскрипело, но потом нижняя половинка окна с треском подалась вовнутрь и встала в горизонтальное положение. Хили еще раз оглядел улицу, где уже основательно стемнело – все нормально, мол, путь свободен, – и уже через секунду они вместе протискивались в окно.

Хили повис вниз головой, уперся в пол кончиками пальцев и вдруг увидел, как серые пятнышки на линолеуме летят прямо на него, будто эта расписанная под гранит поверхность была неизведанной планетой, которая несется к нему со скоростью миллион миль в час – шлеп, он рухнул на пол, стукнулся головой, и рядом с ним приземлилась Гарриет.

Они пробрались в дом – и оказались на старомодного вида лестнице: всего три ступеньки вверх, потом еще один длинный лестничный пролет. Чуть не лопаясь от возбуждения и стараясь дышать потише, они на цыпочках взбежали наверх, завернули за угол и едва не врезались в массивную дверь, запертую на тяжелый висячий замок.

Тут же было еще одно окно – старинное, деревянное, с подъемной рамой на задвижке и сеткой. Хили принялся внимательно его рассматривать, и, пока Гарриет с досадой глядела на замок, он вдруг исступленно замахал руками, скалясь от восторга – прямо под окном был козырек крыши, который вел прямехонько к окну во фронтоне.

Побагровев от натуги, они тянули раму вверх – наконец им удалось поднять ее где-то дюймов на восемь. Извиваясь, первой выползла наружу Гарриет (Хили придерживал ее за ноги – как плуг за ручки, – пока она нечаянно его не пнула, тогда он, чертыхнувшись, отскочил). Крыша была липкая, раскаленная, шершавая на ощупь. Осторожно, очень осторожно Гарриет выпрямилась. Крепко зажмурившись, вцепившись левой рукой в оконную раму, она протянула правую руку Хили, который выполз на крышу и встал рядом с ней.

Ветерок уже поулегся. Небо по диагонали перечеркнули параллельные самолетные следы, тоненькие белые дорожки от водных лыж посреди безграничного озера. До Гарриет, которая тяжело дышала и боялась опустить взгляд, откуда-то снизу долетел легкий аромат ночных цветов: фиалок или, может, душистого табака. Она вскинула голову, поглядела на небо: облака были громадные, с ослепительно розовой глазурью на брюшках, точь-в-точь как облака на полотнах с библейскими сюжетами. Потихонечку, потихонечку, дрожа от волнения, они подобрались к углу крыши и увидели, что прямо под ними – тот самый двор со смоковницей.

Уцепившись кончиками пальцев за алюминиевую обшивку, которая за день нагрелась и теперь обжигала им пальцы, они подползли к фронтону. Гарриет добралась до окна первой и немного подвинулась, чтобы Хили было куда встать. Окошко было и впрямь очень маленькое, размером с коробку для обуви, да и открыто было снизу от силы дюйма на два. Осторожно – рука за рукой – они расцепили пальцы и вместе ухватились за раму: поначалу легонько, чтобы, если рама вдруг резко перевернется, она не сбила их с ног. Рама поначалу подалась, проскользила вверх дюймов на пять, но потом наглухо застряла, хоть они и тянули за нее так, что у них руки затряслись от натуги.

У Гарриет вспотели ладони, а сердце заскакало в груди теннисным мячиком. И тут они услышали, что к дому подъезжает машина.

Оба они так и застыли. Машина, не останавливаясь, пронеслась мимо.

– Дурочка, – прошептал Хили, – вниз не смотри.

Он был от Гарриет в нескольких дюймах и даже ее не касался, но влажный жар исходил от него осязаемым облаком, силовым полем – от головы до ног.

Вокруг были жутковатые сизые сумерки, но Гарриет храбро отвернулась. Хили поднял большой палец, а потом просунулся в окно по плечи и стал протискиваться в окно.

Окошко было узенькое. Хили протиснулся внутрь по пояс и наглухо застрял. Гарриет, хватаясь левой рукой за алюминиевую обшивку, а правой – за оконную раму, как могла, уворачивалась от его ног, которыми он бешено молотил по воздуху. Скат был почти отвесный, и один раз у нее нога соскользнула вниз, да так, что Гарриет чуть было не свалилась, но не успела она сглотнуть или хотя бы перевести дух, как Хили с глухим стуком провалился в окно, и теперь наружу торчали только его кеды. На миг он замер, но потом исчезли и ноги.

– Есть! – донесся до Гарриет его голос, еле слышный, торжествующий, она распознала детское упоение чердачной полутьмой, в которой они, бывало, ползали на четвереньках, прячась в крепостях из картонных коробок.

Она просунула голову в окошко. С трудом разглядела в полумраке Хили: тот скорчился на полу и потирал ушибленную коленку. Затем он неуклюже – поначалу встав на колени – распрямился, ухватил Гарриет за руки и что было сил потянул ее к себе. Гарриет, втянув живот, извивалась что было сил – ууух! – и дрыгала ногами, будто Винни-Пух, застрявший в кроличьей норе.

Так, извиваясь, она и шлепнулась на пол – на Хили и на отсыревший, затхлый ковролин, который вонял так, будто лежал где-то на дне лодки. Она откатилась в сторону, стукнулась головой о стену – звук вышел глухой. Они действительно попали в ванную – и крошечную, без ванны – только раковина и унитаз, стены обиты фанерой и оклеены пленкой, изображающей плитку.

Хили встал, помог ей подняться. Гарриет выпрямилась и почувствовала ядреный рыбный запах – и это не был запах плесени, хотя и ей тут тоже пахло, нет, это была резкая, ощутимая и невероятно гадкая вонь. Борясь с тошнотой, давя в себе панику, Гарриет навалилась всем телом на раздвижную дверь (пластиковую гармошку с рисунком под древесину), у которой наглухо заклинило рельсы.

Дверь с треском подалась, и они шлепнулись на пол, вывалились в комнату побольше – здесь было так же душно, только еще темнее. Противоположная стена, черная от пожара, пузырчатая от сырости, торчала, как вздутый живот. Хили, который запыхтел было от восторга, словно беспечный терьер, учуявший след, вдруг так и застыл на месте – его сковал такой дикий страх, что он даже ощутил на языке его металлический привкус. Во многом из-за того, что случилось с Робином, родители Хили всю жизнь ему твердили, что не все взрослые – хорошие, что бывают такие взрослые – их немного, но они все-таки есть, – которые детей похищают, пытают, а то и убивают. Но только сейчас Хили, будто его с размаху в грудь толкнули, понял, что – да, это все правда; от вони и омерзительно вздувшихся стен Хили замутило, и все жуткие истории, которые ему рассказывали родители (про связанных детей с кляпом во рту, которых находили в заброшенных домах, про детей, которых вешали или запирали в чуланах, где те умирали с голоду), вдруг ожили, обратили на него колючие желтые глазищи и оскалились, как акулы: клац-клац-клац.

Никто не знал, где они. Никто – ни сосед, ни прохожий – не видел, как они сюда лезли, никто даже не узнает, что с ними случилось, если они не вернутся домой. Гарриет смело прошагала в соседнюю комнату, Хили пошел за ней и чуть не вскрикнул, споткнувшись об электрический шнур.

– Гарриет!

Голос у него прозвучал странно. Он стоял в полумраке, ждал, пока она отзовется и глядел на единственный источник света – затянутые фольгой окна, три прочерченных в копоти прямоугольника, которые зловеще парили в темноте. Вдруг у него земля ушла из-под ног. А вдруг это ловушка? Откуда они знают, что никого нет дома?

– Гарриет! – крикнул он.

