– Ну наконец-то приехал!

– Что, долго, Надь?

– Не очень.

Постель в большой комнате не застелена, и было видно, что она спит с дочерью.

– А у меня теперь таджики живут. Снимают ту комнату. Они урюком торгуют на рынке, – рассказывала она, блестя глазами, переводя дыхание и волнуясь всем телом. – Они по-русски так хорошо говорят. Чуть-чуть только акценту них… Застелю сейчас. Скоро дочка из школы придет, познакомишься…

В комнате холодно. Серый и ясный свет из окна, словно протертый этиловым спиртом. И в этом холодном свете вывернулся передо мной своей убогой изнанкой письменный стол для школьника, вылезли глупые внутренности постели, стул выказал свою недолговечную жизнь, раскрыл свою бессмысленную суть пыльный палас на полу. В этом безжалостном свете ненужным и мимолетным было мое голое тело, и бессмысленно молодым.

Три алкоголика пили на детской площадке.

Отогревал холодные пальцы, сжимая свои яйца. Повернул Надю спиной, чтоб не видеть в этом свете ее глаз. И сразу сильно сжал ее бока, чтобы за этой болью она уже не почувствовала холод моих рук. Странно податливым, автоматически знающим все движения, послушно быстрым было ее тело. Она сидела на коленях на краю кровати, пригнулась, удивляясь, прислушиваясь к этой новой позе и радуясь, что она хотела делать с утра совсем другое, а вот что теперь с нею будут делать.

К алкоголикам боком подходила бомжиха. Боится, что они ее прогонят. Прижимался, перекатывая, ломая член об ее ягодицы, но неожиданно он отвалился в нее и отдельно от меня чувствовал простуженный жар и мягкую шершавость слизистых стенок. Бессмысленно и неудовлетворенно, как карандаш точить в точилке. И наверное, от этого зимнего света сразу же ноющее и холодное кипение у самого корня. Странно, я же выпил. Лег на жесткий палас, она села на корточки над ним. Она уже привыкла к нему и толкла им сладость внутри себя, взбивала оргазм, резко, хозяйственно и привычно. Уже трудно было сдерживать бульки и пузырьки. Я и сам постучался к ней, ударился пару раз лобиком в ее створки. Дотянулся до ее сосков, один выскользнул, я его снова сжал. Так-так – ножка серванта, детский мяч и серпантин под ним, белый потолок, люстра, пол-лица Нади. Она почувствовала ту мою резкость, вздрогнула, совсем не ожидала, забылась… и заспешила, выронила, снова заправила, насела и уже совсем вялым им что-то раздавила в себе, растеклась, орошая меня всего всем своим телом.

Интересно, налили они бомжихе или нет?

Пробило мой насморочный нос, и согрелись ступни.

Минут через десять нас снова вставили в розетку. Она показывала альбом со своими фотографиями в молодости, потом покормила меня. Я звонил с кухни.

– О-о-о, ка-ляй-ка ма-ляй-ка, о, каляйка маляу, – запел я и засмеялся. – Привет, неудачник!.. Как с работой?.. Ясно, ясно… Как там Анатоль, в хор еще не устроился?

Она стояла у раковины и внимательно смотрела на меня.

– Димка, когда же мы пойдем в ресторан «Русский царь»?! – снова засмеялся я.

Потом я звонил Гарнику и тоже пел и спрашивал о ресторане «Русский царь», и смеялся.

– У тебя такой смех отчаявшегося человека, – вдруг сказала Надя.

– Да? Да, Надя, я и сам чувствую.

– Подожди, не уходи, сейчас дочка придет, сфотографирует нас.

– А она у тебя кто по гороскопу?

– Водолейка моя.

– Да, я же спрашивал.

– Не уходи, уже скоро…

Я, конечно, не стал ждать ее дочь.

– А эти таджики не пристают к тебе? – спросил я с насмешливой строгостью. – Что вы тут делаете ночами?!

