Пятнадцать
– Как таинственно, будто заговорщически перекликаясь, по-хулигански поют соловьи на кладбище… какие-то разбойники… О, боже, как здесь все изменилось! – радовался Суходолов. – Зелень как будто выдавили под поршнем, трава стиснула дорожки. Я бы не узнал наш дом. Какой хороший у нас дом! Как здесь хорошо, Фонарик. За нашими окнами лес. В лес входишь, как в просторную комнату. Как ты чисто все убрал, как сияет все в ванной… А это что такое? Красивое…
– Это заколка женская… Я сестре купил.
– О, давай в лесу посидим, откроем наш сезон, отметим? Ведь я привез тебе завещание, Фонарик, видел бы ты, как тряслась эта старуха перед нотариусом, как она все время забывала твое имя.
…………………………
Ну и что ж, буду вечно послушный я.
От судьбы все равно не уйдешь.
И на что нам судьба равнодушная…
Э-х, нет любви, мы и так проживем…
Э-э-э-х, что мне го-оре…
Жизни мо-оре надо вычерпать до дна-а-а. А-а-а.
Не уходи, тебя я умоляю!
Слова любви сто крат я повторю. Пусть осень у дверей, я это твердо знаю.
Но все ж не уходи, тебе я говорю. Наш уголок нам никогда не тесен. Когда ты в нем, то в нем цветет весна…
– Этой весной очень много чуларки, то бишь мелкой кефали у берегов. Моря не видно за спинами рыбаков. Нашли занятие. Продают ее тут же, за пять рублей килограмм. Сидит старик в большом кресле, рядом надпись: «Учу рыбалке – 5 гр.». Смешно так.
– Саня Михайловна передает тебе привет. Она ни к кому так не относилась, как к тебе. Прониклась. Я думал, она уже никогда не выучит твое имя.
…………………………
Открытое окно в лес. На подоконнике магнитофон.
– Интересно, какое твердое это «Че», у Лещенко: «Ну и Чь-то ж», слышно какой раньше был русский язык…
Мы бросили на землю тулуп и наши дубленки. Свеча крупно освещает листья травы, и только от наших движений вздрагивает огонек.
Что, я не понял?
Да, смешно.
Да-а…
…………………………
Да, это точно про наш уголок.
Это как будто Серафимыч про меня поет.
Дрожащие соски Маруси.
Спины рыбаков.
…………………………
Не бьется да сердце верное.
И одинок я вновь.
Прощай, ты, радость светлая, прощай моя любовь.
Разлука, ты разлука, чужая сторона.
С тех пор, когда граненые упали да со стола.
Мне на полу стаканчиков разбитых да не собрать, и не кому тоски своей и горя рассказать.
Но я Сибири, Сибири не боюся – Сибирь ведь тоже Р-Р-УС-С-Ская земля!
– Это Вадим Козин.
– Д-да, а я раньше не слышал, да.
– ……, – что-то неразборчивое от смущения.
…………………………
Настоящий крымский вкус вина, после глотка во рту много сладкой слюны.
Так жалко было его мальчишески склоненной головы, моргающих ресниц, его маленькой фигурки, этой высохшей ручки.
Таинственно и с какой-то граммофонной громкостью звучали песни в ночной тишине. Странно было смотреть из темноты леса в яркий освещенный уют комнаты. Вдруг увидел абажур и тени его кистей на серых обоях, черные тонкие ветви плюща, зависшие в рамке окна.
Рядом со мной высунулась ветвь, кажущаяся в темноте особенно пышной, пенящейся, она словно бы гордилась своей красотой. Лес мягко громоздился сзади.
Какой странный переливающийся в небе звук самолета.
Тусклый сырой блеск паутины на плюще.
– Как таинственно скрипит на ленте граммофонная игла, и кажется, что они там сидят, а мы только подсматриваем, подслушиваем и эти песенки, кому-то казавшиеся пошлыми, навсегда останутся в душе трагедией времени, изломанной судьбой их исполнителей…
…………………………
Лицо Сани Михайловны.
Обнаженное тело Маруси.
Как будто на кухне тридцатые годы.
Рояль играет так, будто утро, и мы сейчас будем делать гимнастику.
Как будто и в лесу, и далеко вокруг нас тоже тридцатые годы.
…………………………
Нам с тобой, душа моя, жизнью жить одною. Жизнь вдвоем так хороша, а врозь злое горе. Эх ты, тари дари-рам.
