Глава двадцать пятая
– Жан Ги? – постучал в дверь Гамаш.
Ответа не последовало.
Немного подождав, он повернул ручку. Дверь была незаперта, и он вошел.
Бовуар лежал на медной кровати, закутавшись в одеяло. Он спал без задних ног. Даже слегка похрапывал.
Какое-то время Гамаш смотрел на него, потом заглянул в открытую дверь ванной. Не сводя глаз с Бовуара, прошел в ванную, быстро осмотрел столик под раковиной. На нем рядом с дезодорантом и зубной пастой лежал аптекарский пузырек.
Гамаш бросил взгляд в зеркало на спящего Бовуара и взял пузырек. Увидел на нем фамилию Бовуара и рецепт на пятнадцать таблеток оксикодона.
По предписанию Бовуар должен был принимать таблетку на ночь. Гамаш свинтил крышечку, высыпал таблетки на ладонь. Оставалось семь штук.
Но когда был выписан этот рецепт? Старший инспектор высыпал таблетки назад в пузырек, перевел взгляд на нижнюю часть предписания. Дата была написана очень мелкими цифрами. Гамаш вытащил из кармана очки, надел их, поднес к глазам пузырек.
Бовуар застонал.
Гамаш замер, уставившись в зеркало. Очень медленно опустил пузырек и снял очки.
Отражение Бовуара шевельнулось на кровати.
Гамаш вышел из ванной. Сделал один шаг, второй. Остановился в ногах кровати.
– Жан Ги?
Снова стоны, на сей раз четче, громче.
В комнату Бовуара задувал прохладный влажный ветерок, шевелил белые льняные занавески. Начался дождик, и старший инспектор услышал приглушенный стук капель по листьям и ощутил знакомый запах горящих поленьев из деревни.
Он закрыл окно и повернулся к кровати. Бовуар лежал, зарывшись в подушку.
Шел восьмой час, и только что позвонила агент Лакост. Она возвращалась в Три Сосны, уже съезжала с шоссе. Сообщила, что нашла кое-что в архиве.
Гамаш хотел, чтобы его инспектор принял участие в обсуждении, когда приедет Лакост.
Сам он вернулся в гостиницу, принял душ, помылся, переоделся.
– Жан Ги, – снова прошептал он, наклонив голову, чтобы лицо в лицо смотреть на Бовуара, у которого изо рта сочилась ниточка слюны.
Бовуар с трудом разомкнул тяжелые веки и посмотрел сквозь узкие щелочки на Гамаша, глуповато улыбаясь. Потом глаза открылись полностью, и улыбка сменилась изумлением. Бовуар отдернул голову подальше от головы шефа.
– Не беспокойся, – сказал Гамаш, выпрямляясь. – Ты был идеальным джентльменом.
Бовуару спросонья понадобилось несколько секунд, чтобы понять, о чем говорит шеф, после чего он прыснул со смеху.
– Шампанское я, по крайней мере, вам купил? – спросил он, протирая глаза.
– Ты сварил хороший кофе.
– Вчера? – спросил Бовуар, садясь в кровати. – Здесь?
– Нет, в оперативном штабе. – Гамаш посмотрел на него внимательным взглядом. – Помнишь?
Бовуар недоуменно покачал головой:
– Извините. Я еще не проснулся.
Он потер лицо, пытаясь вспомнить. Бовуар подтащил стул к кровати и сел.
– Который час? – спросил Бовуар, оглядываясь.
– Начало восьмого.
– Я встаю. – Жан Ги ухватился за одеяло.
– Нет, подожди.
Голос Гамаша звучал мягко, но непреклонно, и рука Бовуара замерла, а затем упала на одеяло.
– Мы должны поговорить о прошедшей ночи, – сказал старший инспектор.
Бовуар все еще выглядел как выжатый лимон. Он явно не понимал, о чем речь.
– Ты и вправду имел в виду то, что говорил? – спросил Гамаш. – Ты так чувствуешь? Потому что, если так оно и есть, ты должен сказать мне об этом сейчас, при свете дня. Мы должны поговорить об этом.
