Глава двадцатая
Уже с раннего утра Микки, сидя в приемной, с восторгом и любопытством допрашивал кого-то по телефону:
– А капитан что?.. Ну-ну!.. Что ты говоришь!.. – Микки весь светился, оттого что одним из первых в городе оказался посвященным в такую новость. Он опустил трубку и доверительно, лучась довольством, сказал сидящим в приемной офицерам: – Господа, я сообщу вам сейчас нечто потрясающее. Представьте себе, адъютант его превосходительства подрался вчера из-за своей пассии с какими-то цивильными…
Через приемную торопливо прошел Щукин. Не останавливаясь, бросил:
– У себя? – и, не дожидаясь ответа, скрылся в кабинете командующего.
Ковалевский сидел, утопая в глубоком кресле. Кивком он указал Щукину на кресло против себя. А сам снял пенсне, привычно протер его и, близоруко щурясь, спросил:
– Узнали что-нибудь?
– Пока ничего, Владимир Зенонович, – усаживаясь в кресле, мрачным тоном сказал Щукин. – Солдаты охраны показали, что в вагон никто не входил, шума борьбы они тоже не слышали.
– Что с пакетом? Нашли?
Никогда Щукин не видел командующего таким нетерпеливым и резким. Обычно утром он был деятелен и благодушен.
– Нет, пакет исчез.
– Чертовщина какая-то. – Ковалевский резким движением надел пенсне. – Не кажется ли вам, полковник, что в убийстве Осипова замешана нечистая сила? – саркастически заключил командующий.
Щукин нахмурил брови, он был явно уязвлен холодным и непримиримым тоном Ковалевского.
– Странный вопрос, ваше превосходительство, – обидчиво нахмурился начальник контрразведки.
– Нет, почему же? Ваш помощник поехал с секретной миссией, с которой, кроме контрразведчиков, никто не был знаком, и… не доехал, – напомнил Щукину генерал Ковалевский и с нескрываемым раздражением продолжил: – Недавно вы доложили о полном разгроме Киевского центра. Теперь эти события… Если большевистская Южная группа не будет разгромлена, то это исключительно из-за вашей нераспорядительности, а вернее, нерасторопности.
– Может быть, еще есть смысл попытаться, – хотел было хоть немного отклонить разговор Щукин.
– Будем, конечно, пытаться. Но время… Оно в этом случае работает против нас. – Ковалевский какое-то время сидел молча, точно давая возможность Щукину прочувствовать вину. Затем безнадежно сказал: – У меня создается впечатление, что где-то рядом с нами находится хорошо замаскированный враг…
– Так оно, видимо, и есть, ваше превосходительство, – с неожиданной откровенностью согласился Щукин.
– Но ведь этого вполне достаточно, чтобы принять вашу отставку, – тихо взорвался Ковалевский.
– Я готов подать рапорт, – с нескрываемым раздражением ответил полковник.
Наступила напряженная, неприятная тишина. Собеседники старались не смотреть друг другу в глаза.
Наконец Ковалевский со вздохом сказал:
– Поймите меня правильно, Николай Григорьевич, мы с вами уже достаточно работаем, и я не хотел бы на вашем месте видеть другого. Я знаю, вы опытный разведчик, но посмотрите, что делается. Следует один серьезный провал за другим. Если, как вы предполагаете, у нас работает большевистский лазутчик – его надо выявить! Это архиважно, особенно сейчас, когда мы готовим генеральное наступление…
Дверь открылась, и в кабинет вошел Кольцов. На его лице белели пластыри. В руках он держал телеграфную ленту.
– Разрешите? – с удрученным и вместе с тем с победоносным видом произнес адъютант.
– А что, Николай Григорьевич, синяки и царапины, оказывается, иногда украшают мужчину, – насмешливо глядя на Кольцова, сказал Ковалевский. – Я бы приравнял их к боевым шрамам…
– Об этом подвиге капитана я уже наслышан, ваше превосходительство, – ответил Щукин и с облегчением подумал, что Кольцов вовремя прервал этот тяжелый для обоих разговор. – Выходит, не перевелись еще в России гусары!
– И болтуны тоже, господин полковник, – недовольно поморщился Кольцов. – Я имею в виду ротмистра Волина.
