Глава двадцать шестая
Кассу вокзала осаждала возбужденная, нетерпеливая толпа. Все совали в окошко мятые деньги и умоляюще просили или грозно требовали билет. И слышали в ответ бесстрастно-категоричное:
– Билетов нет и не будет!
Мирон Осадчий, с распаренным от спешки лицом, усердно работая локтями, протиснулся к кассе и с видом наглого превосходства просунул в окошко полученную от Щукина записку и деньги.
Толпа замерла. Толпа ждала, уставясь в непроницаемое окошко.
В ответ на записку рука из кассы торопливо выложила Мирону билет и выплеснулся подобострастный, почти елейный голос:
– Пожалуйте-с!
Толпа негодующе зашумела не то на Мирона, не то на кассира и снова начала приступом, гудя и переругиваясь, брать кассу. Мирон едва выбрался из этой свалки.
Времени до прихода поезда оставалось еще много, и он скучающей походкой прошелся по перрону. Свернул к пивнушке. Рукавом смахнул со стойки рыбьи кости и застарелую шелуху от обглоданных раков, угрюмо потребовал:
– Налей-ка!
Расстегнув поддевку, Мирон огляделся вокруг, радуясь хорошему дню и удачливой своей жизни. Все сложилось у него как нельзя лучше – не погиб тогда, в банде у Ангела, и своевременно нашел других хозяев… «Ну чем не житуха, – думал Осадчий, с удовольствием ощущая в кармане внушительную пачку денег. – Они – тьфу-тьфу, не сглазить бы! – хорошо платят. А риск-то по нынешним временам невеликий. Чего греха таить, разве это риск? Вот у кого рисковая жизнь – так это у солдат».
Мысли у Мирона были приятные, сытые – круглые! – сами катятся в мозгу. Мысли-самокаты. И хорошо ему от них, от спокойного предосеннего солнышка, оттого что скоро уезжает. Вот только не с кем словом перемолвиться…
Но и тут повезло Мирону – появился человек в брезентовом пыльнике и купеческом картузе. Остановился рядом с Мироном с кружкой вздыбленного пеной пива. «Из спекулянтов, должно! – наметанным глазом определил Осадчий. – Вот и тараньку загодя приготовленную достал из кармана». А человек постучал таранькой по стойке и принялся за пиво. Десятки глаз с вожделением посмотрели на тараньку. Но человек в пыльнике выделил только его, Мирона, и великодушно протянул половину жирной, красновато светящейся на солнце рыбины.
– Мне? – несказанно удивился обрадованный Мирон и с уважением добавил: – Премного благодарен.
Они стояли за стойкой, неторопливо грызли тараньку, лениво тянули пиво, добродушно поглядывая друг на друга. И Мирон даже начал испытывать к этому человеку какое-то свойское расположение.
– Смотрю, вы вроде бы местный? – отдувая от края кружки пену, полюбопытствовал сосед.
– А что? – со сразу проснувшейся настороженностью отозвался Осадчий.
– Да нет, ничего… поиздержался малость в дороге… Хотел бы… – Наклонившись к самому уху Мирона и оглядевшись по сторонам, человек доверительно прошептал: – Хотел бы кое-что продать…
– Что?
– Вещь…
Незнакомец в свою очередь насторожился и даже чуть отодвинулся от Мирона. Похоже было, что он уже пожалел о своем предложении. И это успокоило Мирона: перед чужим испугом его собственный страх всегда проходил быстро. Он наклонился к соседу, солидным шепотком сказал:
– Сами мы не местные, но свободный капиталец имеем. Так что, ежели ваша вещь…
– Кой-какое золотишко у меня… – едва слышно признался незнакомец.
– Золотишко?! – захлебываясь от восторга, повторил Мирон. Едва ли не с нежностью подумал: «Ах ты, рожа твоя спекулянтская! Да не томи душу, злодей!..» Видать, день сегодня такой выдался – прибыток к прибытку шел… И добавил нетерпеливо: – А ну, покажь товар!
