Глава девятнадцатая
Клара Морроу сидела в машине, глядя на старое обветшалое многоквартирное здание. Как далеко это было от аккуратного коттеджа, в котором прежде жили Дайсоны!
Всю дорогу она вспоминала свои отношения с Лилиан. Как они работали на почте под Рождество – сортировали открытки и письма. Свихнуться от такой работы можно. Потом, позднее, работа спасателями. Это была идея Лилиан. Они ходили на курсы спасателей и вместе сдавали экзамены по плаванию. Помогали друг другу. Украдкой пробирались за сарай спасателей, чтобы выкурить сигарету или косячок.
Они вместе были в школьной волейбольной и легкоатлетической команде. Они страховали друг дружку, когда выполняли гимнастические упражнения.
В приятных Клариных воспоминаниях о детстве не было ни одного не связанного с Лилиан.
И всегда там присутствовали мистер и миссис Дайсон. Добрые персонажи, на чью поддержку всегда можно было рассчитывать. Они всегда находились где-то на заднем плане, как родители Пинатов. Возникали они редко, но всегда можно было рассчитывать на сэндвичи с яичным салатом, фруктовый салат и теплое еще печенье с шоколадной стружкой. Всегда был готов графин с ярко-розовым лимонадом.
Миссис Дайсон была маленькой, толстенькой, с редеющими, всегда хорошо уложенными волосами. Она казалась старой, но, как понимала сейчас Клара, ей было тогда меньше лет, чем Кларе теперь. А мистер Дайсон был высоким, жилистым, с курчавыми рыжими волосами. При ярком солнце возникало впечатление, что у него ржавчина в голове.
Нет. Сомнений никаких не оставалось, и Клару ужасало, как это она могла колебаться. Именно так и нужно было поступить.
Махнув рукой на лифт, она поднялась на третий этаж, стараясь не обращать внимания на застоялый запах табака, травки и мочи.
Она остановилась перед закрытой дверью, уставилась на нее. Перевела дыхание, участившееся не только от физических усилий.
Клара закрыла глаза, вызвала в памяти маленькую Лилиан – вот она стоит в дверях в зеленых шортах и футболке. Улыбается. Приглашает Клару в дом.
Наконец Клара постучала.
– Главный судья, – сказал Гамаш, протягивая руку.
– Старший инспектор, – откликнулся Тьерри Пино.
Они обменялись рукопожатием.
– Старший, главный – сколько всяких начальников, – сказала Сюзанна. – Давайте сядем.
– Мы можем присоединиться к инспектору Бовуару, – предложил Гамаш, показывая им на столик, где сидел инспектор.
Тот уже поднялся и приглашал их к себе.
– Я бы предпочел сесть здесь, – сказал главный судья Пино.
Сюзанна и Гамаш остановились. Пино показывал на столик у кирпичной стены, самый незаметный.
– Здесь больше приватности, – сказал Пино, видя их недоуменные лица.
Гамаш приподнял брови, но согласился, движением руки пригласив и Бовуара. Главный судья Пино сел первым. Спиной к деревне. Габри принял заказ.
– Вам это не помешает? – спросил Гамаш, показывая на два стакана пива, принесенные Бовуаром.
– Ничуть, – ответила Сюзанна.
– Я пытался дозвониться до вас сегодня утром, – сказал Гамаш.
Габри поставил напитки на стол и шепнул на ухо Бовуару:
– Кто этот человек?
– Главный судья Квебека.
– Ну ясное дело. – Габри смерил Бовуара недовольным взглядом и ушел.
– И что ответила мой секретарь? – спросил Пино, отхлебнув минеральной воды «Перье» с лаймом.
– Только то, что вы работаете дома, – ответил Гамаш.
Пино улыбнулся:
– Так оно и есть в некотором роде. Только, боюсь, я не указал, в каком доме.
– Вы решили приехать в ваш дом в Ноултоне?
– Это допрос, старший инспектор? Мне позвать адвоката?
Улыбка оставалась на своем месте, но она никого не могла обмануть. Пристрастный допрос главного судьи Квебека был делом рискованным.
Гамаш улыбнулся в ответ:
– Это дружеский разговор, ваша честь. Я надеюсь на вашу помощь.
– Бога ради, Тьерри, скажите этому человеку то, что он хочет знать. Не для этого ли вы сюда приехали?
Гамаш посмотрел на Сюзанну. Их заказ принесли, и она отправляла в рот кусок утятины. Это было не обжорство, а страх. Сюзанна обхватила тарелку руками. Она не претендовала на чью-то чужую еду – она хотела только свою. И была готова защищать ее, если возникнет такая необходимость.
Но между двумя кусками утятины Сюзанна задала интересный вопрос.
Зачем объявился здесь Тьерри Пино, если не для помощи следствию?
– Да, я приехал помочь, – небрежно сказал Пино. – Боюсь, старший инспектор, это была инстинктивная реакция. Реакция юриста. Мои извинения.
Гамаш обратил внимание кое на что еще. Хотя главный судья с удовольствием возражал главе отдела по расследованию убийств Квебекской полиции, он ни разу не возразил Сюзанне, которая в свободное от основной работы (официанткой) время пыталась заниматься живописью. Да что говорить, он воспринимал ее маленькие насмешливые уколы, ее критику, ее эпатажные жесты с невиданной выдержкой. Чем это объяснялось – воспитанием?