Эх ты, жизнь, моя жизнь, сердцем к сердцу ты прижмись. На тебе греха не будет, а меня пусть люди судят. Ну и что ж, черт с ними! Черт с ними!
Меня Бог простит!!!
Благодарно кивает головой.
Две гитары за стеной жалобно заныли. С детства памятный напев: милый, это ты ли?! Эх ты, шутишь-любишь, шутишь-любишь, шутишь-любишь… А ну еще приба-авь!..
– Ты уже на вокзале был пьяный… Ты встречал пьяный… ты зачем… зачем ты пил…
…………………………
– Слышишь, он поет: ну и черт с ними, черт с ними, меня Бог простит!
Это про нас. Я тебя не брошу.
– И даже если мне кто-то скажет: Или я, или ОН, я скажу: ОН. То есть, если кто-то поставит выбор, я скажу – Он!
И я с особой силой чувствовал в этот момент, что я его никогда не брошу.
Вздрагивающая свеча, Суходолов, кружащиеся и в то же время стоящие на месте. Он открывает рот.
Мылся в ванной. И все будто за водянистой пленкой. Все вздрагивает и быстро встает на свои места. Обнимает. Наступаю на унитаз и край ванны. Обнимает, ловит, и я бью его членом в лицо…
…………………………
Все времена разные, но любовь одна и она вечная. Доброе, прекрасное, идеальное для всех моих чувств существо будет любить меня, ждать, все еще хорошо. Холодно, приятно, будто из стужи вошел в жарко натопленную баню.
Искаженное лицо: «Или я, или он!»
Да, я не брошу его, как Мороковы, Болотниковы…
Да, не то, насколько не то, насколько неудовлетворительно не то.
Лежать на животе… Руки надо подложить под лоб.
Хорошо, когда темно…
…………………………
Утро было пасмурное. На кухне горела лампочка, и от этого все казалось особенно мрачным. Тихо бормотало радио. Он стоял у плиты и варил борщ. Вода кипела с таким звуком, будто за окном идет дождь, и казалось, сейчас сверкнет синяя молния. Молодые листья старчески провисли на своих косточках.
– В такой вот день, сто лет назад, на рассвете Чехов навсегда покинул Ялту. Я иногда даже вижу коляску у ворот, и как он садится в нее… чи…оле…
– Что ты говоришь?
– Смотри, какие я свечи купил в Симферополе, они как будто заиндевели, и такой сладкий аромат… И блестки так сияют. Мы их сегодня зажжем.
– Что?
– А, сегодня дата такая.
– Какая?
Далекий певучий гул самолета, будто это естественный звук небес.
– …она прыгала с парашютом и ездила на мотоцикле, удивительно.
– Что, а-а… – я понял, что он снова вспомнил о Ролле. Он часто вспоминал ее, когда пытался объяснить меня для себя. – А почему ее так звали?
– В детстве она не могла выговорить Лора, вместо этого получалось Ролла. Так её и стали называть… Закурить, что ли?
– Ты не умеешь, опять дым в глаза попадет.
– На Учан-Су ходили, водопад, где мы с тобой были. Вовка Мороков увязался за нами, ему тогда лет пятнадцать было. Ролла шла босиком. Она любила ходить босиком. У нее были такие загорелые ноги, красивые, как дар божий. И Вовка все время плелся сзади, чтобы смотреть на нее. Она очень нравилась ему. Он и сейчас хорошо вспоминает ее, когда я скажу: «Помнишь Роллу»? Потом мы ели шашлык в горах. Я отдал Вовке свой. «Она так неприязненно посмотрела, что я объедаю тебя», – Вовка переживает до сих пор. Кавказцы смотрели на меня, и все никак не могли понять, почему она со мной. А когда мы вернулись в город, нас ждала ее подруга Гаева: «Где вы были, я вас жду с самого утра?!»
– И что потом?
– Помню, как мы пили вино в Симферополе. Рвали черешню прямо из окна и закусывали. Потом она побежала за вином на вокзал. Шел дождь, и она бежала босая по желтым листьям. Боже, какие красивые у нее были ноги.
Грохот самолета сминал, комкал небо. Вздрагивали окна и дверь внизу.
– …показательные выступления или парад, не помню.
– ОСОВИАХИМА?
– Нет, ДОСААФа, я еще не такой старый, Анвар.
– И что?
– И у нее не раскрылся парашют.
Я привстал от удивления и посмотрел на него.