– Что я имел в виду?
– То, что говорил ночью. Что я был заинтересован в утечке видео и что я, на твой взгляд, ничуть не лучше хакера.
Глаза Бовуара широко раскрылись.
– Я говорил такое ночью?
– Ты не помнишь?
– Я помню, что смотрел видео, что расстроился. Но не помню почему. Неужели я так говорил?
– Говорил.
Старший инспектор сверлил взглядом Бовуара. Тот был искренне потрясен.
Вот и непонятно, что лучше. Это означало, что Бовуар, возможно, не имел в виду то, что говорил, но еще это означало, что у его инспектора отшибло память. Что у него что-то вроде помутнения рассудка.
Старший инспектор Гамаш продолжал изучать лицо Бовуара, и тот под взглядом шефа покраснел.
– Простите, – пробормотал он. – Я, конечно, ничего этого не думаю. Даже поверить не могу, что сказал такое. Простите.
У него и в самом деле был виноватый вид.
– Я тебе верю, – сказал Гамаш, подняв руку. – Я пришел не для того, чтобы наказать тебя. Я здесь, потому что тебе нужна помощь.
– Нет, не нужна. Я в порядке. В полном.
– Нет. Ты похудел, ты в стрессовом состоянии. Ты раздражителен. Вчера во время допроса мадам Коутс ты позволил своему раздражению прорваться наружу. А то, как ты набрасывался на главного судью, выходит за всякие рамки.
– Он сам начал.
– Здесь тебе не школьный двор. Подозреваемые все время нас провоцируют. Но мы должны оставаться спокойными. Ты утратил контроль над собой, что нам непозволительно.
– К счастью, вы вовремя меня поправили.
Гамаш снова посмотрел на него – мимо него не прошла некоторая язвительность этих слов.
– Что происходит, Жан Ги? Ты должен мне сказать.
– Я просто устал. – Бовуар потер лицо. – Но мне становится лучше. Я набираю силы.
– Нет. Какое-то время ты шел на улучшение, но теперь тебе становится хуже. Тебе нужна помощь. Ты должен еще раз обратиться к полицейским психологам.
– Я подумаю об этом.
– Тебе нужно не просто подумать, – сказал Гамаш. – Сколько таблеток оксикодона ты принимаешь?
Бовуар хотел было возразить, но остановил себя.
– Столько, сколько сказано в рецепте.
– И сколько там сказано?
– По одной таблетке на ночь.
– А больше ты не принимаешь?
– Нет.
Они уставились друг на друга, умные карие глаза Гамаша смотрели, не моргая.
– Или принимаешь?
– Нет, – твердо сказал Бовуар. – Слушайте, мы так часто сталкиваемся с наркоманами – я вовсе не хочу становиться таким, как они.
– А ты думаешь, что наркоманы хотели становиться такими, какие они есть? – спросил Гамаш. – Ты думаешь, Сюзанна, Брайан и Пино стремились к этому? Никто не ставит перед собой такой цели.
– Я просто устал, да еще перенапряжение. Ничего больше. Таблетки мне нужны, чтобы снять боль и спать по ночам, ни для чего иного. Клянусь вам.
– Ты должен снова обратиться к психотерапевту, и я буду контролировать это. Ты меня понял? – Гамаш встал, отнес стул в угол комнаты. – Если с тобой и в самом деле все в порядке, психотерапевт мне сообщит. Но если нет, тебе понадобится больше помощи.
– Какой помощи? – спросил потрясенный Бовуар.
– Такой, о которой скажет психотерапевт, а решать буду я. Это никакое не наказание, Жан Ги. – Голос Гамаша смягчился. – Я сам еще их посещаю. И до сих пор у меня случаются трудные дни. Я знаю, как нелегко тебе приходится. Но не бывало еще такого, чтобы психологические травмы были одинаковы и чтобы люди выздоравливали одинаково.
