Глава двадцать пятая
– Кто… кто дал вам право освобождать арестованных? – На лице Щукина бушевала неукротимая ярость.
Градоначальник смотрел на Щукина, как кролик на удава, пот страха и унижения заливал ему глаза. Губы у него вздрагивали, но он не пытался оправдаться:
– Я приказал выгнать только железнодорожников, посаженных за мелкие проступки. Это же форменное безобразие – на станции уже стало некому работать. Срываются военные перевозки…
– Вы ответите за свою глупость, если это не нечто большее! – с холодным презрением перебил его Щукин.
Градоначальник побагровел.
– Мне шестьдесят пять лет. Сорок пять из них я прослужил верным слугой его императорского величества. Да-с, прослужил! И никто – вы слышите? – ни разу не посмел меня оскорбить! – задыхаясь от негодования, процедил Щетинин. – И наконец, я выполнял волю командующего!
Щукин удивленно посмотрел на градоначальника.
– Вы хотите сказать, что арестованных приказал освободить командующий?
– Да… То есть не совсем так… – замялся градоначальник и вытер платком мокрое лицо. – Мне позвонили из штаба, и я приехал… Командующий был занят, и мне сказали…
– Кто? – резко спросил Щукин.
– Павел Андреевич… Адъютант его превосходительства… Он сказал, что… ну, что срываются перевозки, а в тюрьме много железнодорожников… командующий гневается. – Щетинин облегченно вздохнул, ему показалось, что наконец он нашел верные слова, оправдывающие его. Он ведь – исполнитель. Всего лишь только исполнитель распоряжений вышестоящего начальства.
Воцарилась тягостная тишина, которая, казалось, длилась бесконечно.
– Идите, полковник! – наконец нарушил молчание Щукин, удрученный непоколебимой простоватостью Щетинина. И, отвернувшись от градоначальника, сел в кресло. Не оборачивался до тех пор, пока тот, возбужденно гремя шашкой, не дошел до двери и не закрыл ее за собой.
Спустя немного времени полковник скорым шагом направился в приемную, вызывающе остановился посередине, не глядя на Кольцова и не обращаясь к нему, спросил:
– Союзники отбыли?
– Так точно, господин полковник! – ровным голосом ответил адъютант. В поведении Щукина чувствовалась некая угроза.
Ни о чем больше не спрашивая, полковник скрылся в кабинете командующего. Теперь Кольцов обеспокоенно смотрел на закрывшуюся тяжелую дверь…
При появлении Щукина командующий отложил в сторону циркуль и карандаши. На столе была расстелена мелкомасштабная карта района Белгорода, Орла.
– Владимир Зенонович, скажите, вы отдавали распоряжение об освобождении из тюрьмы железнодорожников?
Ковалевский машинально снял пенсне, стал медленно протирать его платком, не сводя глаз со Щукина.
– Видите, Николай Григорьевич! Как вам известно, планируется генеральное наступление. – Назидательная интонация командующего неприятно уколола Щукина. – Естественно, предвидятся большие и срочные переброски войск и военных грузов в район основного ударного направления. А транспортное ведомство уже сейчас – да-да, уже сейчас! – жалуется на нехватку паровозных бригад. Не паровозов, заметьте, а паровозных бригад… Однако чем вы так взволнованы?
– Нет-нет, ничего, – досадуя на себя, сказал Щукин. Закравшиеся было в его душу подозрения командующий рассеял. Очевидно, это была всего-навсего халатность градоначальника. Не больше. Подняв глаза на Ковалевского, Щукин глухо добавил: – Из тюрьмы были выпущены железнодорожники из паровозной бригады сто пятого-бис, те самые, не без помощи которых был убит капитан Осипов. Я, конечно, уже принял меры, но поиски пока не дали никаких результатов…
Оба долго молчали: Ковалевский – удивленно, Щукин – уязвленно.
– Вас преследуют неудачи, полковник, – угрюмо напомнил прежний их разговор Ковалевский.
– Нас, ваше превосходительство! – поправил его Щукин, впадая в обычную непроницаемую угрюмость.
– Какими последствиями это чревато? – спросил Ковалевский, не обращая внимания на плохое настроение Щукина.
– Пока не знаю. Но боюсь, боюсь, что сегодняшний день еще будет иметь продолжение!.. – с какой-то мистической верой произнес полковник.
Ковалевский прошелся по кабинету, торопливо вернулся к столу, склонился над картой, словно спешил заняться привычным, понятным и подвластным ему делом и хотя бы на время уйти от неприятностей с той стороны, которая так плотно была защищена до недавнего времени многоопытным Щукиным. Взяв лупу, командующий стал водить ею над картой. Лупа, похожая на выцветшую луну, покружилась и остановилась над точкой с надписью: «Орел».