– Я ездил на ее похороны в Керчь. Там увидел ее брата. Так странно было видеть Её в брате.
– А я не расслышал из-за самолета, что ты говорил?
– А до этого она поехала со мной в Ханты-Мансийск, когда меня вызвали на областное радио.
– Ого.
– Ехали вдвоем в купе, осенние станции, клеенчатые листья, холод. Она была уже другая. Она сошла в Кирове, поехала делать аборт…
Когда подходили к дому, я увидел, что у наших ворот компания, и кто-то сидит на корточках. Наверное, ждали кого-то, машину, чтоб уехать. И вдруг встал, пошел нам навстречу Гарник.– О-о, это ко мне, – с деловитой взрослостью сказал я, и у меня что-то вздрогнуло внутри.– А при чем тут я? – строго спросил он.Я вдруг увидел, как неприятно, как агрессивно он окрысился.Гарник шел, протягивая мне руку.– Сначала со старшим, – насмешливо говорю я, отступая в сторону и показывая на Суходолова.– Да-да, простите, – смущается Гарник.Они что-то там… Здороваюсь с Гарником. Ксения с пакетом.– А при чем тут я? – Суходолов с надувшимся, чужим лицом отстраняется в сторону, надувает свои губы, уходит мимо дома, уносит вперед камень лица.– Я пойду, погуляю! – с истерической ноткой, зубы блеснули.Это… Коляров, еще какой-то парень с ними. В пакете что-то белое, жидкое. Все зашли во двор.– Как я по вам всем соскучился! – сказал я и обнял Гарника, приподняв свое колено. – Я иду, все гуляют. А я один. Где же, думаю, мои друзья? Как хорошо, что вы на меня не обиделись.– А мы шашлык в кефире сделали, Анвар, – сказала Ксения. – А тебя здесь какая-то девушка искала с собакой, она туда побежала…– Девушка с собакой?– Неплохая девчонка, агатай.Бежит Маруся с Кеном.– Анвар, ты звонил мне, я уезжала.Вынесли тулуп, дубленки, старый коврик. Расстелили на нашей полянке. Бегали в дом и обратно. Распахнули двери. Из крана течет вода. Листья на полу. Нужна посуда.– О, кстати, как вам понравилась песня «Въенн», которую я вам посвятил по радио? – вспомнил я.– Да, классная песня, – сказала Ксения. – Мне Леонардо Коэн всегда нравился.«Какой Леонардо Коэн, они все напутали».– Давайте, выпьем быстрее, – засмеялся я.Они принесли вино в пакетах. Как зовут второго парня? Артем. Да, Артем. Его Гарник когда-то звал на свою работу. Пластиковые красные стаканчики.– Давайте еще выпьем, ребята.– Анвар, не гони!Готовили шашлык. Ксения зло подшучивает над Гарником. Это она позвала Артема. Гарник подсмеивается над тем, что Артем шмыгает носом. Ксения защищает его. Артем спит.– Да, так, пьесу вот написал… Секс, наркотики, убийство, ха-ха-ха. Давайте лучше выпьем.– Слушайте, у нас шашлык не получается, мало углей.Ксения зло подшучивает над Гарником. Ей явно нравится этот сопливый Артем, изображает из себя эдакого чудака, спит, а мы здесь с шашлыком мудохаемся.Гарник злится на Ксению. Марусе нравится Гарник. Как-то осторожно, с переменившимся настроением пришел Серафимыч. Я позвал его. Он стоял у дерева, пытался чему-то улыбаться, пытался создавать свою общность с нами. Вдруг резко и как-то недоуменно ушел.– А кто это, Анвар? – Маруся.– Знакомый один… писатель, я тебе говорил, который в Крым уезжал. А что вы не пьете? Давайте выпьем!Я побежал за посудой. Он стоял в темноте на кухне, маленький, потерянный и теребил в руках эти свечи с блестками. Он отшатнулся от меня, как от чужого. Странно было видеть дым за окном и чьи-то фигуры на фоне костра. Слышать смех и крики в нашем лесу.– Ну чего ты, чего ты? – пока никого не было, я обнимал его, приподнимал и смеялся.Потом бегал в тот магазин за вином.Потом перешли в дом. Серафимыч сидел наверху, в нашей каморке. Я на полную громкость включил магнитофон. Артем улегся в пустом гардеробном шкафе. Гарник, как он это любит, очень сильно обхватил Марусю, прижал к себе и закружил якобы в испанском танце.