Книга: Под чужим знаменем
Назад: Глава двадцать вторая
Дальше: Глава двадцать четвертая

Глава двадцать третья

Громко ударил колокол, возвещая о прибытий поезда. Зашевелился сводный духовой оркестр, ярко начищенные трубы музыкантов празднично сверкнули на солнце.
Замер почетный караул – офицерская полурота корниловцев. Красные тульи фуражек, черные околыши, черные, новые, хорошо сшитые мундиры с шевронами на рукавах, а над шевронами – череп и кости, знак обреченности, знак готовности к смерти за Родину.
Стихли разговоры мужчин и щебетание дам в депутации почетных горожан. Живописной толпой они стояли под перевитой зеленью аркой вокзала. Впереди всех иконописно выделялся в шелковой рясе, с золотым крестом харьковский архиерей Харлампий, рядом с ним о чем-то шептались два богатейших человека Украины и России – Владимир Бобринский, потомок графа Орлова и Екатерины Великой, и Павел Рябушинский, который когда-то давал революционерам деньги на свержение монархии. Вытянулся и так застыл градоначальник Щетинин.
Поезд медленно подходил к перрону. Ковалевский отделился от свиты и встал на краю ковровой дорожки. Он заранее подготовил слова обращения к высоким гостям. Но когда, шагнув навстречу выходившим из вагона бригадному генералу Бриксу и генералу Журуа, увидел на их лицах одинаковое снисходительно-рассеянное выражение уже привыкших к обязательным почестям людей, вся напыщенность и банальность приготовленных фраз покоробила его, и Ковалевский с неожиданной для самого себя сухостью сказал по-английски:
– Рад, весьма рад! – и повторил то же и тем же тоном по-французски.
Следом за Бриксом и Журуа из вагона высыпали, что-то веселое крича на ходу и приветливо размахивая руками, журналисты и фотографы с тяжелыми фотоаппаратами в руках. Сразу же бросились в толпу, стремясь во всех деталях запечатлеть церемониал встречи.
Гремело неукротимое русское «ура», женщины вытирали платочками слезы праздничного умиления, бросали гостям букетики цветов. Юра стоял в этой толпе и тоже изо всех сил кричал «ура», дважды провел кулаком по глазам и подумал о том, что теперь с красными будет покончено, раз такие иностранные гости приехали сюда, в Харьков. Впрочем, так думал не один Юра. Многие из тех, кто встречал союзников, с надеждой думали о скором конце войны…
Чеканя шаг под звуки встречного марша, к союзникам подошел начальник почетного караула. Лихо отсалютовав шашкой, отдал положенный рапорт, шагнул в сторону. И генералы в сопровождении Ковалевского направились к неподвижным черным шеренгам корниловцев.
Кольцов и несколько прибывших с Бриксом и Журуа офицеров остались на месте, и тут внимание Кольцова привлек один из журналистов-фотографов. Что-то удивительно знакомое почудилось ему в этом удлиненном, с тяжелым подбородком лице. Когда журналист, подготовив аппарат к съемке, поднял голову, Кольцов сразу вспомнил весенний Киев, рынок на Подоле… Хотел тут же отвернуться – и не успел; взгляды их встретились, и Кольцов понял, что журналист тоже уже выделил его из всех офицеров, тоже пытается вспомнить, где могли они встречаться раньше…
Журналист тут же склонился к фотографическому аппарату, подняв в левой руке подставку с магнием. Но Кольцов понимал, для него это не более как передышка: журналист безусловно относился к тем людям, которые привыкли удовлетворять свое любопытство сполна.
Внешне оставаясь спокойным, Кольцов торопливо перебирал в памяти все обстоятельства встречи в Киеве с иностранцами, с тревогой осознавая незавидность создавшегося положения.
В тот день на нем была форма красного командира. Но это не добыча для контрразведки: тот же Щукин не может не согласиться, что такая маскировка наиболее удачна для офицера, пробирающегося к своим. Худо, что, вмешавшись в уличное происшествие, он подошел к иностранцам с проверкой документов: это-то обосновать очень трудно.
Надо было срочно предпринять что-то, но что именно – Кольцов не знал. До тех пор пока церемониал встречи охранял его от любопытства Колена, он мог чувствовать себя в сравнительной безопасности. Но что будет после неизбежного объяснения?
