Он стоял напротив МХАТа, щурился на солнце и хлопал сумкой по коленям. Мы поздоровались, как всегда смущаясь, комкая первые слова, будто мы спешили поскорее перейти к чему-то другому, более важному. Он был такой некрасивый. Я снова увидел его сухую, не развитую и тонкую, как у мальчика, правую руку, а левая была обычная. Он старался прятать ее, потом перестанет, привыкнет ко мне. Он был такой некрасивый, что даже привлекал взгляд, на него хотелось смотреть и смотреть.

– Так странно, на этом месте когда-то был подземный туалет.

– Да?

– А теперь будет памятник Чехову.

– Да, и тоже в честь 850-летия Москвы, – засмеялся я. – Какой же он будет, интересно?

– Вечно ему не везет, жизнь продолжает шутить свои шуточки.

– … ты, старая голубая обезьяна, сколько тебя ждать?! – вдруг заорал в мобильник какой-то мужчина. Увидел нас и продолжил злобным шепотом.

Мы сели на скамью. Мимо проходили люди.

– Он был москвичом тысячу лет, – сказал Серафимыч. – Кажется так у Бунина в каком-то рассказе. Лет двадцать тому назад я стоял на этом же месте, надо мной, вон там, – он обернулся на пустое место на стене, – висел огромный градусник, и люди бежали в подземный туалет. Я ждал Лившица и злился, что его долго нет, а вот там висели афиши МХАТа имени Горького. Потом вышел Лифшиц и говорит: «Вы знаете, там такое на дверях пишут?! Я зачитался», – он засмеялся. – А там мужики друг другу предлагали знакомства.

– А Лифшиц это кто?

– А был такой еврейский полусумасшедший философ, я с ним через Тагеров познакомился, он еще за могилой Пастернака ухаживал, а потом умер на ней, и «Московский комсомолец» дал об этом несколько строчек.

– Боже мой! – удивился я. – Я же читал эту заметку, в отделе криминальной хроники это было.

– Вы знаете, говорил он, эта могила меня зовет. Ему даже сон приснился, что эта могила его зовет.

На входе в зал стояли актер с актрисой, я их часто видел по телевизору, они быстро здоровались и с улыбкой извинения направляли женщин в одну половину зала, а мужчин – в другую. Так, видимо, было задумано режиссером. Хорошо, что мы с Алексеем Серафимовичем были мужчины. Сели вместе. Сцена была в центре, и я через нее смотрел на женские лица на той стороне. А потом, как всегда в театре, смотрел на потолок и думал, что будет, если упадут эти светильники, или те прожекторы, или вон та подвеска. На ту вон женщину точно попадут. Над нами нет. На нашу голову не попадут. Пьеса была хорошая, но актриса играла так же, как она всегда играла в советских фильмах, с этой своей отчаянной женственностью и такой узнаваемой женственной походкой. А потом появился тот молодой актер, которого я видел на всех телевизионных тусовках, и в глянцевых журналах, и в клипах на современные песни. Он знал, что ему идет вот так широко и немного смущенно улыбаться, и что эта его улыбка нравится женщинам. Он улыбался, и было видно, что это он, а не герой пьесы. Так и хотелось сказать: хули ты лыбишься?

А потом вдруг заиграла музыка, и я вздрогнул. Это было какое-то итальянское хоровое пение, но мужчины и женщины там пели не как в хоре, а как будто они сидели на краю моря. Они пели так, будто у них настоящее горе и ты верил в их боль, их было жалко и сжималось сердце, хотелось хоть чем-то помочь им, хотя бы энергией боли своей души. Они пели так грустно и так светло, и только они одни и сказали все, что хотел выразить автор в этой трагедии из жизни итальянских эмигрантов в Америке, и даже больше. Я слушал их и слышал, что они куда-то уходят и прощаются навсегда. И было радостно – ты знал, что и те эмигранты, и эти поющие мужчины и женщины все равно выстоят и победят, потому что они по-настоящему любят. И страшного ничего нет, если есть любовь.

После антракта все перемешались, и женщины сидели теперь вместе с мужчинами. В его кресле сидела девушка с мальчишеской стрижкой.

– Извините, это наши места, – интеллигентно сказал он.

– Какая разница, вон здесь сколько мест.

