Глава двадцать шестая

– Ну, так вы уже успели поговорить? – спросил Дени Фортен, когда, взяв кофе с коньяком, они вышли на крыльцо с навесом.

– О чем? – спросил Питер, переведя взгляд с мокрой деревни на галериста.

Мелкий дождь продолжал идти.

Фортен посмотрел на Клару:

– Вы еще не обсуждали это с мужем?

– Нет пока, – ответила Клара, чувствуя себя виноватой. – Но я еще поговорю.

– О чем? – снова спросил Питер.

– Я приходил к вам сегодня – узнать, хотите ли вы, чтобы я представлял вас с Кларой. Я знаю, что в первую попытку я сам все испортил, и приношу за это извинения. Я хотел бы… – Он помедлил, собираясь с мыслями, посмотрел на Питера, потом на Клару. – Я прошу вас дать мне еще один шанс. Позвольте мне доказать, что я говорю это искренне. Я уверен, что мы втроем будем прекрасной командой.

– И что вы думаете? – Старший инспектор кивнул в сторону окна, за которым на крыльце стояли Питер, Клара и Фортен.

– О них? – спросила Мирна.

Они не слышали, о чем говорили эти трое, но и без того догадаться было нетрудно.

– Убедит ли Фортен Клару дать ему еще один шанс? – спросил старший инспектор, пригубливая двойной эспрессо.

– Еще один шанс нужен вовсе не Фортену, – ответила Мирна.

Гамаш посмотрел на нее:

– Питеру?

Но Мирна не ответила, и Гамаш подумал, не сказал ли Питер Кларе о своем вкладе в одну язвительную рецензию много лет назад.

– Я думаю, нам нужно какое-то время, чтобы все взвесить, – сказала Клара.

– Понимаю, – очаровательно улыбнулся Фортен. – Никакого давления с моей стороны. Я только хочу заметить, что вам следует заключить договор с более молодым, растущим галеристом. С человеком, который не уйдет с рынка через год-другой. Вы учитывайте и это.

– Хорошее соображение, – сказал Питер.

Еще недавно этого энтузиазма Питера было бы достаточно, чтобы Клара пошла за Фортеном куда угодно. Она полностью доверяла мужу: он, мол, знает, что лучше для них. Для них обоих. Верила, что в своем сердце он блюдет ее интересы.

Теперь, глядя на этого человека, с которым она прожила последние двадцать пять лет, она понимала, что ничего не знает о его сердце. Но она была абсолютно уверена, что в его сердце нет места для ее интересов.

Клара не знала, что ей делать. Он изо всех сил пытался измениться. Может быть, и для нее настало время попытаться сделать это.

– Понимаете, он страдает, – сказала Мирна.

– Питер? – спросил Гамаш и проследил за ее взглядом.

Она больше не смотрела на троих стоящих на крыльце. Ее взгляд был устремлен на Жана Ги Бовуара, который пребывал в компании Рут и Сюзанны.

Рут почти влюбилась в эту бывшую пьяницу, у которой рецептов дистиллирования мебели было не перечесть.

– Я знаю, – тихо сказал Гамаш. – Сегодня утром я говорил об этом с Жаном Ги.

– И что он вам сказал?

– Что он здоров. И что ему становится лучше. Но это, конечно, не так.

Мирна помолчала секунду-другую.

– Да, конечно не так. Он сказал вам, отчего страдает?

Гамаш внимательно посмотрел на нее:

– Я задал ему этот вопрос, но он не ответил. Я решил, что дело в его ранах в сочетании с потерей его коллег.

– Так оно и есть, но мне кажется, что тут есть нечто более конкретное. Да что говорить, я знаю, что это. Он мне сам сказал.

Гамаш слушал ее в оба уха. На заднем фоне слышался громкий голос Кастонге. Раздраженный, визжащий, нетерпеливый. Но теперь ничто не могло заставить Гамаша отвернуться от Мирны.

– Что вам сказал Жан Ги?

Мирна посмотрела на Гамаша:

– Вам это не понравится.