Ковалевский, Брикс и Журуа медленно шли вдоль строя почетного караула. Бригадный генерал Брикс, немного знавший русский язык, чтобы понравиться всем, поздоровался:
– Здравствуйте, герои-корниловцы!
– Здрав-желам-ваш-дит-ство! – рявкнул почетный караул, не шелохнув линии строя.
Гремели фанфары. Чеканным быстрым шагом, с особой, лихой отмашкой мимо Ковалевского, Брикса и Журуа прошли корниловцы…
Градоначальник Щетинин косил горячим верноподданническим глазом на Ковалевского, отмечая малейшие изменения на его лице. Но Ковалевский был торжествен и весел. Он представил гостям прибывших с ним старших офицеров штаба, затем все направились к депутации горожан. Вперед выступил Рябушинский. Он горячо приветствовал от имени общественности глав союзной военной миссии. Дамы преподнесли союзникам цветы.
…В полдень в офицерском собрании в честь союзников давали банкет. Собравшиеся в банкетном зале церемонно прохаживались вдоль стен, ожидая, когда появится Ковалевский с иностранными генералами. Тихо журчала французская и английская речь: офицеры союзнической миссии пользовались подчеркнутым вниманием со стороны офицеров штаба командующего.
Колен испытывал сейчас то нервное, нетерпеливое возбуждение, что появлялось у него обычно в предчувствии сенсационного материала.
Заранее подготовив к фотографированию стационарный, на треноге, аппарат, Колен неотрывно смотрел на плотно прикрытую дверь, из которой должен был появиться генерал Ковалевский со своими гостями. Но ждал он не Ковалевского, не Брикса и не Журуа. Ему не терпелось увидеть офицера из свиты командующего, привлекшего его внимание на вокзале. Там, в парадной суете, занятый съемками, он не успел разгадать для себя ту загадку, которую задал ему этот офицер. Увидеть его лицо вторично Колену не удалось, а было это совершенно необходимо, для того чтобы окончательно решить мучивший его вопрос.
Распахнулись тяжелые, с золоченой резьбой двери. Торжественная громкая музыка грянула с хоров, где разместился оркестр. В зал вошли Ковалевский, Брике и Журуа, за ними следовало несколько офицеров. Приподнявшись на носки, Колен смотрел поверх голов на свиту, стараясь не пропустить того человека, интерес к которому овладел им сейчас целиком и полностью. Но его среди них не было.
Генерал Ковалевский уселся во главе стола. Он был в кителе защитного цвета, генеральских золотых, с вензелями погонах. На груди Георгиевский крест. Надев пенсне, он остро поглядывал вокруг, иногда кивая и улыбаясь знакомым лицам. Справа от Ковалевского высился поджарый, сухолицый, затянутый во френч, краги и бриджи бригадный генерал Брикс. Покусывая тонкие губы, он сосредоточенно слушал, что ему говорит на чистейшем английском языке Рябушинский.
В небесно-голубом мундире, склонный к полноте, но элегантный генерал Журуа сидел слева. Он с доброжелательным любопытством осматривал сидящих за столом.
Ковалевский встал и, выждав секундную паузу, заговорил. Он приветствовал генералов иностранных союзных держав. Выразил уверенность, что их приезд в Харьков будет обоюдно полезным как для Добровольческой армии, так и для стран, которые уважаемые генералы представляют.
– Я считаю, – говорил он, – войну с большевизмом святым и справедливым делом. Все цивилизованные нации заинтересованы в искоренении большевизма. И скоро, очень скоро мы освободим мир от красной чумы. Недалек день, когда знамена наших полков взовьются над стенами древнего Кремля…
Аплодисменты и крики «браво» заглушили туш оркестра. Иностранцы улыбались. Ах, как хорошо русские умеют угощать и говорить!
Распахнулась дверь, в зал вошел Кольцов.
Увидев его, Колен с облегчением вздохнул. Не подвела его профессиональная память: теперь он был уверен, что хранящаяся в его лондонской квартире фотография красного командира, сделанная в Киеве минувшей весной, обеспечит ему одну из величайших в репортерской практике сенсаций. Прикрыв глаза, он представил два портрета на первой полосе своей газеты и набранную крупным кеглем шапку: «Наш корреспондент разоблачает большевистского агента в штабе русской Добровольческой армии!»
