Четырнадцать
Мягкий свет фонарей. В разбухших почках клена что-то от разбухшей вагины и возбужденной головки члена.
Ходил целый день. Вдруг увидел – девочка села на корточки помочиться, я потом понял, что это бульдог, и стиснул челюсти.
Делал все что угодно, лишь бы не подходить к столу, и потому позвонил Свете – у нее экзамены. Позвонил Марусиньке просто, чтобы узнать о Кларке, дальней знакомой Асель.
– Клара уехала в Киргизию и оттуда позвонила мужу, что, мол, больше не вернется к нему, – как-то по-родственному сказала она. – Потом передумала, все-таки поедет с ним в Турцию…
– A-а, яа-асно…
– Я тут уборку делаю, – говорила она домашним голосом, и вдруг вскрикнула: – Ай, ай, брось, ну-ка брось… подожди, тут моя собака клей «Момент» прокусила. Кен! Я кому сказала, Кен?!
Неожиданно для себя весело и равнодушно пригласил Марусиньку на выходные, памятуя об ее большой груди и чувствуя себя менеджером среднего звена, который каждые выходные делает шашлык и ходит танцевать.
С потолка свисали груди и трепетали. Я разделся догола. Он был ненормально маленький и вялый хоботок, но он стоял. Он теперь стоял, даже когда был вял. Мыл полы. Придумывал самые тугие набедренные повязки, и, терзая половую тряпку, напрягал мышцы, изгибался и скручивался, это Она стягивала и мучила, хотела сделать больно телу, из которого не могла выскользнуть, она билась и стенала во мне.
Утром с удовольствием выпил баночку джин-тоника – холодная тонкость жести, вспышки капель на солнце. Как сладко пьянят и горчат напитки перед встречей с девушкой.
Марусинька шла от последнего вагона, в коричневом костюме и с таксой на поводке. Я ее сразу не узнал. Чувствовалось, какие у нее тонкие ручки, какие тонкие и стройные под брючками ножки. Она щурилась на солнце и кого-то искала. У нее веснушки пятнами на переносице. Прошла мимо.
Я пошел за нею и тронул ее за рукав. «Ты что же, не узнаешь меня»?
У меня почему-то всегда с нею был немного обиженный, насмешливый и недоверчивый голос.
Шли долго. Такса смешно спешила через дорогу, короткие ноги казались отдельно от тела.
– А как ее зовут?
– Это мальчик, он – Кен.
– Кен, смешно.
Я радовался, что она в костюме, я предложу ей переодеться. Шел и колдовал, чтобы не было Сыча.
Она переоделась, и ей было радостно. Приятно угадывать ее тело под моей красной майкой и синими спортивными штанами, и странно и мило, что моя одежда такая большая на ней. Мне хотелось быть мягким, утонченным и чудаковатым, что-то особенно сексуальное было в этом, и в том, что я как бы и не думал о ней, как о женщине. Жалел, что у меня нет кашемирового кардигана.
Мы выпили кофе, медленно, будто оттягивая нечто. Потом она замачивала мясо в вине. Мысль моя перескакивала с одного на другое, я мог рассказывать ей о чем угодно и потому молчал, задыхаясь от радости.
– А ты знаешь, Марусь, как я шампуры сделал?
– Как?
– Я распрямил железные плечики для одежды.
Её смех показался мне таким знакомым. Кто же так смеялся?
– Марусь, а давай пока выпьем.
– Давай.
Я предвкушал, как радостно выпью с ней, как приятно мне будет напиваться.
– Это одно из самых дорогих крымских вин «Мускат белый Красного камня». В Англии эксперт профессор Тейчер сказал, что это вино неуважительно пить сидя.
Она торжественно встала, слушала и улыбалась.
– Граф Воронцов вместе с крымскими татарами раскопал корешки винограда, который высадили еще древние греки. Из этого винограда стали делать массандровское вино. Массандровским хересом даже лечили Брежнева…
Мы выпили. И я вдруг поразился тому, насколько обычный, даже неприятно сладковатый вкус у этого вина. И ей тоже, по-моему, не понравилось.