– Этот район большевики успели сильно укрепить, – с несвойственной его характеру сухостью сказал он. – Но… если на этом участке фронта мы сумеем неожиданно для красных ввести в бой танки, они во многом решат исход наступления.
– Не слишком ли сильно верите вы, Владимир Зенонович, в эти железные коробки? – усомнился Щукин. – Французы неоднократно применяли их, но значительного эффекта не добились.
– А я верю, Николай Григорьевич! На русского мужика, который и автомобиля толком вблизи не видел, эти железные громады способны навести суеверный страх. Остальное сделают войска!
– Дай-то Бог, дай-то Бог! – наконец решил поддержать командующего полковник.
После этого рука командующего перенесла лупу в район Тулы. Медленно пересекла город в сторону Москвы.
– Задача – гнать красных до Тулы. Тулу взять с ходу. Вы тем временем свяжитесь с Московским центром. Взятие нашими войсками Тулы должно послужить сигналом Центру к вооруженному выступлению и захвату большевистского правительства…
– Не будет вооруженного выступления Центра, Владимир Зенонович! – с расстановкой, выделяя каждое слово, сказал Щукин.
Ковалевский отбросил карандаш, сел в кресло и удивленно посмотрел на сидящего напротив Щукина.
– Что вы сказали? – спросил он, весь подавшись вперед.
– Я сказал, что ничего этого не будет. Ни выступления Центра, ни захвата большевистского правительства, – безжалостно, с горечью повторил Щукин и затем объяснил: – Центр несколько дней назад разгромлен чекистами.
Ковалевский схватился за пенсне, снял его и опять надел.
– Откуда вам это известно?
– Получил почту от Николая Николаевича, – жестко продолжал Щукин, находя утешение в том, что не только его преследуют неудачи.
Ковалевский привалился к спинке кресла и несколько мгновений сидел так с закрытыми глазами. Наконец Ковалевский спросил отчужденно:
– Что еще сообщает Николай Николаевич?
– У них в штабе зачитывали ориентировку за подписью Дзержинского. Он мне переслал ее копию. Подробностей там никаких. Перечисляются лишь арестованные руководители.
Ковалевский монотонным, усталым голосом спросил:
– И кто же?
– Многие из них занимали большие посты в Красной Армии. Миллер, например…
– Василий Александрович? Когда-то я его знал, – сказал Ковалевский.
– Миллер был начальником окружных курсов артиллерии и читал лекции кремлевским курсантам. Последнее время числился военным референтом Троцкого.
Ковалевский озабоченно барабанил по столу пальцами, напряженно о чем-то думая. Щукин затаенно ждал.
– Скажите, а не может в один далеко не прекрасный день такая же печальная участь постигнуть и Николая Николаевича?
– Чека – серьезный противник, – вместо ответа сказал Щукин. – Но Николай Николаевич осторожен и хорошо законспирирован.
– Таких людей надо ценить! – вздохнул командующий. – Нет таких наград, которыми бы можно было по достоинству оценить его вклад… Кстати, вы можете срочно с ним связаться?
– Могу, ваше превосходительство.
Ковалевский снова склонился над картой.
– Смотрите! – пригласил он Щукина. И опять лупа медленно закружилась над темными и четкими линиями железных дорог, над голубыми изгибами рек. – Корпус генерал-лейтенанта Мамонтова громит сейчас большевистские тылы вот здесь, северо-восточнее Воронежа, – продолжал Ковалевский. – Но его берут в кольцо. Над корпусом нависла угроза. Самое время прорываться обратно. Но кто, кроме Николая Николаевича, может указать участок фронта, наиболее удобный для прорыва? – Ковалевский сделал выжидательную паузу и, глядя на начальника контрразведки, сказал: – Кстати, штаб Двенадцатой армии красных недавно переместился вот сюда, в Новозыбков.
Карандаш командующего лег почти плашмя на карту. Острие его упиралось в мало кому известное и странно звучащее название: «Новозыбков».
– Я об этом уже осведомлен, ваше превосходительство, – отозвался Щукин и четко добавил: – Планирую днями отправить туда связного.
* * *
Таня с особым нетерпением ждала новой встречи с Кольцовым. Но шли дни – однообразные, скучные, дни-близнецы, и от давнего чудесного настроения ничего не осталось. Печаль питается печалью, надежда – ожиданием, но ожидание не может длиться бесконечно, ему нужен выход, нужна какая-то определенность… А теперь еще разговор с отцом – резкий, почти до разрыва… Конечно, ей нужно с Павлом Андреевичем объясниться. Он должен ее понять, он такой внимательный и сильный, не похожий ни на кого из офицеров. Ей только необходимо найти для этого нужные слова.
