Глава двенадцатая
Получив доставленный по эстафете пакет из Харькова, Красильников отправился к Фролову. После двух совершенно бессонных ночей Фролов с час назад прилег прямо в кабинете на диване, наказав разбудить его, если случится что-то важное. Полученный пакет несомненно относился к категории наиважнейших.
Фролов тотчас же сбросил ноги с дивана, сел, провел рукой по лицу и, словно бы стерев этим коротким движением остатки сонной расслабленности, сразу уставился острым взглядом на изрядно потрепанный конверт.
– По эстафете. Из Харькова, – кратко пояснил Красильников.
Нетерпеливо разорвав конверт, Фролов вынул несколько бумажек и, перелистывая их, стал быстро просматривать. По тому, как размягчалось, словно разглаживалось, его лицо, Красильников понял: пришли очень радостные вести.
– Ну, Семен, все-таки удача! – подтвердил его мысли Фролов. – у Ковалевского действительно появился новый адъютант… – Он сделал короткую, выразительную паузу, прежде чем продолжить: – Павел Андреевич Кольцов.
Красильников не удержался от возгласов:
– Скажи, куда вознесся, крестничек! Ну, молодцом, братишка! Я и говорил – вылитый беляк. Видно, не мне одному он так показался!
А Фролов думал о том, что еще несколько дней назад Лацис снова справлялся о Кольцове, спрашивал, не получили ли о нем каких-либо вестей. Теперь он может доложить Лацису о том, что вести есть!
Одно из присланных Кольцовым донесений озадачило Фролова больше всего.
«В Киеве действует контрреволюционная организация, именуемая Киевский центр. Ее субсидирует ювелир, фамилию или какие-либо его приметы установить не удалось. По всей видимости, он проживает или находится в настоящее время в Киеве.
В ближайшие дни в Киев направляется сотрудник контрразведки для активизации Киевского центра. По заданию Щукина навестит ювелира…
Старик».
И все! Никаких подробностей. Ни фамилии, ни примет, которые бы дали хоть какую-то конкретность началу поиска.
Ювелиров в городе немало. Некоторые, правда, бежали, но многие остались. Один из них – опасный враг. Как же узнать, кто именно? Как выявить его? Как узнать того неизвестного щукинского посланца, который не сегодня-завтра придет в город? А может быть, уже пришел?
В маленьком кабинете стало совсем сизо от табачного дыма. Фролов наконец подошел к окну и распахнул его настежь.
Угас летний день. Затихал город, и по углам неосвещенных улиц копились, сгущаясь все больше и больше, синеватые сумерки. Малиновый свет приклоненного к горизонту солнца переливно отражался в стеклах домов, пропитывал червонными бликами дали.
От раскаленных камней тянуло застоявшимся жаром.
Заложив руки за солдатский ремень, Фролов стал медленно прохаживаться по кабинету. И хотя в кабинете стало темно, он не зажигал света. Прикуривал одну от другой тощенькие папиросы, думал.
Значит, Киевский центр… О его существовании чекисты догадывались давно. Чувствовали, что он есть, что он где-то рядом, продуманно законспирированный, укрывшийся за толстыми стенами богатых особняков, мещанских домишек, за тяжелыми гардинами окон домов, подслеповатых, с виду безобидных хаток на тихих городских окраинах.
Вот уже несколько дней Фролов казнил себя за оплошность с Загладиным. Не понял сразу, насколько это серьезно. Не допросил сам, доверил все Красильникову. В результате еще одно подтверждение существования крупного антисоветского заговора – и ничего больше.
Размышляя над донесением Кольцова о ювелире, Фролов понимал, какой отчетливой логики, продуманности и осторожной изворотливости потребует проверка этих сведений. Он чувствовал, что благодаря Кольцову держит в руках важную нить, но как ко всему этому подступиться, еще не знал. Вот и морил себя табачным дымом, нервно вышагивая по кабинету.
…Половину следующего дня Красильников по заданию Фролова занимался выявлением проживающих в Киеве ювелиров. Пришел к Фролову в кабинет только после обеда, присел, положил на колени фуражку и, отчего-то тяжело вздохнув, пригладил седеющие волосы.
– Ну так сколько ювелиров осталось в Киеве? – приступил к делу Фролов.