Когда нам нечего стало делать, то и говорить было не о чем. Я сидел и щурился на солнце. Странно было представлять, будто ее нет. Мы полезли с ней на чердак, может, поцелуемся там. Мы что-то исследовали, замирали над какой-нибудь чепухой, но поцеловаться не могли. Показалось, что она обо всем догадывается и тоже хочет, но не может решиться. Потом смотрели из оконца на парк Дома творчества, долго, но так и не поцеловались. Смотрели вперед, ничего не видя, чувствуя только свое присутствие.
– Что-то такое пионерское есть в том, как мы тут лазим, – сказал я.
– Что? А-а, да, – кивнула она, не выходя из своей напряженной серьезности.
Вдруг показалось, она совсем не хочет целоваться. Я напрягался, расслаблялся, водил глазами из стороны в сторону.
Ночью, у костра, прижался к ее плечу.
– Может, у нас что-то получится? – шевелил я немеющим языком, и мне хотелось, чтобы она меня не расслышала.
– Нужно быть уверенным в этом, – сказала она. – Не нужно говорить – может… Кенни, Кенни…
Такса бегала в темноте, как большой зверь, и каждый раз возвращалась, проверяя нас, глаза ее горели у костра.
– Скажи какой-нибудь тост, – попросил я.
– Если я скажу, то все испорчу.
– Я столько выпил вина в этом году, что у меня слюноотделение усилилось, – лениво говорил я.
Сквозь ветви чернел дом, и только на втором этаже глубоко, просторно и таинственно светили узкие окна нашей с Суходоловым комнаты.
Потом она легла на кровать, а я на полу.
– А ты веришь в любовь? – спросил я у нее.
Она молчала, и казалось, что она заснула.
– Да, наверное, но когда доживаешь до какого-то момента, то, кажется, что ее уже и нет, а что-то другое…
Она замолчала.
– Другие привязанности какие-то, но она есть, лучше, если б она была.
Кен ночью спал то у нее, то со мной.
Утром ходили за водой на источник. Стучал дятел, я увидел и показывал ей на него. Она долго не могла увидеть.
– Черемуха уже зацвела, к холодам, – сказала она.
– А знаешь, как в Крыму называют черемуху?
– Как.
– Акация. Белой акации гроздья душистые.
– Значит, это акация. Ты так много знаешь про Крым.
– Да-а, знакомый один рассказывал.
– Кто?
– Алексей Серафимыч, писатель, он сейчас в Ялте.
Звонил Гарнику с Ксенией. Сказали, что приедут. Радостно и смешно, как будто я соскучился и хотел общаться с ними, больше чем с Марусей.
– Хочешь, я покажу тебе, где живет Советский Союз?
И мы пошли с ней в старый «писательский» магазин. Купили курицу. На полке вино «Агдам» и «777».
– Давай купим «Агдам»! Это азербайджанский портвейн. Вот когда я слышу «Агдам», то сразу вспоминается Советский Союз, ночной парк, скамейка с вырезанными на ней словами, вкус этого вина и чего-то тайного, запретного.
Купили два «Агдама». Липкая бутылка.
– Хотя я в Советском Союзе не пил. Первый глоток вина сделал после перестройки. Ты чего смеешься?
– Нет ничего.
– Так, говори?
Она показала тонким пальцем внизу этикетки. Там было написано: «Произведено и разлито ООО „Галда“. Московская область, г. Долгопрудный».
– A-а, ясно.
– Тебе бы тоже пошло это имя.
– Какое?
– Агдам. Мужественное такое.
– Как Адам, да?
– Нет, Агдам, так лучше, мужественнее. А что означает твое имя?
– Анвар с арабского – лучистый свет.
Она кивнула и замолчала, значительно и романтично клоня голову набок.