Гамаш пристально посмотрел на Бовуара.
– Я знаю, как это ужасно для тебя. У тебя своя жизнь, ты добропорядочный человек. Сильный человек. Иначе я бы не выбрал тебя из сотен других агентов. Ты мой заместитель, потому что я тебе доверяю. Я знаю, какой ты умный и мужественный. И тебе сейчас нужно твое мужество, Жан Ги. Ради меня. Ради нашего отдела. Ради себя самого, наконец. Чтобы поправиться, тебе нужна помощь. Прошу тебя.
Бовуар закрыл глаза. И тут он вспомнил. Вспомнил прошлую ночь. Как он снова и снова смотрел это видео, словно в первый раз. Как видел миг своего ранения.
Видел, как Гамаш оставляет его. Поворачивается к нему спиной. Чтобы он умер в одиночестве.
Он открыл глаза – шеф смотрел на него с тем же выражением, как тогда на фабрике.
– Я сделаю это, – сказал Бовуар.
Гамаш кивнул:
– Bon.
И ушел. Как ушел в тот страшный день. Как будет уходить всегда – Бовуар понял это.
Гамаш будет всегда бросать его.
Жан Ги Бовуар засунул руку под подушку, вытащил оттуда маленький пузырек, вытряхнул таблетку на ладонь. К тому времени, когда он побрился, оделся и спустился вниз, чувствовал он себя прекрасно.
– Что ты нашла? – спросил старший инспектор Гамаш.
Они завтракали в бистро, потому что им нужно было поговорить, а они не хотели делить маленькую комнату гостиницы с другими постояльцами, как не хотели делить с ними и информацию.
Официант принес чашки с пенистым кофе с молоком.
– Вот что я обнаружила. – Агент Лакост положила копии статьи на деревянный стол и уставилась в окно.
Гамаш и Бовуар погрузились в чтение.
Дождичек перешел в густой туман, который повис на холмах, окружающих деревню, отчего уединение Трех Сосен стало чувствоваться особенно остро. Остального мира словно и не существовало. Только тот, что здесь. Тихий и мирный.
В камине потрескивало полено. Его вполне хватало, чтобы не впускать внутрь прохладу.
Агент Лакост устала. Ей хотелось бы выпить кружечку кофе с молоком, съесть круассан и свернуться калачиком на большом диване у камина. И почитать какую-нибудь потрепанную дешевую книгу из магазина Мирны. Что-нибудь про старика Мегре. Читать и дремать. Читать и дремать. Перед камином. И пусть внешний мир с его заботами потихоньку тает в тумане.
Но она знала, что заботы никуда не уходят. Они остаются здесь с ними, в деревне.
Инспектор Бовуар первым закончил читать и поймал ее взгляд.
– Отличная работа, – сказал он, постучав пальцем по копии. – Наверно, всю ночь сидела.
– Почти, – призналась она.
Они посмотрели на шефа, который слишком уж долго читал эту короткую, резкую рецензию.
Наконец он положил бумагу на стол и снял очки. В этот момент подошел официант. Тосты и конфитюр домашнего приготовления для Бовуара. Груша и блинчики с черникой для Лакост. Она старалась не уснуть по дороге сюда, представляя себе, что будет есть на завтрак. И победила сон. Перед шефом поставили тарелку с овсянкой и изюмом, сметану и коричневый сахар.
Он налил сметану, насыпал коричневый сахар на кашу, потом снова взял копию.
Лакост, увидев это, тоже положила нож и вилку.
– Как вы думаете, это оно? Поэтому убили Лилиан Дайсон?
Он глубоко вздохнул:
– Да, скорее всего. Нам нужно подтверждение, заполнить некоторые даты, дособрать недостающую информацию, но мотив у нас есть. И мы знаем, что возможность тоже была.
Когда они закончили завтракать, Бовуар и Лакост отправились в оперативный штаб. Но у Гамаша были еще дела в бистро.