Ковалевский явно ждал Кольцова, все это видели и оттого затихли.
Печатая шаги, Кольцов подошел к командующему.
– Ваше превосходительство, депеша от генерала Бредова! – громко доложил он и передал в руки генерала лист бумаги.
Ковалевский прочитал депешу, лицо его просветлело, он поднял голову, торжественно объявил:
– Господа, рад сообщить вам, что час назад Киев – «мать городов русских» – взят доблестными войсками нашей армии.
Ликующе прогремело «ура». Взметнулись в потолок пробки от шампанского. Зазвучали взаимные тосты, поздравления. Архиерей Харлампий провозгласил здравицу.
И тут с бокалом в руках поднялся Рябушинский.
– Господа! – попросил он внимания. – Господа, я пью за тот день, когда колокола церквей первопрестольной оповестят мир, что с большевизмом покончено. От имени русских патриотов – промышленников – я объявляю, что полк, который первым войдет в Москву, получит приз – миллион золотых рублей!
Зал взорвался аплодисментами. Оркестр грянул «Варяга». Ковалевский про себя продекламировал: «Так громче музыка, играй победу!..»
Когда снова наступила тишина, поднялся бригадный генерал Брикс. Он торжественно обратился к Ковалевскому:
– Уважаемый генерал! Король Англии и мое правительство поздравляют вас со званием лорда и награждением вас орденами Святых Михаила и Георгия. Отныне ваш вензель будет навечно красоваться в церкви Святого Михаила в Лондоне.
И снова грянул оркестр. Снова засверкали яркие вспышки магния. Колен быстро направил фотоаппарат на Кольцова, и еще одна яркая вспышка вспыхнула в праздничном зале.
На протяжении банкета Кольцов не раз замечал, с каким пристальным вниманием вглядывался в него Колен.
«Спокойствие, Павел! – невозмутимо приказывал себе Кольцов. – Он все еще приглядывается… Надо опередить его… Опередить, пока он не попытался ни с кем поделиться своими сомнениями…»
Колен вдруг увидел, что интересующий его офицер, встретившись с ним взглядом, стал сквозь толпу пробираться к нему. Это удивило и насторожило его. Он почувствовал, что офицер ведет себя не совсем так, как следовало бы в его положении…
Остановившись рядом с журналистом, Кольцов спросил:
– Господин Колен, если не ошибаюсь?..
Еще не решив, как следует ему вести себя дальше, Колен молча склонил голову.
– Генерал Брикс передал командующему вашу просьбу… Его превосходительство даст вам интервью завтра в десять часов утра.
«Да нет же, он не узнал меня!» – успокаиваясь, подумал Колен.
– Назначенное время меня устраивает, – кивнул он. – Благодарю.
– А я, признаться, думал, что вы меня узнали, – с шутливой укоризной в голосе произнес Кольцов.
Этот вопрос смутил Колена. Притворяться, что он не понимает, о чем его спрашивают, теперь не имело смысла.
– Как же, я прекрасно все помню! – сказал он, с вызовом глядя на Кольцова. – И крайне удивился, встретив вас здесь.
– Догадываюсь, о чем вы подумали… – Кольцов негромко, но с таким веселым безыскусственным удовольствием рассмеялся, что журналист окончательно растерялся.
– Разве мое предположение лишено основания?
– Ах, господин Колен, господин Колен!.. – с легкой улыбкой сказал Кольцов. – В Киеве у каждого из нас были свои дела. Вот вы встречались с красными. Брали интервью. В общем, пропагандировали большевиков. Но даже нашим контрразведчикам не пришло бы в голову подозревать в вас агента красных. – Он помолчал, закуривая, и каким-то странным тоном добавил: – Впрочем, как знать, как знать. Надеюсь, мы еще продолжим эту нашу беседу. Или… – Кольцов многозначительно в упор посмотрел в глаза Колену, – или ее продолжат мои друзья. Они постараются сделать ваше пребывание здесь интересным.