– Вы зря на него обижаетесь. Он рассказывал мне об этом с тайной завистью, – продолжал Щукин, с любопытством изучая пластыри на лице адъютанта.
– Что там у вас, Павел Андреевич? – как бы подвел черту под этим разговором Ковалевский.
– Телеграмма от Антона Ивановича Деникина. К нам выезжают представители английской и французской военных миссий… – Кольцов заглянул в ленту, – бригадный генерал Брике и генерал Журуа.
Ковалевский, принимая ленту, зябко передернул плечами, на его лице появилась озабоченность.
– Давно жду. Наверное, поторопить нас хотят. – И стал читать ленту: – «Военную миссию союзников прошу встретить должным почетом…»
Оторвавшись от ленты, Ковалевский бросил на Кольцова мимолетный взгляд:
– Сразу же, чтобы не забыть, капитан! Предупредите градоначальника о приезде миссии. Пусть позаботится о церемониале встречи. Да и город не мешало бы привести в порядок…
– Будет исполнено, ваше превосходительство, – четко сказал Кольцов.
– «Переговоры с ними ведите в рамках известной вам моей директивы, – продолжал монотонно читать Ковалевский. В его голосе слышалась горькая и бессильная ироничность. – Особое внимание уделите представителю Великобритании бригадному генералу Бриксу. Он наделен большими полномочиями военного министра господина Черчилля…» – Ковалевский снова оторвался от телеграммы, с иронией бросил: – Едут с полномочиями… лучше бы с оружием… – И опять стал нервно перебирать телеграфную ленту, непокорно свивающуюся у него в руках в упругие замысловатые кольца. – «Желательно отметить прибытие миссии более решительным наступлением на Киев… Желаю успеха… Деникин». – Ковалевский с раздражением бросил на стол телеграфную ленту, зло сказал: – На Киев! Скорее брать Киев! И это в такой момент, когда я не успеваю подбросить генералу Бредову подкрепления…
– Интересы союзников, Владимир Зенонович, – осторожно заметил Щукин и выжидательно замолчал, давая понять, что такие вопросы не обсуждаются при подчиненных.
– Да уж это как водится!.. Интересы союзников! Политика! И так все время жертвуем стратегией для политики. Французам на Украине нужны железные рудники и угольные шахты! – язвительно продолжал Ковалевский о том, о чем давно мучительно передумал. – Значит, наступайте на Украину. Англичане нуждаются в металлургических заводах, железных дорогах и конечно же в нефти. А нефть на Кавказе. Значит, поворачивайте на Кавказ… А к чему это приведет?
– Мы от них слишком зависим, Владимир Зенонович, – невесело напомнил Щукин. – Без оружия много не навоюешь!
– Это понятно! – Ковалевский замолчал и спустя несколько мгновений осуждающим тоном добавил: – А между прочим, Николай Григорьевич, наша родная русская буржуазия удрала туда не в одном исподнем – прихватила с собой немалые капиталы. Могли бы и раскошелиться господа патриоты. За свои денежки могли бы купить и обмундирование, и оружие, и танки.
Щукин не ответил, внезапно замкнувшись в своей непроницаемой угрюмости. Наступила неловкая тишина.
– Ждут ответа, ваше превосходительство! – напомнил Ковалевскому Кольцов, понимая, что сейчас ему нужно быть предельно сдержанным.
Ковалевский поднял голову и несколько мгновений рассеянно смотрел перед собой. Затем зло сказал:
– Ну что ж… Передайте Антону Ивановичу, что к приезду союзников Киев постараюсь взять… Ну и пожелайте ему чего-нибудь… здоровья и все такое. – И Ковалевский с явным пренебрежением махнул рукой.
Кольцов записал и коротко спросил, храня на лице выражение почтительной бесстрастности:
– Можно идти?
Ковалевский усталым жестом руки отпустил Кольцова.
– Капитан! Зайдите, пожалуйста, чуть позже ко мне! – с необычной вежливостью сказал Кольцову Щукин, провожая его холодным взглядом.
– Хорошо, господин полковник.
Когда дверь за Кольцовым закрылась, Щукин неохотно вернулся к прерванному разговору:
– Владимир Зенонович! Я принимаю все меры, для того чтобы выявить и обезвредить большевистского агента. И будем надеяться, довольно скоро смогу назвать вам его имя.
