Глава двадцатая

Клара закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Прислушалась – где Питер. Надеясь, надеясь. Надеясь, что ничего не услышит. Надеясь, что она одна.

И она действительно была одна.

«Ах, нет, нет, нет, – подумала она. – Мертвец все свое неслышно гнул».

Лилиан была не мертва. Она жила в лице мистера Дайсона.

Клара мчалась домой, едва удерживая машину на дороге, перед ее глазами стояло то лицо. Те лица.

Мистера и миссис Дайсон. Матери и отца Лилиан. Старые, больные. В них почти невозможно было узнать тех крепких, веселых людей, которых она знала когда-то.

Но голоса их были сильны. А выражения еще сильнее.

Сомнений у Клары не оставалось: она совершила ужасную ошибку. И вместо того чтобы исправить ситуацию, только ухудшила ее.

Как она могла так ошибаться?

– Этот говнюк долбаный. – Андре Кастонге оттолкнул от себя стол и поднялся на нетвердых ногах. – Надо сказать ему пару слов.

Франсуа Маруа тоже поднялся:

– Не сейчас, мой друг.

Они оба видели Дени Фортена, который спустился с холма и вошел в деревню. Он не помедлил, не посмотрел в их сторону. Не отклонился от выбранного курса.

Дени Фортен направлялся к дому Морроу. Это было ясно Кастонге, Маруа и старшему инспектору Гамашу, который тоже наблюдал за ним.

– Мы не можем допустить, чтобы он говорил с ними, – сказал Кастонге, стараясь отлепиться от Маруа.

– У него ничего не получится, Андре. Вы это знаете. Пусть попытается. И потом, я видел, что Питер Морроу ушел несколько минут назад. Его и дома-то нет.

Кастонге, покачнувшись, повернулся к Маруа.

– Vraiment? – На его лице появилась глуповатая улыбка.

– Vraiment, – подтвердил Маруа. – Правда. Я бы вам посоветовал вернуться в гостиницу и отдохнуть.

– Хорошая мысль.

Андре Кастонге медленно, целеустремленно двинулся по деревенскому лугу.

Гамаш видел все это, и теперь его взгляд переместился на Франсуа Маруа. На лице дилера застыло выражение усталой умудренности. Он, казалось, был чем-то озадачен.

Старший инспектор спустился с террасы и подошел к Маруа. Тот не сводил глаз с коттеджа Морроу, словно ждал – вот сейчас тот совершит что-нибудь достойное лицезрения. Потом он перевел взгляд на Кастонге, волочащего ноги по грунтовой дороге.

– Бедняга Андре, – сказал Маруа. – Со стороны Фортена это было очень некрасиво.

– Что было некрасиво? – спросил Гамаш, тоже смотревший вслед Кастонге, который остановился на вершине холма, чуть покачнулся и двинулся дальше. – Мне показалось, что именно месье Кастонге вел себя не по-джентльменски.

– Но его спровоцировали, – возразил Маруа. – Фортен, едва сев за стол, знал, как будет реагировать Андре. И еще…

– Да?

– Он заказал еще выпивку. Чтобы Андре напился.

– У месье Кастонге проблема?

– Маленькая проблема папочки? – Маруа улыбнулся, потом покачал головой. – Это секрет Полишинеля. По большей части он себя контролирует. Иначе нельзя. Но иногда…

Он сделал красноречивый жест.

«Да, – подумал Гамаш. – Иногда…»

– А потом, сказать Андре, что он тут для того, чтобы заключить договор с Морроу… Ну, Фортен сам напрашивался на неприятности. Самодовольный нахал.

– Мне кажется, вы тут немного неискренни, – сказал Гамаш. – В конце концов, вы здесь по той же причине.

Маруа рассмеялся:

– Touché. Но мы приехали первыми.

– Вы хотите сказать, что существует какая-то система приоритетов? Оказывается, в мире искусства есть столько всяких вещей, о которых я понятия не имею.

– Я хотел сказать, что мне не нужно объяснять, что такое великое искусство. У меня есть глаза, и я могу его видеть. Клара – блестящий художник. Не нужны ни «Таймс», ни Дени Фортен, ни Андре Кастонге, чтобы сообщить мне об этом. Но некоторые покупают произведения искусства ушами, а некоторые – глазами.

– А Дени Фортену нужно объяснять?

– По моему мнению, да.

– И вы не скрываете своего мнения? Поэтому Фортен вас ненавидит?

Франсуа Маруа внимательно слушал старшего инспектора. Его лицо перестало быть лицом сфинкса. Его удивление было очевидно.

– Ненавидит меня? Я уверен, он меня не ненавидит. Да, мы конкуренты, мы нередко не можем поделить художников или покупателей, и наши отношения могут становиться ужасными, но есть уважение и честь профессии. К тому же свое мнение я держу при себе.

– Но со мной-то вы поделились, – заметил Гамаш.

Маруа посмотрел на него:

– Вы спросили. Иначе я бы ничего не сказал.

– Клара может заключить договор с Фортеном?

– Может. Все любят раскаявшихся грешников. И я уверен, что он в этот момент сочиняет свою покаянную молитву.

– Он уже покаялся, – сказал Гамаш. – Поэтому-то и был приглашен на вернисаж.

– Так-так, – кивнул Маруа. – Я задавал себе этот вопрос. – Впервые на его лице появилось озабоченное выражение. Потом он приложил некоторое усилие, и его взгляд прояснился. – Клара умна. Она его насквозь видит. Он не понимал, что потерял, отказавшись от нее прежде. И до сих пор не понимает ее картин. Он много трудился, чтобы заработать репутацию безошибочного ценителя, но он таким не является. Один ложный шаг, одна неудачная выставка, и вся эта репутация полетит вверх тормашками. Репутация – вещь хрупкая, и Фортену это известно лучше, чем кому бы то ни было.