– Вы уж, пожалуйста, потише. Здесь ведь разные люди, – выразительно повел глазами по сторонам сосед. Он насупился и, казалось, уже окончательно раскаивался в своей откровенности перед случайным человеком. Еще раз оглядел Мирона и с сомнением покачал головой: – Да и боюсь, мой товар будет вам не по карману…
«Взад пятит, – огорчился Мирон, – спугнул купца!» И, тоже перейдя на полушепот, внушительно сказал:
– Мы ваш товар не видели, вы наш карман не щупали. Людей в деле опасливых я, конечно, уважаю, только и кота покупать не приучен. К тому же у вас даже мешка нет! – Он коротко и нервно рассмеялся собственной шутке.
Похоже было, что шутка эта разозлила чересчур осторожного собеседника.
– Мешка нет! – сердито сказал он. – Не каждый товар в мешке носится!.. Часы у меня золотые с двумя крышками, боем и при золотой цепочке!
– Пока-ажь!..
– Шпана кругом. А ты: «покажь» да «покажь»! А потом не купишь, а они увяжутся, украдут.
– Ну, не хочешь здесь – давай отойдем, – тихим примирительным тоном предложил Мирон, боясь неосторожным словом или даже взглядом окончательно расстроить заманчивую сделку.
Они перешли через железнодорожные пути, за которыми сразу начинался пустырь с остатками каких-то сараюшек, а еще дальше густо вставал невысокий, подпаленный осенним багрянцем кустарник.
– Значит, с двумя крышками, – не выдержав, переспросил Мирон. – И при цепочке?
– Фирма «Лонжин», – внушительно ответил спутник. Мирон искоса осмотрел сухощавую, не так чтобы сильную фигуру шагавшего рядом человека, и шалая, взвеселившая сразу мысль пришла к нему. «Лонжин», – повторил он про себя незнакомое слово. И еще раз с удовольствием: «Лон-жин!»
В кустарнике, вблизи речки, виднелась заброшенная полуразвалившаяся часовенка. Вокруг царила легкая недвижная тишина.
– Пройдем к часовне, – предложил Мирон каким-то свистящим от волнения голосом, – чтоб, значит, для полной уверенности. – Теперь он сам искал безлюдного места.
– Пройдем… – Мужчина согласился не задумываясь, легко, и Мирон увидел в его сговорчивости добрый знак.
Сколько раз выручала Мирона Осадчего врожденная подозрительность к людям, сколько раз отводила от него беду в самый распоследний момент, а вот жадность подвела, столь же глубоко в нем сидящая, как и подозрительность!.. Они вошли в часовню, и мужчина сразу же достал из кармана что-то завернутое в белую материю. Не замечая ничего вокруг, Мирон жадно впился взглядом в сверток, будто надеялся увидеть сквозь тряпицу желанный блеск золота.
Но все получилось иначе: в руках у человека блеснула не мягкая желтизна золота, а черно-вороненая сталь нагана…
– Не шевелись… Мирон Осадчий! – негромко, но властно произнес Фролов.
Мирон загипнотизированно смотрел на ствол револьвера и лихорадочно думал: «Это конец! Черт возьми, что же делать? Господи, помоги, лишь бы увернуться от выстрела. А там – во весь дух наутек!» Не меняя недвижного выражения лица, Мирон резко швырнул в лицо Фролову свою котомку и отпрыгнул в сторону… «Теперь бежать!» – молнией пронеслось у него в мозгу. Но на пути его встал еще кто-то. И прежде чем Мирон успел рассмотреть этого человека, он почувствовал сильный удар. Яркий солнечный день померк в глазах Мирона, и всего его окутала противная, душно-клейкая тьма.
Очнулся он на выщербленном, густо покрытом птичьим пометом полу часовни. Под высоким потолком зияли отверстия, через которые виднелось нестерпимо синее небо и разбитый крест на маковке купола. В часовню влетали и вылетали голуби, наполняя гулкую тишину шорохом крыльев и воркованием. Лики строгих святых неотступными печальными глазами смотрели прямо на Мирона. Он замычал и попытался языком вытолкнуть изо рта кляп.
Фролов склонился над ним, ослабил веревки, вынул кляп. Мирон приподнялся, очумело сел на куче штукатурки и, поводя затекшими руками, спросил:
– Ты кто?