А она испугалась и посмотрела на меня испуганным и таким мягким взглядом, что у меня сжалось сердце.

По заснеженному городу доехал до Гарника. У них ремонт. Эта злосчастная гипсокартонная стенка, разделившая однокомнатную квартиру на две конурки. Женька, замерший, задумавшийся и широко улыбнувшийся мне из своей кроватки. Так хотелось рассказать им что-то страстное, трагичное или смешное, но досадная пустота в душе, кислые слюни и никакой художественности.

– О-о, кал калай, агатай? – Гарник лежал в махровом халате поверх одежды на раскладушке в кухне.

– Жаксы, жаксы, Гарник.

– Жок, жаксы имес, мен же блем, бала! Негатив есть в твоем поведении, мен же блем… Лучше бы ты слоганы мне придумывал.

Как всегда приглашал работать в свое креативное агентство, убеждал меня. «Кретинное агентство», – думал я.

А потом он взял веник и стал играть на нем, как на домбре. Затянул, охая, крякая и покрикивая, словно аульный акын.

– Дингль-дингль-дингль… Уй-ба-яай! Агатай к нам кельген… Мен сенэ жаратам нехороший ты бала, ой дэ! Ксенька ванный-хе киткен, а я просто нахрен мен, ой де! Дингль-дингль-дингль, уй яйа-а… Ну что? Будешь работать, агатай! Я тебе визитку криейтора сделаю. «Юпитер-таун». Анвар Бегичев. Криейтор. Звучит неплохо… Квартиру купишь, женишься, а, агатай? Обретешь, наконец, смысл жизни.

А я думал, что у меня уже есть квартира в Ялте, и это как-то успокаивало меня и укрепляло в жизни.

Из ванной вышла Ксения. Она была в черном шерстяном платье до пят, и казалась еще более стройной и похудевшей. Я удивился такому красивому и немного восточному рисунку ее лица, ее губам и большим глазам, все как-то выделилось, и я понял почему – ее волосы были убраны в тугой узел на затылке. Они блестели как виниловая пластинка. Хотелось потрогать этот шарик на ее затылке.

– А я сейчас делаю дизайн одного пидарского клуба, агатай.

– Гарник, ну хватит так говорить, – сказала Ксения, словно бы стесняясь меня.

– Встречался с каким-то пидаром-кокаинистом. Сказал, что делал дизайн билбордов водки «Асланов» и магазинов «Кукабара».

– Они же не приняли, Гарник, – засмеялся я.

– Апох, я же работал, агатай. А то, что они не приняли, это уже не важно.

– Да-а… Так, а сколько сейчас время? Бли-ин, уже пя-ать?! Боже мой, куда время летит, слушайте? Вот только было три часа, уже пять, а…

– Анвар? – сказала Ксения и засмеялась.

– Что?

– Анвар, ты то ботинки чистишь, то каждые пять минут смотришь на время. Такое чувство, что у тебя куча дел, ты, типа, деловой, как будто тебе куда-то надо спешить, Анвар. А ведь тебе некуда спешить, в действительности, и делать нечего.

– Да? – удивился я. – Да. Я не замечал… вернее, замечал, но знаете, как это бывает…

И я замолчал, прислушиваясь к себе.

– Да, да, агатай. Зря ты не хочешь работать, мне к весне офис обещали в одном институте.

– Ну, Гарник, не уговаривай, он же сказал, что не будет работать.

Мы вышли с Ксенией, как с женой.

– Да-а, агатай, – сказала она. – Хорошую ты куртку купил себе. Не то, что в прошлом году. Ты – подпольный миллионер.

Доехали до Тверской. Прошли по переходу, и я мельком увидел, что шапка, которую хотел купить, стоит не 250, а 350 тысяч. На выпивку не хватит, – подумал я и не стал ее покупать. Сели в кафе за барной стойкой. У задней стены что-то ремонтировали. Играла музыка, работала циркулярная пила и падали железные стержни. Вывески кафе менялись так быстро, будто в городе шла война, и он переходил из рук в руки.