– Позвольте, но мы привыкли уже к этим местам.

– Какая разница, – настырно повторила она. – В билетах места неуказаны.

Он растерялся. Я потянул его, и мы сели поодаль от нее.

– Я думал, восточные мужчины более суровы с женщинами, – как-то официально заметил он.

– Какой я восточный мужчина? – усмехнулся я.

– А ты не мог бы мне дать программку? – девушка обращалась ко мне.

Он злобно фыркнул.

– Кошмар, вместе с этими школьниками смотреть спектакль!

Чего он так разъярился? Я протянул ей эти листки.

– Ага, а я могу тебе бинокль дать…

– Не обращай на нее внимания, Анвар, не отстанет!

– Спасибо, – усмехнулся я. – У меня дальнозоркость.

– Прикол, а у меня близорукость, – засмеялась она.

– Смотри, Анвар, та самая сцена, про которую я говорил, – сказал он.

Ну, чего он так раздражается, она безобидная…

Снова актер выговаривал объемные слова, будто к его нёбу прилип кошачий волосок, а я сидел и чувствовал ту девушку.

– Но я очки не ношу, – прошептала она. – Они мне не идут, а линзы противно, хотя прикольно, когда разные цвета…

– Я-а-сно, – сказал я, чувствуя боком его дрожь.

Волна ужаса прошла по телу Суходолова, он вскочил, и ушел далеко, к батареям отопления.

Вот чудак… Может быть, пригласить ее в кафе, деньги есть как раз? А как же он? Он не пойдет с ней, а она с ним не захочет сидеть. Почему со мной знакомятся такие «пацанки»? Что ему сказать? Спасибо за вечер, Алексей Серафимович, и до свидания, я пойду с этой девушкой? Вот чудак…

Но девушка утратила ко мне интерес, выискивала что-то, а потом махнула кому-то на той стороне, парень ответил ей. Хорошо, что так, она нарушила бы нашу литературность, о чем бы мы могли говорить все втроем, о Тарантино?

Был серый теплый вечер. Огромные стены домов, такие холодные и враждебные зимой, сейчас казались теплыми и мягкими. Мы зашли в Елисеевский, и я, радуясь, что у меня наконец-то есть деньги, купил бутылку массандровской мадеры и пластиковые стаканчики. Шли вниз по Малой Бронной. Все было теплое и казалось не настоящим, обманчивым, как в странном театре. Все замерло перед началом действия, в котором ни единый человек не знает, как будут развиваться события и чем все закончится.

– Жалко, что отцвели и осыпались каштаны. Они мне так нравятся.

– Да это хоть какая-то южная примета в Москве, – грустно сказал он.

– А я вдруг недавно заметил, что хожу по Москве и подсознательно жду, что вот сейчас, за этим поворотом увижу море, или вот в конце этой улицы будет море, или что вместо Красной площади будет море.

Мы шли, не замечая дороги, и неожиданно вышли к Патриаршим прудам, будто сговорились. Казалось, это место само притянуло нас к себе, вышло нам навстречу и затаилось. Этот вечно не работающий туалет, похожий на дворец богатого лилипута. Еще одно приземистое здание, с таинственным кодом МОГЕС.

Я продавил пальцем пробку внутрь бутылки, и он восхитился мною. Выпили. Молчали и смотрели на воду пруда, в окружении деревьев и высоких старинных зданий. Последним красным отсветом вздрогнуло солнце в маленькой форточке.

– А ты мне приснился перед приездом, – сказал он. – Как всегда веселый, в белой рубашке. Ты вышел и сказал: «А на поминках Канаевой ты будешь есть шоколад». Так и сказал – ШЕКОЛАТ, и ушел.

Я вдруг снова почувствовал, что улыбка словно бы застыла на мне с самой нашей встречи.