– Чекист, – спокойно и снисходительно-насмешливо ответил Фролов.
Мирон перевел затравленный взгляд на Кольцова, долго всматривался в его лицо.
– А твоя личность мне вроде как знакома….
– Встречались. У батьки Ангела. Ты еще тогда грозил расправиться со мной, – спокойно ответил Кольцов, пугая Мирона именно этим веющим смертью спокойствием.
– Помню. Ты белым офицером был, – бесцветным голосом обронил Мирон. – А теперь, выходит, тоже в Чеку перешел?
– Выходит, так.
Мирон подумал немного, почесал на руках багровые рубцы от веревок и сказал:
– А меня вот к золотопогонникам нелегкая занесла. Я теперь у Щукина связником. Мно-ого знаю. Можем столковаться!
– Рассказывай.
– А жить буду? – огляделся вокруг диковатыми глазами Мирон. – Все скажу, если помилуете!..
– Говори. Пока будешь говорить – будешь жить.
И от непреклонного спокойствия Фролова на Мирона внезапно повеяло леденящей душу стужей, жутко пахнуло смертью.
– Я еще пригожусь вам… Я пригожусь. Я достану самые секретные бумаги… Хотите – убью Щукина?.. Это он во всем виноват… Он втравил меня… Я убью его… Дам расписку, что убью… Буду работать на вас, секретные документы буду доставлять…
Мирон говорил самозабвенно и беспрерывно, захлебываясь от страха, что его не станут слушать… и с надеждой увидел, что выражение лица у Фролова изменилось, губы его брезгливо изогнулись. «Нехай презирает – исполнителей всегда презирают. Значит, возьмут к себе! Поверят!» – уговаривал свой страх Осадчий. И то, что на губах Фролова брезгливая усмешка, – хорошо. Такое выражение Мирон часто видел у своих хозяев, когда они о чем-нибудь с ним договаривались, и привык считать это хорошим предзнаменованием.
– Продам – сообщите Щукину. Он не пожалеет – убьет! – горячечно продолжал Мирон, время от времени потирая уже успевшие почти исчезнуть рубцы. – Дам адрес жены. Ежели продам – ее убьете…
– Легко ты чужой жизнью распоряжаешься, – с укоризненной непримиримостью бросил Фролов. – Тем более что и жены-то у тебя не было и нет.
– Как нету? Как это так нету? – возмутился Осадчий. – Что ж, выходит, по-вашему, я брешу?
– Брешешь, Осадчий, брешешь, – невозмутимо подтвердил Фролов. – Оксана знает, что Павла убил ты.
– И это, значит, знаете? – сразу сникнув, устало произнес Мирон. Это его окончательно добило, лишило надежды на удачливость.
– Все знаем. Работа такая! – невозмутимо ответил Фролов, читая в глазах у Осадчего смертельную безнадежность. Он усмехнулся краем губ. – А ты думал, в Чека семечки жуют?
Фролов не хотел, чтобы Мирон смирился с мыслью о смерти и замкнулся.
А он и в самом деле расценил усмешку Фролова как добрый знак. Может, еще обойдется. Если бы он не был нужен им – кокнули, и дело с концом. Ан нет, медлят. Принюхиваются. Может, запугивают, чтобы перевербовать? Такие люди, как он, нужны любой власти. В этом он был твердо убежден. Только бы на сей раз не прогадать. После длительной и, как показалось Мирону, особо зловещей паузы он заговорщически наклонился к Фролову и значительно, полушепотом сказал:
– Слушай, меня Щукин снова послал за линию, к вам, в Новозыбков. С пакетом.
– Где пакет?
– Возьми вот тут, за пазухой.
На конверте, извлеченном Фроловым, значилось: «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».
Письмо в Новозыбков не могло быть случайностью. После падения Киева там размещался штаб 12-й армии.
– Кто такой Пискарев? – строго спросил Фролов. – Как ты должен был встретиться с ним?
– Не знаю… ох не знаю. Мое дело – опустить письмо в Новозыбкове в почтовый ящик, – угодливо отвечал Мирон. – Только опустить. В любой ящик. И все.