– В глаза, смотри мне в глаза, – услышал я его слова.Так он когда-то говорил Ксении. Ксения будит Артема, чтобы танцевать. Кен лает. Я танцую с Ксенией под ее любимую песню: «О-о, Айша». Артем делает вид, что он спит. Потом «Донт спик», под которую я так горевал в Ялте.Я на какую-то секунду замер и вдруг увидел, как изменился наш дом, как все посерело, поникло, и лампочка под потолком светила мертвенным светом, сквозняк и казалось, что со стен облетают желтые осенние листья. Стемнело. Марусе, видимо, понравился, Гарник. Пошли их провожать. Я оглянулся в раствор дверей, все было с изменившимся лицом.– Очень хорошая девчонка, агатай, – сказал на дорожке под соснами Гарник. – Поздравляю тебя.Ждали электричку. Она приехала с яркими окнами. Да, уже ночь. Маруся радостно и по-хозяйски, словно желая сделать мне приятное, провожала их. Ксения села с Артемом у окна. Гарник курил с Коляровым в тамбуре. Так странно было, что они приезжали, и ничего не случилось, и что Переделкино это им ничего не сказало, что оно было тесно, даже наш лес, тупо, бессмысленно, грустно, невкусно и не пьяно.Я остановился перед дверью и в каком-то тумане пропустил Марусю вперед. Суходолов как бы рванулся мне навстречу. Он рванулся со словами горечи и обвинения, и ударился об нее всей своей аурой. Он ждал меня одного.
– Познакомься, это моя девушка! – сказал я ему. «Познакомься, это моя девушка».
– ………, – что-то такое негромкое и застенчивое сказала Маруся.
«Познакомься, это моя девушка».
– Твоя девушка? – говорит он. – Твоя девушка…– А, твоя девушка, – повторяет он.И что-то в нем никак не соединяется одно с другим. И я вижу, что он хочет захихикать так, как только он умеет. Кен лает на него. Он хихикает, как только он умеет.– Давайте выпьем? – с воровской хозяйственностью достаю из холодильника его «Мартини», разливаю всем троим. Маруся молчит с ожиданием объяснений и чего-то обычного, что бывает, когда юноша представляет знакомому мужчине свою девушку. Он молчит и посматривает на нее.– …………… – говорит он.– Давайте, ребята, за знакомство выпьем, – я веселый.Стук в дверь. Заплаканная Глаша.– О, Глаша пришла, проходи, будешь пить. Давайте, блин, выпьем!– Не бу-ду-у.– Чай будешь?– Да, буду.– О-о-о, еще одна девушка Анвара?– А ты ее знаешь, – сказал я. – Глаша – дочка Бурятова.– О-о, писательская дочка! ДоПис или писдо – захихикал он. – Писдо, браво, браво…Маруся оживилась.Он посматривает на нее. Он словно бы просветить ее насквозь желал. И все прятал сухенькую ручку, теребил ее под столом здоровой рукой.– Мы гуляли, Вовка сказал, что он будет ждать… а, он…– Ну что, что нового пишет ваш отец? – Серафимыч закинул ногу на ногу, прихлебывает «Мартини», как воду. – Чем новеньким писатель порадует читателя, так сказать…– Что? – вдруг очнулась Глаша и начала на него реагировать. – Папа пишет про стригольников, про ересь стригольников… Вова сказал мне даже, чтобы я не мыла посуду, что он…– A-а, ха-ха, ясно – значит, а-Апять переписывает гэбэшные архивы? Как когда-то про пламенных революционеров, – он прихлебывает из пустого стаканчика, заглядывает в него, забывается, прихлебывает, причмокивает, снова заглядывает.– Да… нет. Ничего он не переписывает… Вова сказал, что он придет, и мы вместе помоем ее…– А вы знаете, что про него сказал один уважаемый человек, кстати, филолог, даже в Италии преподавал.– Сколько я могу его ждать, уже ночь?!– Но вы хотите это услышать?– Да… нет… – Глаша недоуменно захлопала ресницами.– АлкАш и мудак, подражающий Дрюкону или Дрюону… и… Пикулю…– Что? – обратилась она ко мне. – Что он сказал? – снова очнулась она и смотрела на него, озадаченно хмуря бровки и соображая что-то.