Нет, старший инспектор так не думал. У него сложилось впечатление, что его честь немного побаивается Сюзанны. Словно у нее есть какой-то компромат на него.
– Я попросила его привезти меня, – сказала Сюзанна. – Я знала, что он не откажется помочь.
– Почему? Я знаю, Лилиан была небезразлична Сюзанне. И вам тоже, сэр?
Главный судья посмотрел на Гамаша своими ясными холодными глазами:
– Не так, как вы это воображаете.
– Я ничего не воображаю. Просто спрашиваю.
– Я пытаюсь помочь, – сказал Пино.
Голос его прозвучал жестко, глаза смотрели холодно. Гамаш уже видел такого Пино на заседаниях суда. На конференциях Квебекской полиции.
И Гамаш воспринимал это так, как и должно. Его честь Тьерри Пино злится на него. Делал он это тонко, изящно, благородно, вежливо. Но злость все равно оставалась злостью.
Беда в том, что, как это понимал Гамаш, соревнование в злости нередко выходило из приватной сферы в публичную. Частная жизнь судьи Пино становилась достоянием общественности.
– А как, по-вашему, вы можете помочь, сэр? Вам известно что-то такое, что не известно мне?
– Я здесь, потому что меня попросила Сюзанна и потому что я знаю, где находится деревня Три Сосны. Я ее привез. Это и есть моя помощь.
Гамаш перевел взгляд с Тьерри на Сюзанну, которая терзала свежий французский батон, намазывала на оторванные куски масло и засовывала их в рот. Неужели она может вот так помыкать главным судьей? Приказывать ему, словно шоферу?
– Я попросила Тьерри о помощи, потому что знала – он отнесется к этому спокойно. Разумно.
– Притом что он главный судья Квебека? – спросил Бовуар.
– Я алкоголичка, но не идиотка, – с улыбкой сказала Сюзанна. – Мне это казалось преимуществом.
Это и было преимуществом, подумал Гамаш. Но почему она считала, что ей нужно преимущество? И почему судья Пино выбрал этот столик, подальше от других? Худший столик на террасе. А потом быстро занял место лицом к стене. Где ему ничего не было видно, но и его никто не мог увидеть.
Гамаш обвел взглядом деревню, невидимую главному судье Пино.
На скамье сидела Рут, кормила птиц и время от времени поглядывала на небо. Норман и Полетт, художники средней руки, сидели на веранде гостиницы Габри. Несколько человек шли с хозяйственными сумками из магазина месье Беливо. В бистро были и другие посетители – Андре Кастонге и Франсуа Маруа.
Клара стояла на лестничной площадке, глядя на дверь, захлопнувшуюся перед ее носом. Этот звук хлопка все еще эхом отдавался от стен, разносился по лестничным коридорам, лестничной клетке и вырывался наружу. Заполнял собой пространство под ярким солнцем.
Глаза у Клары были широко раскрыты, сердце колотилось. Из желудка поднималась горечь.
Она боялась, что ее стошнит.
– А, вот вы где, – сказал Дени Фортен, появившийся в дверях бистро.
Он с удовольствием посмотрел на Андре Кастонге, который при его появлении вскочил и чуть не опрокинул бокал с белым вином.
Франсуа Маруа, однако, остался сидеть на месте. Он почти никак не прореагировал на появление Фортена.
«Как ящерица, – подумал Фортен. – Растянулась на камушке и греется под солнцем».
– Tabernac! – воскликнул Кастонге. – Какого дьявола вам тут надо?
– Вы позволите? – спросил Фортен и сел за столик, не дожидаясь, пока Кастонге или Маруа ему откажут.
Они всегда возражали, если он хотел занять место за их столиком. Уже не одно десятилетие. Тайный заговор торговцев и галеристов, теперь постаревших. Как только Фортен решил, что не хочет быть художником, и открыл собственную галерею, они сомкнули ряды. Против посягнувшего на их монополию новичка.
И вот он сидит перед ними. Он стал успешнее, чем любой из них. За исключением, может быть, этих двоих. Из всех представителей мира искусства Квебека Фортен считался с мнением только этих двоих – Кастонге и Маруа.
Что ж, когда-нибудь им придется признать его. И возможно, это случится сегодня.
– Я слышал, что вы здесь, – сказал он, давая знак официанту принести еще выпивку.
Он видел, что Кастонге уже хорошо приложился к белому вину. Но Маруа прихлебывал охлажденный чай. Напиток аскетический, изящный, выдержанный. Холодный. Как и сам этот человек.
Фортен переключился на пиво из малой пивоварни. «Макослан». Молодое, золотистое, дерзкое.
– Что вы здесь делаете? – повторил Кастонге, сделав ударение на «вы», словно Фортен обязан был отчитываться перед ним.
И Фортен чуть не поддался инстинктивной потребности ублажить этих людей.
Однако он взял себя в руки и обаятельно улыбнулся:
– Я здесь по той же причине, что и вы. Чтобы подписать договор с Морроу.
Маруа наконец зашевелился. Медленно, очень медленно дилер повернул голову, посмотрел прямо в глаза Фортену, потом медленно, очень медленно поднял брови. Если бы это сделал кто-то другой, то такой жест мог бы показаться комичным. Но в исполнении Маруа он выглядел устрашающе.
Фортен почувствовал, как его прошиб холодный пот, словно он увидел голову горгоны Медузы.
Он с трудом проглотил слюну и не отвел взгляда, надеясь, что даже если и превратится в камень, то, по крайней мере, с выражением небрежной неприязни на лице.