– Вот видишь, не много доверяет тебе Щукин. Не верит, должно быть.
– Верит, верит! – подхлестнутый страхом, затараторил Осадчий. – Я через линию фронта не раз его людей водил. Больших людей…
– Как переходишь линию фронта?
– А по цепочке, – все с той же готовностью продолжал Мирон.
– Рассказывай, – приказал Фролов.
– Значит, так, – обстоятельно рассказал щукинский связной. – Значит, с Харькова надо было мне добраться до разъезда на двести семнадцатой версте. По Глуховской ветке. На краю хутора имеется хатка с зеленой скворечней. Там путевой обходчик Семен должен переправить дальше…
Фролов и Кольцов слушали, тщательно фиксируя в памяти каждую фамилию, каждую черточку внешности и характера людей цепочки, каждый факт. А Мирон смелел, подальше отодвигая от себя страх. Его понесло, он столько рассказывал о белогвардейской эстафете, что многие звенья вставали перед глазами…
Наконец он испуганно осекся, просительно глядя в глаза Фролова.
– Все? Ничего не утаил? – сурово спросил чекист.
– Ей-богу, как на духу!
– Ну что ж, теперь приговор приведем в исполнение, – сказал Фролов и поднял наган на уровень Миронова лба.
– Нет! – в ужасе закричал Осадчий.
«Да как же так? – успел еще подумать он. – Как же вдруг не станет меня? Эти чекисты будут жить, а я нет? Где тут справедливость? Всегда удача вывозила. А тут в простую ловушку влопался. Нет, я жить хочу: есть, пить, видеть солнце… Господи, спаси, я другим стану! Другим!..»
* * *
Письмо, взятое у Мирона, на первый взгляд никакого интереса не представляло. Некий весьма хозяйственный человек сообщал, что он жив и здоров, интересовался у своего давнего знакомого (так явствовало из тона письма!) Михаила Васильевича Пискарева ценами на картофель и крупу и в конце передавал обычные приветы близкой и дальней родне. Дело обычное, житейское! Сколько таких пустячных писем бродило по дорогам страны, завязанных в котомки, зашитых для верности в подкладку, писем с оказией, без надежды на ответ!.. Но это письмо отправлял начальник контрразведки Щукин, отправлял с предосторожностями через связника, одно это свидетельствовало о том, что у данного письма есть другой, тайный смысл, что это явная шифровка.
Понимая, что дело это опасное и трудное, боясь упустить попавшую к ним в руки важную нить, Фролов решил сам по белогвардейской эстафете добраться до Новозыбкова.
Можно было переправиться на ту сторону по своей, чекистской цепочке, налаженной и проверенной. Но Фролов хотел получить в руки сразу всю белогвардейскую эстафету и установить над людьми Щукина тщательный контроль. Такое выдавалось не часто и оправдывало риск.
С поезда Фролов сошел у небольшого станционного домика, над которым виднелась попорченная пулями фанерная вывеска: «Разъезд 217-й версты». К разъезду жались ветхие, с покосившимися крышами домики. За плетнями клонились к земле пожелтевшие тяжеленные круги подсолнечника.
Фролов уверенно зашагал к дому, во дворе которого была прибита к шесту дивная для военного времени зеленая скворечница.
Во дворе яростно, гремя увесистой цепью, залаяла собака. Торопливо открылась калитка. Перед Фроловым встал молодой, крепко сбитый парень с хитрыми, увертливыми глазами. Фролов сразу узнал его по рассказу Мирона. Семен в свою очередь тоже бесцеремонно рассматривал Фролова и молча ждал, что тот скажет.
– Неприветливо встречаешь гостей, Семен, – с легкой и ничего не значащей обидой укорил парня Фролов.
– Тю! Ты откуда меня знаешь? – удивился Семен.
– Николай Григорьевич кланяться тебе велел, – сказал Фролов первую половину пароля.
Настороженности, застывшей на лице Семена, заметно поубавилось.
– Что пользы с его поклонов. Часы я ему передал, а он никак их не отремонтирует… – отозвался Семен с деланной сонливостью.