Слова его, однако, звучали неубедительно, казенно…
Несколько позже Кольцов спустился вниз, на первый этаж, где размещались помещения контрразведки, быстро прошел по длинным петляющим коридорам.
На скамейке, возле кабинета Щукина, смиренно сидел щуплый старик в солдатских сапогах и косоворотке, тот самый, что в ночь гибели капитана Осипова дежурил возле склада и поздоровался с Кособродовым.
Кольцов наметанным глазом разведчика сразу узнал его и, не поворачивая в его сторону лица, торопливо прошел мимо. А старик, увидев Павла Андреевича, на полпути к губам задержал цигарку и, что-то мучительно припоминая, посмотрел ему вслед.
Щукин был в кабинете один и нервно перекладывал на столе какие-то бумаги. Увидев Кольцова, продолжал еще некоторое время сосредоточенно заниматься своим делом и, усыпив Кольцова этим монотонным действием, вдруг тихим голосом сказал:
– То, что вы вели себя достойно, господин капитан, защищая даму от оскорблений, весьма похвально, и я не смею за это судить вас строго. Но, как мне стало известно, это не просто дама, это – ваша дама. Более того, это дочь какого-то лавочника или что-то в этом роде. И я хочу сделать вам замечание за то, что вы неразборчивы в своих связях с женщинами. Вы – адъютант командующего, и это накладывает на вас определенные обязанности…
– Но, Николай Григорьевич… – начал Кольцов с ничего не значащего обращения, что давало ему некоторое время на раздумья. А сам стал лихорадочно прикидывать: «Надо учесть, что явка известна контрразведке. И пользоваться ею теперь нужно осторожно. Лишь в крайних случаях… Впрочем, надо поменять явку. Так будет лучше и для меня, и для Старцевых». И чтобы выгадать драгоценные мгновения, он продолжил: – Мне кажется, что это…
Щукин нетерпеливым жестом остановил его:
– Вы хотите сказать, что это ваше сугубо личное дело. Безусловно, ваше. Вы вправе выбирать друзей и подруг согласно своему вкусу, сердечным наклонностям, привычкам и, конечно… – Тут Щукин, подчеркивая значение сказанного, произнес по слогам: – вос-пи-та-ни-ю… – Кольцов еще раз попытался что-то сказать, возразить, возмутиться, но Щукин кисло поморщился, всем своим видом выражая недовольство тем, что Кольцов осмеливается его перебивать. И снова угрюмо произнес: – Я попросил вас зайти ко мне вот почему. Не далее как вчера моя дочь предупредила меня, что пригласила вас в гости к нам… Я хотел бы сказать, что мне будет неприятно, если вы примете это приглашение… – И Щукин, словно ожидая от Кольцова упорного несогласия, угрюмо опустил вниз глаза. Было видно, что он и сам понимает: их разговор никак не может войти в нужное русло, ему трудно даются убедительные и здравые слова.
Но Кольцов все понял, и особенно то главное, что полковник Щукин в ослеплении отцовских чувств пошел по ложному пути, что расчет Кольцова оправдался и случай с Осиповым не бросает на него ни малейшей тени. Похоже, что это так.
– Николай Григорьевич! Но это несправедливо! Я действительно был два раза в том доме, – тихо сказал Кольцов и сделал выразительную паузу, показывая, как ему трудно дается это признание. – Хозяин – археолог, а не лавочник. Время и разруха вынудили его торговать старинными монетами, распродавать свою коллекцию…
Щукин нетерпеливо слушал, чутьем опытного разведчика угадывая за словами этого любимчика командующего какой-то второй, настойчиво ускользающий от него, Щукина, смысл. И чтобы скрыть от Кольцова свою обескураженность и досаду, он внезапно поднялся из-за стола, неприязненно отодвинул от себя ставшие в этот миг ненужными бумаги и коротко, как команду, бросил:
– Я вас более не задерживаю!
– Не понимаю, но мне кажется, вы крайне несправедливы по отношению ко мне, – с нескрываемой горечью еще раз повторил Кольцов и, тщательно закрыв за собой дверь, вышел от полковника с ощущением одержанной победы.