Сидели на лужайке за домом. Пели птицы, совсем по-летнему гудел шмель, осыпались оболочки почек, новорожденным глянцем блестели листья, по-новому подчеркивая изгибы ветвей и разделяя лес на высокие ярусы. На ветру листья трепыхались младенчески безвольно и каждый по отдельности, некоторые задирались и тонко вспыхивали на солнце и тогда по всему лесу метались тени. Удивительно приятно было это вино, как будто «Агдам» – вино нашей встречи. Снова пошел звонить Гарнику. Теперь хотелось как-то нарушить эту нашу уединенность с ней, о которой я так мечтал. Я ждал приезда Гарника и Ксении, словно чего-то специального. Хотелось разрядить эту ситуацию между нами, мы стали ближе друг другу, и теперь хотелось независимости, как в метро. Казалось, что на фоне Гарника и Ксении я снова стану самим собой, отстранюсь от Маруси, и буду виден ей с другой стороны; с ними я смогу более равнодушно регулировать наши отношения с нею. Все будет как надо, вот только их дождемся. Я думал, что уже не застану их дома. Но трубку сняла Ксения.
– Вы чего?! Я думал, что вы уже едете! Я же вас жду!
– Анвар! Мы поссорились! – кричала Ксения в запале ссоры.
– Знаете кто вы?
– Кто?
– Вы – суки!
Она бросила трубку.
Я вернулся и выставил в окно магнитофон. Выпили еще. Потом залаял Кен… Глаша, она шла мимо штакетника, окликнул ее и позвал к нам.
– Это Глаша.
Она смотрела на Марусю с детским любопытством. Кен злобно лаял на нее. Я общался с ней насмешливо, с неким вызовом. Приятно было общаться с нею, чувствуя рядом присутствие Маруси. И ее настороженное поведение сменилось на хозяйственное и покровительное к Глаше, я заметил, что Марусе стало легче. Я очень приятно опьянел, появилась прослойка между мной и миром, и приятно было играть все пьяные манеры всех пьяных людей, радостно чувствовать, как забавно и сладко это получается.
– Девчонки, зимы не будет в нашей жизни! – пьяно махнул рукой и прицыкнул. – Пошлите танцевать.
Вдруг закрутилась посуда, бутылки, завертелся Кен, мазнула сладкая ветка по губам.
– Ох ты… ничего… чуть не упал… иди вперед… ха-ха…
Солнечная, испещренная, зияющая кухня. Я на полную громкость включил магнитофон. Двери распахнуты настежь, янтарный дым колыхался в окне. Косые солнечные полосы на газовой плите, блеск полировки, наши отражения на ней. И все такое мягкое, ускользающее, возбужденное, жаждущее. Я напился из чайника и придумал это: набрал в рот воды и, с хохотом расплескивая губы, обрызгал их.
Они закричали от неожиданной радости, искренне, как только выпившие девушки могут.
– Ну-у, Анвар, кердык-бабай тебе пришел! – смешно остервенела Маруся.
– Все-все! Простите отморозка, больше так не буду, – смеялся я.
Они замерли в притворно-агрессивной обиде. С ухмылкой вызова, я схватил чайник и по очереди выпрыскивал воду из носика на каждую из них, при этом слегка ударив Марусю по макушке. Быстро потер ее, как нежному, уязвимому другу.
Если сейчас зайдет Сыч, то все будет кончено для меня и для…
Они кричали, сбоку ударила вода в глаза, нос, рот.
– Ах, так! Ах, вот так! – вскрикивала Маруся. – Мочи кренделя!
Наши чайные кружки в их руках. Я схватил чайник, но он был пустой, и я откинул его в сторону, за холодильник. Сияет залитый пол. Глаша поскользнулась и коротконого упала, подпрыгнула на попе. Маруся по-хозяйски, дружески подала ей руку и тоже упала. Я протянул им руки, схватили, потянули на себя, упал, стараясь падать в сторону. Рычал, скулил Кен, отпрыгивая от нас. Клонил головку и лаял.