Кастонге разразился смехом:
– Вы? Договор с Морроу? У вас уже был шанс, и вы его благополучно профукали. – Кастонге ухватил бокал и сделал громадный глоток.
Официант принес еще порцию выпивки, но Маруа поднял руку, останавливая его.
– Мы, пожалуй, уже достаточно выпили. – Он посмотрел на Кастонге. – Может, пришло время немного прогуляться, как вы думаете?
Но Кастонге не думал. Он взял бокал.
– Вы никогда не подпишете договор с Морроу. И знаете почему?
Фортен отрицательно покачал головой и тут же мысленно отругал себя за то, что вообще прореагировал на этот вопрос.
– Потому что они знают, что вы собой представляете, – громко заявил Кастонге.
Так громко, что все разговоры вокруг них стихли.
За отдаленным столиком все повернулись к ним, кроме Тьерри Пино. Он продолжал сидеть лицом к стене.
– Хватит, Андре, – сказал Маруа, прикасаясь пальцами к руке Кастонге.
– Нет, не хватит, – отмахнулся Кастонге. – Мы с вами работали не покладая рук, чтобы стать тем, кем стали. Изучали искусство, технику. У нас могут быть разногласия, но мы по крайней мере ведем разумную дискуссию. А этот, – его рука дернулась в сторону Фортена, – этот думает только о том, как бы срубить побольше долларов.
– А вы, сэр, – сказал Фортен, вставая, – думаете только о бутылке. И кто из нас хуже?
Фортен чуть поклонился с чопорным видом и пошел прочь. Он не знал, куда идет. Важно было просто уйти. От этих двух людей, что смотрят на него. И вероятно, смеются.
– Люди не меняются, – сказал Бовуар; он сдавливал бургер, глядя, как из него выступает сок.
Главный судья Пино и Сюзанна ушли в гостиницу Габри. Теперь наконец инспектор Бовуар мог поговорить об убийстве в спокойной обстановке.
– Ты так думаешь? – спросил Гамаш.
На его тарелке лежали креветки, жаренные в чесноке, и салат из киноа и манго. Жаровня для барбекю работала без перерыва, выдавая стейки, бургеры, креветки и лосося, – на ланч пришла голодная толпа клиентов.
– Внешне может показаться, что они изменились, – сказал Бовуар, поднося бургер ко рту, – но если ты в детстве был не подарок, то вырастешь во взрослого говнюка и умирать будешь, источая злость.
Он вонзил зубы в бургер. Прежде он приходил в восторг от такого бургера с беконом, жареным луком и тающим голубым сыром, но теперь его чуть не стошнило. Однако он заставлял себя есть, чтобы ублажить Гамаша.
Бовуар заметил, что шеф смотрит, как он ест, и почувствовал легкое раздражение, которое, впрочем, быстро прошло. По большому счету ему было все равно. После разговора с Мирной он отправился в ванную, принял парацетамол и оставался там, держась за голову руками, пока не почувствовал, как распространяется тепло по телу, а боль стихает и уходит.
Старший инспектор Гамаш подцепил вилкой кусочек жареной креветки и салата из киноа и манго и с явным удовольствием положил в рот.
Они оба подняли головы, когда Андре Кастонге повысил голос.
Бовуар даже привстал было, но шеф остановил его. Ему нужно было увидеть, как разрулится эта ситуация. Как и остальные клиенты, он проводил взглядом Фортена, который удалился на негнущихся ногах, с прямой спиной, прижав руки к бокам.
«Как маленький солдат», – подумал Гамаш, вспомнив, как его сын Даниель в детстве маршировал по парку. Шел подраться или уходил от драки. Целеустремленно.
Притворяясь.
Гамаш понял, что Дени Фортен отступает. Чтобы залечить раны.
– Похоже, вы со мной не согласны? – спросил Бовуар.
– В том, что люди не меняются? – откликнулся Гамаш, отрываясь от тарелки. – Да, не согласен. Я верю, что люди могут меняться и меняются.
– Но не в такой степени, в какой, видимо, изменилась убитая, – сказал Бовуар. – Это было бы слишком кьяроскуро.
– Слишком что? – Гамаш опустил нож с вилкой и уставился на своего заместителя.
– Это означает резкий контраст. Игра света и тени.
– Неужели? Ты сам придумал это словечко?
– Нет. Я слышал его на вернисаже Клары. И даже употребил несколько раз. Такое высокомерное сборище. Мне и нужно-то было всего несколько раз сказать «кьяроскуро», и они тут же поверили, что я – критик из «Монд».
Гамаш снова взялся за приборы.
– Значит, ты употребил слово, не зная его значения?
– А вы разве не заметили? Чем нелепее утверждение, тем скорее с ним согласятся. Вы видели их лица, когда они узнали, что я не из «Монд»?
– Экий у тебя сардонический склад ума, – сказал Гамаш и не удивился, когда Бовуар посмотрел на него с подозрением. – Значит, ты отыскал, что такое «кьяроскуро», сегодня утром. Ты этим занимаешься, когда я не вижу?
– Этим. А еще раскладываю пасьянс. И конечно, захаживаю на порносайты. Но это мы делаем только с вашего компьютера. – Бовуар ухмыльнулся и откусил гамбургер.
– Ты думаешь, что убитая была очень кьяроскуро? – спросил Гамаш.