Ему вдруг захотелось писать, ему в жизни так сильно не хотелось писать, и он, сам едва понимая, что делает, затеребил молнию на ширинке, отскочил от двери и помочился прямо на ковер: скорей-скорей-скорей, он аж подпрыгивал от нетерпения, совершенно позабыв про Гарриет, потому что, когда родители стращали его всякими психами, невольно заронили ему в голову и кое-какие странные идеи – например, он панически боялся, что похитители не выпускают украденных детей в туалет, и им приходится ходить под себя, прямо там, где их держат, а они ведь могут быть привязаны к грязному матрасу, заперты в багажнике, зарыты в гробу с трубочкой для кислорода…

Вот та-а-а-к, подумал он, дурея от облегчения. Теперь, даже если реднеки и станут его пытать (складными ножами, гвоздодерами, да чем угодно), по крайней мере он не обмочится, не доставит им такого удовольствия. Тут он услышал позади какой-то шорох, и сердце у него так и запрыгало в груди, как колеса по гололеду.

Но там была всего-навсего Гарриет, она привалилась к дверному косяку – маленькая, глаза огромные, как лужицы чернил. Он так ей обрадовался, что даже не подумал, не видела ли она часом, как он тут писал.

– Идем, покажу кое-что, – безучастно сказала она.

Она была так спокойна, что его страх тотчас же улетучился. Она прошел за ней следом в соседнюю комнату. Едва он вошел, как гнилостный, тельный запах – ну как же он сразу его не опознал? – ударил ему в нос с такой силой, что он как будто даже ощутил его на языке.

– Гос-споди, – сказал он, зажимая нос.

– А я говорила, – сухо сказала Гарриет.

Почти весь пол был заставлен ящиками – кучей ящиков, – которые поблескивали в слабом свете; белые пуговки, битое стекло, осколки зеркал, шляпки гвоздей, дешевые побрякушки тихонько вспыхивали в полумраке, будто бы Гарриет с Хили попали в пиратскую пещеру с награбленными сокровищами, где из грубо сколоченных сундуков вываливаются небрежными грудами алмазы, серебро и рубины.

Хили посмотрел вниз. Прямо рядом с ним стоял ящик, в котором свернулся кольцами полосатый гремучник и – цык, цык, цык – постукивал хвостом. Уголком глаза он заметил, как еще одна змейка – пестрая буква S – тихонько подтягивается к нему по сетчатой дверце ящика, и инстинктивно отпрыгнул назад. Змея впечаталась рыльцем в стенку ящика и вновь скрутилась в кольцо (невозможным движением, прокрученной назад кинопленкой, струйкой, которая вспархивает из лужицы пролитого молока и влетает обратно в молочник). Хили снова отскочил и споткнулся о другой ящик, из которого тотчас же раздалось слаженное клокочущее шипение.

Тут он увидел, что Гарриет толкает к запертой двери перевернутый ящик. Она остановилась, откинула волосы с лица:

– Эту я забираю, – сказала она. – Помогай.

Эмоции захлестнули Хили. Он понял, что до этих самых пор вообще не верил Гарриет; теперь же азарт забурлил в нем ледяными пузырьками, опасным, восхитительным покалыванием, будто просочилось сквозь течь в лодке студеное зеленое море.

Гарриет, плотно сжав губы, вытолкала ящик на свободное пространство, потом перевернула его набок.

– Мы ее отнесем… – она помолчала, потерла руки, – мы ее отнесем вниз, спустим по лестнице.

– Но мы же не сможем по улице этот ящик тащить!

– Просто помоги, ладно? – пыхтя, Гарриет дергала застрявший ящик.

Хили пошел к ней. Протискиваться между ящиками было неприятно, он все время смутно чувствовал невидимое движение за сетками – которые, кстати, были не толще оконных, ногой продавить легче легкого. Там разрывались, распадались и вновь смыкались круги, мерзким, безмолвным потоком текли один за другим черные ромбы. В голове у него шумело. Это все понарошку, твердил он себе, понарошку, это просто сон – и действительно, много лет спустя, уже совсем взрослый Хили иногда во сне будет проваливаться в эту смердящую тьму, в шипящую сокровищницу кошмаров.

Величественная, вытянувшаяся в струнку кобра, которая сидела в ящике в одиночестве и раздраженно покачивалась, когда они толкали ящик, вовсе не показалась Хили странной, он вообще думал только о том, как отвратительно она перекатывается из стороны в сторону, и о том, что нужно руки держать подальше от сетки. Они мрачно дотолкали ящик до задней двери, которую Гарриет отворила и распахнула пошире. Вместе они подняли ящик, вытащили его на внешнюю лестницу (кобра потеряла равновесие и теперь билась о стены с сухим яростным стуком) и поставили на землю.

На улице было совсем темно. Зажглись фонари, над каждым крыльцом загорелись лампочки. У Хили с Гарриет кружились головы, они оба боялись даже взглянуть на ящик, где со злобным неистовством колотилась кобра, и ногами затолкали его под дом.

Подул зябкий ночной ветерок. У Гарриет руки покрылись мелкими острыми пупырышками. Откуда-то сверху – за углом, не видно, где именно – послышался шум: стукнула по перилам дверь-сетка, захлопнулась с грохотом.

– Погоди-ка, – сказал Хили.

Он выпрямился и снова взбежал вверх по лестнице. Трясущимися, непослушными руками схватился за ручку, стал нашаривать засов. Ладони вспотели, на него навалилась странная, дремотная легкость, вокруг заколыхался темный безбрежный мир, словно бы он взгромоздился на мачту пиратского корабля из кошмарных снов, и теперь ночной ветер, бушевавший над морскими просторами, болтал его во все стороны…

Быстрее, понукал он себя, быстрее, пора сматываться, но руки его не слушались, только скользили беспомощно по дверной ручке, словно бы это были вовсе не его руки…

Гарриет придушенно вскрикнула – в крике было столько ужаса и отчаяния, что она поперхнулась и смолкла.

– Гарриет? – крикнул он в зыбкую тишину.

Голос у него звучал невыразительно, даже как-то обыденно. И тут он услышал, как прошуршали по гравию шины. Задний двор окатило мощным светом фар. И через много лет, стоило Хили вспомнить эту ночь, как перед глазами у него отчего-то сразу вспыхивала эта картина: фары выхватывают из темноты сухую, пожухлую траву, торчащие острые стебельки – джонсонову траву, репьи, которые подрагивают в резком белом свете.

Не успел он опомниться, даже выдохнуть не успел, как дальний свет сменился ближним: оп. Оп – и трава исчезла в темноте. Хлопнула дверца машины, и по лестнице затопали тяжелые ботинки – с таким грохотом, как будто поднималось человек десять.

Хили запаниковал. Потом он все удивлялся, как это он от ужаса не спрыгнул с лестницы и не сломал себе ногу или шею, но, заслышав тяжелую жуткую поступь, Хили отчего-то забыл обо всем на свете, кроме изуродованного лица проповедника, представил, как оно выплывает на него из темноты, и не придумал ничего лучше, чем кинуться в квартиру, чтобы спрятаться там.

Он метнулся за дверь, в темноту, и сердце у него екнуло. Маленький столик, складные стулья, морозилка – ну и где тут спрячешься? Он побежал в другую комнату, ушиб ногу о ящик из-под динамита (который отозвался сердитым стуком и цык-цык-цыканьем гадючьих хвостов) и тотчас же понял, какую глупость сделал, но – поздно. Скрипнула входная дверь. “Я ее хоть закрыл?” – подумал он, чувствуя, как в животе заскребся страх.

Тишина, самая долгая тишина в жизни Хили. Казалось, что целая вечность прошла, прежде чем в замке тихонько щелкнул ключ и затем его торопливо провернули еще два раза.

– Чего там? – послышался надтреснутый мужской голос. – Заело?

В соседней комнате зажгли лампочку. Из дверного проема флажком упал свет, и тут Хили понял, что попался: прятаться негде, бежать некуда. Кроме змей, в комнате почти ничего и не было: одни газеты, ящик с инструментами, к стене прислонена намалеванная от руки вывеска (“С Божьей помощью защитим и укрепим протестантское вероисповедание и постоим за наши гражданские права…“), да в углу стоит виниловое кресло-мешок. Торопливо, боясь, что его застукают (стоило им только заглянуть в комнату, они бы его сразу увидели), Хили протиснулся за ящики, поближе к креслу.