– Стоп! Стоп, ребята! Нам надо выпить!
Я разлил вина. Вода с кончиков моих волос капала в стаканы.
Сейчас зайдет Сыч, и все…
– Смотрите, как пьют югославы!
– А ты что, югослав?
– Херослав… Ты тормоз, что ли, Глаша?
– Она не тормоз, а медленный газ!
– Да!
Я взял зубами полный стакан вина, отклонил, натянул кадык…
Стекло хрустнуло, и вся моя грудь была в вине.
– Слушайте, этого не должно быть, это же французское стекло, оно не бьется! – мельком увидел, как на черной иконке Серафимыча сияют только золотые нимбы святых, и махнул рукой в душе.
Глаша подкинула стакан, он упал и тоже разбился.
– Невероятно! – сказал я. – Смотрите.
Я взял кусок стекла зубами, надавил и раскусил его. Глаша сморщилась.
– Видели?!
Я включил кран, набрал пригоршню воды и ливанул на Марусю, волосы мокро облепили ее лоб. Ее груди метались под моей майкой, прислонилась к стене спиной. Я изо всех сил прижался к ней, целовал ее мокрое лицо, ее губы, будто пил.
– О, у тебя губы в крови! – сказал я и отер их ладонью.
– Это у тебя губы в крови! – засмеялась она.
– А, да, это когда я стекло кусал, – и почувствовал вкус крови.
Маруся выскользнула. A-а, в туалет. Я набросился на Глашу, прижал ее к стене.
– Отстань, у тебя губы в крови, у тебя губы в крови!
– Обещаю – зимы не будет в нашей жизни! А давайте переоденемся, как на карнавал и сходим еще за вином! – пьяно, развязно и смешливо говорил я. – Пошлите, там наверху моя одежда.
Они переодевались в мою мужскую одежду.
– Я не подглядываю, – сказал я и обернулся. – О-о, боже, что я вижу! Извините, извините, я не смотрю, – смеялся я, отворачивался и снова смотрел, как они переодеваются, как мелькают их руки и вздрагивают сырые груди.
Все люди виделись, как за теплым мутным стеклом. Странно было, что они возвращались с работы. В магазине Маруся взяла себе большую банку пива. Она не могла открыть банку. Я взял банку, рванул, открыл и впихнул в ее ручки. Я уже чувствовал его тяжесть внизу и связь с тем, что было у нее там, под моими большими брюками. Она пила. Меня удивило, что столько жидкости умещается в ней. Я вдруг увидел, что руки ее дрожат. Глаша встретила знакомых девчонок, смешно было, что они младше ее лет на десять. Я увидел, что у Маруси вздрагивает челюсть, и она как-то сгибается. Глаша ушла с этими девчонками.
– Приходи, Глаш, – сказала Маруся.
– Не приходи, они не художественные, бездну них нет.
Она уже не могла скрыть свою крупную дрожь. У порога целовались.
Раздевались и поднимались по лестнице. Я вышагивал из брюк. Такая легкая, я просто поднимал ее, держал одной рукой, а другой сдергивал тонкие веревочки и ажурные лоскутки. Опустил ее на кровать, и так удивило ее тело, что я даже замер. У нее была особенно чистая, такая белая и такая тонкая кожа, что казалась прозрачной, а под нею что-то белейшее с синевой. Казалось, что на ее бедрах какие-то тени, казалось, что кожа ягодиц просто жидкая. Розовое, кисельное вздрагивание сосков. И легкий рыжий пух волос на лобке и особенно выпуклые и темные ее губы между белых с веточками вен ее ног. Рядом с ее изогнутой, стеклянно-прозрачной полоской, мое тело казалось особенно крупным, мощно тяжелым и волосатым. Кен метался по комнате, убегал вниз, лаял и снова взбегал по лестнице. Страшно ложиться на нее всею тяжестью, и так жестко выпирал ее лобок, и так мягко и тесно было у нее там. Снова лай Кена внизу, потом ветвистый и быстрый скреб когтей по лестнице.