– Вообще-то, нет. Я сказал это, чтобы покрасоваться. По-моему, все это ерунда. То она сучка, а через секунду замечательная женщина? Да бросьте. Чушь это.
– Теперь я понимаю, почему они приняли тебя за влиятельнейшего критика, – сказал Гамаш.
– Чертовски верно. Послушайте, люди не меняются. Вы думаете, что форель плавает в Белла-Белле, потому что любит Три Сосны? Или, может, на следующий год она уплывет куда-нибудь в другое место? – Бовуар мотнул головой в сторону речки.
Гамаш посмотрел на инспектора:
– Что у тебя на уме?
– Я думаю, у форели нет выбора. Она возвращается, потому что она форель. Так она себя ведет. Жизнь штука простая. Утки возвращаются на прежнее место каждый год. Гуси тоже. Лосось, бабочки, олени. Да что говорить, олени настолько живут привычками, что протаптывают тропку в лесу и никогда с нее не отклоняются. Вот почему их и убивают в таких количествах, как нам хорошо известно. Они никогда не меняются. То же самое и с людьми. Мы – то, что мы есть. Мы такие, какие есть.
– Мы не меняемся? – Гамаш набрал на вилку свежей спаржи.
– Абсолютно точно. Вы учили меня, что люди и уголовные дела по большому счету очень просты. Это мы их усложняем.
– А дело Дайсон? Его мы тоже усложняем?
– Наверное, да. Скорее всего, ее убил кто-то, кого она надула. Вот и весь сказ. С грустным исходом, но простой.
– Кто-то из ее прошлого? – спросил Гамаш.
– Нет, я думаю, тут вы ошибаетесь. Люди, которые знали новую Лилиан, Лилиан, бросившую пить, говорят, что она стала приличным человеком. А те, кто знал ее, когда она пьянствовала, говорят, что она сука.
Обе руки Бовуара были заняты. В одной он держал здоровенный бургер, а в другой – ломтик картошки фри. Между ними было некое пространство. Водораздел.
– А я говорю: что новый, что старый – это одно и то же лицо. – Он свел руки. – Есть только одна Лилиан. Как есть только один я. Или только один вы. Когда она пришла в АА, ей, вероятно, удавалось лучше скрывать это. Но поверьте мне, та ожесточенная, отвратительная, кошмарная женщина никуда не делась.
– И она продолжала делать больно людям? – спросил шеф.
Бовуар сунул в рот ломтик картофеля и кивнул. Это была его любимая часть следствия. Не еда, хотя в Трех Соснах с едой никаких затруднений не было. Он помнил другие дела, другие места, когда они с шефом целыми днями почти ничего не ели. Или делились холодными консервированными бобами и консервированной свининой. Он не мог не признать, что даже в этом что-то было. В ретроспективе. Но эта маленькая деревня выдавала на-гора еду и трупы в равной пропорции.
Еда ему нравилась, но больше всего нравились разговоры с шефом. Когда они сидели вдвоем.
– Согласно одной из гипотез, Лилиан приехала сюда, чтобы извиниться перед кем-то, – сказал Гамаш. – Покаяться.
– Если она это и сделала, то я уверен, что неискренне.
– Зачем она тогда приехала сюда, если была неискренна?
– Сделать то, что было свойственно ее природе. Облапошить кого-нибудь.
– Клару? – спросил Гамаш.
– Может быть. Или еще кого-то. У нее был большой выбор.
– Но что-то не сложилось, – заметил Гамаш.
– Вот уж точно, не сложилось. По крайней мере, для нее.
Неужели ответ и в самом деле так прост? Возможно, Лилиан Дайсон просто подтверждала свою репутацию.
Эгоистичная, разрушительная, пакостная личность. Пьяная или трезвая.
Все та же Лилиан, с прежним характером и инстинктами.
С одним желанием – причинять боль.
– Но откуда она узнала о вечеринке? – спросил Гамаш. – Это была частная вечеринка. Только по приглашениям. И мы все знаем, что найти Три Сосны довольно трудно. Как Лилиан узнала о вечеринке и как ее нашла? И откуда убийца мог узнать, что она приедет сюда?
Бовуар глубоко вздохнул, напрягая мозги. Потом покачал головой:
– Я привел нас к этому месту, шеф. Теперь ваша очередь сделать что-нибудь полезное.
Гамаш отхлебнул пива и погрузился в молчание. Такое сосредоточенное, что Бовуар заволновался. Уж не расстроил ли он шефа своим дерзким замечанием?
– В чем дело? – спросил Бовуар. – Что-то не так?
– Да нет. – Гамаш посмотрел на Бовуара, словно пытался принять какое-то решение. – Ты говоришь, что люди не меняются, но ведь вы с Энид любили друг друга. Верно?
Бовуар кивнул.
– Теперь вы расстались, собираетесь развестись. Так что случилось? – спросил Гамаш. – Ты изменился? Или Энид? Что-то изменилось.
Бовуар удивленно посмотрел на Гамаша. Шеф был искренне взволнован.
– Вы правы, – признал Бовуар. – Что-то изменилось. Но я думаю, что изменились не мы. Я думаю, мы просто поняли, что мы не те люди, за каких себя выдавали.
– Я тебя не понимаю, – сказал Гамаш, подавшись к Бовуару.