– Вроде двадцать семь. По реестру шестнадцатого года было шестьдесят два, но которые померли, которые драпанули, которые пошли в расход как чужой элемент, а которых уголовники пришили, – стал обстоятельно докладывать Красильников, положил перед Фроловым исписанный крупными каракулями список.
Фролов стал внимательно просматривать фамилию за фамилией:
– «Самсонов… Фесенко… Сараев…» Кого же из них можно считать вне подозрений? – невозмутимо называл он фамилии ювелиров, и это было похоже на перекличку.
– А никого. Предлагаю всех подозревать и за всеми установить слежку, – не раздумывая, сказал преисполненный ретивой решительности Семен Алексеевич. – К кому-то же он придет, гость с той стороны!
– Придет, конечно. К одному из двадцати семи. Это верно… «Будченко… Черевичин… Полищук… Шагандин…» – продолжал читать список Фролов.
– Гм-м… А куда ему деваться? – Красильников не понял, одобряет или нет его план Фролов. – Так ведь?
– Так, конечно. Только пассивно это очень, Семен. Допусти мы малейшую ошибку – и все, и опять, как с Загладиным… – Фролов снова уставился в список: – «Шварц… Доброхотов… Либерзон…»
– А что ты предлагаешь? – нетерпеливо спросил Красильников.
– Не ждать, пока рыба попадет в сети, а самим ее искать, – сухо сказал Фролов, не желая дискутировать напрасно.
– Как?
– Если бы я знал… – вздохнул Фролов. – Вот, к примеру, Шварц или Доброхотов. Что за люди? Как жили, как живут сейчас? Какие у них были доходы?
Семен Алексеевич заглянул в список через плечо Фролова.
– Шварц? Парализованный. Его петлюровцы избили, второй год не поднимается с постели. А Доброхотов – это штучка. Когда-то ворочал крупными капиталами.
– Вот видишь. Шварц нас может намного меньше интересовать, чем, скажем, Доброхотов… Либерзон – этот что за ювелир? – раздумывая над чем-то, спросил Фролов.
– Та Боже, это самый никудышный из всего списка! – с простодушной и нетерпеливой досадой воскликнул Семен Алексеевич.
– Как это понимать? – поднял строгие глаза на Красильникова Фролов.
– А вот так и понимать: самый что ни на есть замухрышистый. У него и магазина-то своего отродясь не было – всю жизнь в найме работал… Не, этот как раз отпадает!
Фролов ненадолго задумался.
– Вот к нему для начала нам и надо пойти!
Либерзон жил в конце Миллионной улицы, где с утра до вечера лениво купались в пыли куры. Замкнутый колодец грязного двора был опоясан галереями и переходами. В этом-то колодце и находилось жилище ювелира. Богатству и благополучию сопутствует скрытность и тишина. А настоящая нищета обычно не прячет своих бед, хотя и не любит выставлять их напоказ. На ветхих галереях протекала вся жизнь обитателей дома. Здесь они пекли и варили, ссорились и мирились, открыто любили и открыто ненавидели. Это была жизнь на виду у всех. Здесь обсуждали новости, праздновались негромкие свадьбы, устраивались поминки. Бедность спаяла в этом дворе в единый коллектив людей разных национальностей, людей душевно чутких к чужим радостям и горю и готовых прийти в трудный момент на помощь соседу, поделиться с ним последними крохами.
Богатых в этом дворе не было, ибо, как только к кому-то приходил долгожданный достаток, тот торопился сразу же и навсегда покинуть этот дом и этот двор.
Вот в таком затхлом, отгороженном от солнечного света дворе жил ювелир Либерзон, по словам Красильникова, «самый замухрышистый» из всех ювелиров.
Появление чекистов привлекло внимание обитателей двора. На Фролова и Красильникова со всех сторон уставились десятки глаз: любопытных, беспокойных, безучастных, грустных и веселых.
– Скажите, – обратился Фролов к замершей в любопытстве старухе, – в какой квартире проживает гражданин Либерзон?
– Либерзон?.. Ювелир, что ли? – переспросила старуха и махнула рукой куда-то вверх: – Во-она ихняя дверь!