Маруа показал на Андре Кастонге, подходящего к дверям гостиницы:

– Вот он не настолько уязвим. У него есть постоянные частные клиенты и один большой корпоративный. «Келли фудс».

– Производитель детского питания?

– Именно. Громадный корпоративный покупатель. Они делают громадные вложения в искусство, помещают картины в своих офисах по всему миру. Отчего они кажутся менее корыстными и более изысканными. И догадайтесь, кто находит для них картины?

Ответа не требовалось. Андре Кастонге нырнул головой вперед в дверь гостиницы и исчез.

– Они, конечно, довольно консервативны, – продолжил Маруа. – Но Андре и сам такой.

– Если он такой консервативный, почему он интересуется искусством Клары?

– А он ею и не интересуется.

– Питером?

– Я так думаю. Таким образом, он получит двоих по цене одного. Художника, чьи работы он сможет продавать «Келли фудс». Безопасные, традиционные, уважаемые. Ничего слишком смелого или непристойного. Но еще он при этом получает рекламу и возможности, чтобы продавать настоящий авангард. Клару Морроу. Не недооценивайте силу корысти, старший инспектор. Корысти или эго.

– Я это запомню, merci.

Гамаш улыбнулся, провожая взглядом Маруа, который пошел следом за Кастонге вверх по холму.

– «Нет, камнем, палкою сердца не разбивают».

Гамаш повернулся на голос. На скамье, спиной к нему, сидела Рут.

– «Невидимую глазу плеть я знаю».

Гамаш сел рядом с ней.

– Эмили Дикинсон, – сказала Рут, глядя перед собой.

– Арман Гамаш, – откликнулся старший инспектор.

– Я говорю не о себе, идиот. Об авторе стихотворения.

Она посмотрела на него рассерженным взглядом, но увидела, что Гамаш улыбается, и громко расхохоталась.

– «Нет, камнем, палкою сердца не разбивают», – повторил Гамаш.

Это было знакомо. Напомнило ему чьи-то недавно сказанные слова.

– Сегодня тут слишком много движения, – сказала Рут. – Слишком много шума. Отпугивает птиц.

И вокруг в самом деле не было ни одной птицы, словно в подтверждение слов Рут. Хотя Гамаш знал, что думает она не обо всех птицах, а об одной.

О Розе, о своей утке, которая улетела прошлой осенью и не вернулась с остальными.

Но Рут не оставила надежды.

Гамаш, сидевший молча на скамье, вспомнил, почему строки из стихотворения Дикинсон были такими знакомыми. Открыв книгу, которую он все еще держал в руках, он нашел слова, выделенные убитой женщиной.

«Разбиваются сердца. Умирает любовь».

Потом он увидел, что кто-то наблюдает за ними из бистро. Оливье.

– Как он поживает? – спросил Гамаш, почти незаметно поведя рукой в сторону бистро.

– Кто?

– Оливье.

– Не знаю. И какая мне разница?

Гамаш немного помолчал.

– Насколько я помню, он ваш хороший друг.

Рут не ответила, сидела с бесстрастным лицом.

– Люди совершают ошибки, – сказал Гамаш. – Вы же знаете, он хороший человек. И я знаю, он вас любит.

Рут произвела неприличный звук:

– Слушайте, все, чем он дорожит, – это деньги. Не я, не Клара, не Питер. Даже не Габри по большому счету. Он нас всех готов продать за несколько баксов. Уж вы-то это знаете лучше кого бы то ни было.

– Я скажу вам, что я знаю, – сказал Гамаш. – Я знаю, что он совершил ошибку. И что он сожалеет. И пытается загладить вину.

– Но не перед вами. Он на вас даже смотреть не может.

– А вы бы смогли? Если бы я арестовал вас за преступление, которого вы не совершали, вы бы меня простили?

– Оливье лгал нам. Он лгал мне.

– Все лгут. Все что-то скрывают. То, что скрывал он, было достойно порицания, но я видел вещи и похуже. Гораздо хуже.

И без того тонкие губы Рут теперь и вовсе исчезли.

– Я вам скажу, кто лгал, – сказала она. – Тот человек, с которым вы сейчас говорили.

– Франсуа Маруа?

– Не знаю, как зовут этого хрена, – ответила она. – Сколько их было, с кем вы говорили? Как бы его ни звали, он вам лгал.

– Это почему?

– Тот молодой не всю выпивку заказывал. Перед этим заказывал ваш собеседник, того молодого еще и в помине не было, а когда он появился, старик был уже пьян.

– Вы уверены?

– У меня на пьянство нюх, а выпивку мимо моего глаза незаметно не пронесешь.

– И солгать при вас тоже не получается.

На лице Рут появилась улыбка, удивившая даже ее саму.

Гамаш поднялся, бросил взгляд на Оливье, потом слегка поклонился Рут и прошептал так, чтобы было слышно только ей:

– Хватит, – оборвала она его, поднеся костлявую руку к его лицу. Не прикасаясь к нему, но достаточно близко, чтобы остановить слова. – Я знаю, как оно кончается. И мне занятно, знаете ли вы ответ. – Она впилась в него взглядом. – «Так кого все эти годы ты надеялся простить», старший инспектор?

Он выпрямился и пошел прочь – к мосту через Белла-Беллу, забывшись в своих мыслях.

– Шеф.

Гамаш повернулся и увидел инспектора Бовуара, который широким шагом шел к нему из оперативного штаба.

Он знал это выражение на лице Жана Ги: тот нес ему новости.