Бовуар собрал разбегающиеся мысли:
– Я хочу сказать, что мы были молоды. Мы не осознавали, чего хотим. Все вокруг женились, и это казалось таким приятным делом. Она мне нравилась. Я нравился ей. Но настоящей любви между нами не было. На самом деле я просто делал вид. Пытался быть кем-то, кем я не был. Тем человеком, который был нужен Энид.
– И что же случилось?
– После той перестрелки я понял, что должен быть тем, кто я есть. А этот человек недостаточно любил Энид, чтобы остаться с ней.
Гамаш замер, размышляя.
– В субботу вечером перед вернисажем ты разговаривал с Анни, – сказал наконец он.
Бовуар застыл. Но шеф продолжал, не ожидая ответа:
– И ты видел ее вместе с Дэвидом.
Бовуар заставлял себя моргать. Дышать. Но не мог. Сколько он так продержится, прежде чем отключится?
– Ты хорошо знаешь Анни.
Мысли Бовуара метались. Ему хотелось, чтобы этот разговор закончился, чтобы шеф уже высказал то, что у него на уме. Гамаш поднял голову, посмотрел в глаза Бовуару. Вовсе не сердито, даже умоляюще.
– Она говорила тебе о своем браке?
– Что? – едва слышно прошептал Бовуар.
– Я думал, она могла сказать тебе что-то, спросить твоего совета или еще что. Зная о тебе и Энид.
У Бовуара голова пошла кругом. Он никак не мог вникнуть в смысл слов шефа.
Гамаш откинулся на спинку стула, выдохнул и бросил свернутую салфетку на тарелку.
– Я чувствую себя таким идиотом. Мы замечали всякие мелкие признаки того, что дела у них идут неважно. Дэвид отменял совместные обеды, опаздывал, как в тот субботний вечер. Рано уходил. Их взаимная приязнь не проявлялась с такой очевидностью, как прежде. Мы с мадам Гамаш говорили об этом, но потом решили, что это, вероятно, просто новый этап их отношений. Что они стали менее зависимы друг от друга. К тому же многие пары, бывает, отдаляются, а потом снова сходятся.
Бовуар почувствовал, что его сердце опять забилось. Ударило так, что у него застучало в висках.
– Вы хотите сказать, что у Анни с Дэвидом трудности?
– Она тебе ничего не говорила?
Бовуар покачал головой. Почувствовал, как его мозг плещется внутри черепной коробки. А в мозгу одна только мысль: у Анни с Дэвидом трудности.
– Ты ничего не замечал?
Замечал ли он? Что из того, что он замечал, было реальностью, а что – игрой воображения, преувеличением? Он помнил пальцы Анни на руке Дэвида и безразличие Дэвида. Его отсутствующий вид. Рассеянный.
Бовуар видел все это, но боялся верить, что это что-либо иное, чем ощущение неловкости. Любовь, растрачиваемая на человека, которому все равно. Что это только его ревность, а не реальное положение вещей. Но теперь…
– О чем вы, шеф?
– Вчера Анни пришла на обед и поговорить. У нее с Дэвидом трудности. – Гамаш вздохнул. – Я надеялся, она что-то сказала тебе. Хоть вы и спорите, я знаю, что Анни для тебя как младшая сестренка. Сколько ей было лет, когда вы познакомились?
– Пятнадцать.
– Неужели столько лет прошло? – удивленно проговорил Гамаш. – Несчастливый год для Анни. Надо же, ведь ты был ее первой любовью.
– Я – ее первой любовью?
– А ты не знаешь? Да-да. Каждый раз после твоего прихода мы с мадам Гамаш выслушивали это. Жан Ги то, Жан Ги сё. Мы пытались ей объяснить, какой ты недоумок, но это лишь усиливало ее влечение к тебе.
– Почему же вы мне не сказали?
Гамаш недоуменно посмотрел на него:
– Тебе это было бы интересно знать? Ты уже тогда ее поддразнивал. Это могло бы стать вообще невыносимым. И потом, она умоляла нас ничего тебе не говорить.
– Но вот вы сказали.
– Нарушил ее доверие. Надеюсь, ты меня не предашь.
– Постараюсь. А что за проблема с Дэвидом? – Бовуар посмотрел на свой недоеденный бургер, словно тот вдруг совершил что-то чудесное.
– Уточнять она не пожелала.
– Они расстаются? – спросил он, надеясь, что его голос звучит с вежливой незаинтересованностью.
– Не знаю, – ответил Гамаш. – В ее жизни столько всего происходит, столько всяких перемен. Ты же знаешь, она сменила работу. Поступила в суд по семейным делам.
– Но Анни ненавидит детей.
– Да, она не умеет себя вести с ними, но не думаю, что она их ненавидит. Она обожает Флоранс и Зору.
– А как иначе, – сказал Бовуар. – Ведь это ее семья. Возможно, она в старости будет зависеть от них. Станет обиженной на мир тетушкой Анни с засохшими шоколадками и коллекцией дверных ручек. А им придется заботиться о ней. Поэтому она теперь не может ронять их головой вниз.
Гамаш рассмеялся, а Бовуар тем временем вспоминал: Анни с первой внучкой шефа, Флоранс. Три года назад. Флоранс едва начала ходить. Наверное, именно тогда впервые и проявилось его чувство к Анни. И он был потрясен его силой и глубиной. Оно обрушилось на него. Поглотило. Сбило с ног.
Но само это мгновение было таким кратким, таким хрупким.
Он видел Анни. Она держала на руках племянницу и улыбалась. Шептала что-то крошке.