– Благодарю, – сухо ответил Колен. Он понял, что это угроза. Лучше не ввязываться в это дело. Пока не ввязываться. Черт их разберет, этих русских! От них всего можно ожидать. Еще когда он первый раз ехал сюда, редактор сказал ему: «Будьте осторожны с русскими, Колен. Русская душа – потемки». Похоже, он был прав.
И все же для себя Колен твердо решил: по возвращении в Англию он обязательно опубликует эти две сенсационные фотографии. Туда, в Англию, руки этого русского уже не дотянутся.
К счастью, в зал вошли солдаты-балалаечники, и Колен на время забыл обо всем, пораженный виртуозной игрой…
* * *
Поздно вечером, после того как бригадного генерала Брикса и генерала Журуа проводили в приготовленный для них особняк, а корреспондентов по рангу разместили в гостиницах, Кольцов в смятенном состоянии отправился на Николаевскую. Увидев его озабоченное лицо, Наташа догадалась: что-то случилось.
– Ты с очень плохими вестями? Да?
– Да, – не скрывая досады, согласился Кольцов. – Английский корреспондент Колен видел меня в Киеве в форме командира Красной Армии. И даже постарался запечатлеть на фотографии. И сегодня узнал. Я, конечно, поговорил с ним. Припугнул. Надеюсь, будет молчать. Но… все может быть…
– Та-ак! – невольно вздохнула Наташа. Она стояла в передней, зябко кутаясь в накинутый на плечи платок. – Что же делать? – И строго посмотрела в глаза Кольцова. Она привыкла верить в него, восхищаться его предусмотрительностью, проницательностью, и вдруг такая нелепость!
В переднюю заглянул тоже встревоженный Иван Платонович. И Наташа поспешила рассказать о грозящем Павлу провале.
– Ну что ж, заходи! – с загадочным лицом произнес Старцев. – Гостем будешь… Как видно, сегодня день гостей… Посоветуемся.
В комнате навстречу Кольцову неспешно поднялся до странности знакомый человек – худой, сутулый, в косоворотке и сапогах. Это был Фролов.
– Ну, Павел Андреевич, рассказывай, как вы здесь живете? – сказал Фролов обыденным, будничным голосом, словно они и не расставались.
– Хуже некуда! – объявил Кольцов, с трудом сдерживая радость от встречи с Фроловым. Понимал, что не такой сейчас момент, чтобы давать волю чувствам.
Кольцов снова, но уже обстоятельно, с подробностями, рассказывал обо всех тревожных событиях дня.
– Не слишком ли много провалов? – жестко сказал Фролов. – Недавно Красильников, а теперь вот и ты… причем это уже вторично…
Кольцов удивленно взглянул на Фролова:
– Почему – вторично?
Фролов вкратце доложил ему о чисто случайно разгаданной Лацисом щукинской операции с адресами и печально подытожил:
– Тебе действительно надо уходить. Это уже ясно!..
– Рановато, – улыбнулся Кольцов. – Сдается мне, этот журналист правильно меня понял. По крайней мере, до самого вечера он не поделился своим открытием с контрразведчиками. Иначе я не пришел бы сюда.
Затем разговор зашел о Красильникове. Фролов стал подробно расспрашивать, какие меры предприняты для его освобождения.
– Налаживаем связь с тюремной охраной, – стала рассказывать Наташа. – Возможно, удастся организовать побег не только Красильникову, но и Кособродову с его напарником.
Тусклые тени в неясном свете лампы метались по стенам, причудливо изгибаясь, словно передразнивая каждый жест, каждое движение разговаривающих, и от этого Наташе казалось, что в их доме множество людей, принесших сюда тревогу и тесноту.
– Нужно торопиться, – сказал Кольцов. – Сейчас удобный момент – прибыли союзники; пока Щукину не до Красильникова.
Что будет потом, они знали…
– И все же нужно хорошенько подумать, – сказал Фролов, внимательно вглядываясь в лицо Кольцова: очень он изменился за эти месяцы, что-то снисходительно-покровительственное появилось в выражении его лица. «Вжился в роль! – с одобрением подумал Фролов, но тут же опять мысленно вернулся к случаю с Коленом. – Даже если сейчас он и промолчит, то едва окажется в безопасности – не упустит случая написать об этом сенсационном открытии… Значит, время пребывания Павла здесь, в штабе, все равно исчисляется днями…»
* * *
Поздно ночью – по укоренившейся привычке все самые важные допросы проводились после полуночи – Щукин велел доставить к нему ротмистра Волина. Даже приезд союзников никак не повлиял на распорядок работы Щукина.