Я не выдержал и засмеялся, затрясся на ней.
– Что? Ты чего? Ты смеешься? – испугалась она.
– Тихо, тихо… Знаешь, что сейчас делает твой Кен?
– А? Что? Где он? – трезво испугалась она.
– Он трахает мою ногу.
Она тоже затряслась всем телом, и я чувствовал, как все сжимается там, внутри у нее.
Потом звонок. Я дернулся от нее. Она вскрикнула и с обезьяньей ловкостью схватила меня.
– Кто-то пришел.
– Подожди, не уходи, – удержала она меня.
– Кто там?
– Это я.
– Глаш, подожди там… на кухне! – кричал я, сдерживая дыхание, чувствуя, как от каждого крика он напрягается внутри ее трубки.
Я бросался на нее, бился и колотился, не боясь сделать ей больно, уже почти не чувствуя ее. Я оглох, и все нарастал этот сухой зуд, распухал, а она все туже сжимала и остро расчесывала его, он влажно вспыхнул, лопнул и покатился в нее, подбрасывая своими взрывами мое тело.
И я заржал во все горло, таким глупым показалось все это: и серьезность Маруси, и наша общая нерешительность в начале, мои мысли, и то, что Глаша внизу как бы ждет своей очереди. Ее лицо исказилось.
– О-о, о-о-ох, это твой Кен, он меня щекочет! – всхлипывал я.
– А ну-ка, Кен, я кому сказала! – засмеялась она.
– Странно, Марусь, но он ведь понимает, чем мы занимаемся, раз делает со мной такое.
Я тихо отстранился, медленно и все еще твердо и как-то необычно крупно вытянулся из нее. На ее теле мои особенно черные волосы, красные пятна и будто бы какие-то вмятины. Спокойными жидкими кругами подрагивали груди.
– На, вытрись, Анвар, – она протянула мне свои трусики.
Потом я спустился вниз, радуясь, что могу не оставаться с ней наедине.
– Он ушел и не пришел, он обещал придти! – со слезами кричала Глаша.
– Кто?
– Во-ва!.. Я одна, пришла, а вы там трахаетесь…
– Ну ладно, ладно, Глаш, успокойся.
Я успокаивал ее, обиженная, она долго не чувствовала, что я ласкаю ее грудь, а потом оттолкнула руку. Потом спустилась Маруся. Она успокаивала ее обстоятельно, мягко и нежно, уже с осознанием того, что произошло между нами. Казалось, она вся размякла, отсырела. Я пошел в туалет, посмотрел в зеркало и увидел у себя на голове кок – смешно торчат волосы над лбом, как часто после этого.
– Ей сорок лет было, и она уже не верила в любовь, – говорила Маруся. – Но появился мужчина. И она даже забеременела, скрывала какое-то время, ее отговаривали, но она родила здорового мальчика. Живут счастливо.
Маруся посмотрела на меня мягко и застенчиво. Я прижал ее к себе и сразу почувствовал его тяжесть.
Мы выпили тонкую бутылку «Хванчкары». Потом они меня брили.
Вначале Маруся, сидя у меня на коленях. Потом Глаша. Когда Маруся была в туалете, я щупал под майкой груди отрешенной и ленивой Глаши. Потом она ушла искать Вову. Я целовал Марусю, а она смеялась.
– У тебя одна половина лица выбрита, а другая нет.
– Давай, добрей меня!
Мы разделись догола. Она замазала мне все лицо пеной.
– Ты что, и брови хочешь сбрить?
– Ты что, нет, конечно, так получилось.
Я измазал пеной ее груди, и они приятно выскальзывали из рук. Я поднял ее на свои колени. Она смотрела на меня, и странно было видеть ее отсутствующие, обращающиеся внутрь себя глаза. Я двигал ее на себе, она замирала, и забывала брить меня. Казалось, что я вижу, как он изнутри шевелит стенки ее живота.