Фролов и Красильников стали пробираться наверх по бесконечным галереям, замысловатым переходам, покачивающимся лесенкам и обшарпанным закоулкам, за которыми виднелись до скуки похожие друг на друга грязные комнаты, колченогая, давно состарившаяся мебель, незастеленные постели с лежащими навскидку потертыми одеялами, остатки еды на столах. Мимо них сновали полуодетые торопливые женщины и безучастные мужчины, грязные, неумытые дети. Однообразный и невеселый шум людского бедного общежития, утихший на время, вспыхнул с новой силой. Появилась новая тема для разговоров, толков и догадок.
– К кому? – понеслось из двери в дверь, поползло по бесчисленным закоулкам.
– К ювелиру! К ювелиру! – побежало впереди них.
– С наганами, видать, из Чека, – звучало слева и справа.
– Наверное, с обыском, – раздались прозорливые голоса.
– Не-е, понятых не берут.
Фролов повернул ручку пружинного звонка. Дверь осторожно приоткрылась, однако цепочку хозяин не снял – изучающе глянули острые глаза-буравчики.
– Ну-ка, открывайте! – суховато потребовал Семен Алексеевич.
– А вы, собственно, к кому? – раздался певучий старческий голос.
– К вам, если вы гражданин Либерзон. Из Чека, – снова сухо бросил Семен Алексеевич.
– Странно, – пробормотал за дверью человек и загремел запорами. Осторожно открыв дверь, встал перед ними, как бы преграждая путь в комнату. Был он низенький, щуплый, со свалявшимися на затылке седыми, тусклыми волосами и воинственно торчащими ключицами. Пошарив рукой на груди, хозяин наконец нащупал висящее на нитяном шнурке пенсне, надел его и лишь после удивленно спросил:
– Так вы правда ко мне? Чем могу быть полезен? – и впился взглядом в стоящего впереди Красильникова.
– Может быть, все же разрешите войти? – спросил Фролов.
Либерзон после этого готовно отстранился, пропустил чекистов в комнату. В углу, возле стены, зябко кутаясь в платок, стояла худая, фигурой похожая на подростка, пожилая женщина.
Фролов окинул беглым, но внимательным взглядом комнату. Ничего примечательного здесь не было: старинный буфет, овальный стол в окружении стульев с протертыми сиденьями, диван под чехлом, кадки с увесистыми фикусами.
– Разрешите присесть? – спросил Фролов у хозяина.
– Да, очень прошу. Садитесь! – Либерзон суетливо пододвинул стулья.
Ни к кому не обращаясь, женщина сказала:
– Вот и у Горелика так. Пришли двое, посидели. А теперь Горелик уже два месяца в Чека сидит.
Либерзон всплеснул руками:
– Слушай, Софа! Не загоняй меня в гроб! Оставь, пожалуйста, эти намеки!
А Семен Алексеевич, любящий, чтобы все было по форме, нахмурившись, попросил:
– Вы вот что, гражданка! Тут у нас, откровенно говоря, мужской разговор предвидится, так что давайте-ка быстренько выйдите!
Женщина, еще плотнее запахнувшись в платок, сердито повела глазами по Красильникову, словно выискивая в его облике какой-нибудь изъян, и вышла.
– Мужской разговор, – тихо сказал Либерзон. – Какой может быть мужской разговор при таком пайке. Смешно.
Фролов улыбнулся и какое-то время молча рассматривал ювелира, его тонкие, длинные, как у пианиста, пальцы, синие прожилки на руке. Тот молча вытирал вспотевшее лицо, но не казался испуганным.
– Товарищ Либерзон, мы к вам по делу, – наконец сказал Фролов, стараясь быть приветливым с этим всклокоченным и сразу к себе расположившим человеком.
– Вы знаете, я догадываюсь, – понятливо улыбнулся Либерзон.
– Нам нужна небольшая справка. Вы, наверное, знаете всех ювелиров в городе?.. – басовито поддержал своего начальника Красильников, все еще пытаясь найти нужный тон в общении с ювелиром.
Либерзон грустно покачал головой:
– Сорок лет – не один год. За сорок лет можно кое-чему научиться и кое-что узнать. Покажите мне на секундочку любой драгоценный камень, и я скажу вам, какой он воды, сколько в нем карат, сколько он стоит… Назовите мне любого ювелира, и я вам скажу… сколько он стоит.