– От всей нашей жизни с женой у меня остались только две коробки с пишущей машинкой, рукописями, книгами и одеждой, – сказал я и закурил. – Одна была перетянута моим шарфом и брючным ремнем, а другая – электрическим шнуром. Еще на мне самом было много одежды. Так сильно хотелось закурить. Я толкался среди пассажиров, будто куда-то спешил. Вышел на перрон Казанского вокзала и закурил. Я стоял один и у меня был такой вид, что ко мне подошел старик бомж и сказал: парень, давай я тебе помогу. А у меня совсем не было денег, и он помог мне бесплатно. В метро в скупке золота и серебра продал свое обручальное кольцо. Мужик так легко и равнодушно взвесил его на своих плоских весах и дал всего восемьдесят тысяч, а оно стоило триста, – мне хотелось говорить и говорить бесконечно. Его глаза косили, и казалось, что он смотрит в сторону, но я знал, что он смотрит на меня, и я с горечью высвобождал перед ним свою душу. – А накануне в Алмате валил такой снег. Он сыпал и сыпал на зеленые деревья. И ветви с листьями не выдерживали, всю ночь я слышал треск обрушивающихся ветвей. А утром все улицы были завалены ветвями и листьями, все было зеленое. Потом снег быстро растаял. Она уже не разговаривала со мной и все время сидела со своей матерью в другой комнате, а я лежал в маленькой комнате на диване у стены и не знал, что мне делать дальше. А потом вдруг увидел в темноте огни Москвы, огни Ялты, подумал про вас, и обрадовался. А потом мне Артемий позвонил и сказал, что вы в Москве.

Он слушал меня и дышал в кулачок.

– Блин!

– Что такое?

– Я вот рассказывал вам все и только сейчас понял, что я забыл там свои белые штаны. Такие красивые белые летние штаны, жалко так!

Он засмеялся.

Ярко и мягко сияли фонари среди пышной листвы, и тени деревьев волновались на глади пруда, и туфли у меня классные.

– Прости, Анвар, но так хорошо, что шестого ноября девяносто шестого года ты уже возникаешь на Казанском вокзале со своими коробками, а я в это время бегаю по Ялтинской набережной и ищу Воинову, которая пошла то ли позвонить, то ли поссать в кусты, и сидит там, пересчитывает деньги, – его глаза косили.

– Слушайте, как мы быстро уговорили вино.

– А давай еще купим?

– Давайте, – обрадовался я.

– Поедем к полковнику, там хоть закусить можно.

– Точно, мне все равно, в какую сторону ехать.

Мы быстро поднялись и пошли. Под луной у наших теней были длинные ноги. Свет фар был еще далеко, а Серафимыч стоял и ждал. Я засмеялся и потянул его за собою. Он нервно замер и побежал, прижимая рукой сумку и быстро перебирая ногами, кепка сползла на затылок.

– Да вы их не бойтесь, – засмеялся я. – Главное не растеряться. Когда вы теряетесь посреди дороги, то и водитель тоже теряется, и вы оба начинаете вилять в одну и ту же сторону. Замечали? Вот это опасно.

Он стеснялся своего страха и все поправлял кепку.

На дорожке к высотке полковника нас снова облаяли бездомные собаки.

– Да не бойтесь вы их, – засмеялся я и так крикнул, что они заскулили.

– Ну ты даешь!

– Запомните, если на вас бежит большая собака, вы сразу садитесь на корточки, собаки почему-то теряются от этого.

Он ходил по кухне и от волнения засовывал свою сухую ручку глубоко в карман и все говорил. Внизу под нами было пятнадцать этажей. Из окна редкие машины на дороге казались плоскими. Я начал перебирать вещи на столе, проверяя, сильно ли я пьян.

– Там у меня родственники по материнской линии живут, потом, после Ялты, можно будет вернуться этим путем, через Льгов, – сказал он и еще глубже всунул руку в карман, даже согнулся набок. – Такие красивые тургеневские места… А ведь они задушили свою мать, ну старшую сестру Сани Михайловны, там в деревне. Саня Михайловна злится, говорит, не мели ерунды, а я знаю, что они ее подушкой задавили. Устали от нее, измучили ее, а потом задушили. Вот такая история… давай выпьем.

– Давайте.

– Ты не думай, что я алкоголик, нет, я душой пью. Я только с тобой могу пить. С Мороковым пятьдесят грамм стоит только выпить, он сразу драться лезет.

– Не-ет, что вы.

– Вот только Юку жалко. Ему уже двенадцать лет! Они мучают его. Канаева его до истерики довела. Я взял сковородку, у меня бывает такое, я тогда страшен, и говорю: если ты его еще раз тронешь, я тебя сковородкой переебу!

Я захохотал.