Лихорадочным движением, вся во власти немедленного действия, Таня вырвала листок из блокнотика и, не отрываясь и почти не вдумываясь в смысл как бы со стороны приходящих слов, стала быстро писать. Слова обидные, смешные, невнятные безрадостно, даже как-то обреченно ложились на бумагу… Затем она недовольно перечитала письмо и отбросила листок к краю стола. Нужные слова упорно не шли. Получалось то слишком резко, то прорывался какой-то омертвело-чванливый, совершенно ей не свойственный тон, то начинали звучать сентиментально-истерические нотки.
Она подошла к окну и растворила его – в комнату хлынула прохлада. Было еще рано-рано, только что отбелило небо, в глубине улицы зябли сады и поднималось голубоватое облачко – последние остатки предрассветного тумана.
Улица все больше оживала, в соседних домах стали раскрываться окна, появились и офицеры, совсем не щегольского вида – верха фуражек мятые и шаги у них семенящие, мелкие, поспешные… Все куда-то спешат, всем что-то надо. А вот она одна, никому не нужна. Ну что убавится в мире, если она умрет?.. Мир не заметит этой убыли…
Как ни странно, она почти совсем не думала или боялась думать о той женщине, из-за которой Кольцов ввязался в драку, хотя сообщение отца об этом огорчило ее. Нет, ложь и двоедушие чужды Павлу. Она была уверена в этом… Просто он не мог допустить, чтобы в его присутствии унизили или оскорбили женщину, и этот поступок говорит в его пользу, а не наоборот…
И сейчас, утром, еще раз перебирая свои ночные мысли, Таня отчетливо поняла, что ей нужно обязательно увидеться с Кольцовым. Именно увидеться, а не объясняться с ним в письмах. Какое-то внутреннее, чрезвычайно обострившееся чутье подсказывало ей, что это единственно правильное решение…
Присев к столу, она быстро набросала записку, всего несколько строк, и, перечитав, запечатала листок в конверт, наспех причесалась возле зеркала и стремительно вышла из дому.
* * *
Юра сидел на своем обычном месте, на скамейке возле штаба. Ему сегодня не читалось. Он рассеянно посматривал на посетителей, снующих взад и вперед. Приходили и уходили важные господа во фраках и в котелках, подъезжали на автомашинах внушительные офицеры, приезжали на конях запыленные и усталые, в смятых фуражках и погонах торчком нижние чины, на лестнице на ходу выдергивали из планшеток пакеты, сдавали их в штабе и тут же торопливо уезжали. Ритм жизни штаба изменился, стал более быстрым и нервным. Не посвященный в штабные дела Юра и тот догадывался, что готовится нечто важное…
– Юра! Вас, кажется, так зовут? – услышал он возле себя чей-то ласковый голос. Подняв голову, он увидел стоящую рядом Таню Щукину. Он не видел ее давно, с тех пор как они вместе были в театре. Юра отметил про себя, что лицо ее осунулось и побледнело, глаза смотрели то ли ласково, то ли печально.
– Я вас слушаю, мадемуазель, – сказал он, вставая.
– Я просила бы вас выполнить одну мою просьбу.
– С удовольствием, мадемуазель, – согласился Юра. Ему нравилась эта девушка, он рад был оказать ей услугу.
– Передайте это письмо вашему другу Павлу Андреевичу Кольцову – ведь он ваш друг, не так ли?
– Д-да… Совершенно верно, мадемуазель, – тихо ответил Юра. – Так я сейчас же! – И хотел уже убежать.
– Вы не торопитесь, – остановила его Таня. – Положите письмо вот сюда, в книгу, и отдадите, когда Павел Андреевич будет один. Один. Вы понимаете? – И голос у нее дрогнул, словно все сказанное стоило ей больших усилий.
– Да, понимаю, – поспешно сказал Юра и покраснел, так как догадался по Таниному виду и по ее голосу, что это было любовное письмо, что она любит его друга Павла Андреевича. – Я отдам… без свидетелей, мадемуазель!
– Вы очень хороший человек, Юра, благодарю вас. – Таня бросила на Юру благодарный взгляд и, не оглядываясь, быстро ушла.
А Юра еще долго провожал ее взглядом, держа в руках конверт. Затем скользнул по нему взором и хотел идти, но внимание его привлек худощавый и немного сутулый господин в длиннополом сюртуке и в котелке. Что-то в этом господине показалось ему знакомым. Юра посмотрел внимательнее, и ему даже захотелось протереть глаза – до того этот человек был похож на Фролова.
Человек в котелке неторопливо прогуливался по дорожке неподалеку от штаба, и каждый раз, когда он проходил близко с Юриным убежищем, Юра внимательно всматривался в него. Несомненно это Фролов.