– Мне теперь кажется, что везде ремонт.

– Да, так бывает. Ты что будешь?

– Может, шампанское? А сколько оно стоит?

– Ла-адно, Ксень… а я буду коньяк, я уже выпил, коньяк с утра.

Музыка и визг пилы заглушали наши слова. Мы пытались заговорить и молчали, с улыбкой глядя друг на друга. Она отогрелась, у нее было вдохновенное лицо. Я еще взял коньяк и шампанское.

– ……………………, – сказала она.

А я увидел, с какой женской силой и откровенностью засияли ее глаза, и забыл, что хотел сказать.

– …………Несу …ман …издательство, – сказала она.

– Что? A-а, а я съезжу в «АСМО-пресс», к Юле Алексеевне за работой.

– А потом я тебя буду ждать у памятника Пушкину, часов в девять.

– Да, хорошо, Ксения. Можно будет потанцевать где-нибудь… Ксень, а можно твой узел потрогать?

Она засмеялась и послушно наклонила голову Трогая этот тугой шарик, я чувствовал ее тело, словно бы держал не шарик, а все ее тело в миниатюре, и она казалась голой. И одновременно что-то такое «мамино» было в ней.

– Как все-таки хорошо, что ты приехал, Анвар, так весело сразу стало!

– Значит, до встречи.

Купил в «Елисеевском» две бутылки массандровского вина: «Портвейн красный» и «Ливадию».

Дверь кабинета была закрыта. Я ее подергал. Открыла Юля. Она очень обрадовалась. Я удивился красоте ее черных глаз, милому овалу маленького лица, красным губам, красной кофте с короткими рукавами, облегающей высокую грудь, и узким бедрам в юбке. Там сидел мужчина. Илья Львович Древешков, еще один редактор. И мне захотелось быть веселым и потрясти их невероятным рассказом, смешным или трагичным. Я говорил сбивчиво о Ялте и смеялся; о Переделкино, и смеялся; о шизе советского писателя Сычева, о двухсоттысячных тиражах его книг, и тоже смеялся.

– У Ильи Львовича тоже были большие тиражи, – кивнула Юля.

Я хотел выпить. И уговорил их попробовать портвейна красного. Юля дала мне каталог. Дала мне адреса новых фирм и сказала, что сохраняла для меня специально, что тексты уже написаны, осталось только заверить. Я включил свой диктофон с французскими песнями.

– Ты не болеешь, Анвар?

– Нет, а что?

– У тебя смех какой-то… простуженный, что ли?

Когда мы чокались, у нее дрожала рука с фужером. Она сказала, что уже отвоевала мне редакторское место и что мне нужно принести трудовую книжку. Потом они решали какие-то проблемы с Древешковым. Юля просила его не делать чего-то. Я услышал, как она тихо отметила, что это ее самые любимые песни. Поправила диктофон, у нее дрожала рука. Потом стали собираться.

– Можно я с вами выйду? – спросил я.

Она снова отговаривала Древешкова не ехать на машине, поскольку он выпил. Он усмехнулся.

– Тогда я с тобой, – сказала она. – Ладно, коллега Анвар…

Она взяла меня под руку. Глаза ее блестели, лицо разгорелось. Погладила меня по щеке, потрогала мою цепочку на шее.

– А что там написано на бирке, я не вижу.

– Дом боли.

Она замерла в синем овале стояночного фонаря. Стройная. Бледное лицо и черные глаза. Махнула рукой.

Поехал на Пушкинскую. Кто-то в черном пошел ко мне из темноты скамей у Пушкина. Это была Ксения. Ждала меня, как возлюбленная. Купил джин-тоник. Выпили. Сходили в туалет в «Макдоналдсе». Яркие перебивы тьмы улицы и галантерейного света. Медленно жующие люди, их отражения в черном стекле. Пошли звонить Гарнику. Он не хотел ехать. Я так и видел, как он лежит в махровом халате поверх одежды. Халат ему купила его вторая жена.