– Да, у меня бывает такое, – он тер маленькой ручкой редкие седые волосы. – Я тогда страшен, бля!

– А давайте мы Юку в «Макдоналдс» сводим?

– Да? Ты правда хочешь?! Я давно хотел, ты как угадал! Он давно хотел в «Макдоналдс». Он ведь голодный, с корочкой хлеба ложился спать, и я боялся, что он поперхнется… Завтра тогда ты нас подожди там, возле кинотеатра «Варшава», знаешь, и мы выйдем.

– Давайте, нормально, – мне было радостно, что у меня есть деньги, и мы все втроем завтра пойдем в «Макдоналдс», и я буду радоваться радостью того мальчишки. Мысль эта привязывала меня к жизни, грела меня.

– Давай выпьем за завтрашний день!

– Давайте.

– Пью душой!

Я выпил и увидел динозавра на пачке «Кэмэла», хотя я знал, что там должен быть верблюд.

Он стучал кулачком по столу, хорохорился и казался особенно маленьким и беззащитным. Я закурил. Все равно на пачке вместо верблюда стоял горбатый динозавр с длинной шеей. Странно, под каким же углом зрения тогда смотреть на эту пачку? Интересно, конечно.

– А… …ты иди, ложись тогда, я здесь еще посуду уберу, потом лягу.

– Да, я что-то уже все…

Я еще раз глянул на пачку «Кэмэл» и пошел в большую спальню полковника, разделся и лег на широкую тахту, к стенке.

Пришел Алексей Серафимович и долго раздевался в темноте, устало вздыхал. Потом я очнулся, он задумчиво сидел с брюками в руках, блестела пряжка ремня, блестели белки глаз.

– А, да-да…

– Я их согрею.

Как глаза блестят у него. Задумался.

– Ложитесь, вы чего?

Смешно, головой к моим ногам лег. Ты так с мамой в детстве спал, но. Вздыхает так.

Не спит, тело замерло. Может быть, перепил?

Отвернулся, мутит его, видимо.

Снова повернулся. Ноги воняют у тебя, наверное? Помыть надо было, а… Вздыхает.

Как злит эта ночная сигнализация машин.

Ноги обнял. Смешно.

Да нет, этого не может быть, он перепил.

Крепко прижал ноги к груди. Не шевели пальцами.

Какие сильные руки у него!

Этого не может быть?!

Блядь, не надо!

Не может быть. У него руки трясутся.

Целует ноги.

Точно.

Этого не может быть.

Не может быть! Нет. Просто обнимает ноги от чувств. И все. Просто трется об них лицом. И все. Не шевели пальцами. Пнуть его, что ли?! Ты что. Аж нога дернулась.

Этого не может быть?! Это просто смешно было б! Никогда такого не было. Жизнь.

Алексей Серафимович… Сейчас скажу ему: хватит, Алексей Серафимович!

Нет, этого не может просто быть?! Что за год?

Боже мой… Это же сердце у него так бьется, просто колотится об ноги. Как у мальчишки. Никогда не слышал, чтоб у взрослого человека так сердце стучало.

Гарник: Ты знаешь, Анвар, он, по-моему, «голубой». У него ладошка такая…

Асель: Твой Суходолов «голубой».

Ну, какой он голубой, Асель, он просто предан литературе! Асель: «Голубой», он женщин ненавидит!

…говорили, что Суслов, главный гомосексуалист Кремля.

Кирилл: А ты в Гурзуф с ним, что ли ездил?

И усмехнулся. Я понял, что он тогда подумал. Ну и что. Суходолов: я в той комнате свою книгу забыл.

Книга Дж. Болдуин. «Комната Джованни».

Флюра: Анвар, он мою ногу щупает!

Тот дед в кинотеатре щупал ногу Флюры. Дает бумажку. Я увидел у себя в руках три рубля. Отталкивал его руку с колена Флюры, щипал его руку. Как будто играл с ним.

– Что?

– варинька…… варинька…

– Анваринька, Анварик…

– Ну, чё ты, бля… а? А чё ты, бля…

– ……………

Так бьется его сердце. Так сильно стучит, как будто сейчас выпрыгнет. Хм, бедолага.

– Алексей Серафимович? Ложитесь сюда головой, там же неудобно, а здесь подушка.