Еще щелчок:

– Ага, наконец-то, – снова надтреснутый голос, но Хили его уже почти не слышал, потому что заполз под кресло-мешок и постарался как следует им прикрыться.

Снова чей-то голос, но слов Хили уже не мог разобрать. Кресло-мешок было тяжелое, он лежал лицом к стене, свернувшись клубочком. Правой щекой он вжался в ковер, который вонял потными носками. И тут – о ужас! – в комнате зажегся свет.

О чем они там говорят? Хили съежился еще больше. Повернуться он не мог, поэтому стоило ему открыть глаза, и он упирался взглядом прямиком в аляповатый ящик с сетчатым окошком, за которым, всего в каких-нибудь двух футах от его носа, ползали штук пять или шесть змей. Пока Хили, окаменев от ужаса, будто в трансе на них таращился, одна змейка выскользнула из общей кучи и всползла на сетку. Под горлом у нее была белая впадинка, а чешуйки на брюхе тянулись длинными, горизонтальными пластинками, словно белесый налет от солнцезащитного лосьона.

Хили поздновато спохватился – он так, бывало, разинув рот, подолгу пялился на размазанные по шоссе, как спагетти с мясным соусом, кишки какого-нибудь зверька – и не успел вовремя закрыть глаза. Черные круги на оранжевом фоне – световой оттиск в негативе – поплыли откуда-то из глубин один за другим, будто пузырьки в аквариуме, и, всплывая, истончались, растворялись…

Пол задрожал от чьих-то шагов. Кто-то вошел, остановился; еще шаги – грузное, торопливое шлепанье, которое тоже резко оборвалось.

“А вдруг у меня ботинок торчит?” – подумал Хили, от ужаса еле сдерживая дрожь.

Ни звука. Кто-то пошел обратно – шаг, другой. Неразборчивое бормотанье. Хили показалось, что один человек подошел к окну, потоптался там, потом вышел. Сколько всего было голосов, Хили никак не мог различить, но один здорово выделялся: он был невнятный, певучий, у них с Гарриет такие голоса делались, когда они играли в бассейне – говорили что-нибудь под водой, а потом угадывали, кто что сказал. При этом Хили все время слышал тихое чирк-чирк-чирк, которое доносилось из ящика со змеями, но звук был такой слабый, что Хили даже подумал, будто ему это только слышится. Он открыл глаза. Сбоку от него, в узкой щелочке между вонючим ковром и креслом виднелись дюймов восемь бледного змеиного брюха, которое как-то затейливо уперлось в сетку. Змея, похожая на бурое щупальце морской твари, слепо подергивалась туда-сюда, будто дворник на стекле машины и… почесывалась, с ужасом и изумлением понял Хили, чирк. чирк. чирк.

Раз – и свет неожиданно погас. Шаги и голоса стихли вдали.

Чирк. чирк. чирк. чирк. чирк.

Не шевелясь, зажав руки между колен, Хили с отчаянием глядел в темноту. Если присмотреться, то сквозь сетку еще можно было различить змеиное брюхо. А вдруг ему тут всю ночь лежать придется? Мысли у него в голове беспомощно трепыхались и мельтешили, и от этой дикой сумятицы Хили аж подташнивало. Помни, где находятся выходы, сказал он себе – так было написано в учебнике по “Здоровью и безопасности”, мол, надо знать, где все выходы на случай пожара или чрезвычайного происшествия, но Хили не смотрел по сторонам, а от тех выходов, которые он запомнил, сейчас толку не было никакого: к черному ходу – не подобраться. лестницу внутри дома – мормоны на замок заперли. окошко в ванной – ну еще куда ни шло, хотя через него и так-то пролезть было трудно, так что бесшумно протиснуться обратно вряд ли получится, да еще в темноте.

Только теперь он вспомнил о Гарриет. Где же она? Он постарался представить, что сам бы сделал на ее месте. Решится ли она позвать кого-нибудь на помощь? Если б не нынешние обстоятельства, Хили скорее бы согласился, чтобы Гарриет насовала ему за шиворот раскаленных углей, чем отца позвала, но теперь, когда его жизнь висела на волоске, другого выхода не было. Лысоватого, раздавшегося в талии отца Хили никак не назовешь грозным здоровяком, да и росту он был, прямо скажем, ниже среднего, но за долгие годы на посту директора школы он научился смотреть на людей взглядом представителя власти и подолгу молчать с таким каменным лицом, что даже взрослым делалось не по себе.

Гарриет! Хили с тоской представил себе белый телефон в родительской спальне. Если отец узнает, что случилось, то бесстрашно примчится сюда, вцепится ему в плечо, вытолкает наружу, и – дома его ждет порка, в машине – нотация, от которой у него уши гореть будут, а проповедник тем временем забьется в угол к своим шипящим змеям – да, сэр, спасибочки, сэр – и будет недоумевать, что же это его с ног сбило.

У него заныла шея. Теперь он ничего не слышал, даже змей. Вдруг он подумал, а что, если Гарриет погибла? Что, если ее задушили, пристрелили или, кто знает, может, проповедник на нее своим грузовиком наехал – и переехал.

Никто не знает, где я. У него затекли ноги. Он пошевелил ими – самую капельку. Никто. Никто. Никто.

Икры так и ожгло иголочками. Пару минут он лежал, сжавшись, не двигаясь, боясь, что вот-вот на него накинется проповедник. Но все было тихо, и Хили наконец перевернулся на другой бок. В затекших ногах заколола кровь. Он пошевелил пальцами, повертел головой. Подождал. Наконец ждать больше не было никаких сил, и он выглянул из-за кресла.

Ящики посверкивали в темноте. Свет косым квадратом падал из открытой двери на табачно-бурый ковролин. За дверью – Хили уперся локтями в пол, подтянулся – виднелась замызганная желтая комнатка, которую лампочка под потолком заливала белым светом. Слышался чей-то голос – визгливая деревенская скороговорка, – но слов было не разобрать.

Его оборвал чей-то рык:

– Иисус ради меня палец о палец не ударил, а уж законники – тем паче.

В дверях вдруг выросла гигантская тень.

Хили вцепился в ковролин, окаменел, боясь даже вздохнуть. Раздался другой голос – еле слышное брюзжание:

– Эти змеюки просто мерзкие – и все тут. И Господь тут ни при чем.

Стоявшая в дверях тень странно, пискляво хохотнула – и Хили обмер. Фариш Рэтлифф. Даже отсюда было видно, как он обшаривает темноту слепым глазом – белесым, как глаз у вареной щуки, будто лучом маяка со скалы.

– Я тебе так скажу…

Хили с невероятным облегчением услышал, как Фариш затопал к двери. Из соседней комнаты донесся скрип – кто-то распахнул дверцу кухонного шкафчика. Когда Хили открыл глаза, в дверях никого не было.

– … вот что скажу, ты если устал змей туда-сюда тягать, так вывези их в лес, выпусти там да постреляй всех. Всех пристрели на хер, до последней твари. Или сожги, – громко говорил он, перебивая проповедника, – или в реке утопи, мне все равно. И тогда – никаких проблем.

Недоброе молчание.

– Змеи умеют плавать, – раздался другой голос, явно белого мужчины, только помоложе.

– И что, далеко они уплывут в этом чертовом ящике? – Послышался хруст, будто бы Фариш разгрыз что-то, и он продолжил шутливым, отрывистым тоном: – Слушай, Юджин, ну раз ты не хочешь с ними морочиться, то у меня в бардачке – вон тридцать восьмой калибр. Да я тебе за десять центов их всех перестреляю, до единой.

У Хили заколотилось сердце. “Гарриет! – в панике подумал он, – Где же ты?!” Это же они убили ее брата, а когда они найдут Хили (а они найдут, тут и думать нечего), убьют и его.