Сжимал ее подсохшие липкие груди и думал о том, что будет, если сейчас войдет Сыч, думал о Суходолове, о Ялте.
– Яй-а… похудела, и… они… тоже уменьшились.
– Кто? Груди?
– Да… они, оказывается… тоже худеют.
– А-а…
Потом она приоткрыла рот, скосила глаза на мое ухо и часто задышала.
Она не могла видеть, как Кен, высунув язык, усиленно работает над моей ногой.
Почему именно меня, а не ее. Может потому, что она хозяйка, вожак?
Сдерживал смех из последних сил, отворачивался. Вдруг посмотрела так, будто впервые увидела, склонилась и скрипнула зубами над моим ухом.
– Дом помоги мне, помоги, отведи в сторону Сыча, отведи его…
– Иди, посмотри на свое лицо, – сказала она.
Я пошел в ванную. Все лицо было в крови и даже ухо.
Меня радовала и волновала ее ненасытность, казалась игрой, показной сексуальностью, как это всегда бывает в начале. Я опасался той агрессивной силы и неутомимости, которую она умела вызывать во мне, и я утомил, измочалил, безжалостно использовал ее. Удовлетворенный, я с насмешливой и высокомерной благодарностью оставил ее в покое, и тем более поразился, когда понял, что она просто ждала меня, это она дала мне время отдохнуть, чтобы начать все снова.
– О, Маруся! – вздыхал и смеялся я, скрывая свой испуг. И что-то эротически-блядское было в самом звучании этого имени.
Казалось невероятным, что женщина может выделывать такое. Это был танец пизды. Она танцевала с ним брейк-данс в тесных эластичных коридорах. Она почти растворяла его в себе, и своими твердыми крупицами я чувствовал дрожание кончиков ее грудей, движение трубок в ее горле, жар ее глазных яблок, чувствовал все вены ее горящей кровеносной системы. Мне хотелось разорвать ей рот.
Видя это бешенство и безумие, смешно было вспоминать, как я не мог поцеловать ее на чердаке, как она отстраняла-приближала.
Она снова взобралась на меня, когда мы проснулись среди ночи. Я не поверил и даже испугался тому, что он всегда подчиняется ей, будто у нее есть кнопка дистанционного управления для него. Я чувствовал только болезненную твердость его оболочки, внутри же он был вялый, как сырая вата, как кишка. Я вдруг резко проснулся под ней, проснулся от ее рук, стиснувших шею, как спортивный снаряд, от ее острых локотков на моей груди, и возненавидел ее, захотелось ее задушить, стукнуть головой об стену, но он послушно и невыносимо разбухал в ней. И когда это снова подобралось, подступило и произошло, мне показалось, что сперма красная, что я кончил в нее кровью.
Утром было такое чувство, что он проснулся вместе со мной или даже раньше. Смешно было убирать с себя ее руки и ногу, будто за ночь от меня отпочковался странный отросток. Она не отпустила меня и снова нажала эту странную кнопку на нем. Она улыбалась в полусне, а я двигался, зато брюшной пресс подкачаю.
– Зубную пасту забыл купить! – вдруг кончил и одновременно вспомнил я.
Она засмеялась.
– Смешно… всегда так…
– Не знаю, это у вас, мужчин, наверное, всегда так?
Я радовался, что уйду мыться и останусь в ванной один. Но она постучалась в дверь, я открыл.
Смущаясь и будто бы обижаясь, она показывала синяки и кровоподтеки на своем теле.
– Когда моешься после этого, – сказала она со значением под струей душа, – то саднит натертые коленки и локти…
И я вдруг вспомнил такие же Аселькины слова, даже ее интонацию услышал.
– О чем ты думаешь, Анвар?
– Так, ни о чем.
– Нет, ты о чем-то подумал.