Сидит, трет волосы рукой.

Пусть рядом лежит.

Прижимается, бля. Этого не может быть!

Варенька?!

Он что, тебя Варенькой называет?! Это пиздец, бля.

Это пиздец… Варенька. Тьфу ты, бля! Варенька?! Он что, меня Варенькой называет?! Это пиздец, бля!

А-а, нет, Анваринька, он говорит: Анваринька, а тебе слышится Варинька. Просто Анваринька или Анварик, все, надо уходить. Надо отсюда уходить. Вставай.

Просунул руку. Сейчас нащупает маленький членик. Трогает. Сжимает. Крутит.

Какая у него маленькая ручка. Сухенькие пальчики.

Как будто мальчик.

Он говорит: А чё ты, бля. Чё ты, бля, мол, а чё он у тебя маленький, чё он у тебя не встает. Матерится еще. Он одурел что ли?!

Так и есть, бля! Какая хуйня!

Пиздец, он сейчас у тебя встанет. Напряглась спинка. Чувствую. Сейчас встанет, и все! Он сейчас почувствует, что встает. А он у тебя всегда к утру встает, сам по себе. Возбуждается, как всегда к утру. А сейчас вот возбуждается. Уходи. Все, вставай. Вынимай его руку. Не резко. Пусть. Хуй с ним. Ладно. Не резко. Бывает. Что.

– Алексей Серафимович, я пойду… – отстраняю его руку, перелезаю.

– Я пойду… пойду в туалет.

Что-то говорит тебе. Одурел. Какое серое лицо. Пиздец ему. Бабку в деревне задавили.

Я бежал, бежал…

Мама: Ты что, сынок, смотри, как у тебя сердце стучит, сейчас выпрыгнет!

Гарник: Он, по-моему «голубой».

Да нет, Гарник, он литературу…

Усмехающийся Кирилл.

Огни Ялты. Закат. Скамейка. Море.

Пальцы, сжимающие член.

Аселька: Твой Суходолов «голубой!».

«Голубой» твой Суходолов, он ненавидит меня.

Стою в туалете. Да, было, бля. В туалете было светло и чисто, унитаз сухо сиял. Я вернулся и взял свою уставшую жидкую одежду. Приоткрыл дверь туалета и одевался в коридоре.

– Анвар?! Ночь… – он стоял в соседней комнате, я видел только его тонкие пальцы, обхватившие косяк.

Он казался обиженным.

– Надо идти мне… метро уже работает… я пойду, – «Фу, пиздец, бля, какой-то… Светает».

Он закашлялся и затрясся там.

– Я пошел.

– А в «Макдоналдс» пойдем?

– Да… пойдем, – я не мог открыть дверь. Одной ручкой открывал, другой защелкой закрывал.

Он очень сильно кашлял.

Я открыл дверь и вышел.

Двери лифта открылись. Потом закрылись.

Я снова нажал кнопку, двери лифта открылись, я, оказывается, уже спустился и просто стоял в лифте. Наверное, долго стоял.

Я побежал изо всех сил. Бежал, стараясь что-то обогнать в себе. Собаки едва успели тявкнуть на меня. Так гулко отдавались в предрассветной тишине мои шаги, как будто за мной кто-то гнался.

Метро было закрыто. Я сел на корточки и обхватил голову руками.

Самое противное, что он рассказал, что они эту бабку в деревне задушили подушкой.

Сигареты там забыл. Я искал окурок, и мне показалось, что ничего не случилось. А потом все вспомнил заново. Нашел длинный окурок «Винстона». Хорошо. Опалил фильтр зажигалкой и закурил.

Зачем он рассказал? Какой это ужас и мрак, что они старуху задушили!

Потом нашел еще один окурок «Винстона». Здесь, наверное, компания пила пиво и какая-нибудь девчонка курила «Винстон». Только фильтр сильно изжеван. Димка так всегда жует фильтр. Ой, бля, эта бабка, фу, фу!

Милиционер открыл дверь метро. Он зевал. Болталась дубинка на поясе. Я посмотрел на него. Потом почувствовал, что смотрю на него с ненавистью и презрением. «Да, это со мной было, это я лежал, а какой-то…»

Ехал в пустом и потому, наверное, очень тряском вагоне.

«Какой ужас, бля!»