Волин шел, вернее, уныло волочил ноги по коридору, держа руки сзади, чуть ли не натыкаясь на штыки конвойных. Впереди него тяжело вышагивал заменивший в контрразведке Осипова штабс-капитан Гордеев, известный своими методами «жестких» допросов.
Волин понимал, что причиной его ареста явился не оговор, а роковая случайность, одна из тех, что порой решает судьбы и великих людей. «Лучше бы я проштрафился, – обреченно думал он. – Лучше бы оступился – меня бы поняли и простили. А теперь… Нет, и сейчас должны понять. Я ведь делом доказал свою преданность…»
Ротмистр Волин был неузнаваем. Китель болтался на нем без пуговиц, через прорехи кителя проглядывала грязно-серого цвета нижняя рубашка. Брюки были без ремня, они то и дело спадали. Лицо в ссадинах и кровоподтеках. Но главное, что отличало его от прежнего Волина, – в глазах исчез прежний фанатичный блеск, делавший его страшным и грозным властелином человеческих судеб. Теперь ротмистр был весь потухший, покорный, раздавленный.
Перед тяжелой дверью кабинета Щукина конвоиры остановились, тупо, тяжело прогремев прикладами винтовок. И Волин тоже сразу остановился, не в силах понять внезапно прихлынувшего к сердцу страха и напряженно ожидая дальнейших распоряжений.
Сопровождающий его штабс-капитан Гордеев с таинственной поспешностью скрылся за дверью кабинета.
Ждать пришлось долго. Конвоиры успели покурить, пока из приоткрывшейся двери не послышалась команда:
– Введите!
Конвоиры отчужденно посторонились, пропуская Волина. И он, одернув зачем-то свалявшийся, покрытый грязными пятнами китель и глотнув воздуху, вошел в щукинский кабинет.
Щукин стоял сбоку стола, опираясь одной рукой о его край, и курил.
Волин остановился в нерешительности посреди кабинета. Но Щукин указал ему на кресло, пытливо вглядываясь в ротмистра, словно не видел его никогда.
– Проходите, садитесь. – И, не дожидаясь, когда Волин сядет, продолжил с легкой насмешливостью: – Вы вызвали во мне определенное восхищение…
– Господин полковник!.. Николай Григорьевич!.. – Волин прижал руки к груди. Губы у него задрожали, как у плачущего.
Но Щукин жестом остановил его:
– Зачем вы пытаетесь вести эту недостойную игру? Я могу расценить это или как неуважение к противнику – ко мне то есть… или…
– Или… – машинально повторил Волин.
– Или как элементарную трусость. А я хотел бы восхищаться вами, Волин. Как солдат солдату скажу: мне импонирует ваше великолепное самообладание. И вызвал я вас вовсе не для того, чтобы допрашивать. У меня есть к вам одно предложение. Но прежде чем согласиться на него или отвергнуть, хорошенько подумайте… взвесьте все…
Волин поднял на Щукина страдальчески-усталые глаза и преданно воззрился на него.
– Но скажите же наконец, в чем меня обвиняют?
Щукин укоризненно посмотрел на Волина и еще раз удивился его выдержке.
– Только в одном… да-да, только в одном: вы работали хорошо, но – не ювелирно… Я затребовал из казанского жандармского управления ваше досье… Вы ведь работали в Казани?
– Недолго. С января по октябрь семнадцатого года.
– Вот ответ: «Ротмистр Волин был убит в июне пятнадцатого года при исполнении служебных обязанностей…»
– Простите… – не сразу понял Волин, а затем его лицо расплылось в блаженной улыбке, он облегченно опустил голову на руки и начал тихо смеяться, затем расхохотался неестественно, радостно-истерично.
– Господи… Господи… Так вот в чем дело!.. Так точно, господин полковник, ротмистр Волин был убит в июне пятнадцатого года… точнее, одиннадцатого июня… при усмирении студенческих волнений… так точно… – самозабвенно продолжал ротмистр, прямо на глазах превращаясь в прежнего, самоуверенного Волина. – Это был… это был мой брат, господин полковник. Брат мой – Леонид. А я в ту пору еще и ротмистром не был… Поручиком… Господи!.. Вы запросите Казань… это брата моего убили. Брата! – И он снова опустил голову на руки и, раскачиваясь, продолжал смеяться.