Юра с тревогой задумался над тем, как он оказался в Харькове. Да еще в такой странной одежде! Да еще прогуливается возле штаба! Не угрожает ли чем его появление здесь Павлу Андреевичу? Может быть, следует немедленно предупредить Кольцова? Но как, как это сделать, чтобы не навредить и ему, Фролову?
А дальше произошло и вовсе удивительное. Из штаба торопливо вышел Павел Андреевич, направился к стоянке автомобилей.
– Господин капитан! – окликнул его Фролов.
Кольцов остановился совсем близко от Юриного убежища, ожидая Фролова.
Приподняв котелок, Фролов вежливо раскланялся и сказал:
– Извините, что задержал вас. Ставский, скотопромышленник.
– Я вас слушаю, господин Ставский, – вежливо ответил Кольцов. – Чем могу быть полезен?
– Видите ли… я хотел бы испросить аудиенцию у его превосходительства по поводу поставки крупной партии мяса, – мягко сказал Фролов.
– Советую обратиться к начальнику снабжения армии генералу Дееву, – казенным, вежливо-безучастным тоном ответил Кольцов.
– Генерал Деев? – переспросил Фролов и затем добавил: – Простите, его не Семеном Алексеевичем зовут?.. Я когда-то знавал Семена Алексеевича… – Фролов сделал паузу, – Деева. Мне говорили, будто бы он в отъезде, а сейчас якобы вернулся в Харьков. Потянуло, знаете, в родные места.
– Простите, но генерала Деева зовут Михаилом Федоровичем, – сухо пояснил Кольцов.
– Ошибка, значит? Извините!.. Ах, да! Вспомнил! Тот Деев числился по археологическому ведомству. Нумизматикой занимался. Извините! – Фролов сокрушенно развел руками и попятился, размахивая котелком. – Желаю здравствовать!..
Вскоре он уже затерялся вдали в уличной толпе.
Выждав, когда Павел Андреевич уехал, Юра выбрался из своего убежища и стремглав бросился к себе в комнату. Прикрыв за собой дверь, он прислонился к мягкой ее кожаной обивке. И внезапно почувствовал озноб. Стоя так, он лихорадочно думал. Память неутомимо и безутешно складывала вместе разрозненные факты, которым Юра прежде бессилен был найти объяснение: таинственные шаги в личных покоях командующего, тщательно скрываемая заинтересованность Кольцова в судьбе Человека без имени и этот сегодняшний путаный разговор, во многом непонятный, в котором по странному совпадению несколько раз прозвучало знакомое Юре имя – Семен Алексеевич. Фролов и Семен Алексеевич были друзьями. Не поэтому ли сейчас в Харькове появился Фролов? Конечно, поэтому. Здесь все ясно. А вот разговор с Павлом Андреевичем – он ведь тоже не зря.
И вдруг страшная догадка, будто вспышка молнии, поразила Юру. А что, если Кольцов вовсе не тот, за кого себя выдает? Что, если они с Фроловым тоже давно и хорошо знакомы? И Фролов приходил, чтобы сообщить Кольцову, что Семен Алексеевич вернулся из тюрьмы?
Мучительно размышляя о происшедшем, Юра все больше убеждался, что появление Фролова возле штаба – не случайность. Он определенно, вне всяких сомнений, приходил на свидание к Кольцову… Фролов и Кольцов, несомненно, давно знакомы, и весь их сегодняшний разговор – своеобразный шифр. Значит, Павел Андреевич совсем не тот, за кого себя выдает? Он – красный?..
Но как в таком случае поступить ему, Юре? Рассказать о своих подозрениях, догадках Щукину? Или же Ковалевскому? Но это означало бы безусловно одно – Кольцова тут же арестуют. А заодно с ним Фролова и Красильникова. И наверное, расстреляют. Но разве может он причинить им зло? Эти люди были всегда добры к нему, даже спасали от смерти!.. Только им в последнее время самозабвенно верил он!.. Только им!..
А может быть, следует объясниться с Павлом Андреевичем? Может, все не так? И он развеет его подозрения? Но тогда Кольцов должен будет отдать приказ об аресте Фролова и Красильникова!.. Что-то не выходит у него как надо…
Но ведь нужно передать Павлу Андреевичу письмо Тани. Немедленно! Он обещал ей!.. А встречаться с Павлом Андреевичем ему сейчас не хотелось. Кольцов по его лицу поймет, что что-то случилось. Он умеет быть таким проницательным!..
И тогда Юра решил положить письмо в комнате Павла Андреевича на видном месте. А сам ушел в город, чтобы не встречаться с ним до вечера.