«Блядь, какой ужас! Лучше бы он не рассказывал этого!»

– Еб твою мать! – неожиданно громко сказал я.

Ну, чё ты, бля, а, а чё ты, бля… Это пиздец, бля, Анваринька. Анва-а-аринька. Анваа-аринька. Анварик. Я так замер, что даже не мог оттолкнуть. И почувствовал, что член начал напрягаться. А он у тебя всегда возбуждается к утру. Смешно, вот дурак!

Два парня в кожаных куртках, две большие сумки ADIDAS, и две коробки.

Какие большие и жесткие у этого парня колени… Твою мать, какой ужас, бля!

Это значит, все, что он тебе говорил про твой талант, про твой гениальный рассказ – это обман, это только потому, что ему нравишься ты, а не то, что ты делаешь. Просто этот примитивный пидар хотел с тобой переспать. Блядь! Ну, неужели Гарник и Аселька оказались правы?! Сто раз правы, оказались они, а не ты, тупой ты человек! Ну почему все так?! Фу, и еще этот рассказ про задушенную старуху, о-о, какой кошмар, как грязно и мрачно, еб твою мать, сука! Ебаный ты в рот, пидар! Старый маленький пидарас! Болотников… Мороков… пиздун ты хуев! Это значит, что ему похуй твоя литература! Просто похуй. Он говорил о литературе, а сам думал о хуе, вот же…!

– Блядь, – сказал я.

Рыбак в резиновых сапогах читает «Спорт-Экспресс» «L&M представляет». Он странно посмотрел на меня, и я снова почувствовал на своем лице застывшую маску ненависти и боли.

«Ну, чё ты, бля… а, а чё ты, бля? Да, он так и сказал!»

Муж с женой решают кроссворд в газете «Мегаполис-экспресс».

Тысячи картин вспыхивали в голове, пролетали и скукоживались. И снова скукоживались. И то, что случилось ночью, странным и мерзким образом мешалось с этой задушенной в прекрасных тургеневских местах деревенской старухой.

И Суходолов превратился в того, кем он был на самом деле, мелкого, похотливого и бездарного человечишку, и вместе с ним обидно загибался и я, обыкновенный, как показывает жизнь, паренек, которого даже жена бросила. Все теряло смысл, сыпалось сквозь руки, казалось, я видел, как небо срывается со своих крючков, сминается, морщится, как старый рекламный плакат о счастливой жизни.

Мне хотелось встать и станцевать пляску смерти. Я смотрел на этот равнодушный мир, широко раскрывая удивленные глаза и не чувствовал себя в нем.

«Да, Анвар, он понял, что ты разведен, один, значит, можно»…

– Да, Асель, так и есть, выходит, ты оказалась права.

Электричка орала и сужалась и уносила меня в сужающуюся, мертвенно зияющую глотку, и я прижимался к поручням, прижимался изо всех сил, чтоб больно было.

Приехал домой, рухнул на матрас и со всего размаха ударился лицом об угол нового дня.

По телевизору шла уфологическая передача. Показывали Горбачева. Он говорил о космической угрозе.

Я с ужасом вспомнил задушенную бабку. Этот ужас нарушал что-то в моей жизни, опускал её, и я тоже был как-то связан с этой старухой.

Он всерьез продолжал говорить о пришествии инопланетян.

Я вдруг вспомнил, как колотилось его сердце об мои ноги, как будто хотело выпрыгнуть, и у меня что-то ослабло в душе. Как он обмирал.

Горбачев договаривался с Рейганом о взаимодействии в борьбе против космической угрозы. Это было смешно и грустно, и я с презрением смотрел на Михаила Сергеевича.

И вдруг я вспомнил, как он кашлял. И понял, что он не кашлял, а плакал, сжимая маленькой рукой косяк двери. И я подумал, как ему сейчас плохо. Он конечно же знает, что я думаю теперь о нем, и о его литературных разговорах, и он думает, что я никогда не приду к этому кинотеатру. В первый раз ушел к Асель на два года, а теперь уйду навсегда. И в этом уже будет его вина. Подтвердились самые блядские и примитивные предположения людей, над которыми я посмеивался и которым никогда не верил. О, тупой ты. Надо сделать так, как будто ничего не было. И этот мальчик будет меня ждать, у Суходолова, наверное, не будет денег. Будут стоять вдвоем, и ждать, а мальчик не будет знать, кого они ждут. Он что-нибудь соврет, и в «Макдоналдс» уже не пойдут.