– Мне не нравится все, что произошло на фабрике. Но я должен это знать.

– Хорошо, – сказала Мирна, приняв решение. – Он чувствует себя виноватым.

– В связи с чем? – удивленно спросил Гамаш, вовсе не ожидавший такого ответа.

– В связи с тем, что не мог вам помочь. Ему невыносимо видеть, как вы падаете, а он ничего не в силах сделать. Не может помочь вам, как вы помогли ему.

– Но это же смешно. Он был не в состоянии мне помочь.

– Вы это знаете, и я это знаю. Даже он это знает. Но наше знание и наше чувство нередко две разные вещи.

У Гамаша упало сердце. Он вспомнил своего осунувшегося инспектора сегодня ночью в оперативном штабе. Лицо Бовуара было бледнее обычного в резком свете компьютерного монитора, он раз за разом снова и снова смотрел это треклятое видео.

Но только не сцену, в которой ранят Гамаша. Жан Ги смотрел на себя перед собственным ранением. Гамаш рассказал Мирне о том, что видел этой ночью.

Мирна вздохнула:

– Он наказывает себя. Это что-то типа самокалечения. Он режет себя ножом. Только вместо ножа у него видео.

Это видео. Гамаш почувствовал, как закипает в нем ярость. Проклятое видео. Оно уже принесло столько зла, а теперь убивает близкого ему человека.

– Я приказал ему снова обратиться к полицейскому психотерапевту…

– Приказали?

– Началось это как предложение, а кончилось приказанием, – признался старший инспектор.

– Он противился?

– Очень.

– Он вас любит, – сказала Мирна. – Это его дорога домой.

Гамаш посмотрел на Жана Ги, стоявшего в другом конце комнаты, и помахал ему. И опять старший инспектор увидел, как Бовуар падает. На цементный пол.

Жан Ги в другом углу комнаты улыбнулся и помахал ему.

Он увидел Гамаша, который смотрит на него озабоченным взглядом.

А потом уходит.

– Боже мой, – с отвращением произнес Кастонге, обводя рукой комнату. – Вот он, конец света. Конец цивилизации. – Он повел бокалом в сторону Брайана. – Он делает байкерам татуировки – пишет им на лбу «твою мать» и называет себя художником. Maudit tabernac.

– Идем, – сказал Тьерри Пино. – Подышим немного свежим воздухом.

Он взял Кастонге под локоток и попытался увести его к двери, но тот вырвался.

– Я тысячу лет не видел хорошего художника. И к ней это тоже относится. – Он показал на Клару, которая как раз входила в дом с крыльца. – Она столько лет ходила кругами вокруг этой сточной канавы. Сплошные банальности. Сентиментальщина. Портреты. – Он почти выплюнул это слово.

Люди отходили от него подальше, вокруг Кастонге образовывалась пустота.

– А он, – начал Кастонге, выбрав следующую жертву, которой стал Питер. – Ну, он-то хоть что-то пишет. Пусть и в традиционном стиле, но я могу продавать его картины «Келли фудс». А они хоронят их в своем гватемальском офисе. Все зависит от того, насколько мне удается напоить других покупателей. Хотя этот долбаный «Келли» не допускает никаких выпивок. Это, видите ли, плохо влияет на их корпоративный образ. Так что, боюсь, я больше не смогу продавать вас, Морроу. Как и он.

Кастонге устремил воинственный взгляд на Дени Фортена.

– Он вам что наобещал? Персональные выставки? Совместную выставку? Или просто накуриться? Он ни черта не понимает в искусстве – ему бы мебелью садовой торговать. Сначала сам занимался мазней, а теперь чужую мазню выставляет в своей галерее. Единственное, что он умеет, так это в мозги насрать.

Гамаш поймал взгляд Бовуара, который незаметно подал сигнал Лакост. Трое полицейских расположились вокруг Кастонге, но не пресекли его словесный поток.

К Гамашу подошел Франсуа Маруа.

– Скажите ему, чтобы замолчал, – прошептал он.

– Он не сделал ничего противозаконного, – ответил старший инспектор.