Поехали в клуб «Риверсайд». Искали его в темноте. Пока искали, Ксения захотела в туалет. Зашли в ближайший бар, и выпили там, я водки, а она – вино.

– Хорошее, надо запомнить, как оно называется. Я забыла. Извините, как называется это вино? – переспросила Ксения у бармена.

– «Терале», – сказал он. – Показать бутылку?

– Да, «Терале». Нет.

– Может, еще налить?

– Налейте.

Он подлил ей вина, аккуратно подворачивая бутылку, просто автоматически, не рисуясь своей ловкостью.

– Хороший бармен, да? – тихо сказала она.

– Да… Ксения, можно я твои волосы потрогаю?

Она засмеялась и наклонила голову. И я держал этот шарик, словно бы главный центр в ее теле.

– Тале… Как называется это вино, Анвар? Тарле? Нет.

– Трале, что ли? Телере? Терале!

– Точно, Терале, надо запомнить. Ты запомни, а то я забуду.

Ушли. Странно, «Риверсайд» оказался рядом, через дом.

Зашли. Какие-то провинциальные менеджерские рожи, лет за тридцать. И было смешно оттого, что мы так давно, еще с лета искали этот клуб.

На маленьком круглом танцполе, как бы обрезанная бочка, только мы вдвоем. Обнимались и плотно танцевали с Ксенией. Я не знал, что она может быть такой гибкой и пластичной. У нее было вдохновение. Я снова трогал тугой шарик ее волос на затылке. И заметил, как она замерла, увидел ее послушную истому и понял – она чувствует, что я трогаю через этот узел всё её тело и чувствую его обнаженность.

Сидели с ней в углу и листали журналы, как в библиотеке, я казался сам себе простуженным, из окна тянуло. Девушки играли в бильярд, радуясь возможности оттопырить задницу, и поглядывали на свои отражения в зеркалах.

Ксения с завистью разглядывала фоторепортаж из какого-то ночного клуба. Там, на последних страницах, было много фотографий жарко веселых, отчаянно-свободных и творческих людей. Новая российская богема. Они жили совсем другой жизнью, они творили, каждый свое, но складывалось что-то общее, они двигали вперед жизнь, им подчинялись законы времени и удачи. За ними было будущее. Ксения все кого-то искала, казалось, что она ищет себя среди них.

– А ты знаешь, что главный редактор этого журнала «голубой»? – с какой-то гордостью сказала она. – И говорят, что там афигенные гонорары.

– Эта вот девушка похожа на тебя, Ксения.

– Неужели я такая? – Она внимательно смотрела и узнавала себя другими глазами.

Я завидовал тем, про кого пишет журнал, и мне очень хотелось, чтобы и мое лицо жарко и бесстрашно хохотало с фотографии на последней странице. И казалось, еще немного и настанет прекрасное время, все свершится, и я буду грустен и растерян, потому что буду счастлив, и мне нечего больше будет желать.

– А давай пойдем танцевать в «Секшн» на Арбате?

– Давай, тут скушно.

– Давай Димке позвоним и позовем его.

– Давай, – засмеялась она.

Охранники разрешили позвонить. Димка спал. Я его разбудил.

– Мне же побриться надо, – сказал он. – Брюки погладить…

– Дим, кто брюки гладит в наше время?!

– Да, – сонно и лениво сказал он. – Неудачники гладят, наверное.

Он тоже гладил брюки через газетку, спрыскивая водой изо рта. Он тоже любил это упругое, хрустящее шипение капель под утюгом.

– Ты приедешь?

– Не зна-аю, Анварка… А ты с кем?

– С Ксенией.

– Приеду.

– Мы тебя возле кинотеатра «Художественный» будем ждать.