Я пил чай. Мимо ходил бодрый Димка и выщелкивал языком мелодию.

– Тебе вчера опять Кирилл звонил.

«Да, он просто обезумел, когда говорил: а ты че, бля? Че ты, бля»?

– Я говорил с ним, мы потеряли его, окончательно свихнулся на голубой тематике, любит сперму…

«В тот момент он уже не соображал, что делал и говорил».

– Знаешь, Анварка, видел в книжном портрет какого-то поэта в юности, Байрона, наверное, и надпись такая: «Уже одинок»…

«Да, надо будет пойти к этому кинотеатру. Ты доброе дело сделаешь. Чтобы он себя не казнил там, но. Еще под машину бросится. Да, пойду».

– А сколько сейчас время, Дим?

– Третий час.

«Успеваю».

– А что одиночество? Самое поэтическое состояние, бля.

«Как же все-таки сильно и беззащитно колотилось его сердце».

– Да, самое прекрасное божественное состояние, бля!

«Не может так колотиться сердце у конченого человека, факт».

– А сколько сейчас время, Дим… а, да, я уже спрашивал…

«Он знал, что может все разрушить одним движением, все наши братские и такие мужские разговоры двух понимающих литературу людей, двух неподкупных людей, может быть одних во всей Москве. Он именно этого и боялся, что я все не так пойму. Ебаное тело».

– Так хочется любви, Анварка! – вдруг сказал Димка и бессильно засмеялся.

С таким отчаянием он это сказал, и я очень хорошо его понял и почувствовал, и засмеялся вместе с ним.

– Да, Дим, точно… Так, а сколько сейчас время?

Был ослепительно солнечный день. Солнце утомляло лицо. Я стоял в тени возле парадного входа кинотеатра «Варшава» на «Войковской». Два парня дождались своих девушек и сразу стали другими. Еще один парень ждал девушку и держал розу бутоном вниз, чтобы ее лепестки не устали и не осыпались раньше времени. Еще одна девушка не выдержала и побежала к своему парню. А я ждал Сух од олова. Жалко, что проходит лето.

Я издалека увидел его. И потому, как осторожно он шел со своей вечной сумкой через плечо, я понял, что он не надеялся увидеть меня здесь, шел просто так, на всякий случай, убедиться, что меня нет, и в то же время, боясь, что меня нет. Я увидел, как он идет, понуро склонив голову, по привычке пряча свою сухую ручку, и обрадовался, что все-таки притащил себя сюда.

Мы поздоровались, как обычно. На его равнодушном лице ничего не было. И мне, наверное, было более неловко, чем ему. Хотелось пошутить.

– О, а почему Юки нет?!

– Что? Да-а, он так радовался, собирался, а его Канаева не пустила.

– Почему?

– Почему? – он косился на меня, но я знал, что на меня он сейчас не смотрит, не видит меня. – Да меня как будто черт за язык дернул, и я сказал, что ты с нами пойдешь, я тоже радовался. А она, как узнала, что ты с нами пойдешь, устроила скандал и не пустила Юку. Он плачет там.

– Дура она, что ли?!

– Я не ожидал от нее такой реакции, – он пожал плечиками. – Она считает тебя «голубым».

Он тихо и неразборчиво сказал что-то и кашлянул. Прокашлялся.

– Она, наверное, мне назло, – хрипло сказал он. – Она почему-то ненавидит, когда мы вместе.

– Все равно давайте сходим в «Макдоналдс», раз уж это…

Молча прошли через парк. Казалось, что листья шевелятся от жары. Я положил ладонь на макушку. Горячие, гладкие волосы. Вышли из парка, и я подумал, что также тихо мы сейчас разойдемся в разные стороны, боясь обернуться, ежась спиной, кривя лицо от стыда. Какой сейчас может быть «Макдоналдс»?

Еще жарче обрушилось солнце на открытом пространстве. В голове красная, жаркая, арбузная отупелость и тяжесть. Мне показалось, что у меня насморк.