Он распахнул дверь в кухню, нашел там Оливье, который стоял у кухонного стола, нарезая землянику и муксусную дыню.
– Оливье?
Оливье вздрогнул и уронил нож.
– Господи боже, неужели вы еще не знаете, что нельзя пугать человека с острым ножом в руке?
– Я пришел поговорить с вами. – Старший инспектор закрыл за собой дверь.
– Я занят.
– И я тоже, Оливье. Но нам все равно нужно поговорить.
Нож рассек земляничины, оставив тонкий ломтик ягоды и маленькую капельку фруктового сока на доске.
– Я знаю, вы сердитесь на меня, и понимаю, что имеете на это право. То, что случилось, непростительно, и я могу сказать в свое оправдание одно: это было сделано без умысла, я не имел целью навредить вам…
– Однако навредили. – Оливье бросил нож. – Вы думаете, тюрьма становится менее ужасной, если вы сделали это без умысла? Вы полагаете, когда эти люди окружили меня во дворе, я подумал: «Ну ничего страшного, потому что милый старший инспектор Гамаш не желал мне зла»?
Руки Оливье так дрожали, что ему пришлось ухватиться за край стола.
– Вы понятия не имеете, что это такое – знать, что правда все равно победит. Доверять адвокатам, судьям. Вам. Быть уверенным, что меня отпустят. А потом услышать вердикт: виновен.
На мгновение гнев Оливье спал, вместо него появились недоумение, потрясение. Одно-единственное слово, вердикт.
– Конечно, я во многом был виновен. Я это знаю. Я пытался искупить свою вину перед людьми. Но…
– Дайте им время, – тихо сказал Гамаш. Он стоял по другую сторону кухонного стола от Оливье, расправив плечи. Но он тоже держался за стол, так что костяшки пальцев побелели. – Они вас любят. Стыдно, если вы этого не видите.
– Только не говорите мне про стыд, старший инспектор, – прорычал Оливье.
Гамаш смерил Оливье взглядом, потом кивнул:
– Прошу прощения. Я только хотел, чтобы вы знали это.
– Чтобы я мог вас простить? Снял вас с крючка? Что ж, может, это ваша тюрьма, старший инспектор. Ваше наказание.
Гамаш задумался:
– Может быть.
– Все? – спросил Оливье. – Вы закончили?
Гамаш набрал полную грудь воздуха и выдохнул.
– Не совсем. У меня есть еще вопрос. О вечеринке Клары.
Оливье взял нож, но его рука все еще слишком сильно дрожала, и работать он не мог.
– Когда вы с Габри наняли ресторатора на выезд?
– Когда решили устроить эту вечеринку, месяца три назад, кажется.
– Эта вечеринка была вашей идеей?
– Питера.
– Кто составлял список гостей?
– Мы все.
– Включая и Клару? – спросил Гамаш.
Оливье коротко кивнул.
– Значит, много людей знали о вечеринке задолго до того, как она состоялась, – сказал старший инспектор.
Оливье снова кивнул, не глядя на Гамаша.
– Merci, Оливье, – сказал тот, помедлил еще немного, глядя на светловолосую голову, склоненную над шинковальной доской. – Вы не думаете, что мы в конечном счете оказались в одной камере? – спросил Гамаш.
Оливье ничего не ответил, и Гамаш направился к двери, но опять остановился:
– Вот только я не знаю, кто там надзиратели. И у кого ключ.
Он посмотрел на Оливье и вышел.
Все утро и весь день Арман Гамаш и его команда собирали информацию.
В час дня раздался звонок телефона – звонила Клара Морроу.
– Вы с вашими людьми свободны сегодня вечером? – спросила она. – Настроение такое ужасное, вот мы и надумали сварить лосося и посмотреть, кто к нам придет на обед.
– Разве воровать не противозаконно? – спросил Гамаш, не понимая, почему она говорит ему об этом.
– Я сказала не «своровать», а «сварить», – рассмеялась Клара.
– Откровенно говоря, меня бы устроило и то и другое.
