Двадцать
В вагоне метро меж людских ног каталась пивная бутылка. Она блестела, отражая свет ламп и своим хаотичным, бездумным движением как-то объединяла людей. Чтобы не чувствовать этого, они старались не обращать на нее внимания, не шевелить ногами и сидели еще более чужие друг другу. Бутылка уткнулась в носок туфельки, и девушка замерла, видно было, что она уже не может читать свою книжку, что нога ее немеет. Вагон дернулся, тормозил на станции, бутылка дернулась, покатилась в обратную сторону и стукнулась об мой ботинок. Вагон тронулся, она вздрогнула и снова откатилась к туфельке той девушки. Я непроизвольно усмехнулся. Потом, когда электричка притормозила в тоннеле, бутылка развернулась и по старой линии прикатилась ко мне. Я увидел, что девушка улыбается и, пряча от меня невольную, нежеланную улыбку, отворачивает лицо. На следующей остановке бутылка по чуть измененной линии подкатилась к другой её туфельке. Я проследил за нею, и мы с девушкой одновременно улыбнулись друг другу, будто между нами бегал дурашливый и знакомый нам щенок, и также отвернулись каждый в свою сторону. Но, даже глядя в разные стороны, мы теперь видели и чувствовали друг друга, словно появилось обязательство между нами. И я мучился, что мы можем выйти на одной станции, и нам, может быть, придется идти в одном направлении. Мне будет неловко идти следом за нею и еще более неловко обогнать ее молча, и уйти, обрывая и комкая что-то в душе, думая о каком-то следующем разе, нужно будет как-то заговорить, как-то отметить эту смешную бутылку и, наверное, провести с этой девушкой всю свою жизнь. Девушка вышла раньше и, напоследок, улыбнулась бутылке, которая каталась теперь между мною и пустым местом.
И вдруг это взблеснуло рядом со мной. Я увидел её боковым зрением. Чьи-то женские бровь, глаз, скулы. На долю секунды некрасивый профиль вспыхнул в воздухе между двумя дверьми. Челка, серые глаза, некрасивое лицо и стройная фигура. Она в длинном облегающем платье защитного цвета, на ногах высокие ботинки военного образца. Я узнал и понял её, эта женщина имела прямое ко мне отношение, она была я. Мне показали её. В душе застыло тяжелое ощущение постыдной родственности и тревожного страха. Её лицо также блестело в воздухе, но теперь только в моей памяти, а потом я уже сам почувствовал ее большую, упругую, с твердыми сосками грудь, большие бедра, ее по-женски полный зад и то, как напрягается ее клитор в моем члене. Фигура у нее была красивая. Мне стыдно было дать ей какое-то имя, известное хотя бы мне одному, нет. Её мгновенно взблеснувший профиль оттиснулся в моей глазной памяти. Она, родившаяся вместе со мной, теперь выдала и обозначила себя, и во мне поселилось недоуменное и равнодушное знание нашего тайного и вечного сожительства. Это она прорывалась из меня иногда громким женским смехом, которому даже я сам удивлялся. Это она выбирала для меня друзей, и потому я не мог объяснить себе опасной дружбы с некоторыми из них. Они ей, видимо, нравились. Это она задерживала мой взгляд на красивых юношах в транспорте, и мне становилось неловко, и я равнодушно продолжал смотреть сквозь них. Это ей могла быть неприятна Асель и все ее слишком женское. Я поднялся, уже ясно чувствуя и неся ее в себе, она смотрела из моих глаз. Поправила шнурок ботинка и одернула платье.
«Привет, чувак».
Заехал на «Байкал». Никого за звонком. Покурил, надеясь дождаться Димки. Пришлось лезть через балкон. Собрал кое-какие пожитки, взял свои лакированные туфли, сложил в пакет. Так же вылез через балкон.
На «Войковской», прямо на трамвайных путях меня остановили менты.
Мне было уже все равно. Они вызвали патрульную машину. Поехали. Смотрел на солнечный свет из-за решетки. Отделение было рядом с кинотеатром «Варшава».
Сидел в «обезьяннике» за обычной, сваренной из арматуры решеткой. Пакет остался у дежурного.
Мимо прошел милиционер.
– Ты, казел, отдай мои сигареты! – вдруг завопила бомжиха рядом со мной.
– Я щас так дам, что у тебя «давалка» отвалится, – усмехнувшись, сказал он и замахнулся дубинкой.
Просидел час. Читал вырезанные на скамье надписи тех, кто здесь был. С грустью и насмешкой над собой, вспоминал Асель.
«Деньги ненавидят меня, просто с каким-то наслаждением кончаются, и мои карманы свободно и радостно вздыхают, даже кошелька нет».
Привели еще одного человека, чисто, с иголочки одетый кавказец, он брезгливо смотрел на бомжиху, морщился и цыкал языком, когда она орала.
– Кто Бегичев? – спросил дежурный.