Ослепительно блистают трамвайные рельсы, выгибаясь дугами на далеком бугре. Из сияющей пустоты выезжали половинки машин, потом к ним присоединялись другие половинки. Из сияющего клубка вдруг материализовались люди. Потом снова пропадали в слепо мельтешащем велосипедными спицами воздухе. Из-за бугра поднимались трамвайные рожки. Потом выскользнула, неожиданно проявилась и поплыла сбоку от них белая крыша, под которой пустота. Потом отдельно от крыши вытянулась, потянулась и резко выпрыгнула оторванная желтая половинка кузова. Весь трамвай, разложенный на три части, дрожал и плавился, будто на тряпочном экране, по которому провели рукой.

Мы осторожно ступили на трамвайные пути, я медленно повернул голову, посмотрел на Суходолова, на его лицо сбоку, на блистающие вдали дуги трамвайных путей, и что-то произошло… какая-то невидимая вспышка, нечто мелькнуло, переставилось между нами, я вздрогнул… И мы оба вышагнули из этой полосы, я все ещё слышал истеричный и насморочный трезвон трамвая. Я не знал, сколько прошло времени, и что это было. Но это случилось, и я оглянулся абсолютно другим человеком. Было прохладно. Промелькнула «скорая помощь», смешно, если б меня сбила «скорая помощь».

– Слушайте, я сейчас подумал, а зачем нам «Макдоналдс»? Я знаю одно кафе.

Он неуверенно пожал плечами.

– Вам там понравится! – засмеялся я.

– Да, я тоже думаю.

– Это французское кафе, – я снова засмеялся.

– Такой хороший у тебя этот смех.

Мне тоже понравилось, как я засмеялся. Я никогда раньше так не смеялся. Это был очень хороший смех.

Мы пошли в «Дели Франс», в котором я хотел посидеть с Полиной. Ей бы понравилось здесь. Было видно, что ему здесь нравится. И чувствовалось, что сейчас ему везде было бы хорошо. Как и мне. Он спокойно говорил, что Канаева и Мороков, как всегда, в августе уедут в Ялту, и будут жить у его матери Сани Михайловны, а он останется один в их квартире, и я тоже могу пожить у них до сентября.

– Я никогда не спрашиваю, где ты живешь, что ты делаешь, просто останется свободная комната, и ты можешь до сентября пАжить там, если хочешь. Ты же знаешь, мы там встречались с тобой. Там чисто и светло.

Я теперь знал, что он поднимает это «А», когда волнуется.

– Если бы ты знал, где я все это время жил, конечно, поживу!

Он радостно потер макушку.

– Это сахар, Алексей Серафимович.

– А я думал, это леденцы какие-то.

– Нет. Вот так отрываете и сыпете, все.

– Надо же, удобно – сахар из трубочки.

– Вы только с этими сливками аккуратнее.

– А что?

– Да, они как будто специально созданы для того, чтобы на штаны брызгать… о, у Вас получилось!

– Я сразу понял, как надо сделать.

– А у меня никогда не получается, я их боюсь.

– Можно я у тебя возьму сигаретку?

– Конечно, пожалуйста.

– Так, подымлю просто, такое кафе…

– Вы неправильно подкуриваете, – засмеялся я. – Нужно втягивать воздух через сигарету.

– А-а.

– Вот, тяните и подносите зажигалку, тогда подкурится.

– Так?

– Не надо так сильно тянуть! Давайте я. Вот, я сейчас зажгу, а вы тяните, – я засмеялся. – Ну тяните же!

Он курил, не затягиваясь, просто набирал полный рот дыма и выпускал обратно, смешно морщился и кривился. Я старался не обращать внимания на то, как неумело он курит, не нужно было смущать его. Ему казалось, что сигарета придает ему шарма. Он, наверное, совсем другим сейчас видел себя в этом кафе, высоким, стройным, с сигаретой в длинных пальцах.

– А давай пойдем на Поварскую, посмотрим на эту памятную доску, где Бунин жил? – сказал он, закашлялся и стукнул сигаретой о пепельницу, хотя пепла еще не нагорело. – Там еще эта надпись, не помню наизусть, – он посмотрел на сигарету, стряхнул ли он пепел.

– Я помню: «Как ни грустно в этом непонятном мире, он все же прекрасен и нам все-таки страстно хочется быть счастливыми и любить друг друга».