Чем тут можно отбиваться? Как себя защитить? По сетке всползла вторая змея, уткнулась рыльцем первой змее под голову – они теперь были как та медицинская картинка, где две змеи сплелись хвостами. Раньше ему и в голову не приходило, до чего же эта примелькавшаяся эмблема (мать отсылала пожертвования в Ассоциацию пульмонологов в конвертах, на которых был такой вот красный значок) – гадкая. В голове у него все смешалось. Плохо соображая, что он делает, Хили дрожащей рукой приподнял задвижку на ящике со змеями.

Вот так-то, это их задержит, подумал Хили, перекатившись на спину и уставившись в оклеенный пенопластовой плиткой потолок. Как пойдет неразбериха, может быть, ему удастся сбежать. Даже если его ужалят, он, наверное, успеет добежать до больницы.

Хили потянулся к замку на ящике, и одна из змей тотчас же к нему рванулась. Он почувствовал, как ладонь обдало чем-то липким – ядом? Эта тварь попала в него прямо через сетку. Он торопливо обтер ладонь о шорты, надеясь, что у него там не было никаких царапин или порезов, о которых он вдруг позабыл.

Змеи не сразу сообразили, что их выпустили на волю. Две змеи, которые висели на сетке, вывалились сразу и несколько секунд просто лежали, не двигаясь, пока другие не поползли вслед за ними – посмотреть, что происходит. И тут до них разом, как по сигналу, дошло, что путь свободен, и змеи радостно расползлись во все стороны.

Хили, весь в поту, вылез из-под кресла и прокрался мимо открытой двери – быстро, насколько хватило духу, проскочив пятно света из соседней комнаты. От ужаса его мутило, но заглянуть в комнату он не решился и все время глядел в пол – боялся, они почувствуют, что он на них смотрит.

Благополучно миновав дверь – ну, пока что благополучно, – Хили привалился к темной стене, сердце у него колотилось так сильно, что он обмяк и весь дрожал. Больше ничего не придумывалось. Если кто-то вдруг опять войдет и включит свет, то сразу заметит, как он тут беззащитно жмется к хлипкой деревянной стенке…

Неужели он вправду змей выпустил? Двух змей он видел – они лежали на полу, еще одна энергично ползла к свету. Всего минуту назад ему казалось, что это он здорово придумал, но теперь он горячо раскаивался в содеянном – пожалуйста, Господи, пожалуйста, только бы они сюда не заползли. У змей на коже были ромбики, как у медноголовок, только поострее. А на хвосте у самой отважной змеи – у той, которая храбро ползла на свет – Хили различил кольца-погремушки дюйма в два длиной.

Но больше всего он боялся змей, которых не видел. Там в ящике их было штук пять или шесть, а то и больше. И где они?

Из окна на улицу не выпрыгнешь – слишком высоко. Единственный выход – ванная. Если выберется на крышу, сумеет свеситься с крыши, держась за козырек, а там уж спрыгнуть. Прыгал же он с деревьев, которые были почти такой же высоты.

Но тут он растерянно понял, что двери в ванную тут нет. Он сделал еще несколько шажков вдоль стены – даже далековато забрался, слишком близко к темному углу, где он змей выпустил, но оказалось, что там двери нет, просто он принял за дверь прислоненный к стене кусок фанеры.

Хили был сбит с толку. Дверь в ванную была слева, это он точно помнил; он раздумывал, пройти ли еще немножко вперед или вернуться назад, как вдруг сердце у него оборвалось – он понял, что дверь в ванную была слева, но в другой комнате.

Он так опешил, что даже шевельнуться не мог. На какой-то миг комната будто обвалилась в пустоту (бездонная глубина, глухой колодец, падаешь – и ширятся зрачки), а когда все встало на место, Хили даже сразу не понял, где находится. Он уперся головой в стену, повозил ей туда-сюда. Ну почему он такой тупой? С ориентированием у него были проблемы, он вечно путал правую сторону с левой, поднимет на секундочку глаза от учебника, а там уже все цифры с буквами перепутались и скалятся уже совсем с других строчек, он, бывало, в школе садился не на свое место и даже не замечал этого. “Невнимательный! Невнимательный!” – вопили красные чернила на его сочинениях, контрольных по математике и подчищенных лезвием прописях.

Когда на подъездной дорожке вспыхнули фары, Гарриет здорово растерялась. Она шлепнулась наземь, нырнула под дом – бух, прямо об ящик с коброй, которая в ответ гневно щелкнула хвостом. Она и дух не успела перевести, как захрустел гравий и буквально в паре футов от ее лица со свистом промелькнули шины, в синюшном свете фар чахлая трава всколыхнулась от резкого порыва ветра.

Лежа вниз лицом в крупитчатой пыли, Гарриет почувствовала тошнотворную, трупную вонь. В Александрии из-за угрозы наводнений под каждым домом было небольшое пространство, но тут оно было особенно узеньким – не выше фута и тесное, как могила.

Кобра, которой пришлось не по вкусу, что ее сначала спустили вниз по лестнице, а потом еще и перевернули, все буйствовала в ящике, и Гарриет ощущала этот отвратительный сухой хлест даже через деревянную стенку. Но было тут кое-что и похуже кобры, похуже вони от дохлых крыс – пыль, от которой у нее невыносимо свербело в носу. Она мотнула головой. Красноватый косой отблеск задних фар скользнул под дом, осветив взрыхленную червями землю, бугорки муравейников, грязный осколок стекла.

Вдруг сделалось совсем темно. Хлопнула дверь машины.

– …поэтому тачка-то и загорелась, – послышался грубый голос, говорил точно не проповедник. – “Ладно, – говорю я ему – а они уж меня мордой в землю разложили, – скажу вам, сэр, все как на духу, везите меня в тюрьму, да только вот на этого парня ордер тоже выписан – и он подлиннее твоей руки будет”. Ха! Как он припустил оттуда!

– Похоже, тем все и кончилось.

Смех – недобрый.

– Верно соображаешь.

Тяжелые шаги приближались к Гарриет. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не чихнуть – затаила дыхание, зажала рот и нос. Шаги прогрохотали по лестнице, прямо у нее над головой. Лодыжку защекотало – кто-то легонько ее ужалил. Не встретив сопротивления, насекомое куснуло ее сильнее – и Гарриет аж задрожала, до того ей хотелось его пришлепнуть.

Ее ужалили снова, на этот раз – в икру. Рыжие муравьи. Класс.

– Ну так и вот, возвращается он домой, – грубоватый голос звучал тише, удаляясь, – и они все давай думать, как бы его раскрутить, чтоб он правду сказал.

Голос смолк. Наверху все было тихо, но Гарриет не слышала, чтобы дверь открылась, и подозревала, что в дом они так и не зашли, а стояли возле двери, осматривались. Гарриет застыла и вслушивалась изо всех сил.

Время тянулось. Рыжие муравьи – все чаще, все энергичнее – жалили ее руки и ноги. Она прижалась к ящику и сквозь деревянную стенку то и дело чувствовала, как кобра разобиженно стучит ей в спину. Ей все чудились в душной тишине какие-то шаги, чьи-то голоса, но стоило ей прислушаться, как звуки затухали, растворялись без следа.

От ужаса она боялась шевельнуться и лежала на боку, уставившись в кромешную тьму. Долго ей придется тут лежать? Если ее тут застукают, придется отползать дальше под дом, и что уж там муравьи – под домами обычно гнездились осы, да и скунсы тоже, а еще пауки и всякие разные грызуны и рептилии; бешеные опоссумы и больные кошки заползали туда умирать, а недавно чернокожий мужчина по имени Сэм Бебус, который чинил паровые котлы, попал на первую полосу местной газеты, когда нашел череп под “Марселлесом” – особняком с греческими колоннами, всего-то в паре кварталов отсюда, на Главной улице.

Вдруг из-за облаков выплыла луна и посеребрила клочковатую траву, которая росла вокруг дома. Позабыв про муравьев, Гарриет приподняла голову, прислушалась. Перед глазами у нее подрагивали узкие, белобокие от лунного света стебельки мятлика – то прижмутся к земле, то снова вытянутся. Гарриет – встрепанная, перепуганная – выждала еще немного. Она долго лежала, затаив дыхание, пока наконец не осмелилась, подтянувшись на локтях, высунуть голову из-под дома.