– О тебе… Марусь, мне иногда кажется, что ты можешь завязать его на мне бантиком и сделать подарок самой себе.
– Что? – испуганно нахмурилась она.
– Ты так двигаешься сверху, что можешь завязать его бантиком! – я со смехом показывал на свой член.
– А-а, – поняла она и шутливо-обиженно добавила: – Приличный человек после этого предлагает девушке жениться.
– Знаешь, Марусь… Я когда-то из одного только чувства приличия женился. И что из этого вышло – и ей и себе жизнь испортил.
– Да-да, – с серьезным видом кивала она головой. – Смотри, Анвар, у тебя растяжки здесь, как после беременности бывает.
– Ладно… Давай лучше кофе с мадерой выпьем!
– Ты хочешь напиться, Анвар?
– Нет, просто для вкуса.
– У тебя какая-то тревога в глазах, блеск такой трогательный…
Было сыро, и когда мы шли за водой на источник, снова видели много дождевых червей.
– Червь кольчатый, – сказала она. – Гермафродит, откладывает яйца в коконы.
– Ничего себе! Точно?!
– Да, я же биолог по образованию.
– Это удивительно!
Оставили баллоны с водой и лежали в траве на откосе, смотрели на серые облака. Лицо уставало от рассеянного солнца и фальшивой улыбки. Она кинула палку, и Кен просто побежал, не прослеживая траекторию ее полета. Он бежал так, будто был в большой обуви.
– Поедем с тобой летом в Крым?
– К твоему знакомому писателю?
– И к нему тоже.
– А сколько ему лет?
– Почему он тебя так интересует, Марусь?
– Интересует? Нет, просто переклинило. Ищи, Кен, ищи.
Кен оборачивался на нее.
– Кена возьмем с собой, если он не будет ко мне приставать.
– Он будет приставать к твоему писателю.
Кен повернул на меня свою морду, еле видную в высокой траве. Он не мог найти палку.
– Да-да, поедем, – кивала она и щурилась на солнце. – Потерял, Кен?
Он прибежал без палки и скулил, словно это мы были виноваты. Она взяла другую палочку, взмахнула рукой, но не кинула ее, а Кен убежал, подбрасывая набок зад. Поискал и обернулся. Она кинула палку.
– Кажется, что слышно шум прибоя. А почему бы нам действительно втроем не поехать в Крым?
Она слушала меня и щурилась на солнце.
– Молодец, Кен.
Он принес палку и ждал, когда она снова ее кинет.
– Смотри, какие облака, – сказала она, кидая палку. – Низко так, кажется, черный дяденька выйдет из-за угла.
– Да, точно.
Кен принес палку. Она вздохнула и кинула её.
– Здесь облака кажутся низкими, потому что нет высотных домов.
– Да, точно.
Кен добросовестно принес палку и ждал. Она засмеялась.
Возвращались усталые. Я снова хотел сказать о Крыме и промолчал.
Она повернулась ко мне и так глянула, будто хотела, чтобы я сознался в чем-то, и промолчала.
– Марусь, у тебя тоже такой блеск глаз – сиротливый…
Легли спать все втроем и проспали до самой ночи.
– Давай гулять, как ряженые, – сказал я.
– Ура, давай, – сказала она, и что-то еще сказала и засмеялась.
Я вздрогнул, услышав звонкую мелодию ее голоса. Мы разделись догола, и я надел старый драный тулуп, а она – мою дубленку, которая была ей велика. Ярко горел свет.
– …….! – говорила и говорила она.
А я разглядел ее лицо. Оно неузнаваемо изменилось, как-то опростилось.
Её лицо, казавшееся мне еврейским, неопределенным, ускользающим, с этим взрослым, городским знанием жизни в глазах, вдруг стало лицом наивной деревенской девчонки, со счастливо блистающими глазами. Я почувствовал, что знал ее очень давно, когда ее сотворил бог для меня, а потом забыл и вот сейчас в эту секунду узнал. Я знал, что такое у нее будет лицо, когда она, в халате, будет ждать меня с работы и переживать, а потом будет рассказывать мне о событиях своего дня, будет жаловаться на кого-нибудь, а потом будет любить меня так, как это у нее одной получается. Удивительной красотой сияло ее лицо, а она даже и не знала об этом.