* * *
Конверт лежал на виду, поверх деловых бумаг, и Кольцов удивленно обрадовался коротенькой записке, вложенной в этот конверт. «Павел Андреевич! – прочел он. – Мы должны увидеться. Жду вас в пять пополудни в вестибюле университетской обсерватории. Там мы сможем поговорить без помехи. Таня».
Странно было теперь получать письма… Второй год шла Гражданская война, и почтальоны понадобились для другого.
И вот письмо! Ее письмо!
Кольцов понимал, какая бездна лежит между ним и этой девушкой. Он не имеет права перед самим собой, перед своим делом на особые отношения с девушкой из другого мира. Вот почему, когда Щукин запретил ему видеться с дочерью, Павел вдруг почувствовал облегчение: узел отношений, на которые он не имел права, разрубался помимо его воли.
Но Таня не хотела смириться с этим решением отца, она звала Павла, наверное, стыдясь этого, иначе зачем письмо? Сейчас и ему захотелось увидеть Таню, хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что он сможет превозмочь свое страстное искушение кого-то любить, кому-то верить…
До пяти оставалось совсем немного времени, и, предупредив Микки, что он уходит, Павел Андреевич отправился на встречу с Таней.
Массивное здание университетской обсерватории безжизненно глядело бесчисленными окнами и казалось совсем безлюдным, но, когда Кольцов толкнул тяжелую дверь, она неожиданно легко подалась и в лицо ему резко пахнуло холодной сыростью.
В огромном, погруженном в полумрак вестибюле было необычайно пусто. За маленьким столиком, где обычно сидел служитель, – никого. Казалось, только шаги Кольцова, только тонкое позвякивание его шпор жили сейчас в этом здании.
Но вот где-то в глубине этой пустоты скрипнула дверь, послышались легкие, стремительные шаги, и возле широкой мраморной лестницы, поблекшей от времени и людского нерадения, показалась Таня. Она протянула к Павлу руки, и у него горестно сжалось сердце, когда он увидел осунувшееся Танино лицо.
– Я благодарю вас, Павел Андреевич, что вы отозвались на мою просьбу, – тихо сказала она.
– Таня, – одним дыханием позвал Кольцов и повторил громче: – Таня!
И тотчас эхо подхватило это имя и понесло вверх, туда, откуда из зеленоватого полумрака спускалась лестница и смутно виднелось что-то похожее на антресоли. Там, вверху, длинно проскрипела дверь, послышались чьи-то торопливые шаги.
Таня слабо ахнула и потянула Кольцова за руку к двери возле лестницы, и они очутились в комнате, заставленной стеллажами и застекленными витринами, в которых тускло мерцали старинные монеты и медали.
Павел хотел что-то сказать Тане, но она приложила палец к губам, призывая к молчанию. Потом громко позвала кого-то совсем по-свойски:
– Владимир Евграфович! Профессор, где же вы?
– Иду, Татьянка, иду, – отозвался старческий голос, и тут же Владимир Евграфович вышел из-за перегородки. У профессора были длинные седые волосы, бессильно опущенные плечи и добрые, расплывчатые глаза.
– Я рад познакомиться с вами, – едва слышно, каким-то музейным шепотком вымолвил он, – очень рад, господин… – профессор с бесцеремонной естественностью привстал на цыпочки, заглянул Кольцову на погон, – господин капитан, если я правильно разбираюсь в армейских чинах.
– Совершенно верно. Капитан Кольцов к вашим услугам. Очень рад! – Павел осторожно принял сухонькую руку, словно ветхий свиток пергамента, с любопытством вглядываясь в источенное морщинами лицо профессора.
В это время ветер шевельнул штору – и беглый солнечный луч тонко прорезался сквозь просвет и высветил одну из витрин, где переливно заблестела какая-то довольно крупная, монета.
– Да это тетрадрахма! – воскликнул Кольцов, которому надо было хотя бы о чем-нибудь заговорить с хозяином музея.
– Что? – Седые брови профессора удивленно взлетели вверх, и он подался всем телом вперед, словно собирался кого-то догонять. – Откуда вы знаете? Гм… Впервые встречаю человека вашего звания, расположенного к сей отрасли человеческой любознательности.
Профессор говорил несколько выспренне, но он не был виноват – просто предмет их разговора требовал особого стиля.
– Да, это действительно тетрадрахма. Третий век до Рождества Христова. Херсонес. Изображение – богиня Дева. – Профессор явно сел на своего конька и, все больше воспламеняясь, продолжал: – А вот рядом, прошу взглянуть, еще одна редкость. Конечно, вы знаете о восстании рабов в древнем Боспоре, нынешней Керчи?..
Кольцов весело скосил глаза в сторону Тани и неопределенно качнул головой. Он понял, что профессор, увлекшись, может не ко времени разговориться.