– Отлично. Все будет очень спокойно. En famille.
Гамаш улыбнулся, услышав это французское выражение. Его часто использовала Рейн-Мари. Это означало «приходите в чем есть», но и кое-что еще. Она использовала это выражение не для каждой тихой вечеринки и не для каждого гостя. Только для специальных гостей, которые считались семьей. Это был особый статус, комплимент. Предлагаемое дружеское общение.
– Принято, – сказал он. – И я уверен, двое других тоже примут его с радостью. Merci, Клара.
Арман Гамаш позвонил Рейн-Мари, потом принял душ и с грустью посмотрел на кровать.
Этот номер, как и все остальные номера в гостинице Габри, был на удивление прост. Но при этом без всякой спартанской строгости. Напротив, обстановка была не лишена изящества и роскоши. Крахмальное постельное белье, одеяла гусиного пуха. Восточные ковры ручной работы на полах из широких сосновых досок, которые не менялись с тех времен, когда гостиница была еще почтовой станцией. Сколько путешественников останавливались в этом самом номере, спрашивал себя Гамаш. Делали передышку на своем трудном и опасном пути. Откуда они приехали и куда направлялись?
Гостиница Габри не отличалась тем великолепием, которым сияла гостиница со спа-салоном на холме. Гамаш подумал, что мог бы останавливаться и там. Но с годами он чувствовал, как уменьшаются его потребности. Семья, друзья, книги. Прогулки с Рейн-Мари и Анри, их псом.
И полноценный сон в простой спальне.
Сидя на краю кровати, он надевал носки и думал: хорошо бы упасть на кровать, укрыться мягким одеялом и забыться сном. Закрыть тяжелые веки, забыть обо всем.
Уснуть.
Но он еще не до конца прошел свой путь.
Полицейские пробрались сквозь туман и дождь по деревенскому лугу к дому Клары и Питера.
– Входите, – с улыбкой пригласил Питер. – Нет-нет, туфли не снимайте. Рут уже пришла, и такое впечатление, что по пути она не пропустила ни одной лужи.
Они посмотрели на пол – и да, повсюду виднелись следы грязных подошв.
Бовуар покачал головой:
– Я ожидал увидеть следы раздвоенных копыт.
– Наверное, поэтому она и не снимает туфли, – сказал Питер.
Полицейские как могли отерли туфли о коврик.
В доме пахло лососем и свежим хлебом с привкусом лимона и укропа.
– Обед уже совсем скоро, – сказал хозяин, ведя их через кухню в гостиную.
Еще минута – и Бовуар и Лакост держали в руках бокалы вина. Гамаш, невыспавшийся и усталый, предпочел воду. Лакост подошла к двум художникам – Норману и Полетт. Бовуар болтал с Мирной и Габри. Гамаш подозревал, что Бовуар делал это в первую очередь для того, чтобы быть как можно дальше от Рут.
Гамаш обвел взглядом комнату. Это вошло у него в привычку. Он отмечал, где кто находится и что делает.
Оливье стоял у книжного шкафа спиной к комнате, явно очарованный книгами, хотя Гамаш подозревал, что тот видел эти книги много раз.
Франсуа Маруа и Дени Фортен стояли вместе, но не разговаривали. Где же еще один – Андре Кастонге?
Потом Гамаш увидел и его. Кастонге в углу комнаты разговаривал с главным судьей Пино, а на них смотрел стоящий в двух шагах Брайан.
Глядя на Брайана, Гамаш не мог понять, что означает выражение его лица. Требовалось некоторое усилие, чтобы проникнуть за татуировки, свастику, выставленный палец, надпись «Fuck you» и увидеть другое. Брайан определенно был насторожен, внимателен. Это был не тот раскованный молодой человек, какого Гамаш видел предыдущим вечером.
– Вы, наверно, шутите, – сказал Кастонге, повысив голос. – Только не говорите мне, что вам это нравится.