Фролов задумался, не зная, как дипломатичней, чтобы не встревожить старика и не раскрыть своих карт, задать интересующий его вопрос. А ювелир, коротко взглянув на него своими остренькими вопросительными глазками, продолжил:
– Я понимаю, в вашем департаменте не покупают и не продают. Вы прямо говорите: в чем состоит ваш интерес?
Фролов положил перед Либерзоном список:
– Здесь ювелиры, которые живут сейчас в Киеве. Расскажите о каждом из них.
– Извиняюсь, но я так до конца и не понял, в чем состоит ваш интерес? – въедливо переспросил Либерзон, искоса просматривая список.
– Что вы о каждом из них знаете? – снова повторил свой вопрос Фролов.
– Хорошо. – Ювелир ненадолго задумался, побарабанил по столу тонкими костлявыми пальцами, словно под ними должны были быть клавиши, потом как-то решительно тряхнул головой: – Хорошо. В таком случае я попытаюсь сам догадаться о том, кто может вас интересовать. – Самсонов – нет. Этот все сдал, да, откровенно говоря, у него и было не так много… Смулькевич. Хороший ювелир. Золотые руки. Но он всегда уважал закон. При царе уважал царские законы, а пришли вы – уважает ваши… Сараев! Кто не знает фирму «Сараев и сын»! Москва, Петербург, Киев, Нижний Новгород, Варшава, Ревель! Лучшие магазины – его! Поставщик двора его императорского величества! Но… – Либерзон развел руками и с легкой иронией усмехнулся, – все, как говорится, в прошлом. Восемь обысков – это кое-что значит. Боюсь, я сегодня богаче, чем он, хотя у меня, кроме Софы, ничего нет.
– Так-таки ничего? – сощурил глаза Красильников.
– Так вы пришли ко мне? – снисходительно поглядел на него ювелир.
– Нет. Мы посоветоваться по поводу списка, – успокоил его Фролов.
– Так! Кто тут у нас еще? – Либерзон вел окуляром пенсне по строчкам списка. Он ушел в свои мысли, и лицо его ожило. Он то хмурился, то с сомнением кривил рот, то отрицательно качал головой.
Дверь в комнату внезапно приоткрылась, из-за нее нетерпеливо выглянула жена Либерзона.
– Исаак, не валяй дурака! Им же Федотов нужен!
Все трое даже вздрогнули от неожиданности. Но дверь тут же захлопнулась.
– Вот чертова баба! – не удержался Красильников, но, увидев осуждающий взгляд Фролова, виновато потупился.
Ювелир тоже укоризненно покачал головой и тихо, словно вслушиваясь в себя, сказал:
– Между прочим, у этой «чертовой бабы» полгода назад петлюровцы убили сына. Просто так. Ни за что. И потом… она говорит дело. Лев Борисович Федотов – это, наверное, тот человек, который не очень ищет знакомства с вами. Вот видите, его даже в вашем списке нет.
– Расскажите о нем поподробнее, – заинтересовался Фролов, все еще глядя осуждающими, невеселыми глазами на своего помощника.
Либерзон немного помолчал, собираясь с мыслями, от напряжения у него шевелились губы, брови и ресницы – какая-то огромная сила, казалось, привела его всего в движение. Либерзон глубоко вздохнул и продолжал:
– Вот я вам называл Сараева. Этого знает весь Киев. Да что Киев! Вся империя… простите, Россия! А Лев Борисович – он не броский. У него был всего лишь один небольшой магазин. И еще сын – горький пьяница. Это, знаете, такая редкость в еврейской семье. Сейчас он где-то не то у Деникина, не то у Колчака. Но это так, между прочим… Так вот, Лев Борисович не поставлял кольца и ожерелья двору его императорского величества, ничем особенно не выделялся среди других ювелиров. И если бы мне в свое время не довелось у него работать, я бы тоже не знал, какими миллионами он ворочал… Думаю, что и сейчас у него денег чуть побольше, чем у вас в карманах галифе и еще в киевском казначействе.
Фролов и Красильников многозначительно переглянулись.
– Где он живет? – опять не утерпев, спросил первым Красильников.
– А все там же, где и жил. Большая Басильковская, двенадцать. Все там же… – с бесстрастным спокойствием отозвался ювелир.
* * *
Повезло Мирону на этот раз. Едва пришел в Харьков, не успел еще отойти от страха, не успел отоспаться, как ему велели опять собираться в дорогу. И не куда-нибудь – в Киев.