Но профессор, посмотрев на Кольцова и Таню, вдруг заторопился.
– Совсем, совсем забыл, мне же надо… – и, не договорив, неловко засеменил к двери…
Чем-то домашним, уютным, располагающим к себе веяло теперь от комнаты, где остались Таня и Павел.
– Павел, – сказала Таня, как только за профессором закрылась дверь, – я хотела видеть вас… Я знаю о вашем разговоре с отцом. Знаю, что он запретил вам встречаться со мной, равно как и мне с вами. Папа принял решение отправить меня в Париж. И я не увижу вас… вероятно, никогда…
– Ну что вы, Таня! – попробовал возразить Кольцов, пряча в глазах печаль. – Окончится война…
– Не нужно ничего говорить… – Таня быстро прижала свою руку к его губам и, помолчав, добавила: – У меня не будет больше времени сказать вам это… Я люблю вас. Наверное, давно, с той первой нашей встречи… Простите, но я поступаю как пушкинская героиня, признаюсь первой.
Павел молчал, понимая, что у него нет убедительных слов, чтобы ответить ей с той же прямотой. Да Таня и не ждала от него никакого ответа: она говорила и говорила, словно боясь, что ее решимость скоро иссякнет и она не успеет сказать ему всего.
– Вы говорите – окончится война. Но она не окончится скоро. Господи, быть может, она совсем не окончится, пока вы все не перестреляете друг друга. Это ужасно! Ужасно! Я хочу спасти вас, Павел… Я поговорю об этом с Владимиром Зеноновичем. Он любит меня и расположен к вам. Он поймет нас и, быть может, поможет и вам уехать в Париж.
– Но, Таня… Это невозможно! Идет война, и я солдат. Этот поступок был бы справедливо расценен как дезертирство…
– Нет-нет! Владимир Зенонович послал бы вас в длительную служебную командировку… Прикомандировал к русской военной миссии в Париже. Стоит только вам сказать «да», и я умолю его!..
Несколько мгновений Кольцов молчал, потом взял Таню за руку, тихо сказал:
– Вы были предельно откровенны со мною, Татьяна Николаевна! Я хотел бы ответить вам тем же! Я благодарю вас за те чувства, которые вы высказали мне. Вы мне тоже нравитесь. Очень. Но сказать «да» я не вправе. Я не могу поступиться своей совестью и честью солдата. Родина в опасности, и я не смогу издали, в тепле и сытости, наблюдать за тем, что происходит здесь. Я не смогу так жить! Не обижайтесь на меня!
– Я знала, что вы так скажете, – грустно обронила она. – Простите!.. И прощайте… – Однако она не торопилась уходить – долго, словно стремилась запомнить его лицо, смотрела на него. Сказала: – Позвольте, я поцелую вас. Ну вот, это уже не совсем по Пушкину.
…Молча прошли они в вестибюль, молча простились.
Кольцов спустился по ступеням, а эхо относило звук его шагов назад, к Тане…
* * *
В смятенном настроении, еще не зная, как ему поступить со своими чувствами, Кольцов, повременив немного, отправился на Николаевскую. Он явственно отдавал себе отчет в том, что столь внезапный и рискованный приход Фролова к штабу мог быть вызван только чрезвычайными обстоятельствами. Он понял: что-то случилось с Красильниковым. Увы, мысли о Тане мешали ему собраться.
– Ты меня прости, что пришлось прибегнуть к такому способу связаться с тобой, – невозмутимо встретил его Фролов, когда Кольцов пришел к Старцевым. – Но есть дела безотлагательные.
Они прошли через знакомую комнату, уставленную шкафами. Фролов толкнул дверь в маленькую комнату, пропустил Кольцова впереди себя. В комнате тускло горела подвешенная к потолку керосиновая лампа, окна были завешены одеялами.
– Узнаешь? – спросил Фролов.
Кольцов присмотрелся и в полутьме комнаты увидел лукаво улыбающегося Красильникова.
– Семен Алексеевич? – радостно пожал ему руку Кольцов. – Как же тебе удалось вырваться?
– Сам господин градоначальник собственноручно выпустил, даже, можно сказать, выгнал. Довольно грубо! По ошибке, конечно.
– Ты что, тоже сошел за железнодорожника? – спросил Кольцов, польщенный тем, что его экспромт с градоначальником так удался.
– В той ситуации я и за циркового артиста готов был сойти! – веселый оттого, что видит своих друзей, пошутил Красильников.
Фролов стоял в проеме двери в своем широкополом купеческом сюртуке, и на лице его расплылось выражение довольства.
– Кособродов и Николай тоже бежали, – сообщил он Кольцову. – Но оставаться им в городе нельзя. Гарнизон поднят на ноги. Производятся повальные обыски.