– Хили! – прошептала она.

Во дворе стояла мертвая тишина. Сквозь блестящий на подъездной дорожке гравий пробивались сорняки, похожие на крохотные зеленые колоски. В конце дорожки стояла темная, безмолвная махина – большущий грузовик, который был повернут к ней задом.

Гарриет свистнула, подождала. Ей показалось, что прошла целая вечность, прежде чем она наконец выползла наружу. Что-то прилипло к щеке – похоже, раздавленный панцирь жука, Гарриет отерла щеку, грязными руками стряхнула с себя муравьев. Рваные бурые облачка, похожие на выхлопные пары, клочьями наскакивали на луну. Вдруг их все разогнало ветром, и на двор пролился ясный, сероватый свет.

Гарриет быстро спряталась в тени возле стены. Возле дома не было ни деревца, и во дворе было светло как днем. Только тут Гарриет осенило, что она вообще-то не слышала, чтобы Хили спускался.

Она заглянула за угол. По соседской лужайке шуршали тени деревьев, но там никого не было – ни души. Занервничав еще сильнее, Гарриет прокралась дальше. Сквозь дырчатую сетку забора виднелся двор другого дома – и там прозрачная тишь, только валяется на залитой лунным светом траве детский надувной бассейн – заброшенный, одинокий.

Держась в тени, прижимаясь спиной к стене, Гарриет обогнула весь дом, но Хили нигде не было видно. Скорее всего, он ее бросил и припустил домой. Она нехотя отошла от дома, запрокинула голову, глянула на второй этаж. Возле двери никого не было, окошко ванной до сих пор приоткрыто, и там темно. В других окнах наверху свет горел – в квартире кто-то ходил, разговаривал, но толком было ничего не разобрать.

Гарриет собралась с духом и выскочила на ярко освещенную улицу, но когда добежала до кустов, под которыми они спрятали велосипеды, сердце у нее екнуло и ухнуло вниз, а сама она, не веря своим глазам, остановилась как вкопанная. Под гроздьями белых цветов лежали себе два велосипеда.

На мгновение она застыла на месте. Потом опомнилась, нырнула под куст, шлепнулась на коленки. У Хили был новенький, дорогой велосипед, он так над ним трясся – словами не передать. Схватившись за голову, с трудом сдерживая панику, Гарриет уставилась на велосипед, а потом развела руками ветки куста и, прищурившись, глянула на дом через дорогу, на ярко освещенные окна второго этажа.

Из дома не доносилось ни звука, только наверху посверкивали жутковато серебристые окна, и вдруг до Гарриет разом дошло, в какой переплет они попали, и она до смерти перепугалась. Хили застрял в доме, это точно. Ей нужна помощь, но рядом никого, а времени – в обрез. Растерявшись, она плюхнулась наземь, завертела головой, пытаясь придумать, что же делать дальше. В ванной окно было до сих пор приоткрыто – но толку-то? В “Скандале в Богемии” Шерлок Холмс швырнул в окно дымовую шашку, чтобы выманить из дома Ирэн Адлер – классная идея, конечно, только вот у Гарриет не было под рукой дымовой шашки, у нее вообще ничего под рукой не было, одни палки да щебень.

Она еще посидела, подумала – и, перебежав залитую ослепительным лунным светом улицу, влетела в соседний двор, где они с Хили прятались под смоковницей. Под густыми ветвями пекановых деревьев разросся во все стороны давно не полотый теневой цветник (каладиумы, ясенцы), окруженный белеными булыжниками.

Гарриет опустилась на колени и подергала булыжник, но он был накрепко слеплен цементом с другими камнями. Из чьего-то дома, перекрывая рев горячего воздуха из выставленной в окно трубы кондиционера, несся резкий, неугомонный собачий лай. Гарриет, будто енот, который на дне источника ощупью ищет рыбу, окунула руки в травяную пену, зашарила в сорняках, пока наконец не наткнулась на гладкий обломок кирпича. Подняла его обеими руками. Собака все гавкала.

– Панчо! – мерзко завизжала старуха-янки грубым, как наждак, голосом. Она, похоже, еще и простужена. – Заткни пасть!

Сгибаясь под весом камня, Гарриет побежала обратно к мормонскому дому. Теперь она увидела, что на подъездной дорожке стоят два грузовика. У одного номера были местные, Миссисипи, округ Александрия, а вот второй грузовик был из Кентукки, и Гарриет, хоть камень и оттягивал ей руки, остановилась и постаралась номера запомнить. Когда убили Робина, никто и не додумался, что надо было подозрительные номера запоминать.

Она быстро спряталась за грузовиком – за тем, который из Кентукки. Потом перехватила поудобнее камень (который оказался не просто каким-нибудь там старым кирпичом, а садовым украшением в виде свернувшегося котенка) и треснула им по передней фаре.

Чпок! – одна за другой трещали фары, взрываясь, будто перегоревшие лампочки – чпок, чпок! Она отбежала назад и расколотила все фары в грузовике Рэтлиффов: и передние, и задние. Ей хотелось колошматить их со всей силы, но она сдерживалась – боялась, что перебудит всю округу, да и потом, чтобы разбить фару, нужно было всего-то хорошенько, прицельно ударить разок, будто яйцо бьешь, и вот огромные треугольные куски стекла уже сыплются на щебенку.

Она выудила из осколков задних фар самые острые и самые большие куски стекла и повтыкала их в покрышки задних колес, стараясь засунуть их поглубже и не порезаться. Потом обежала грузовик и то же самое проделала с передними колесами. Сердце у нее выпрыгивало из груди, пришлось пару раз глубоко вздохнуть. Она обеими руками ухватила котенка, подняла его повыше – насколько хватило сил – и, размахнувшись, швырнула в лобовое стекло.

Стекло лопнуло с шумными брызгами. По приборной доске дождем застучало стеклянное крошево. В доме через дорогу зажегся свет, за ним – осветилось соседнее крыльцо, но на усыпанном осколками дворе никого не было, потому что Гарриет уже бежала вверх по лестнице.

– Это что щас было?

Тишина. На до смерти перепугавшегося Хили вдруг обрушилось сто пятьдесят ватт белого электрического света из лампочки под потолком. Мигом ослепнув, Хили в ужасе съежился возле куска хлипкой фанеры, но не успел он и глазом моргнуть (по полу ползало чертовски много змей), как кто-то выругался и снова выключил свет.

В темную комнату протиснулась чья-то грузная фигура. Несмотря на свои внушительные размеры, мужчина легко проскользнул мимо Хили и приблизился к окну.

Хили обмер, вся кровь отхлынула у него от головы и с резким свистом ушла в пятки, а комната так и завертелась перед глазами, но тут за стеной послышался какой-то шум. Кто-то заговорил – взволнованно, неразборчиво. Проскребли по полу ножки стула.

– Не надо, – отчетливо произнес кто-то.

Яростные перешептывания. В темноте, всего в паре футов от него, затаился, прислушиваясь, Фариш Рэтлифф – застыл на месте, вскинув голову, расставив кряжистые ноги, будто медведь перед нападением.

В соседней комнате скрипнула дверь.

– Фарш? – позвал кто-то.

И тут Хили с удивлением услышал детский голос: запыхавшийся, плаксивый, невнятный.

Фариш, который стоял ужасно близко к нему, рявкнул:

– Кто там?

Шум, суета. Фариш, который стоял буквально в паре шагов от Хили, шумно выдохнул, развернулся и ворвался в соседнюю, освещенную комнату так, будто хотел кого-нибудь там придушить. Кто-то из мужчин прокашлялся:

– Фариш, слушай…

– Во дворе. подите гляньте, – вклинился незнакомый детский голос, плаксивый, деревенский, даже, пожалуй, уж слишком плаксивый, вдруг радостно понял Хили, который перестал уже на что-либо надеяться.

– Фарш, она говорит, что грузовик.