– Я.
– Бегичев, в компьютере пробито, что ты отбыл на постоянное место жительства в Алмату.
– У меня российская прописка, я россиянин. Я к жене уезжал.
– Значит, будем высылать назад к жене… О, захвати одного к Сурикову на Казанский, – остановил он кого-то там за углом.
– Некуда, некуда мне их сажать.
Я устало усмехнулся.
– Я россиянин, товарищ майор, а жена в Алмате живет.
Он сидел за пультом, склонив голову, и я понял, что он не знает, что со мной делать. Потом он отпустил меня на полчаса. Я снова поехал домой. Никого не было. Залез через балкон и раскопал в своей коробке паспорт. Сидел в тишине и оглядывался. Вдруг зазвонил телефон, я вздрогнул от неожиданности и засмеялся.
– Анвар, голубчик, это ты?! – вскрикнула Нелли.
От злости я чуть не выронил трубку, но у нее был странный голос.
– Анвар, меня теперь могут убить…
И я услышал, что она плачет.
– А что такое, Нелли, подожди-подожди?
– Юра попросил занять денег у Волкадаева под журнал, и я заняла, он сказал, что в четверг отдаст… Волкадаев, который «Кобра – Зет». И вот Юры нет нигде, а уже пятница, я уже всем звоню, на всякий случай, извини, Анвар, я автоматически твой номер набрала, даже не поняла куда звоню, извини…
– А много денег?
– Пятьдесят тысяч долларов, вот такая, не очень толстая пачка, оказывается, извини, Анвар…
– Нелли, может тебе скрыться? У нас можно… в Ялте можно.
– Пока, извини, – она положила трубку.
Я послушал гудки и долго вспоминал, что я здесь делаю? Страшно заболел зуб. Нашел у Анатоля чекушку водки, но вспомнил, куда сейчас еду, и решил терпеть. Вспомнил это и тут же забыл о Нелли. Ехал в каком-то тумане.
Майор сказал, что с меня, как с россиянина, штраф 10 тысяч рублей. Денег не было. Я снова отпросился и побежал к Алексею Серафимовичу. Было даже радостно, что у меня все так непутево, что я такой некультяпистый. Я не ожидал, что он так сильно испугается. Трясущимися руками он расстегнул кошелек и вынул деньги.
– Возьми, возьми все.
– Надо только десять тысяч.
– Боже, какой ужас, я с тобой пойду, какой ужас, я буду тебя ждать, я не оставлю тебя.
Шли уже в темноте, и он обгонял меня. Я поднялся на крыльцо отделения и видел, как он сжимает кулачки. Отдал майору деньги. Он выписал квитанцию.
Было очень плохо. Лежал, не раздеваясь, как настоящий бомж, скрючивался. Не хотелось жить. Наверное, что-то вроде «месячных». Он принес какую-то сильную израильскую таблетку, и боялся что-либо сказать. Ушел, я слышал, как он ходит из конца в конец длинного коридора и вздыхает. Проглотил таблетку и ужаснулся тому, что потерял всякий жизненный смысл. Вспомнил Нелли и снова ужаснулся потери смысла. Он ускользал из каждого воспоминания, вымывался из всех слайдов примитивного диафильма моей жизни.
Я снова услышал его длинный вздох и позвал к себе.
– Я там, там лягу, чтобы не раздражать твою боль, – шептал он.
Оттого, что он был такой уродливый, было особенно жалко его и особенно приятно любить. Необычные, чужие, ЕЕ мысли, чувства, движения и некое телесное знание, что все это его такое липкое сообщает мне жизнь, подпитывает меня.
Из тех, далеких моих лет пел японский магнитофон на полу. Вспоминал свои юношеские любови, и было грустно и жалко всего несостоявшегося, несбывшегося, чистого и потерянного.
Ночью он меня окликнул: «Анвар!»
– Что? Что, Алексей Серафимович? – спросил я.
Он спал, и я понял, что мне это приснилось. Лежал и смотрел на него, на тонкую, вздрагивающую руку мальчика на моем бедре.
Они наступали. Далекий гул канонады. Потом ближе. Что-то обрушилось. Бегает Витька Балаев, другие мои одноклассники. Из соседней двери вышла беременная Аселька. Попросила закурить. Я страшно возмутился. Задохнулся, а потом понял, что она не соображает, она снова забыла, что беременна. Она послушала меня. Замерла, посмотрела в сторону гула, а потом прилегла на носилки на колесиках. А я видел, что уже давно пора отступать, и не знал, как ей сказать об этом. И от страха близкой смерти тоже лег и прижался к ней, почувствовав ее большой жесткий живот с вывернутым пупком. Мне стало хорошо. За окном снег и война. Все отступили и бросили нас. Скоро сюда ворвутся враги и примут нас за мертвых. А мы лежали, прижавшись друг к другу, и я щупал, разминал пальцами её большой и вялый член.