Еще месяц назад ему было все равно куда идти, куда ехать. А сейчас, после того как снова увидел Оксану, что-то перевернулось в его сердце… С нетерпеливой радостью отправился он по знакомой дороге. Шел не один. Сопровождал важного молчаливого чина.
На окраинах Куреневки он оставил своего спутника в каких-то развалинах, а сам торопливо отправился к дому Оксаны. Прокрался к калитке, осторожно шагнул в маленький, обсаженный цветущими подсолнухами двор, огляделся вокруг, прислушался к тишине. Было тихо-тихо… И Мирон успокоился.
Прогремев щеколдой, Мирон вошел в сумрак сеней, и тотчас из горницы выглянула Оксана, одетая по-домашнему, в ситцевый сарафан, простоволосая, властная и притягательная. Передник подоткнут, руки – в тесте. Остановилась, недружелюбно нахмурилась. Мирон тут же сник, будто его в одночасье сморила страшная, нечеловеческая усталость. Движением просящего стянул с головы картуз, провел им по потному, побитому оспой лицу.
– Мирон? – не выказав ни радости, ни удивления, с отчужденной усталостью тихо спросила Оксана. Если бы ее сейчас спросить, каков он собой, Мирон, – высокий или низкорослый, со шрамами на лице или нет, – она бы затруднилась ответить, потому что забыла всех других людей, кроме Павла… Больше всего она боялась, что проснется однажды и не вспомнит, каким был Павло, – ни единой черточки… И тогда, значит, она его потеряет во второй раз, и он, живой до сих пор в ее сердце, и вправду станет на веки вечные мертвым…
Осадчий бессильно прислонился к дверному косяку и выдохнул:
– Я, Ксюша! – И быстро, словно хотел разом высказать все накопленное в душе, заговорил: – А я загадал… я загадал… слышь, Ксюша, еще там, фронт когда переходили… подумал: ежели днем попаду к тебе и тебя застану – к счастью, значит, к счастьицу. – И вздохнул счастливо. – И ты вот – дома!
Оксана по-прежнему стояла не двигаясь, даже не шелохнувшись, в безрадостном оцепенении, стояла, не пропуская его в горницу.
И тогда он тяжело шагнул к ней, схватил за руки выше кистей, порывисто наклонился к ней. Но она, налитая враждебной, непримиримой силой, тут же отстранилась.
– Зачем ты… ко мне? – выдохнула она горько. – Не надо! Не жена я тебе… Домой иди!..
И, сразу обессилев от страха совсем ее потерять, Мирон беспомощно отпустил ее руки.
– Не гони меня, Ксюша! – горячо забормотал он. – Ежели бы тебя здесь не было, на той стороне остался…
Она молчала. Слова Мирона никак не могли достать ее сердца. Выгнать его? Что-то мешало ей сделать это, навсегда закрыть перед ним дверь. С детства знают друг друга, всегда жалела его. А теперь в чем его вина перед ней? Что не уберег Павла? Что горькую весть принес? А если не смог уберечь? Не сумел промолчать… Выходит, нет вины, это боль ее виновата, боль и горе ее. Да не все ли равно – пусть уходит, пусть приходит, ей все одно…
Мирон вдруг всполошился – он вспомнил об ожидающем его в развалинах спутнике, просительно заговорил:
– Я не один пришел… С человеком… Ты на стол собери чего. И вот это припрячь. – Он суетливо полез в карман, выволок небольшой узелок, хотел вложить его насильно Оксане в руки, но передумал – добро надо показывать лицом – и стал так же суетливо разворачивать: – Ты погляди, что здесь!.. Гляди!
На развернутой тряпице лежали, сверкая тяжелыми золотыми отблесками, кольца, кресты, отливали желтизной и казенной синевой царские червонцы.
– Все тебе! Бери! – возбуждаясь от вида золота, заговорил Мирон. – Когда-то всего капитала моего папаши не хватило бы, чтобы все это купить. А теперь вот за это, – он благоговейно взял в руки кольцо, – всего две буханки отдал. А этот крест за полпуда пшена выменял. Всего-то! Прибери. Придет время, золото станет в цене. Мы своего дождемся.
Мирон решительно натянул картуз.