И Бовуар вдруг понял: он хочет иметь детей. И хочет, чтобы их рожала ему Анни. Никто другой.
Он представлял себе Анни, которая держит их дочь или сына.
Анни. Обнимает его.
Он почувствовал, как вырвалось на свободу его сердце, спущенное с цепей, о существовании которых он даже не подозревал.
– Мы посоветовали ей попытаться уладить отношения с Дэвидом.
– Что? – чуть не выкрикнул Бовуар, вернувшийся к действительности.
– Мы не хотим быть свидетелями ее ошибки.
– Но, может быть, – сказал Бовуар, чьи мысли метались, – может быть, она уже совершила ошибку. Может быть, ее ошибка и есть Дэвид.
– Может быть. Но нужно, чтобы она была уверена.
– И что вы предлагаете?
– Мы сказали ей, что поддержим любое ее решение, но мягко намекнули, что стоило бы обратиться к психотерапевту по семейным вопросам, – сказал шеф, кладя свою большую выразительную руку на деревянную столешницу и стараясь удержать взгляд Бовуара.
Но видел он перед собой только дочку, его маленькую девочку в их гостиной в воскресенье вечером.
От приступов ярости она переходила к рыданиям. Она ненавидела то Дэвида, то себя, то родителей, которые предлагали обратиться в психотерапевтическую службу.
«Может, ты скрываешь от нас что-то еще?» – спросил наконец Гамаш.
«Что, например?» – спросила Анни.
Ее отец помолчал несколько секунд. Рейн-Мари сидела рядом с ним на диване, переводя взгляд с мужа на дочь.
«Он с тобой ничего такого не сделал?» – спросил Гамаш. Четким голосом. Глядя в глаза дочери. В поисках правды.
«Физически? – спросила Анни. – Ты спрашиваешь, не ударил ли он меня?»
«Да».
«Никогда. Дэвид никогда бы не пошел на это».
«Может быть, он унижал тебя каким-то иным способом? Эмоционально? Он не скандалист?»
Анни отрицательно покачала головой. Гамаш не отрывал взгляда от дочери. Так много подозреваемых сидели перед ним, и он вглядывался в их лица, стараясь увидеть правду в их глазах. Но ничто из того прежнего опыта не казалось таким важным.
Если Дэвид бил его дочь…
При одной этой мысли в нем закипал гнев. Как бы он поступил, если бы Дэвид и в самом деле?..
Гамаш заставил себя отойти от края бездны и кивнул. Принял ее ответ. Сел рядом с ней, обнял. Стал убаюкивать, как ребенка. Она пристроила голову у него на плече. Ее слезы напитали его рубашку. Точно так же, как в те времена, когда она плакала из-за Шалтая-Болтая. Только на этот раз с высоты упала она сама.
Наконец Анни отодвинулась от отца, и Рейн-Мари протянула ей салфетку.
«Хочешь, я его пристрелю?» – спросил Гамаш, когда она с трубным звуком прочистила нос.
Анни рассмеялась, всхлипывая: «Может, раздробить ему коленную чашечку?»
«Я ставлю это под номером один в список моих приоритетных дел, – сказал ей отец. Потом наклонился, в упор посмотрел ей в глаза, лицо его посерьезнело. – Что бы ты ни решила, мы всегда с тобой. Ты меня поняла?»
Она кивнула, вытерла лицо: «Я знаю».
Как и Рейн-Мари, он был не то чтобы потрясен, но взволнован. Ему казалось, что Анни о чем-то умалчивает. О чем-то, что не укладывалось в ее историю. У всех пар бывают трудные периоды. Гамаш и Рейн-Мари, случалось, спорили. Временами обижали друг друга. Никогда намеренно. Но когда люди так близки, подобные вещи неизбежно случаются.
«Что, если бы вы двое уже успели обзавестись семьей до знакомства? – спросила Анни, внимательно глядя то на мать, то на отца. – Что бы вы сделали?»
Они молча смотрели на дочь. Гамаш вспомнил, что именно такой вопрос задал ему недавно Бовуар.
«Ты хочешь сказать, что влюбилась в кого-то?» – спросила Рейн-Мари.
«Нет, – покачала головой Анни. – Я только хочу сказать, что где-то в мире есть кто-то, кто идеально подходит для Дэвида. А кто-то – для меня. А если ты цепляешься за того, кто тебе не подходит, то ничего хорошего из этого не выйдет. Отношения все равно не наладятся».
Когда Гамаш и Рейн-Мари остались наедине, жена задала ему тот же вопрос. Они лежали в кровати, читали. «Арман, – спросила она, сняв очки, – что бы ты сделал, если бы был женат, когда встретил меня?»
Гамаш опустил книгу и уставился перед собой. Попытался представить это. Он влюбился в Рейн-Мари с первого взгляда и забыл обо всем на свете, а потому ему трудно было представить себя с кем-то другим. Тем более женатым.
«Да поможет мне Господь, – сказал он наконец, поворачиваясь к ней. – Я бы бросил ее. Ужасное, эгоистичное решение, но я бы все равно был для нее жутким мужем. А все по твоей вине, распутница».
Рейн-Мари кивнула: «Я бы сделала то же самое. Но конечно, взяла бы с собой маленького Хулио-младшего и Франческу».
«Хулио и Франческу?»
«Моих детей от Хулио Иглесиаса».
«Бедняга. Неудивительно, что он поет столько печальных песен. Ты разбила его сердце».