Новенькая синева весеннего неба, ярчайшая половинка луны. Высокие сосны кажутся под наклоном и составляют конус в небе. Сквозь их лапы выскальзывают звезды, то удлиняя, то укорачивая свои острые лучики. Одна из них крупная, словно ночное солнце. На жестяной крыше влажно серебрится лунное пятно, на котором покачивается тонкая остистая тень ветви. Холодно блестят все выпуклые части машин. Вдруг быстрое движение звезды – летит самолет. Какой-то интимный шорох и скрип молодой земли под ногами.
– Мы как пастухи, – сказал я. – Кнутика не хватает.
Она влюбленно смотрела на меня.
– Муххамед тоже был пастухом, – серьезно сказала она.
– А кто это?
– Ты разве не зна…, – она удивленно подняла брови.
Я засмеялся и посмотрел на нее, она тоже смеялась, и глаза ее счастливо блистали.
– Маруся, сука ты ебаная, убить тебя хочется!
– А ты пидор… хочется быть в тебе, хочу быть тобой! Хочешь, умру?
– Верю.
Утром рассматривал ее тело и так удивился, что даже разбудил ее.
– Что, Анвар, что?
– Это невероятно – я вижу, как в твоих венах пульсирует кровь!
– У тебя что, рентген в глазах?
– Нет, ты сама посмотри – у тебя прозрачная кожа.
– Да, надо же, не обращала внимания.
В обед она уехала. Завтра ей на работу. Было жарко. Я стоял на крыльце.
Потом увидел на улице Глашу. Я вошел в дом и вышел, и поймал себя во времени на этом крыльце, и понял, что я схожу с ума, что я не могу без женщины. Я приложил ладонь к ширинке – он был измученно вял, но где-то там, в глубине он напряженно дрожал, и яйца поджались твердо, как грецкий орех. И я вдруг почувствовал, что я не хочу женщину, потому что женщина будет только краткой передышкой перед еще большим мучением, я только буду бесконечно скользить по их спинам, непрестанно желая страшного и неизбывного, чего требует этот срединный бесполый монстр.
Выпил бутылку вина и вышел. Жарко. Вокруг теснятся мясистые, жирные листья. И как ужас какой-то отделилась от скамьи Глаша. В молчании мы шли рядом. В Парке Дома творчества в этой душной ночи я коварно напал на нее. Даже ничего не говорил, только какие-то сексуальные энергетические сгустки в виде слов. Я повалил ее на скамью, снял трусы, показавшиеся детскими, и ткнулся в нее топором лица.
– Ты же любишь Марусю… ты ее любишь… Мне она нравится…
– Хватит! – вскрикивала она и сильнее прижимала мою голову. – Я Вову люблю!
Тошнило. Я поднял голову и увидел парящие в ночи снежинки.
Отдышался и снова ткнулся меж ее ног.
– Еще! Да, так-так… Вова!
Сдерживал тошноту, и эти скользкие кулачки вращались в моем горле, снова сглотнул, и там что-то провернулось, хрустнуло и комковатой струей ударило через рот и нос, я сблевнул, и еще раз рыгнул прямо туда…
– Дуряк, дуряк! – кричала она и закрывалась, отряхивалась ладошками.
– Фу ты дуряк, ай, щипет же, фу!
Подошел к дому и отшатнулся в ужасе – на дорожке, у ступеней, в свете голой лампочки, копошились черви. Так много, будто кто-то специально набросал их. Это были ненормально вытянувшиеся, розовые, бежевые, коричневые, красные и полосатые дождевые черви, клубками и отдельно.
Почувствовал ее трусы в своей руке.