Гамаш подошел чуть ближе, тогда как все остальные посмотрели в ту сторону и отошли чуть подальше. Кроме Брайана. Он остался на месте.
– Не то чтобы мне это нравилось, просто я считаю, что это удивительно, – проговорил Пино.
– Бесполезная трата времени, – хрипло произнес галерист, сжимая почти пустой стакан с остатками красного вина.
Гамаш подобрался еще ближе и обратил внимание, что эти двое стоят перед одной из картин Клары. На самом деле это была даже не картина – этюд с изображением рук. Некоторые сжаты в кулаки, некоторые сцеплены, некоторые раскрываются или закрываются, в зависимости от зрительского восприятия.
– Ерунда все это, – сказал Кастонге, и Пино сделал едва заметное движение, призывая галериста говорить тише. – Все говорят, что это великолепно, но знаете, что я думаю?
Кастонге подался к Пино, и Гамаш уставился на его губы, надеясь по ним прочесть, что тот прошепчет.
– Люди, которые так считают, идиоты. Недоумки. Имбецилы.
Гамашу не нужно было читать по губам. Все всё слышали. Кастонге буквально выкрикнул свое мнение.
И опять свободное пространство вокруг галериста увеличилось. Пино оглядел комнату. Гамаш решил, что тот ищет Клару, и понадеялся, что она не слышит мнения одного из гостей о ее работах.
Потом взгляд главного судьи остановился на Кастонге, в глазах появилось жесткое выражение. Гамаш часто видел такой его взгляд в суде. На себе он чувствовал его редко, в основном судья смотрел так на какого-нибудь несчастного адвоката, участвующего в процессе и не знающего закон.
Если бы Кастонге был «Звездой Смерти», его голова наверняка бы взорвалась.
– Мне жаль, что вы так думаете, Андре, – сказал Пино ледяным голосом. – Может быть, в один прекрасный день вы будете чувствовать так же, как я.
Главный судья отвернулся и пошел прочь.
– Чувствовать? – крикнул Кастонге вслед уходящему Пино. – Чувствовать? Господи боже, да попытайтесь вы включить мозги.
Пино остановился спиной к Кастонге. Все присутствующие замерли, наблюдая. Наконец главный судья двинулся дальше.
Андре Кастонге остался в одиночестве.
– Этой заднице нужны радикальные меры, – заметила Сюзанна.
– Я применял радикальные меры ко многим задницам, – сказал Габри. – И надо сказать, помогало.
Гамаш оглядел комнату в поисках Клары, но ее, к счастью, здесь не было. Она почти наверняка готовила обед в кухне. Через открытую дверь в гостиную проникали замечательные ароматы, почти заглушавшие зловоние слов Кастонге.
– Так-так, – сказала Рут, поворачиваясь спиной к покачивающемуся на нетвердых ногах галеристу и лицом к Сюзанне. – Говорят, вы алкоголик.
– Верно, – сказала Сюзанна. – У меня вся родословная пьяницы. Они пьют что ни попадя. Разжигу, сточные воды, а один из моих дядюшек клялся и божился, что может превращать мочу в вино.
– Правда? – оживилась Рут. – А я вот превращаю вино в мочу. Ему удалось довести процесс до конца?
– Неудивительно, что он умер еще до моего рождения, но у моей матушки есть аппарат, который ферментирует что угодно. Горох, розы. Лампы.
Рут смотрела широко раскрытыми глазами:
– Да ладно вам. Горох?
Но, судя по ее выражению, она была готова попробовать. Рут отхлебнула из своего стакана и наклонила его к Сюзанне:
– Но ваша матушка никогда не пробовала этого.
– А это что? – спросила Сюзанна. – Если это дистиллированный восточный ковер, то она его делала. Вкус, как у моего дедушки, но не в этом суть.
На Рут это произвело впечатление, но она покачала головой:
– Это моя фирменная смесь. Джин, горечь и детские слезки.
Сюзанну это ничуть не удивило.
Арман Гамаш решил не присоединяться к этому разговору.