– Он вам все окна побил. – пропищал кто-то тоненьким, визгливым голоском. – Скорее, а то.

Всеобщую суматоху вдруг прорезал вопль, от которого затряслись стены.

–. а то не догоните, – сказала Гарриет – деревенский говорок пропал, голос был строгий, звонкий, точно ее, но все вокруг разом забормотали, зачертыхались, и на нее и внимания никто не обратил.

Раздался топот – все кинулись вниз по лестнице.

– Черт, черт! – визжал кто-то.

Под окнами творилось что-то невообразимое – дикая ругань, вопли. Хили осторожно прокрался к двери. Постоял, послушал – вслушивался он так внимательно, а свет был такой слабый, что Хили совершенно не заметил, как возле его ноги, готовясь к удару, сворачивается кольцами маленькая гадюка.

– Гарриет? – наконец прошептал он, точнее, попытался: оказалось, что у него полностью пропал голос.

Только теперь он понял, что в горле у него ужасно пересохло. Со двора неслись растерянные крики, кто-то молотил кулаком по железу – гулкие, ритмичные звуки, будто барабанили по оцинкованной ванне, которая во время школьных спектаклей и концертов отвечала за раскаты грома.

Он осторожно высунулся за дверь. Стулья в беспорядке отодвинуты, стаканы с подтаявшим льдом стоят на столике посреди наползающих друг на друга водяных кругов, возле пепельницы лежат две пачки сигарет. Дверь на лестницу открыта нараспашку. Еще одна змейка незаметно заползла под батарею, но Хили про змей и думать позабыл. Без промедления, даже не глядя под ноги, Хили промчался через кухню и кинулся к двери.

Проповедник, обхватив себя руками, навис над проезжей частью, уставился себе под ноги – будто поезда ждет. Он стоял боком к Гарриет, и обожженной стороны его лица видно не было, но даже в профиль глядеть на него было неприятно, потому что он то и дело украдкой глуповато высовывал наружу кончик языка. Гарриет постаралась встать от него подальше и отвернулась, чтобы ни он, ни все остальные (которые по-прежнему, чертыхаясь, толпились возле грузовиков) не смогли ее как следует рассмотреть. Ей отчаянно хотелось припустить отсюда со всех ног, и Гарриет уже начала было тихонько отступать к тротуару, но тут проповедник очнулся и потащился за ней, и она побоялась, что не сумеет его обогнать. Когда Гарриет увидела в освещенном дверном проеме братьев Рэтлиффов, которые грозно нависли над ней всей своей массой, внутри у нее все обмякло и затряслось: все как один – здоровяки, все загорелые, потные, все в татуировках и все злобно уставились на нее своими стеклянными, прозрачными глазами. Самый грязный и самый здоровенный брат – бородач с черными космами и омерзительным белесым бельмом на глазу, точь-в-точь слепой Пью из “Острова сокровищ” – треснул кулаком по дверному косяку и выругался грязно, лихо и с такой дикой яростью, что Гарриет в ужасе попятилась; теперь же он тряс седеющей гривой и методично долбил ногой по осколкам задней фары, растаптывая их в кашу. Из-за мощного торса и коротеньких ножек он был похож на злющего Трусливого Льва.

– Скажи-ка, а они часом не на машине приехали? – спросил проповедник, развернувшись к Гарриет шрамом и внимательно глядя на нее.

Гарриет тупо уставилась себе под ноги, помотала головой. Мимо них медленно прошаркала к себе домой изможденная дамочка в ночнушке и пляжных вьетнамках, под мышкой у нее был чихуахуа, а на запястье болтался больничный браслет из розовой пластмассы. Собаку, сигареты и зажигалку она вынесла в кожаной сумке и подошла к забору, чтобы поглядеть, что происходит. Чихуахуа, безостановочно тявкая, через ее плечо наблюдал за Гарриет и вертелся так, будто только и мечтал вырваться из хозяйкиных рук и разорвать Гарриет на куски.

– Он был белый? – спросил проповедник. Поверх белой рубашки с короткими рукавами он носил кожаный жилет, а седые волосы зачесывал назад и бриолинил, так, чтобы получался высокий кудрявый кок. – Точно?

Гарриет кивнула и, будто бы засмущавшись, подергала себя за волосы, прикрыла ими лицо.

– Поздненько ты гуляешь. Не тебя ли я, случаем, на площади сегодня видал?

Гарриет снова помотала головой, деланно отвернулась и увидела, что Хили – белый как мел, на лице ни кровинки – быстро бежит по лестнице. Он слетел вниз и, никого не замечая, с размаху врезался в одноглазого, который, опустив голову и что-то бормоча себе в бороду, стремительно шагал к дому.

Хили отшатнулся, испуганно, тоненько всхлипнул. Но Фариш просто отпихнул его с дороги и протопал вверх по лестнице. Он тряс головой и говорил что-то злым, отрывистым голосом (“…вот уж не стоит, вот уж не советую.”), будто бы за ним по ступенькам карабкалось какое-то невидимое, но совершенно реальное существо фута в три ростом и вот к нему-то Фариш и обращался. Внезапно он даже рукой взмахнул, будто оплеуху отвешивал – со всего размаху, словно и впрямь ударил что-то живое, какого-то злобного, увязавшегося за ним горбуна.

Хили и след простыл. Вдруг на Гарриет упала чья-то тень.

– А ты кто?

Гарриет вздрогнула, вскинула голову и увидела, что перед ней стоит Дэнни Рэтлифф.

– Значит, просто увидела? – спросил он, уперев руки в боки, встряхнув головой, чтобы челка не лезла в глаза. – А где ж ты была, когда нам тут все окна побили? Откуда она взялась? – спросил он брата.

Гарриет с ужасом уставилась на него. У Рэтлиффа вдруг резко побелели ноздри, и Гарриет поняла, что отвращение написано у нее на лице крупными буквами.

– Чего пялишься?! – рявкнул он. Одет он был в джинсы и аляповатую футболку с длинными рукавами и вблизи оказался очень смуглым и по-волчьи поджарым, под кустистыми, тяжелыми бровями – чуть раскосые глаза, которые смотрели будто бы сквозь нее, от чего Гарриет сделалось не по себе. – Чего тебе не по вкусу?

Проповедник, который, похоже, здорово разволновался и то и дело оглядывал улицу, скрестил руки на груди, засунул ладони под мышки.

– Не бойся, – сказал он уж чересчур дружеским фальцетом. – Мы не кусаемся.

Гарриет, конечно, очень перепугалась, но все равно заметила у него на руке расплывшуюся синюшную татуировку и гадала, что за рисунок там наколот. И разве бывают у проповедников татуировки?

– Что такое? – спросил проповедник. – Лица моего напугалась? Говорил он вполне любезно, но потом безо всякого предупреждения вцепился ей в плечи, и его лицо вдруг очутилось у нее прямо перед глазами, будто бы он хотел ей доказать – да, такого лица и впрямь нужно бояться.

Гарриет застыла от ужаса, но страшнее ожога (глянцево-красного, с блестящими, кровавыми жилками незажившей кожи) было то, что он ухватил ее за плечи. Из-под влажного, без единой реснички века посверкивал глаз проповедника – яркий, будто осколок синего стекла. Внезапно он резко взмахнул сложенной ковшиком ладонью, будто хотел ее ударить, но когда Гарриет дернулась, просиял:

– Эй, эй, эй! – торжествующе воскликнул он.

Он коснулся ее щеки, легонько, омерзительно погладил костяшкой пальца, и вдруг ни с того ни с сего сунул ей прямо под нос измятую пластинку жвачки.

– Чего, никак язык проглотила? – спросил Дэнни. – А наверху тебя вон было не заткнуть.

Гарриет внимательно разглядывала его руки. Они были еще по-мальчишески костлявые, но уже покрыты густой сеткой шрамов, ногти – грязные, обкусанные, на пальцах – уродливые, тяжелые кольца (серебряный череп, какая-то мотоциклетная эмблема), такие носят рок-звезды.