– Пойду за тем человеком. – И не удержался, снова прихвастнул, чтобы знала Оксана, с каким добычливым человеком имеет она дело: – За то, что я их сюда, в Киев, вожу, тоже золотом платят. Червонцами! – Он ласково, тем же взглядом, каким только что смотрел на золото, посмотрел на нее и снисходительно добавил: – Дурные! Они же не знают, что мне в Киев и так идти – награда! – Он спустился с крыльца и тут же вернулся, попросил смиренно: – Я сказал тому человеку, что ты – жена мне. Так ты это… ну, чтоб он не догадался. Так лучше будет. Ладно?
Оксана ничего не ответила, повела взглядом поверх него и ушла в горницу. А Мирон все стоял и ждал ответа. Не оборачиваясь, она бросила из горницы:
– Яичницу сжарю, это скоро.
Мирон обрадованно закивал головой, принимая ее слова за некий знак примирения. И бодро, однако не теряя настороженности, двинулся по улице, держась по привычке в тени. В сердце Мирона пела надежда – все-таки не гонит, привечает.
– Что бабья душа? Трава – душа ихняя. Приходит пора – и сама под косу ложится… Вранье, что женщины сильных любят. Сильные – ломкие. А любят они, Миронушка, удачливых да настырных. Так-то… – разговаривал сам с собой повеселевший Мирон. Несколько раз огляделся по сторонам – не наблюдает ли кто за ним? – и нырнул в развалины.
Навстречу Мирону из тени настороженно выступил высокий человек в брезентовом плаще и в парусиновом картузе.
– Не слишком ли долго вы заставляете себя ждать?! – нетерпеливо и резко сказал он.
– Пока, ваше бла… Сергей Христофорыч, с женой поговорил…
– Кроме нее, дома никого? – начальственно допрашивал он Мирона.
– Так точно, никого, – совсем по-солдатски ответил тот, памятуя, что это нравится начальству.
– Жена как?
– Как за себя ручаюсь, – безбоязненно пообещал Мирон.
– Ведите! – И зашагал следом за Мироном, держась от него на некотором расстоянии.
Они вошли в чистенькую, аккуратную горницу, сплошь завешанную вышивками, заставленную чуть привядшими комнатными цветами. Оксана быстро накрыла на стол, нашелся и графинчик, до половины наполненный мутноватой жидкостью. Однако гость, выразительно взглянув на Мирона, отодвинул самогон на край стола. И Мирон, сглотнув слюну, подчинился.
Ел гость сосредоточенно, молча, и чувствовалось, что он весь настороже.
Оксана входила в горницу лишь затем, чтобы убрать посуду или что-нибудь принести. Молча, не глядя ни на кого, входила и так же молча выходила.
– Может, ва… Сергей Христофорыч, сегодня уже никуда не пойдем?.. Переночуем. А завтра… как говорится, утро вечера мудренее, – попытался убедить гостя Мирон, встревоженный окаменелым молчанием Оксаны и тем, что – не ровен час – ночью же придется уйти обратно.
Гость ничего не ответил. Деловито доел. Отложил в сторону нож и вилку. Промокнул вышитым рушником губы, встал.
– На перины потянуло? – ядовито и угрюмо спросил он Мирона, и щека его нервно задергалась. – За-щит-нич-ки отечества!.. Пока мы тут с вами яичницу ели, тысячи человек захлебнулись кровью на поле брани!.. – Он сердито шагнул к вешалке, стал натягивать плащ.
Мирон тоже покорно надел поддевку, нахлобучил картуз:
– Куда прикажете?
– На Никольскую! – Гость мотнул головой, как бы прогоняя нервный тик, и достал из кармана брюк золотые часы. Мирон с жадностью взглянул на них. – Мы должны быть там ровно в девять!
– Успеем! – с наигранной веселинкой произнес Мирон, а про себя выругался: «Черт бы тебя побрал с твоей спешкой!»
Проскрипела дверь, гость вышел в сени.
Мирон, идущий сзади, по-хозяйски осмотрел скрипящие дверные петли, качнул головой. Обернулся к стоящей в горнице Оксане, сказал:
– Ты, Ксюша, не жди. Вернемся – три раза стукну!.. А на петли олии покапай.