На скамейке, у самых дверей кабинета, все еще сидел, комкая в руке выцветший от солнца и дождей картуз, старик сторож. Увидев Кольцова, он встрепенулся и снова стал внимательно к нему присматриваться и – никак не мог вспомнить, где и когда он уже встречался с этим человеком…
– Сидорин! – выкрикнули из щукинского кабинета.
Старик вытянулся по стойке «смирно» и одернул на себе косоворотку. Затем строевым шагом, но так, что его заносило куда-то вбок, трепетно направился в кабинет.
– Явился по вашему приказанию! – зычно гаркнул он полковнику Щукину и стал глазами, как его когда-то учили, пожирать начальство.
– Проходите, Сидорин ваша фамилия? – бесцветным и оттого сильно действующим на неискушенных голосом произнес полковник.
– Так точно-с, Сидорин! – радостно отозвался сторож.
– Давно работаете на железнодорожном складе? – таким же ровным, бездушным голосом спросил Щукин, даже ни разу не поглядев на сторожа.
Сидорин начал рассказывать обстоятельно и деловито. Он привык за долгую свою жизнь так говорить с начальством, зная, что за бестолковщину оно по головке не гладит.
– Приставлен я, значит, выше высокоблагородие, к складу уже седьмой год. И при царе-батюшке, и при красных, и при ваших. Власти меняются, а без сторожей, стало быть, ни одна не обходится. Там, где ежели есть что охранять, нужен караул. Хочешь порядка – станови сторожа, А то разворуют, разнесут, крошки не оставят. Люди – воры, сами знаете…
Щукин сердито оборвал его:
– Сто пятый-бис при вас отправлялся?
– Так точно, при мне, ваше высокоблагородие. – Сидорин наконец понял, что от него требуют не обстоятельности, а четких ответов.
– Паровоз с вагоном вам видно было?
– Как на ладони, ваше высокоблагородие.
– Ну и что вы видели?
– Да ничего такого. Сел в вагон офицер, охрана, и поехали они…
– А на паровоз кто сел?
– Окромясь трех паровозников, никто не садился.
Щукин заинтересованно поднял голову, снова спросил старика:
– Значит, вы хорошо видели, что на паровоз сели три человека?
– Вот как вас вижу… Это уж точно, ваше высокоблагородие. Глаз у меня, надо сказать, прицельный, артиллерийский.
– Вы знаете этих троих? – строгим голосом продолжал задавать вопросы Щукин.
– Только машиниста, Кособродова Митрий Митрича… – добросовестно признался Сидорин.
– А остальные как выглядели? – не отступал от своего полковник.
– Обыкновенно, ваше высокоблагородие. Молодой парень и человек такой… постарше… неловкий… – опять перешел на обстоятельную речь Сидорин, почувствовав заинтересованность Щукина.
– Неловкий? Почему? – невольно вскинулся полковник.
Сторож потер переносицу пальцами, переступил с ноги на ногу и с готовностью ответил:
– Да он когда на паровоз садился, то с подскоком. И чуть сундучок не выронил.
– Вспомните, как он выглядел, – попросил Щукин, теперь уже не без любопытства изучая этого цепкого на зрение человека – Лицо, фигура?.. Самое приметное вспомните…
Сторож старательно насупил брови, наморщил лоб, всем своим видом показывая, что изо всех сил старается думать.
– Ничего больше не запомнил, – наконец вздохнул он. – Да и темновато было, ваше высокоблагородие.
– Ладно. И на том спасибо. Понадобитесь – вызовем. О нашем разговоре – никому! – сухо сказал Щукин.
– Уж не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие, я – ни-ни-кому! Я – за порядок! Должен же он когда-нибудь установиться твердо!
Сторож пошел, старчески шаркая ногами.
У дверей остановился, поклонился.
Щукин несколько мгновений сидел молча, что-то прикидывая, потом нажал кнопку звонка. И тут же незамедлительно на пороге появился молоденький поручик.
– Прикажите начальнику железнодорожной охраны доставить паровозную бригаду сто пятого-бис…
…Машиниста сто пятого-бис Дмитрия Дмитриевича Кособродова втолкнули в узкую темную комнату с облезлыми и исчерканными стенами. Здесь стоял хромой дощатый стол и две табуретки, а в потолок была ввинчена зарешеченная электрическая лампочка.
Заложив руки за спину, по комнате с неторопливой выжидательностью ходил ротмистр Волин.