– Выясним, – холодно пообещал Щукин.
– Да-да… Но сначала поверьте… – Волин опять приложил руки к груди. – Поверьте, Николай Григорьевич…
– Скажите, Волин, а чем объяснить вашу необыкновенную любовь к красным? – с внезапной ехидцей спросил Щукин.
– Что-о?.. Я их ненавижу… всех вместе… и каждого в отдельности! И неоднократно это доказывал на деле, ваше высокоблагородие!.. – уже не оправдывался, – гневался Волин.
– И вероятно, только ненависть руководила вами, когда вы после побега от Ангела отпустили двух красных командиров? – задал вопрос Щукин.
– Ах, вот вы о чем!.. Но… господин полковник… Мы все оказались в особых условиях… Наконец, элементарное благородство… Право, вас ввели в заблуждение… Вот и полковник Львов, он тоже меня поддержал… Нет-нет, поверьте, в той ситуации вы поступили бы примерно так же…
– Возможно, – холодно сказал Щукин.
– Я понимаю, ту ситуацию трудно себе представить. Но честное слово… – Волин снова приложил руки к груди, уменьшаясь прямо на глазах полковника Щукина.
– Так вернемся к моему предложению! – оборвал Волина Щукин. И тот захлебнулся на полуслове, замер в ожидании. – Небольшая сделка! Вы кончите эту игру и откровенно ответите на все вопросы.
– Боже! Вы все еще продолжаете мне не верить?! – воскликнул Волин.
– У меня есть для этого основания. Их много. А самое веское – я о нем уже могу сказать! – ваше последнее донесение красным о динамите, взрывах, о Прорезной, восемь, и господине Тихомирове. Припоминаете? Так вот, вас провели, Волин. Как мальчишку.
– Какое донесение? Какой господин Тихомиров?.. – с отчаянием вопрошал Волин и озирался вокруг, словно искал свидетелей своей невиновности.
– Словом, кончайте эту недостойную разведчика игру, Волин. Я не стану вам врать – вас ждет смерть. Но я бы на вашем месте предпочел смерти под пыткой смерть, достойную солдата… Выбирайте! – Щукин резко поднял голову, вызвал конвойных: – Уведите арестованного!
Немедля два конвоира послушно стали по бокам Волина.
– Это недоразумение… Ошибка… Ошибка… – бормотал Волин. – Поверьте, это роковое совпадение… Нет-нет, вы обязательно запросите Казань. Это брат мой… Леонид… – И он смолк и несколько мгновений стоял так, словно прислушиваясь к тишине, затем сказал: – Вы знаете, я вспомнил… Они же его тогда перевязывали… Бож-же, как я это упустил. Конечно же это навет. Это поручик Дудицкий сказал вам о двух красных. Да, теперь я начинаю кое-что понимать! Это он работает на красных, и ему необходимо…
Щукин кивнул головой – и конвоиры двинулись, подталкивая Волина. Сзади него встал штабс-капитан Гордеев.
– Ваше высокоблагородие! – уже в дверях обернулся Волин. – Я вас прошу, не разрешайте ему меня пытать. Он зверь, искалечит меня. Когда выяснится, что все это клевета, я уже не смогу вам быть полезен.
– Клевета, но господин Тихомиров арестован Киевской Чека, – сказал ему Щукин. – Клевета, но Осипов убит, клевета, но наши оперативные сводки регулярно получает враг…
– Бред… кошмарный бред… Какой Тихомиров? Какое я имею отношение к убийству Осипова?..
Волин наконец понял, что никто здесь, в этом здании, не поверит в его невиновность, что он обречен в результате какой-то страшной, непоправимой ошибки.
Конвоиры подталкивали его, а он упирался, все время оборачивался так, что на шее взбугрились жилы, и торопливо кричал:
– Мне вас жаль, господин полковник. Вы жестоко расправляетесь с преданными людьми. С кем же вы останетесь?
Дверь захлопнулась.
Назад: Глава двадцать вторая
Дальше: Глава двадцать четвертая