С Куреневки до Никольской – путь не близкий. Молча шли по пустынным улочкам, сторонясь освещенных мест и одиноких прохожих. Ступали медленно, вкрадчиво, – каменные мостовые гулки! – чтобы ничем не нарушить настороженной тишины. В ней острее и явственнее ощущается опасность, все чувства напрягаются до предела. Иногда, заслышав стук копыт или громкие шаги патруля, подолгу пережидали в каких-то нишах, в тени заборов, в глухих закоулках.
Чернота ночи поблекла – взошла луна, белая, летняя, сочная, и в ее свете улицы стали шире, просторней…
– Луна – большевистское электричество, – недовольно буркнул спутник Мирона.
На Никольской, напротив дома Сперанских, они замедлили шаг. Мирон перешел через улицу, остановился у калитки. Позвонил: два частых, три с паузами звонка.
Калитку отворил Викентий Павлович, недоверчиво оглядел с ног до головы Мирона, посмотрел, нет ли кого еще неподалеку.
– Чем могу быть полезен? – спросил он, вглядываясь в Мирона: лунный свет вырывал из темноты рябое, порченое лицо.
– Вам привет, товарищ Сперанский, – сказал Мирон, и по лицу его медленно расползлась тусклая улыбка.
– Простите, от кого? – удивленно спросил Викентий Павлович, невольно отступая перед нагловатой улыбкой незнакомца.
– От Николая Григорьевича! – внушительно произнес Мирон.
Сперанский гостеприимно посторонился:
– Входите.
– Я не один. – Мирон поднял руку.
Человек, которого он сопровождал, торопливо пересек улицу, юркнул в калитку. На ходу протянул Викентию Павловичу руку:
– Здравствуйте, господин Сперанский. Я – подполковник Лебедев.
– Проходите, все уже в сборе! – обрадованно произнес Викентий Павлович.
Возле крыльца Лебедев властно бросил Мирону:
– Никуда не отлучаться! Караулить дом! Ждать!
Мирон молча кивнул и, усевшись на крыльце, стал задумчиво скручивать цигарку.
Подполковник Лебедев стремительно прошел в гостиную, где его уже ждали человек пятнадцать. На отшибе от других сидел полный смуглый человек с надменным и чуть брезгливым выражением лица. Его Сперанский представил Лебедеву в первую очередь. Это был бразильский консул граф Пирро. «Типичный авантюрист», – подумал подполковник. Маленький, щуплый, с красными воинственными глазами оказался заведующим оружейным складом Киевских инженерных курсов Палешко. Были здесь Бинский, Прохоров и еще несколько человек, одетых в простенькие сюртуки, пиджаки, неуклюжие свитки. У многих чувствовалась военная выправка. Лица их были сосредоточенны, отрешенны, на некоторых посвечивал румянец. Лебедев поздоровался с каждым в отдельности. Пожимая руки, внимательно выслушивал, кто где и кем работает. Обойдя всех присутствующих, Лебедев занял предназначенное ему за столом место.
– Господа! Времени у нас мало, поэтому будем тратить его экономно. Две недели назад я вернулся из Москвы и хочу вкратце изложить некоторые столичные новости. В Москве произошло объединение почти всех антибольшевистских организаций. Создан Тактический центр, в который вошли Союз возрождения России, Национальный центр и Совет общественных деятелей. – Здесь Лебедев сделал небольшую паузу, дабы присутствующие оценили в полной мере значение сказанного им, и продолжил: – Итак, образовался единый фронт, включающий в себя разные политические группировки, начиная с монархистов и кончая меньшевиками-оборонцами и правыми эсерами. Военная комиссия Тактического центра и штаб Московского района разработали план вооруженного выступления и захвата Кремля. В день восстания предполагается овладеть Ходынской радиостанцией и оповестить весь мир о падении Советов. Вот, господа, масштабы, которыми надо жить!
– У нас, собственно говоря, в какой-то мере такое объединение уже произошло, – не скрывая гордости, сказал Сперанский.
– Вот я и попрошу обстоятельно информировать меня, какими силами и возможностями располагает ваш Центр! – в упор наведя свой взгляд на Сперанского, оборвал его Лебедев.
– А вы не предлагаете нам объединиться с петлюровцами? – вдруг спросил Бинский, желая, чтобы и его заметил и отличил представитель ставки.
Все с интересом смотрели на «гостя» в почтительном ожидании, что он ответит.
В гостиную вошла Ксения Аристарховна, она принесла поднос с чашками горячего чая.