Кольцову не хотелось сейчас рассказывать о том, как он способствовал этому, и он присел к столу, вынул из кармана мундира несколько исписанных листков, передал их Фролову.
– Что это? – посмотрел Фролов на бумаги.
– Отчет о переговорах Ковалевского с союзниками. И тактико-технические данные танков, которые уже доставлены в Новороссийск, – обстоятельно стал докладывать Кольцов. – Выгрузка танков начнется в ближайшие дни. Двенадцатого сентября начнется наступление на Орел и дальше – на Москву. Вероятнее всего, первые танки будут доставлены сюда к началу наступления.
Несколько минут все молчали. Фролов поправил фитиль у лампы, прикурил. Лампа качнулась – зыбкий свет заколебался на стенах. Повернувшись к Красильникову, Фролов решительно произнес:
– Что ж, Семен! Нечего тебе сидеть здесь, испытывать судьбу. Сегодня же ночью выедешь в Новороссийск.
– Ясно, – сказал Семен Алексеевич.
– С тобой поедут Кособродов и Николай. Оба – железнодорожники. Проверенные товарищи… Кособродов работал в Новороссийске в депо, хорошо знает местные условия.
– Взрывчатки бы достать! – пыхнув цигаркой, деловито сказал Красильников, и вокруг его озабоченных глаз тонкими сетками собрались морщинки.
– Там неподалеку каменные карьеры, – ответил Фролов. – Рвут камень для цементных заводов. Местные подпольщики помогут вам со взрывчаткой.
– Ясно, – тихо повторил Красильников и, тщательно загасив о каблук окурок, посмеиваясь, спросил: – А скажи-ка мне, купец первой гильдии, на гроши ты не богат? Дай хоть на робу какую приличную. Не могу же я в этом офицерском френче красоваться. – Красильников начертил в воздухе вокруг своего лица круг и сказал: – Не соответствует…
Кольцов, который уже несколько раз бросал изучающие взгляды на френч, подошел ближе к Красильникову и поднял клапан нагрудного кармана. На внутренней его стороне чернильным карандашом были начерчены две буквы: «П» и «К».
– Что ты там ищешь? – недоуменно спросил Красильников.
– Нет-нет, ничего! – И добрая, задумчивая улыбка озарила лицо Кольцова. – А ведь хороший парнишка растет… Определенно хороший! Правда же?
– Ты про кого это? – не понял сразу Красильников.
– Про одного нашего знакомого.
* * *
…Домой Кольцов вернулся поздно, но Юра еще не спал.
Он лежал в кровати, и глаза его были открыты.
Лунная дорожка протянулась через комнату и нависла над самой головой мальчика. На потолке выступили трещины, сплелись в какую-то причудливую сеть.
Тихо проскрипела дверь – осторожно заглянул Павел Андреевич.
– Юра! – шепнул он.
Юра не откликнулся, но и не сделал вида, что спит. Павел Андреевич увидел это, вошел, присел на краешек кровати.
– Сердишься? – спросил он.
– Нет, – несмело пошевелился мальчик на кровати.
– Так чего же ты?..
– Думаю, – Юра перевел взгляд на Кольцова, долго смотрел на него и затем тихо спросил: – Павел Андреевич, вы – шпион?
В интонации мальчика почти не было вопроса. Кольцов сразу уловил это. Долго молчал, не слишком удивляясь проницательности своего маленького друга и вместе с тем избегая прямого ответа.
Имеет ли он право открыться? Но другого выхода ведь все равно нет – мальчик догадывается о многом.
– Я все знаю, – снова сказал Юра. – И про Семена Алексеевича, и про Фролова… Он сегодня приходил… к вам…
Кольцов положил руку Юре на голову, ласково взъерошил ему волосы.
– Нат Пинкертон, – задумчиво, по-доброму сказал он. И это было как бы ответом на Юрин вопрос.
– Но почему вы, офицер, адъютант командующего – и вдруг… – Юра приподнялся на локте. – Или вы вовсе и не офицер?
– Что? Тогда было бы все понятно? Захотел отнять у других то, чего сам не имел?.. Нет, Юра, я действительно офицер, хотя и не дворянин. Но мог бы им стать. По наградам. И награды мои заработаны в бою с германцами кровью и риском. И передо мною открывалась дорога в дворянское общество… Но я не мог быть счастливым среди несчастных… Я хочу, чтобы все были сыты и все были счастливы… Понимаешь? Все! Я хочу помочь… нет, не Владимиру Зеноновичу, хотя он, вероятно, и неплохой человек!.. – растолковывал он Юре свою правду. А правде дети больше всего верят, потому что для них правда – это жизнь.
– Он очень хороший! – восторженно произнес Юра.