Доехали до «Арбатской». Ждали. Тепло. Пусто. Медленно идет снег. И я видел в этой пустоте наши фигуры вниз головами. Я – у «Художественного», и она у «Арбатской». Тонкое покрывало снега и только наши следы. У нее было старенькое пальто. Хорошо, что она не стеснялась этого. Не жаловалась Гарнику. Мы вернулись в метро и на коленях проползли под турникетом. Я позвонил из таксофона. Трубку взял Анатоль.

– Это ты, Анвар? – обрадовался он. – А Димки нет, он побрился и куда-то ушел, на ночь глядя. По-моему, к бабе, – хихикнул он.

Стояли с ней у эскалатора, в пустоте гулкого вестибюля. Ночное метро очень таинственное. На эскалаторе медленно вырастал Димка, сияющий очками и гладкими щеками. Прямой, как военный, в облегающем пальто, ладони в карманах, только большие пальцы наружу.

Шли под снегом, в пустоте и тишине. Ксения захихикала.

– Нет, нет, ничего, – она прижала варежку к лицу.

От Димки крепко пахло парфюмом. Наверное, это ее смешило.

– Анвар, – сказала Ксения. – Димка порезался бритвой, а бумажку не отлепил.

– Ох, ты! – Димка ощупал лицо и сорвал бумажку с щеки. – А я думаю, чего на меня все девушки смотрели в метро.

– Нет, ты действительно красивый, Дим.

– Вы знаете, – обрадовался он. – Оказывается, горилла бьет себя кулаками по груди, и самки всегда выбирают того, у кого громче всех звук. А ученые взяли самого неудачливого самца и привязали к его груди барабан, представляете?

– Да?! Англичане, наверное, – засмеялась Ксения.

– Но, и все самки пошли к этому доходяге! А крутые все загрустили, зачморились, короче.

Я смеялся и делал вид, что не верю, чтобы Димке было радостнее.

Снова шли в тишине под легким, искрящимся под фонарями снегом.

И этот всегда неожиданный перебив – из тишины своего внутреннего мира в грохот и дым дискобара, кажешься сам себе очень заметным. И не сразу слышишь и понимаешь, когда охранник тебе что-то говорит. Там неуклюже и грубо танцевала восточный танец полуобнаженная танцовщица. Её откровенные движения не возбуждали, а было как-то стыдно, особенно когда она вращала глазами. Денег ей никто не давал.

Мы так вдруг обрадовались и пили водку с Димкой, а Ксения – текилу. Смешно было, что она у нас спрашивала разрешения выпить. Она говорила, что текилу запивают поцелуем с солью и лимоном. Димка хотел напиться, чтобы поцеловаться с ней, а я уже и так был пьян. Я танцевал, у меня получалось хорошо, и я видел, что Ксении это нравится, и нравится эта просторная и короткая черная майка на мне, и я ни на кого больше не обращал внимания.

Пришли две девушки и нерусский парень с очень милой и простой улыбкой. Они были возбужденные, будто у них перед клубом что-то произошло. Парень что-то сказал и улыбнулся. Девушки посмотрели друг на друга. Вышел молодой турок, встал и вдруг резко затанцевал хип-хоп. Парень снова улыбнулся своей улыбкой и ушел. Те две девушки очень красиво и страстно танцевали вдвоем. Приходил парень и мешал им. Они пользовались его отсутствием и снова танцевали вдвоем, красиво, слитно, как родные существа, как одно существо. Они никого не видели из своего кокона. Снова приходил парень и забирал танцевать одну из них, и они смирялись с этим. И все равно они продолжали танцевать друг с другом, общаясь и сливаясь взглядами.

– Анвар, на тебя эти девушки так смотрели, – сказала Ксения. – Ты мог бы сразу с ними переспать.

– Будешь еще текилы?

– Буду, может быть, самую крепкую, про которую официант говорил.

– Димка?

– А? Что?

– Димка не проснулся, по-моему.