– АлкАш, – занервничал, захлопал он глазами. – Мудак и… – Глаша бросила в него кружку с чаем и вскочила.Он сидел, склонив голову, и улыбался. Волосы взвились над плешью, с волос капает.– Ай, я обожглась, – испуганно сказала Глаша. – Я обожгла руку! – кричала она.Она, наверное, привыкла, что здесь обливаются водой. Я отстранял ее и еле сдерживал смех.– Давайте, давайте! – хихикал он. – В меня и не такие дуры бросали кружками! В меня поэтессы швыряли бутылкой шампанского, не то что вы… Давайте…Кен бесился и лаял на него.– Отстаньте от меня, вы противный! Кто это такой вообще?! Анвар, кто это?! Пусть он уйдет!Я не успел ее удержать, она швырнула в него баллон с водой из источника, зарыдала и убежала.– ……………… – сказала что-то Маруся, встала и пошла бочком.Я тоже начал собираться.– Давайте… давайте… все уходите… Анвар, позволь, что ты здесь устроил?– Что, ко мне не могут прийти друзья?!– Пусть они идут на свои дачи, а мы бездомные.– Мы с ней здесь ляжем.– Ну да, мы наверху ляжем, как всегда, – не понял он… – Что здесь ляжете?!– Внизу ляжем.– ТЫ с НЕЙ?! Не ляжете! Ведь только вчера, Анвар, ты… – он захихикал.– Что?– Останься, Анвар, умоляю тебя! Пусть они все уходят… Куда ты идешь?!– Мы сидим здесь как два сыча!.. За своей девушкой!– Девушкой, да это же блядь, а не девушка! Неужели ты не видишь?! Девушка, ха-ха-ха!– Пусти меня! Я хочу дома, семьи детей, а не тебя! Наши отношения тупик!– Я не пущу тебя, Анвар! – он схватился за ручку двери. – Я не позволю тебе погибнуть!– Не пустишь?! – и я с наслаждением, выдавая всю свою внутреннюю ярость и, зная, что делаю то, чего он не ожидает, изо всей силы два раза пнул в дверь. – Не пустишь… Не пустишь?!– Бей, бей наш дом!.. Когда кони сыты – они бьют копытом!– Я выломаю дверь! – я снова пнул дверь. – Я устал здесь, мы как в бункере здесь.– В тебя бес вселился!– Да, я блядун!– Стой, нет, Анвар! Я тебя сейчас ударю, ёпт таю…И я ударил его, он упал на табуретку и ударился головой об стену. На него повалились какие-то пыльные вещи.Я открыл дверь.Он выскочил следом за мной на крыльцо.– Анвар! – шепотом прокричал он во все горло.Я пошел, вернулся.
– Ты ведешь себя, как ревнивая баба!
А он стоял и трясся. Эти блестки со свечей облепили все его лицо, шею и руки. Кожа искрилась, как у тетки на великосветском балу. Маруся, наверное, подумала, что он это специально, что он конкретный педик.
«Ты ведешь себя, как ревнивая баба! Как ревнивая баба себя ведет! Он как баба ревнивая!»
– Анвар, не уходи! Мой гвоздик пропал!
– Что?
– Пропал мой талисман – мой гвоздик из крыши чеховского дома… это ты его украл!
– Пошел ты!
От ворот прискакал Кен и, защищая меня, отважно лаял и обещал разорвать его при малейшем приближении ко мне. Я пошел к воротам, а Кен возвращался к крыльцу и лаял, словно предупреждая на всякий случай.
Серафимыч замер на крыльце – несуразная, бессмысленная и одинокая фигурка. Под яркой лампочкой вилось облако мошкары. Я сглотнул пересохшим горлом.
По аллее парка Дома творчества кто-то бежал и громко орал. Это была Глаша. Маруся успокаивала ее.
– Я дала ему по яйцам… я пришла, а он спит! Он спит, я подошла и пнула его по яйцам, я разбила вазу… его мать подралась… что у меня здесь?!
На ее лице были кровавые царапины.
– Пошлите ко мне… Что я наделала… его мать дралась… что со мной будет?! Они завтра скажут маме!
– Успокойся, Глаш… Ничего не будет, он сам виноват.
– Да-а, он не пришел… он спит.
Мы уже подходили к даче Бурятова, когда из темноты прискакал отважный Кен.
Мы не включали свет. Я вставал и садился с выпученными глазами. Где-то в темноте Маруся успокаивала Глашу. Легли. В ночи за окном соловьи лупили по рельсам и вспарывали провода. Синими вспышками хохотала тьма.
Назад: Четырнадцать
Дальше: Шестнадцать