– Уж не знаю, кто это, но смотался он шустро.

Гарриет искоса глянула не него. Сложно было понять, о чем он думает. Он шарил глазами по сторонам, и взгляд у него был беспокойный, нервный, подозрительный, как у школьного задиры, который перед тем, как кого-нибудь побить, озирается – нет ли поблизости учителя.

– Хочешь? – проповедник повертел перед ней жвачкой.

– Нет, спасибо, – ответила Гарриет и тотчас же с ужасом осеклась.

– Ты вообще чего тут делаешь? – вдруг взорвался Дэнни Рэтлифф, накинувшись на нее так, будто она его чем-то оскорбила. – Тебя как звать?

– Мэри, – прошептала Гарриет.

Сердце у нее выпрыгивало из груди. “Нет, спасибо”, тоже мне. Она, конечно, была чумазая (в волосах – листья, руки и ноги перепачканы), но кто же теперь поверит, что она – ребенок реднеков? Никто, уж тем более сами реднеки.

– Ал-лё-о! – Дэнни Рэтлифф неожиданно захихикал, резко и визгливо. – Не слышу! – говорил он быстро, но губами едва шевелил. – Погромче!

– Мэри.

– Слышь, Мэри, – ботинки у него были тяжеленные и очень страшные, с кучей пряжек. – Мэри – а дальше? Ты чья будешь?

Зябкий ветерок качнул деревья. На залитом лунным светом тротуаре вздрогнули, заколыхались тени от листвы.

– Джон… Джонсон, – выдавила Гарриет.

Господи боже, подумала она. И это все, на что я способна?

– Джонсон? – спросил проповедник. – Это из которых ты Джонсонов?

– Странно, а мне что-то кажется, ты из Одумов. – У Дэнни еле заметно подергивался левый уголок рта, он покусывал щеку изнутри. – И что это ты тут делаешь-то, одна? Это ведь тебя я возле бильярдной видел?

– Мама. – сглотнула Гарриет, решив начать все заново. – Мама меня наругает.

Тут она заметила, что Дэнни Рэтлифф разглядывает ее новенькие, дорогие мокасины, которые Эди выписала ей по почте из каталога “Л. Л. Бин”, специально для поездки в лагерь.

– Мама наругает меня, что я сюда пришла, – тихо промямлила она.

– И кто твоя мама?

– Жена Одума скончалась, – чопорно заметил проповедник, сложив руки.

– Я не тебя спрашиваю, я ее спрашиваю. – Дэнни жевал заусенец и смотрел на Гарриет остекленевшими глазами, от этого взгляда у Гарриет мурашки по коже бежали. – Глянь-ка ей в глаза, Джин, – сказал он брату, нервно дернув головой.

Проповедник любезно наклонился, заглянул ей в глаза.

– Поди ж ты, зеленые. В кого у тебя такие зеленые глаза?

– Гляди, гляди, она на меня уставилась, – взвизгнул Дэнни. – Вон как уставилась. Чего смотришь, а?

Чихуахуа все не унимался. Гарриет услышала вдали какие-то звуки, очень похожие на вой полицейской сирены. Рэтлиффы их тоже услышали и напряглись, но тут со второго этажа раздался ужасающий вопль.

Дэнни с Юджином переглянулись, и Дэнни помчался к дому. Юджин поднес дрожащую руку ко рту – он окаменел от ужаса и думал только о том, что скажет мистер Дайал (а уж после такого ора он точно примчится сюда вместе с шерифом). Он услышал за спиной чей-то топот, обернулся и увидел, что девчонка удирает.

– Девочка! – заорал он ей вслед. – Эй, девочка!

Юджин было кинулся за ней, но тут на втором этаже с грохотом взметнулась оконная рама и наружу вылетела змея, сверкнув белым брюшком на фоне ночного неба.

Юджин отпрыгнул. От неожиданности он даже крикнуть ничего не успел. Брюхо у змеи было передавлено – похоже, чьим-то ботинком, на месте головы – кровавая каша, и все равно она продолжала хлестать по траве хвостом и корчиться в конвульсиях. Вдруг откуда-то появился Лойал Риз.

– Это нехорошо, – сказал он Юджину, глядя на мертвую змею, но к ним, размахивая кулаками, уже несся Фариш с налившимися кровью глазами, и не успел растерянно заморгавший Лойал сказать еще хоть слово, как Фариш махом развернул его к себе и так приложил кулаком по зубам, что тот зашатался и чуть не упал.

– Ты на кого работаешь? – взревел он.

Лойал попятился, разинул было разбитый рот, из которого стекала тоненькая струйка крови, но – прошла секунда, другая – не смог выдавить ни слова, и тогда Фариш, быстро оглянувшись, ударил его еще раз, и теперь Лойал все-таки упал.

– Кто тебя подослал? – вопил он. У Лойала был весь рот в крови, Фариш схватил его за воротник, рывком поставил на ноги. – Это кто удумал? Это вы с Дольфусом? Подосрать мне хотели? Деньжат срубить влегкую? Не на того напали…

– Фариш! – Белый как мел Дэнни сбежал вниз, перепрыгивая через две ступеньки зараз. – Револьвер у тебя в грузовике?

– Погодите, – заметался Юджин: чтоб в квартире, которую он у Дайала арендует, и оружие? И труп? – Вы все не так поняли, – закричал он, заламывая руки. – Давайте все успокоимся!

Фариш свалил Лойала на землю.

– У нас с тобой вся ночь впереди, – сказал он. – Сучонок. Только вздумай меня надуть, я тебе все зубы выбью, все ребра переломаю.

Дэнни схватил Фариша за руку.

– Брось его, Фариш, пошли. Берем револьвер, идем в дом.

Лойал приподнялся на локтях.

– Они, что, расползлись? – спросил он с таким неподдельным изумлением, что даже Фариш замер.

Дэнни, пятясь, шаркая тяжелыми мотоциклетными ботинками, вытер пот со лба грязной рукой. Вид у него был такой, будто его контузило.

– По всему гребаному дому, – ответил он.

– Одной не хватает, – сказал Лойал десять минут спустя, утирая костяшками струйку кровавой слюны.

Левый глаз у него побагровел и заплыл, превратившись в узенькую щелочку.

Дэнни сказал:

– Тут чем-то воняет. Тут мочой воняет. Джин, чуешь? – спросил он брата.

– Вон она! – вскрикнул Фариш и ринулся к вентиляционной решетке в полу – сама вентиляция давно уже не работала, и теперь оттуда высовывался змеиный хвост.

Хвост дернулся, стукнул на прощанье погремушкой и, словно лассо, исчез в вентиляции.

– Перестань, – сказал Лойал Фаришу, который изо всех сил пинал решетку тяжелым сапогом.

Он подскочил к вентиляционному отверстию и бесстрашно склонился над ним (Юджин, Дэнни и даже притихший Фариш сразу отошли подальше). Лойал сжал губы и засвистел – свист был тихий, отчетливый, жутковатый, иииииии, не то пар из чайника вырывается, не то кто-то водит мокрым пальцем по воздушному шарику.

Тишина. Лойал снова сложил трубочкой окровавленные, раздувшиеся губы – иииииии, от этого свиста волосы вставали дыбом. Потом он приложил ухо к полу, прислушался. Пролежав так, в полной тишине, минут пять, он, морщась, поднялся на ноги и отряхнул брюки.

– Уползла, – сообщил он.

– Уползла? – вскрикнул Юджин. – Куда уползла?

Лойал утер рот тыльной стороной ладони.

– Вниз уползла, в другую квартиру, – мрачно сказал он.

– Тебе в цирке надо выступать, – сказал Фариш, было видно, что Лойал сразу вырос в его глазах. – Экие номера откалываешь. Кто тебя так свистеть выучил?

– Змеи меня слушаются, – скромно ответил Риз, на которого все смотрели, разинув рты.

– Хо-хо! – Фариш приобнял Лойала – он был под таким впечатлением от свиста, что сразу подобрел. – А меня научить сможешь, а?