– По-моему тоже.

– Анварка, тебе нравится Че Гевара? – громко спросил Димка.

Ксения засмеялась.

– Нет.

– Хорошо. Я его тоже ненавижу.

– А чего?

– Ничего, так просто.

– Хочешь, Дим, еще выпьем?

Уставшие, разобщенные и пустые мы шли к метро в сером рассвете. Димка обходил фонари и отстранялся от нас. Подходил ближе, а потом снова обходил фонари. За нами тянулись три цепочки следов, одна кривая. За витриной магазина, опустив голову на руки, спал охранник. Громыхал грузовик, рабочие сбрасывали в него мусор из урн. Холодно. Жалко, что уже нет денег на такси. И очень жалко было, что растрепались волосы Ксении, что она устала, посерела, и нервничает перед встречей с Гарником. Жалко, что Димка так и не напился, идет злой, жалко, что все просто кончилось, как и все кончается на земле, но нам еще предстоит жить дальше, и все плохое будет тянуться, длиться, продолжаться и насмехаться над нами.

– Как ты, Дим?

– Ничего, как всегда – хотели экшн, а получили фикшн.

– Анвар, стой, а как называлось то вино?!

– Не помню, Ксения.

– И я, жаль, правда, очень жаль…

По чистому снегу три дорожки расходились в стороны. Димка пошел, приподняв плечи, всунув большие пальцы в карманы, прямая, как доска, спина – даже вздрагиваешь – всегда кажется, что это походка удивительно оптимистичного человека.

В Переделкино, на дороге, в парке Дома творчества встретил Суходолова. Он шел понуро, как одинокая собака. Эти его большие ботинки, брюки гармошкой. Рукава куртки казались большими, едва ли не по земле волочатся, он просто ссутулился так. У него вся одежда на три размера больше, чтоб казаться стройным и высоким. У него были красные, сырые глаза и красные, набухшие веки. И вдруг он подумал, что увидел меня, и вдруг действительно увидел, узнал меня – обрадовались глаза, от смущения перекосилось плечо, и словно бы весь он раскладывался на три части. И я понял, что он не шел на работу, а просто ждал меня на улице, как и в тот раз. Было очень холодно, холода наступали, как оккупация, а он мерз, он не мог быть наедине с собой без меня.

Числа двадцатого января, когда он был на работе, приехала Флюра. Я встретил ее и с непонятным наслаждением показывал Переделкино, сглатывал слезы. Хвалился дачей Чуковского, Катаева и Пастернака. Она удивлялась механически, так далеки были от нее эти имена и не касались ее жизни, у нее не было такой дачи.

Вечером мы сидели на кухне втроем: я, Флюра и Суходолов.

– Пусть она уберет свои потные ноги, – вдруг сказал он.

Флюра пожала плечами.

– Пусть она не касается своими ногами моих ног! – грубо сказал он.

Флюре хотелось также грубо ему ответить, но из любви ко мне она промолчала, слезы выступили на ее глазах. Во мне кипел гнев.

– Подойдите сюда, пожалуйста, – сказал Суходолов Флюре. – Я хочу показать вам один театральный прием.

Она подошла. Он дернул ее за волосы.

– Вы знакомы с системой Станиславского? – иронично спросил он. – Что это у вас за волосы? Что это?! – крикнул он и набросил волосы ей на лицо. – Что ты здесь изображаешь из себя?! – истерически кричал он. – Кто ты такая? Что тебе надо? – визжал он.

Флюра кричала. Я останавливал его руки и кричал на него.

– Зачем ты привел ее, она же не любит тебя? – кричал он. – Не любит!

– Это моя сестра, Серафимыч, – в ужасе говорил я. – Это же моя сестра.

Флюра плакала.

Его надо убить. Грохнуть, что ли, тебя? Жить в его квартире. Бисмилля рахман иррахим… господи, спаси и сохрани… тьфу, тьфу, бля.

И я проснулся.