«Он так никогда и не оправился», – улыбнулась она.
«Может, познакомить его с моей бывшей? – предложил Гамаш. – С Изабеллой Росселлини».
Рейн-Мари фыркнула, снова подняла книгу, но тут же ее опустила.
«Надеюсь, ты сейчас думаешь не о Хулио».
«Нет, я думала о Дэвиде и Анни», – ответила она.
«Считаешь, их брак кончен?» – спросил Гамаш.
Она кивнула: «Мне кажется, она нашла кого-то другого, но не хочет нам говорить».
«Правда?» Ее слова удивили его, но по размышлении он решил, что, возможно, так оно и есть.
Рейн-Мари кивнула: «Вероятно, он женат. Может быть, кто-то в ее юридической фирме. Не исключено, что она поэтому и сменила работу».
«Господи Исусе, надеюсь, что это не так».
Но еще он знал, что в любом случае ничего не может поделать. Разве что быть рядом и помочь собрать черепки. Но этот образ напомнил ему еще кое-что.
– Пора возвращаться к работе, – сказал Бовуар, поднимаясь. – А то порносайты нужно кому-то смотреть.
– Постой, – встрепенулся Гамаш.
Увидев лицо шефа, Бовуар опустился на стул.
Гамаш какое-то время сидел молча, нахмурив брови. Думал. Бовуар много раз видел это выражение на лице старшего инспектора. Он знал, что Гамаш разматывает сейчас какую-то ниточку. Обдумывает мысль, которая выводит его на другую. В темноту даже не проулка, а туннеля. Пытается найти то, что скрыто в самых глубинах. Тайну. Истину.
– Ты сказал, что именно после операции на фабрике окончательно принял решение расстаться с Энид.
Бовуар кивнул. Это было правдой.
– Я вот думаю, не возымела ли эта перестрелка такой же эффект на Анни.
– Это как?
– Для всех это было огромным потрясением, – сказал шеф. – Не только для нас, но и для наших семей. Может быть, Анни, как и ты, решила после этого взглянуть на свою жизнь новыми глазами.
– Тогда почему она не сказала вам об этом?
– Может быть, она не хочет, чтобы я чувствовал себя виноватым. Может быть, она даже не понимает этого. По крайней мере, не отдает себе в этом отчета.
И тут Бовуар вспомнил свой разговор с Анни перед вернисажем. Как она расспрашивала его о разводе с Энид. Как косвенно ссылалась на ту операцию и последующий разрыв отношений.
Конечно же, она была права. Та трагедия стала последней каплей.
Он тогда пресек этот разговор из опасения выдать себя. Но может быть, на самом деле она хотела поговорить о разладе в собственной семье?
– Что бы вы чувствовали, если бы так оно и было? – спросил Бовуар.
Старший инспектор откинулся на спинку стула, на его лице застыло слегка обеспокоенное выражение.
– Может быть, это не так уж и плохо, – тихо сказал Бовуар. – Если из случившегося родится что-то позитивное, то что в этом плохого? Анни сможет найти свою истинную любовь.
Гамаш посмотрел на Жана Ги, измотанного, усталого, худого как щепка. Гамаш кивнул:
– Oui. Да, если из случившегося родится что-то позитивное, это будет хорошо. Только я не уверен, что развод Анни и Дэвида можно считать чем-то позитивным.
Но Жан Ги Бовуар был с этим не согласен.
– Вы хотите, чтобы я остался? – спросил он.
Гамаш прогнал свои тяжелые мысли:
– Вообще-то, я хочу, чтобы ты поработал.
– Верно, мне нужно найти «сардонический».
– Найти?
– Вы произнесли это слово.
– «Сардонический», – улыбнулся Гамаш. – Не утруждайся. Это слово значит «язвительный», «злобный».
– Я думаю, это очень точно описывает убитую. Лилиан Дайсон возвела это в культ. Она этим жила, этим упивалась.
Но у Гамаша было на сей счет иное мнение. Если Лилиан Дайсон чем-то и упивалась, так это алкоголем.
Бовуар ушел, и старший инспектор, прихлебывая кофе, стал листать книгу Общества анонимных алкоголиков, обращая внимание на подчеркнутые фразы, наслаждаясь архаичным, но красивым языком книги, которая так аккуратно описывала падение в ад и долгое и трудное выкарабкивание оттуда. Наконец он закрыл книгу, использовав в качестве закладки собственный палец.
– Позвольте к вам присоединиться?
Гамаш вздрогнул. Он встал, приветственно поклонился, отодвинул стул:
– Прошу.
Мирна Ландерс села, поставила на стол блюдце с эклером и чашку кофе с молоком.
– Вы были погружены в свои мысли.
Гамаш кивнул:
– Я думал о Шалтае-Болтае.
– Значит, убийство почти раскрыто.
Гамаш улыбнулся:
– Нам осталось совсем немного. – Он внимательно посмотрел на нее. – Можно задать вам вопрос?
– В любое время.
– Как по-вашему, люди меняются?
Эклер застыл на полпути ко рту Мирны. Она задумалась, опустила пирожное и уставилась на старшего инспектора своими ясными, взыскующими глазами.
– Это откуда взялось?
– Существуют разные мнения относительно убитой – осталась ли она тем человеком, которого все знали много лет назад, или же стала другой.
– С чего вы решили, что она изменилась? – спросила Мирна и откусила от пирожного.