Тут раздался громкий голос Питера:
– Обед!
Гости потянулись в кухню.
Клара зажгла свечи по всей большой комнате; в центре длинного соснового стола стояли вазы с цветами.
Гамаш сел, отметив для себя, что три торговца предметами искусства держатся вместе, но и три члена общества АА – Сюзанна, Тьерри и Брайан – не отходят друг от друга.
– О чем задумались? – спросила Мирна, садясь справа от него и протягивая корзиночку с теплым французским батоном.
– Группы троек.
– Правда? Когда мы с вами беседовали в прошлый раз, в голове у вас был Шалтай-Болтай.
– Господи Исусе, – пробормотала Рут, сидевшая от него по другую сторону, – это убийство никогда не будет раскрыто.
Гамаш посмотрел на старую поэтессу:
– Догадайтесь, о чем я теперь думаю.
Она уставилась на него, сощурив холодные голубые глаза, лицо ее окаменело. Потом она рассмеялась.
– Что ж, справедливо, – сказала она, хватая ломоть хлеба. – Я именно то, что вы думаете, и даже хуже.
Блюда с цельным вареным лососем передавали в одну сторону, а весенние овощи и салат – в другую. Все накладывали себе на тарелки рыбу и зелень.
– Значит, группы троек. – Рут кивнула на трех дилеров. – Они как Керли, Ларри и Моу?
Франсуа Маруа рассмеялся, но Андре Кастонге выглядел пьяноватым и раздраженным.
– Существует старинная традиция групп троек, – сказала Мирна. – Все обычно мыслят парами, но тройки очень распространены. Это даже мистическое число. Святая троица.
– Три грации, – сказал Габри, отправляя в рот овощи. – Как на твоей картине, Клара.
– Три парки, – сказала Полетт.
– Есть еще и «трое от одной спички», – добавил Дени Фортен. – Готовсь. Целься. – Он посмотрел на Маруа. – Пли. Но не только мы перемещаемся тройками.
Гамаш вопросительно посмотрел на него.
– К вам это тоже относится, – пояснил Фортен, переведя взгляд с Гамаша на Бовуара и Лакост.
Гамаш рассмеялся:
– Я об этом не думал. Но вы правы.
– Три слепых мышонка, – сказала Рут.
– Три сосны, – добавила Клара. – Может быть, вы – три сосны. Обеспечиваете нашу безопасность.
– Как всегда, все перепутала, – сказала Рут.
– Глупый разговор, – пробормотал Кастонге и уронил вилку на пол. Посмотрел на нее с глупым выражением.
В комнате воцарилась тишина.
– Не расстраивайтесь, – сказала Клара. – Вилок у нас хватает.
Она встала и, когда проходила мимо, Кастонге попытался схватить ее за руку.
– Я не голоден, – заявил он громким ворчливым голосом.
Он промахнулся – ухватил не Клару, а агента Лакост, сидевшую рядом с ним.
– Извините, – пробормотал он.
Питер, Габри и Полетт начали говорить одновременно. Громко, весело.
– Не хочу, – отрезал Кастонге, когда Брайан предложил ему лосося. Затем галерист обратил внимание на молодого человека, словно впервые его увидел. – Господи боже, вас-то кто пригласил?
– Тот же человек, что и вас, – ответил Брайан.
Питер, Габри и Полетт заговорили еще громче. Еще более веселыми голосами.
– Вы кто? – прошепелявил Кастонге, пытаясь сосредоточиться на Брайане. – Только бога ради не говорите мне, что и вы художник. Вид у вас такой затраханный – на художника вы не похожи.
– Я художник, – ответил Брайан. – Делаю татуировки.
– Что? – спросил Кастонге.
– Все в порядке, Андре, – произнес Франсуа Маруа успокаивающим голосом, и, похоже, это сработало.
Кастонге чуть качнулся на стуле и как зачарованный уставился в свою тарелку.
– Кому еще? – весело спросил Питер.
Никто не поднял рук.