– Ведь это унизительно для него самого, – взволнованно сказал Маруа. – Он не заслуживает этого. Он болен.

– А вы двое… – Кастонге развернулся и потерял равновесие, споткнувшись о диван.

– Господи Исусе, – сказала Рут. – Неужели вы так ненавидите алкоголь?

Кастонге выровнялся и, повернувшись к Полетт и Норману, напустился на них:

– Только не думайте, что мы не знаем, почему вы здесь.

– Мы приехали на вечеринку Клары.

– Ш-ш-ш, – зашипел Норман. – Не провоцируй его.

Но было слишком поздно. Взгляд Кастонге зацепился за Полетт.

– Но почему вы остались? Ведь не для того же, чтобы поддержать Клару. – Он рассмеялся, брызжа слюной. – Сильнее, чем поэты, друг друга ненавидят только художники. – Он повернулся к Рут и экстравагантно поклонился. – Мадам.

– Идиот долбаный, – сказала Рут и обратилась к Габри: – Впрочем, не могу сказать, что он не прав.

– Вы ненавидите Клару, вы ненавидите ее искусство, вы ненавидите всех художников, – надвигался Кастонге на Нормана и Полетт. – Вы, вероятно, даже друг друга ненавидите. И самих себя. И уж точно вы ненавидели убитую, впрочем, у вас были для этого основания.

– Ну все, – сказал Маруа, входя в пустое пространство вокруг Кастонге и приближаясь к нему. – Пора попрощаться с этими милыми людьми и отправляться на боковую.

– Я никуда не пойду! – закричал Кастонге, отступая от Маруа.

Гамаш, Бовуар и Лакост подошли к нему поближе, тогда как остальные отступили подальше.

– Вам бы этого хотелось. Вам бы хотелось, чтобы я исчез. Но я первый ее нашел. Она собиралась подписать со мной договор. А потом вы украли ее.

Голос Кастонге звучал все громче. Замахнувшись, он швырнул стакан в Маруа. Стакан пролетел рядом и разбился, ударившись о стену.

И тут Кастонге накинулся на старого дилера, вцепился сильными руками в его горло; Маруа отлетел на несколько футов, увлекая за собой Кастонге.

Полицейские бросились к ним. Гамаш и Бовуар схватили Кастонге, а Лакост попыталась втиснуться между дерущимися. Наконец они оторвали Кастонге от Маруа.

Франсуа Маруа держался за горло и, потрясенный, смотрел на своего коллегу. И он был не один. Все в комнате смотрели на Кастонге, которого задержали и увели.

Час спустя Арман Гамаш и Жан Ги Бовуар вернулись в дом Питера и Клары. На сей раз Гамаш взял выпивку и опустился в большое кресло, предложенное ему Габри.

Как Гамаш и надеялся, еще никто не ушел. Все были слишком возбуждены, у них оставалось слишком много вопросов, чтобы отправляться в кровать. Они не смогли бы уснуть.

Как и Гамаш.

– Прекрасный напиток, – сказал он, пригубив коньяк.

– Ну и денек, – проговорил Питер.

– Он еще не кончился. Агент Лакост приглядывает за месье Кастонге и делает кое-какую бумажную работу.

– Одна? – спросила Мирна, переводя взгляд с Гамаша на Бовуара.

– Она свое дело знает, – сказал старший инспектор.

Взгляд Мирны выражал надежду на то, что свое дело знает и Гамаш.

– Так что случилось? – спросила Клара. – У меня в голове все перепуталось.

Гамаш подался вперед в кресле. Все расселись по местам или пристроились на подлокотниках кресел. Стоять остались только Бовуар и Питер. Питер как хороший хозяин, а Бовуар как хороший полицейский.

Дождь на улице усилился, и было слышно, как он стучит по карнизам. Дверь на крыльцо все еще была открыта, чтобы внутрь проникал свежий воздух, и капли молотили по листьям деревьев.

– Это убийство на тему о контрастах, – начал Гамаш тихим, низким голосом. – О пьянстве и трезвости. О реальности и кажущемся. Об изменении к лучшему или к худшему. Об игре света и тени.