– Часы в мастерской. Отремонтируют в пятницу.
– Тебя что, переправить? – шарил по лицу и по одежде Фролова хитроватыми, осторожными глазами Семен: дело серьезное, здесь нужно без всякой оплошки.
Фролов согласно кивнул.
– Не поздно? Может, заночуешь? – предложил парень.
– Спешу, Семен, – уклонился от этого предложения Фролов.
– Дело твое. – Он взял возле веранды весла, положил их на плечо. Махнул Фролову: – Айда! – И они пошли со двора по крутому меловому спуску к берегу Сейма.
Взвихрились воронки прозрачной зеленой воды. Лодка, слегка переваливаясь с боку на бок, пересекла открытое пространство и нырнула в густые камыши. Долго плутала по лабиринту озер и озерец, пока не оказалась в поросшей верболозом и кугой старице.
Семен налегал на весла, и крутые бугры мускулов играли под рукавами его куртки. Он явно торопился и дышал тяжело и сердито. Но вот сбоку от прибрежного леска, за крутым поворотом, им открылось село. На взгорочке стояла, словно нарисованная, беленькая и круглая церквушка, а вокруг нее раскинулись такие же беленькие и уютные домики.
– Во-он в той церкви отец Григорий требы служит, – показал головой Семен. – Вечерни сегодня не будет, так что, ежели упросишь, он тебя ночью и повезет. Ночью сподручнее.
Долго упрашивать отца Григория Фролову не пришлось. Вероятно, он побаивался этих нежданных и опасных гостей и стремился поскорее от них избавиться. Выслушав Фролова, он молча сходил в сарай, вывел коней, стал запрягать их в тарантас.
Был отец Григорий огромного, даже устрашающего роста, на голову выше Фролова, с большими красными ручищами и с густой и черной, как вакса, бородой, в которой виднелись какие-то соломинки – наверное, до прихода гостя батюшка сладко почивали.
Солнце уже легло на горизонт, когда они выехали. Дорога то выгибалась по краям оврагов, то ровно и прямо тянулась степью. Тарантас, гремя железными ободьями колес, резво катился по пыльному шляху, и село с церквушкой вскоре осталось далеко позади.
Священник, тяжело навесив плечи над передком, сидел впереди Фролова. Поверх рясы он натянул, чтобы выглядеть по-мирски, парусиновый пыльник, на голове покоилась черная монашеская скуфейка. Помахивая тяжелым кнутом, отец Григорий, не оборачиваясь, сердито басил:
– И где только вы беретесь на мою голову?!
– Не переправляли бы, отец Григорий! – насмешливо посоветовал ему Фролов.
– «Не переправляли бы», – гневно передразнил Фролова отец Григорий. – Мне ж за каждую переправленную живую душу по пять золотых десяток платят… И помогать своим опять же надо!..
– Так брали бы винтовку!
– Сан не позволяет… Да и не понял я – прости Господи! – пока ни хрена в этой заварухе, – откровенно сказал священник и затем, обернувшись к Фролову, указал кнутовищем в небо: – Господь Бог тоже еще, наверное, не разобрался, иначе бы уже принял чью-то сторону.
…Наступила ночь. Мягко стучали по пыльной дороге копыта лошадей. Багровые сполохи освещали небо. Слышались грозные громовые перекаты. Потом недалеко впереди разорвался снаряд. А сзади послышалась пулеметная очередь.
– Ну, молись, раб Божий! – сказал отец Григорий. – По самому что ни на есть фронту едем!
Ворочая головой, он с тревогой прислушивался к доносящейся перестрелке, а потом вдруг приподнялся и стал немилосердно хлестать лошадей кнутовищем, посылая на их головы все не напечатанные ни в Ветхом, ни в Новом Завете слова. Тарантас, тряско подпрыгивая на ухабах, как сумасшедший несся в сторону леса.
Вскоре после того, как они с отцом Григорием расстались возле какой-то вдребезги разбитой колесами развилки, Фролов набрел на красноармейский разъезд. И к утру, усталый, но радостный, уже был в Новозыбкове, в штабе 12-й армии.