Дэнни уставился в окно, пробормотал:

– Что-то тут не так.

– Что-что? – рявкнул Фариш, резко обернувшись к нему. – Ты мне в глаза смотри, братишка, когда со мной разговариваешь.

– Что-то тут не так, говорю. Когда мы пришли, дверь была открыта.

– Джин, – Лойал прокашлялся, – надо идти к твоим соседям снизу. Я точно знаю, куда эта девочка уползла. Она сидит себе в интиляции, пригрелась у труб с горячей водой.

– И поэтому, значит, обратно не ползет? – спросил Фариш. Он выпятил губы и безуспешно пытался повторить жутковатый свист, которым Лойал, одну за другой, выманил из разных уголков комнаты шесть полосатых гремучих гадюк. – Плохо выдрессировал, что ли?

– Я их никого не дрессировал. Им просто галдеж этот не по нраву и топот. Не-е, – Лойал почесал в затылке, еще раз заглянул в вентиляцию, – эта уползла.

– И как ты ее доставать будешь?

– Эй, мне к врачу надо! – провыл Юджин, потирая запястье. Рука у него так распухла, что стала похожа на надутую резиновую перчатку.

– Черт подери! – весело воскликнул Фариш. – Тебя ужалили.

– Я говорил, что меня ужалили! Вот сюда, сюда и сюда!

Лойал подошел к Юджину:

– Они, бывает, за раз весь яд не пускают.

– Да эта тварь на мне повисла!

Поле зрения Юджина оплывало черным по краешкам, рука горела, он был как будто под кайфом – довольно приятное, кстати, чувство – из шестидесятых, из тюремного еще времени, когда он еще не пришел к Иисусу, когда он балдел, нанюхавшись в прачечной жидкого мыла, когда вокруг него смыкались запотевшие бетонные стены и он смотрел на мир сквозь узенький, миленький кружок, будто через картонную трубочку от туалетной бумаги.

– Меня еще похуже цапали, – сказал Фариш. Чистая правда, было такое, давным-давно, когда он расчищал участок на тракторе и решил оттащить камень с дороги. – Лойл, посвисти ему, чтоб прошло.

Лойал осмотрел распухшую руку Юджина:

– Ого, – мрачно протянул он.

– Давай! – веселился Фариш. – Помолись за него, проповедник! Призови-ка нам Господа! Поделай чего там надо!

– Это все не так делается. Ох, и здорово же малыш тебя покусал, – сказал Лойал Юджину, – прямо в вену вон угодил.

Дэнни нервно провел рукой по волосам, отвернулся. Он весь одеревенел, тело ныло от адреналина, мускулы подрагивали, как провода под напряжением; ему хотелось еще закинуться, хотелось убраться из миссии ко всем чертям, да пусть у Юджина рука хоть отвалится, ему наплевать, и Фариш у него уже в печенках сидел. Вот, значит, Фариш притащил его сюда – и что же, скажите на милость, спрятал он наркотики у Лойала в грузовике, пока можно было? Нет. Он расселся тут и сидел добрых полчаса: развалился на стуле, наслаждался тем, что вежливый проповедничек так и глядит ему в рот, врал напропалую да хвастался, травил байки, которые братья уже по сто раз слышали, и просто не затыкался. Дэнни ему уж чуть ли не открытым текстом намекал, ан нет, Фариш так никуда и не пошел ничего прятать, наркотики так и остались лежать в купленном по дешевке военном ранце. Куда там, он прямо прикипел к Лойалу Ризу, с головой ушел в ловлю змей. И очень уж легко у него Риз отделался, уж как-то слишком легко. Фариш, бывало, нанюхается и как втемяшит себе что-нибудь в голову, не выбьешь оттуда потом эти его мыслишки и идейки – да и не знаешь никогда, за что он уцепится. Фариш, будто дитя малое, отвлекался на любую дурацкую мелочь – шутку, мультик по телевизору. И папаша их был такой же. Он мог избивать до полусмерти Дэнни, Майка или Рики Ли – из-за полной ерунды, но стоило ему услышать хоть какую-нибудь зряшную новость, как он мигом замирал с поднятым кулаком (сын в это время рыдал и корчился на полу), а потом мчался в соседнюю комнату и врубал радио. Цены на скот выросли! Ну ничего ж себе!

Но вслух он сказал только:

– Мне, знаешь ли, вот что любопытно, – Дольфусу он никогда не доверял, и Лойалу этому доверять не собирался тоже. – Как змеи-то вообще из ящика выползли?

– Ох, твою мать! – вскрикнул Фариш и кинулся к окну.

Тут и Дэнни понял, что слабенькое монотонное пощелкивание у него в ушах – чпок, чпок! – ему вовсе не послышалось, что к дому и вправду, шурша гравием, подъехала машина.

У Дэнни перед глазами, шипя, заплясали красные точки, будто огненные галочки. Он и опомниться не успел, как Лойал уже спрятался в соседней комнате, а Фариш, стоя возле двери, причитал:

– Иди сюда. Скажи ему, что, шум, мол… Юджин? Скажи, что тебя во дворе змея укусила.

– Скажи ему, – у Юджина стекленели глаза, от яркого света лампочки его корежило, – скажи ему, чтоб увозил своих гадов чертовых. Скажи ему, чтоб утром и духу его тут не было.

– Извиняйте, мистер, – сказал Фариш, преградив путь мужчине, который, громко возмущаясь, пытался попасть в квартиру.

– Что здесь происходит? Это что за попойка тут у вас.

– Никаких попоек, сэр, нет-нет, не входите, – сказал Юджин, который загораживал вход мощными плечами, – нам тут не до гостей. Нам помощь нужна, моего брата змея укусила – он сам не свой, видите? Помогите мне дотащить его до машины.

– Ах ты, черт баптистский, – сообщил Юджин краснорожей галлюцинации Роя Дайала, одетой в клетчатые шорты и канареечного цвета тенниску – галлюцинация маячила в сужающемся кружке света, в самом конце черного туннеля.

Ночью, пока шлюховатая, увешанная драгоценностями дамочка рыдала среди цветов и толп, рыдала на подергивающемся черно-белом экране, потому что широки врата и пространен путь, и ревут далеко побежавшие по нему гонимые народы, Юджин ворочался на больничной койке, и в носу у него стоял запах паленых тряпок. Он взмывал от белых занавесей к шлюшкиным осаннам, к бурям возле берегов темной и далекой реки. Видения мелькали перед ним вихрем, будто пророчества: блудницы, гнездо каких-то злобных птиц, слепленное из сброшенной змеями чешуи, из гнезда выползает длинная черная змея, сожравшая птиц: крошечные бугорки перекатываются у нее в брюхе, они еще живы и пытаются петь даже во тьме змеиного чрева.

Лойал, свернувшись клубочком в спальном мешке, крепко спал в миссии, и его сон не тревожили ни подбитый глаз, ни кошмары, ни рептилии. Он отлично выспался, проснулся затемно, помолился, умылся, выпил стакан воды, торопливо перетаскал в грузовик всех своих змей, прибежал обратно, присев за кухонный стол, старательно вывел на обороте чека за бензин благодарственную записку Юджину и оставил ее на столе вместе с бахромчатой кожаной закладкой, брошюркой “Речи Иова” и стопочкой однодолларовых банкнот – всего тридцать семь штук. Когда солнце встало, он уже трясся по шоссе в грузовике с разбитыми фарами, ехал на встречу прихожан в Восточном Теннесси. Пропажу кобры (самой ценной своей змеи, единственной змеи, которую он купил) он заметил только в Ноксвилле, но когда позвонил Юджину, трубку никто не взял. В миссии никого не было, и поэтому никто не услышал, как вопили два мормона – оба они заспались допоздна (до восьми утра, потому что ночью поздно вернулись из Мемфиса) и страшно перепугались, когда во время отправления утренних духовных актов заметили полосатую гремучую змею, которая наблюдала за ними, свернувшись клубком поверх стопки свежевыстиранного белья.