– Дмитрий Дмитриевич, – участливо сказал он, – кто должен был вести в тот вечер паровоз?
– Я уже объяснял там, в депо, бригада Колпакова, – недоуменно пожимая плечами, пробубнил машинист. – А только загуляли они. У кочегара ихнего дочка замуж выходила. Ну и попросили меня. Чтоб я, значит, съездил…
– А может, наоборот: вы попросили его остаться дома? – прицелился взглядом в машиниста Волин, уже заметно выходя из себя.
– Ну зачем это мне?.. – невозмутимо спросил Кособродов, невинно сложив руки на коленях.
– Рассказывайте, что было дальше! – все больше раздражаясь, наседал Волин.
– Дальше? – Кособродов помедлил, опять пожал недоуменно плечами и продолжил: – А что было дальше… сели да поехали…
– Втроем?
– Это я тоже уже говорил! – Кособродов поднял на Волина лукаво-невинные глаза. – Без помощника мы поехали. Заболел помощник.
– И паровоз вы, значит, вели вдвоем? – загадочно спросил ротмистр, радуясь заранее расставленной ловушке.
– Вдвоем, – как ни в чем не бывало повторил Кособродов.
– Не путаете?
В комнату стремительно вошел Щукин. Сел на край стола, бросил вопросительный взгляд на Волина.
– Вдвоем, говорят, были, Николай Григорьевич.
– Вдвоем? – Щукин достал портсигар, закурил, затем резко обернулся к Кособродову и быстро спросил: – А третий кто был на паровозе? Пассажир?
– Никого больше не было. Я уже сказал! – твердо ответил Кособродов.
Щукин неприязненно оглядел арестованного и подал Волину какой-то знак глазами.
Волин открыл дверь, крикнул:
– Давайте!
В комнату втолкнули паренька – кочегара сто пятого-бис.
– Как зовут? – спросил Щукин.
– Меня-то? – переступая на месте ногами, часто заморгал глазами паренек. – Колей… Николаем.
– Так вот, Коля, скажи нам, сколько вас было на паровозе сто пятого-бис? – со слащавой вкрадчивостью продолжал расспрашивать полковник.
– Я да Митрий Митрич… – Коля подумал, добавил: – Митрий Митрич вел паровоз. Помощник заболел. А я и за кочегара и за помощника… Да мне это не впервой…
– А был еще третий… Третьим кто был на паровозе? – с хорошо разыгранным удивлением спросил Щукин.
– Третий?.. Третий?.. Ах, вот вы о чем! Напросился один железнодорожник. Подвезите, говорит, до следующей станции. Ну, мы его и взяли. Очень уж просился человек. Жена, говорит, больная, возьмите… говорит… Христа ради…
Коля бросил мимолетный взгляд на Кособродова. Хотя тот молчал, по его гневному, укоризненному взгляду Коля понял, что говорит не то. И осекся. Глотнул воздуху, собираясь с мыслями. И вдруг рассмеялся. Давясь смехом, заговорил:
– И что это я вам тут намолол?! Это же все во вторник было… Ну да! Во вторник мы пассажира везли. А вчера ж среда была?.. – Коля посмотрел на Щукина невинно-обалделыми глазами и снова спросил: – Вчера среда была, госп…
Волин коротко взмахнул кулаком – Николай отлетел к стене и, схватившись руками за живот, медленно сполз на пол. Глаза ему застлало слепотой, а в горле забился, так и не сумев вырваться наружу, крик.
Щукин брезгливо поморщился и, повернувшись к Кособродову, уперся в него тяжелым взглядом.
– Семья большая? – спросил он загадочно, и злорадная усмешка косо перечеркнула его губы.
– Чего?
– Семья большая, спрашиваю? – продолжал странно усмехаться полковник Щукин.
Машинист молча и угрюмо смотрел на Щукина, и подбородок у него чуть-чуть подергивался то ли от обиды, то ли от недоумения.
– При чем тут семья? – хрипло произнес допрашиваемый.
– Она вас может больше не увидеть! – Щукин порывисто встал, подошел поближе и, в упор уставясь в машиниста, доверительно произнес: – Кособродов! Как только мы начнем вас допрашивать по-настоящему, вы скажете все, слышите? Но отсюда уже никогда не выйдете. Мы не освобождаем калек… Подумайте об этом. – И, словно потеряв к машинисту и его помощнику всякий интерес, Щукин подошел к двери и властно позвал: – Надзиратель!