– Монетка, которую вы нашли в саду. Вы были правы, это из Общества анонимных алкоголиков, и жетончик принадлежал убитой. Она вот уже несколько месяцев как бросила пить. Люди, знавшие ее по АА, говорят о совсем иной женщине, чем та, о которой рассказывала Клара. Не о чуть-чуть изменившейся, а о совершенно другой. Одна – добрая, щедрая, другая – жестокая, коварная.
Мирна нахмурилась. Задумчиво сделала глоток кофе:
– Мы все меняемся. Только психопаты остаются такими, какие есть.
– Но что, если это скорее рост, чем изменение? Все равно как обертоны, хотя нота остается неизменной.
– Или как вариация на тему? – с интересом спросила Мирна. – А на самом деле никаких изменений? – Она задумалась. – Полагаю, так бывает нередко. Большинство людей растут, на самом деле ничуть не меняясь.
– Большинство. Но некоторые меняются?
– Некоторые – да, старший инспектор.
Она внимательно посмотрела на него. Знакомое лицо, чисто выбритое. Седеющие волосы чуть вьются у ушей. И глубокий шрам над виском. А ниже – добрые глаза. Она опасалась, что они могут измениться. Что станут жестокими, когда заглянешь в них.
Они не изменились. Как не изменился и он.
Но она не обманывала себя. Может, по внешнему виду этого не скажешь, но он изменился. Тот, кто вышел из той фабрики живым, вышел другим.
– Люди меняются, когда у них нет выбора. Вопрос стоит так: либо ты умираешь, либо меняешься. Вы говорили про АА. Алкоголики бросают пить, когда достигают самого дна.
– И что происходит потом?
– А чего вы ждете после такого падения? – Она посмотрела на него и вдруг поняла. – Как Шалтай-Болтай.
Он слегка кивнул.
– Когда люди ударяются о дно, – продолжила она, – они могут остаться там и умереть. Такова судьба большинства. А могут попытаться всплыть.
– Собрать себя по черепкам, как наш друг мистер Шалтай.
– Ну, ему помогала вся королевская конница и вся королевская рать, – сказала Мирна с шутливой серьезностью. – И даже им не удалось собрать мистера Шалтая.
– Да, я читал отчет по этому делу, – согласился старший инспектор.
– И потом, даже если бы им удалось его собрать, он бы свалился снова. – Она нахмурилась. – Неизменяющийся человек будет снова и снова повторять ту же самую глупость. Так что если просто сложить все черепки, как прежде, не стоит ждать, что жизнь изменится.
– А другое мнение есть?
Мирна улыбнулась:
– Вы знаете, что есть. Но это самое трудное. Немногим по плечу сделать это.
– Измениться, – подхватил Гамаш.
Возможно, в этом и состоит смысл Шалтая-Болтая. Его и не нужно собирать. Ему нужно измениться. В конце концов, сидение на стене всегда опасное занятие.
Возможно, Шалтай-Болтай должен был упасть. И возможно, вся королевская рать была обречена на неудачу.
Мирна допила кофе и встала. Гамаш тоже поднялся.
– Люди изменяются, старший инспектор. Но вы должны знать кое-что. – Она перешла на шепот. – Они не всегда изменяются к лучшему.
– Почему ты не пойдешь и не скажешь ему что-нибудь? – спросил Габри, ставя поднос с пустыми стаканами на стойку.
– Я занят, – ответил Оливье.
– Ты моешь стаканы. Этим может заняться кто-нибудь из официантов.
Оба посмотрели в окно на крупного человека, сидящего в одиночестве за столиком. Перед ним стояла кружка кофе и лежала книга.
– Схожу, – сказал Оливье. – Не подгоняй меня.
Габри взял кухонное полотенце и принялся протирать стаканы, а его партнер тем временем смывал мыльную пену с посуды.
– Он совершил ошибку, – сказал Габри. – Но потом извинился.
Оливье посмотрел на своего партнера в веселеньком красно-белом переднике в форме сердца. Том самом переднике, не покупать который на День святого Валентина два года назад он умолял Габри. Потом умолял не надевать. Он стыдился этого передника и молил бога, чтобы никто из их знакомых из Монреаля не приехал и не увидел Габри в таком дурацком одеянии.
Но теперь этот передник стал нравиться Оливье. И он не хотел, чтобы Габри менял его на что-то другое.
Не хотел, чтобы Габри вообще что-то менял.
Ополаскивая стаканы, он увидел, как Арман Гамаш допил кофе и поднялся.
Бовуар подошел к листам бумаги, приколотым к стене старого железнодорожного вокзала. Он снял колпачок с фломастера, помахал им у себя под носом, читая написанное аккуратными черными колонками.
Это очень успокаивало. Все разборчиво, упорядоченно.
Он несколько раз перечитал список вещдоков, гипотез, вопросов. Добавил несколько новых – плоды сегодняшних трудов команды.
Они опросили большинство гостей вечеринки. Как ни странно, никто из них не признался, что свернул шею Лилиан Дайсон.
Но теперь, когда он стоял перед этими листами бумаги, в голову ему пришла одна мысль.
А все другие исчезли.
Неужели это возможно?
На вечеринке были и другие. Местные жители, члены художественного сообщества, друзья, семья.
Но был там и кто-то еще. Кто-то упоминавшийся многократно, но так и оставшийся вне поля их зрения. Его практически так и не опросили.
Инспектор Бовуар снял трубку и набрал монреальский номер.