Он обвел взглядом внимательные лица.

– На вернисаже было сказано одно слово, характеризующее ваши работы, – обратился Гамаш к Кларе.

– Я почти боюсь спрашивать, что это за слово, – устало улыбнулась Клара.

– Кьяроскуро. Оно означает контраст между светом и тенью. Их противостояние. Вы делаете это на ваших портретах, Клара. В используемых цветах, в оттенках, но еще и в эмоциях, пробуждаемых вашими картинами. В особенности в портрете Рут…

– Там есть мой портрет?

– …этот контраст очевиден. Темные тона, деревья на заднем плане. Ее лицо частично в тени. Выражение ее лица предвещает грозу. Кроме двух крохотных точек. Тончайшего намека на свет в ее глазах.

– Надежда, – сказала Мирна.

– Надежда. А может быть, и нет. – Гамаш посмотрел на Франсуа Маруа. – Когда мы стояли перед этим портретом, вы сказали кое-что любопытное. Вы помните?

Маруа встревоженно посмотрел на него:

– Я сказал что-то полезное?

– Вы не помните?

Маруа немного помолчал; он принадлежал к тем редким людям, которые, заставляя других ждать, не вызывают у них раздражения. Наконец он улыбнулся.

– Я спросил, кажется ли вам это реальным, – сказал Маруа.

– Верно, – кивнул старший инспектор. – Так ли оно есть на самом деле, или это игра света. Предложенная надежда, в которой потом было отказано. Особенная жестокость.

Он оглядел собравшихся.

– Вот с чем связано это преступление. Вопрос в том, насколько в действительности реален этот свет. В самом ли деле счастлив человек или только притворяется?

– «Не рукой махал, а тонул», – сказала Клара.

Она снова посмотрела в добрые глаза Гамаша и процитировала:

Теперь, цитируя стихотворение, Клара думала не о Питере. Теперь она думала о ком-то другом.

О себе. О себе, которая притворялась всю жизнь. Смотрела на вещи с оптимизмом, хотя не всегда его чувствовала. Но с этим покончено. Все должно измениться.

В комнате воцарилась тишина, слышен был только стук дождя.

– C’est ça, – сказал Гамаш. – Как часто принимали мы одно за другое, потому что слишком боялись этого или у нас не было времени увидеть, что происходит на самом деле? Увидеть, что кто-то тонет?

– Но тонущих иногда спасают.

Все перевели взгляд с Гамаша на человека, который это сказал. На молодого человека. На Брайана.

В тишине Гамаш несколько секунд смотрел на него, разглядывал татуировки, пирсинг, заклепки на одежде – он видел его насквозь. Старший инспектор задумчиво кивнул и обвел взглядом собравшихся.

– Вопрос, который дался нам с трудом, состоял вот в чем: спасли ли Лилиан Дайсон. Изменилась ли она, или это была ложная надежда. Она была алкоголичкой. Бессердечной, ожесточенной, эгоистичной женщиной. Она причиняла боль всем, кого знала.

– Но она не всегда была такой, – пробормотала Клара. – Когда-то она была замечательной. Хорошей подругой.

– Поначалу все люди такие, – сказала Сюзанна. – Большинство людей рождаются не в тюрьме, не под мостом, не в курильне опия. Они становятся такими со временем.

– Люди могут меняться к худшему, – заметил Гамаш. – Но как часто люди и в самом деле меняются к лучшему?

– Я уверена, что мы можем меняться к лучшему, – сказала Сюзанна.

– Изменилась ли Лилиан? – спросил ее Гамаш.

– Я думаю, да. По крайней мере, она пыталась.

– А вы? – спросил Гамаш.

– Что – я? – ответила вопросом на вопрос Сюзанна, хотя наверняка понимала, что он имеет в виду.

– Изменились?

– Надеюсь, – ответила Сюзанна после долгой паузы.

Гамаш заговорил так тихо, что им приходилось напрягаться, чтобы услышать:

– Вот только есть ли настоящая надежда? Или это просто игра света?