– Здесь, ваше высокоблагородие! – Мгновенно появился на пороге надзиратель и, еще не успев прогнать с лица равнодушной заспанности, встал навытяжку.
– В тюрьму их! – громко скомандовал Щукин, показывая на арестованных.
…Домой полковник Щукин пришел поздно ночью. Был он усталый и хмурый, как бы вобрав в себя всю тяжесть дня. Он чувствовал, что и в разговоре с Кольцовым и при допросе машиниста Кособродова он потерпел поражение. Но больше всего его удручали дурные предчувствия, что это только начало, что теперь он стал утрачивать власть над волей и судьбами людей. Теперь ли?.. И от этого Щукин почувствовал себя одиноким и беспомощным.
Он взглянул на дверь, ведущую в Танину комнату. Под дверью лежала желтая и тонкая, как соломинка, полоска света. Щукин в раздумье остановился, откашлялся и постучал.
– Папа? – удивленно и, как показалось Щукину, недовольно спросила Таня, приоткрыв дверь. – Уже очень поздно.
– Прошу прощения, но ведь ты не спишь, – возразил Щукин. – Нам надо поговорить, Татьяна! К тому же днем мне некогда. Так что придется тебе выслушать меня сейчас.
– Ну что ж… – спокойно согласилась Таня и отступила от двери. Только сейчас Щукин заметил, что пальцы дочери выпачканы землей.
«Видно, возится по ночам с цветочными горшками. Какая блажь!.. Вот так и мать ее блажила…» – подумал он с досадой. И внезапно сухо и сдержанно сказал дочери:
– Вчера ваш знакомый капитан Кольцов ввязался возле ресторана в пьяную драку. Из-за женщины.
В широко раскрытых глазах Тани мелькнуло удивление.
– Дрался?.. Из-за женщины?.. Тут какая-то путаница. Ошибка…
Таня не могла поверить в то, что обычно сдержанный и обходительный Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это случилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.
– Нет, Таня, никакой ошибки, – стоял на своем Щукин. – Поговорим спокойно.
Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И этот мертвенно-покорный жест и медленно каменеющее Танино лицо вызвали в Щукине глубокую жалость, но он усилием воли отогнал ее и сказал дочери все, что считал нужным сказать.
– Вспомни, Таня, маму, – воззвал Щукин к самой чувствительной струне ее души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные слова. – Ты уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с твоей мамой были очень разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по ее разумению, воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал ее склонности и взгляды. Точно так же и с тобой… – Он выразительно взглянул на дочь – Таня смотрела прямо перед собой, и глаза ее были странно неподвижными, лицо – необыкновенно красивым и чужим. «Откуда у нее эта безбоязненная отчужденность? – на мгновение испугался Щукин. – Не от слабости же! Тогда откуда? От любви? Неужели?» Но вслух, храня на лице маску строгого отцовского благодушия, продолжил: – Да, я никогда не стеснял твоей свободы. Долг – это не гнет. Мой долг и перед тобой, и перед Россией, и перед всеми – это мой выбор… И все же есть вещи, которые невозможно допустить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я допустить никак не могу. Ибо – этого я не боюсь сказать, – Щукин глубоко вздохнул, – он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.
Таня быстро подняла голову, на ее лице вспыхнуло упрямство.
– Он не может быть распущенным, папа! – горячо заговорила Таня. – Это не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. – Не вставая со стула, Таня вся подалась к отцу: – Позволь мне самой поговорить с Павлом Андреевичем. Я уверена, он от меня ничего не утаит.
– Нет! – с силой произнес Щукин. – Я готов еще раз повторить, что никогда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в крайних случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с Кольцовым. Если ты нарушишь этот запрет… ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхода. – Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались, и теперь перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми глазами…
Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько раз прошелся по комнате. Гнев его прошел, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.
– Таня! – Он подошел к Тане и с опаской, бережно тронул ее за плечо, но она отстранилась. – Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом… Спокойной ночи! – Он пошел к двери и, уже выходя, обернулся.
Таня сидела, все так же опустив голову. Лица не было видно, а поза выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу над дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густо насыщенный событиями день третье поражение…