– Мне он тоже нравится. И я вовсе не против него. Но я против того, что он хочет сделать! – старался быть понятным Юре Кольцов.
– А что он хочет сделать? – встрепенулся Юра, испытывая непередаваемую благодарность к Кольцову за то, что тот ведет с ним прямой, мужской разговор.
– Он хочет, чтоб все осталось так, как было тысячи и тысячи лет. Чтоб одни трудились, обреченные на убогое существование, а другие пожинали плоды чужого труда… Вот я и хочу помочь не Владимиру Зеноновичу и не Николаю Григорьевичу, а, скажем, тому садовнику, который выращивал ваш сад…
– Да-да! Вы ему помогите! Этот садовник вместе с другими такими же спалил наш дом. Помогите, помогите ему! – взорвался Юра, несколько уязвленный последней фразой.
– Ты должен его простить, – негромко сказал Кольцов, внимательно поглядев на Юру.
– Простить?
– Да, простить. Они это сделали от гнева. Но поверь, они не злобные люди. Необразованные – да. Грубые – да.
– Мы им никогда ничего плохого не сделали!
– А хорошего?
Юра промолчал.
– Вот видишь, тоже ничего. Зато они вам только хорошее делали. Вот дом построили. Хороший, должно быть, дом. А сами жили, ты знаешь где. Хлеб вам растили. А сами голодали. И так из года в год… из века в век… Несправедливо? Несправедливо. Вот они и озлобились. Тем более, что им дали оружие и послали на эту нелепую войну. Озлобились они даже на папу твоего. На Владимира Зеноновича…
– И вы хотите…
– Хочу… как бы тебе объяснить… чтоб кто-то строил дом…
– Для кого?
– Для тебя, для меня, для всех. А кто-то ухаживал бы за садом…
– За чьим садом? – переспросил, внезапно успокаиваясь, Юра.
– Ну… сад тоже будет принадлежать всем, – популярно объяснял Павел Андреевич – он был доволен, что Юра задает вопросы.
– А если я захочу иметь свой сад?
– Но он ведь и будет твой. И сад, и дом, и земля…
– Так не бывает.
– Да, так не было… И тогда, понимаешь, никто не будет ни на кого злобу копить. Не из-за чего будет. То есть будут, конечно, люди друг на друга обижаться… и обижать друг друга будут… – Здесь голос Кольцова приобрел истинную силу – ведь он рассказывал о самом заветном. – Но причины будут другие… мелкие… Ты вот полежи и подумай немного… может, и поймешь того садовника, который спалил ваш дом. Поймешь и простишь.
Юра молчал. Даже при лунном свете была видна тоненькая, не детская морщинка, появившаяся у него на лбу.
– И быть может, тогда поймешь и меня… Мне очень важно, чтобы ты меня понял… Я дорожу нашей дружбой.
– Я подумаю, Павел Андреевич, – задумчиво сказал Юра. – Я… постараюсь…
Он еще долго лежал с открытыми глазами. Ему предстояло решить тот главный вопрос – с кем быть? – который разрешала вся Россия, и он думал: «И Фролов хочет этого, и Семен Алексеевич. И сражаются они на стороне красных, на стороне тех, кого я считал врагами… Если я останусь с деникинцами, значит, буду против Павла Андреевича, против Фролова и Семена Алексеевича. Но зато буду на стороне Ковалевского и Щукина…»
Юра склонил голову к Кольцову и тихо и сбивчиво заговорил:
– Я не все понимаю, Павел Андреевич!.. Но я не хочу быть с тем бандитом Мироном, из-за которого умерла моя мама… А он служит у них. Я видел его в Киеве. А на днях видел здесь… со Щукиным… – Он помолчал и добавил: – Я не хочу с ними… Я хочу с вами… Вы мне самый близкий после папы… – И умолк, по-мальчишески устыдившись своего признания.
Кольцов прижал к себе Юрину голову.
– Мы – взрослые люди, Юра! И давно дружим! Я хочу получить от тебя ответ на крайне важный вопрос не только для меня, – серьезно продолжал Кольцов. – Я могу рассчитывать на твое молчание?.. Могу ничего не опасаться?..
– Да, – твердо сказал Юра. – Я обещаю!..
– И еще, – сказал Кольцов. – Мне не нравится слово «шпион». Я – боец. Мой фронт здесь. Где и меня готовы убить, и где я тоже могу… если этого потребует дело, которому я служу.
Они еще долго сидели рядом, молча, на Юриной кровати – взрослый, живущий все время как сжатая пружина, и мальчик, который хотел и мог верить только сильному и правому.
Кольцов первым прервал молчание, негромко попросил:
– Расскажи мне об этом человеке… о Мироне… подробно…