– Я ничего не предлагаю, – продолжил Лебедев, когда она вышла, не обернувшись к Бинскому и не повысив голоса. – Знаю одно: время мелких действий прошло. Поджоги складов, диверсия на железной дороге, саботаж – это, скажем, хорошо, господа! Но не это главное!..
– В таком случае, может быть, вы скажете, что же главное? – спросил верткий Палешко и торжественно огляделся по сторонам: вот, мол, какие вопросы нужно задавать. – Может, вам там со стороны виднее?
– Скажу! – торжественным взглядом оглядел всех подполковник Лебедев. – Надо готовить вооруженное выступление по примеру Московского центра. Надо как можно шире вербовать людей, а может быть, и объединиться с людьми, у которых общие с нами интересы.
– Значит, все-таки с петлюровцами? – вновь подал голос Бинский. – Но в борьбе с большевиками у петлюровцев иные задачи, они дерутся за самостийную Украину, а у нас другие цели.
На этот раз подполковник, бросив на Бинского короткий взгляд, досадливо поморщился: он не любил людей, торопливых на выводы.
– Важен, господа, конечный результат – свергнуть большевиков. И не будем сейчас заботиться об остальном. Придет время – разберемся, кто что заслужил… Николай Григорьевич недавно встречался с руководителями петлюровского заговора Стодолей и Корисом. Сожалею, что этого не сделали вы прежде. У них есть силы, есть оружие. Их бы перевербовать, привлечь на нашу сторону.
– Деньги нужны, – хитровато прищурился Прохоров. – Вербовка – дело тонкое.
– Деньги будут! – пообещал Лебедев.
– Я к тому, что деньги – это запал. Известно, он и сам мал и сила его ничтожна. Но он инициирует взрыв, – философски подытожил перепалку с Лебедевым Прохоров.
* * *
Вечером старенький «бенц» остановился на Жилянской улице, откуда было рукой подать до Большой Васильковской. Человек десять чекистов прошли на Большую Васильковскую, окружили дом, в котором проживал ювелир Федотов. Красильников и еще трое поднялись на третий этаж, постучали. Им открыл грузный Лев Борисович Федотов, оглядел всех сонными, недоумевающими глазами, проводил в богато обставленную старинной мебелью комнату, предложил сесть. Сам тоже опустился в мягкое кресло, переплел на животе пальцы рук. Своей обстоятельной неторопливостью, всем своим видом и фигурой он выражал полное, даже добродушное спокойствие.
У Красильникова на мгновение даже мелькнула мысль, что они напрасно поверили Либерзону и потревожили такого домашнего человека. За свою недолгую службу в ЧК он видел много разных людей в подобных обстоятельствах. Виноватые, едва им показывали мандат ЧК, хоть чем-нибудь да выдавали себя: суетливостью ли, заискивающей улыбочкой или льстивыми интонациями в голосе. Лев Борисович же был предельно спокоен и в то же время не скрывал неприязни к столь поздним гостям.
– Напрасно сами тревожитесь и людей тревожите по ночам, – исподлобья глядя на Красильникова, сухо сказал он. – Как приказ Советов… ваш то есть приказ, вышел, я все сдал. У вас там, в Чека, должно быть все записано, проверили бы. Золотишко кое-какое было, бриллианты… – не спеша, жалуясь на судьбу, объяснялся с чекистами Федотов.
– Значит, сдали? – с тихой иронией спросил Красильников.
– А попробовал бы не сдать, – сами бы забрали. – Федотов прямо взглянул на Красильникова из-под насупленных бровей, и такая безнадежность была во взоре ювелира, что Красильников опять заколебался. – Я знаю таких, кто не сразу сдал. По пять обысков было.
– А у вас? – продолжал спрашивать Красильников, зная, что именно на таких, с виду пустых вопросах многие поскальзываются.
– Три. Только ничего не нашли. А приезжали специалисты по части обысков, – с горькой иронией над самим собой и своим утраченным богатством продолжал Федотов.
– И выходит, что никакого золота у вас и в помине нет? – допытывался Семен Алексеевич.
– Я не алхимик. Изготовлять золото из воздуха пока не научился, – сказал Федотов.
– Я вам, в общем-то, верю, – похоже, даже посочувствовал Красильников. – Но работа у нас, Лев Борисович, такая, что приходится иногда и проверять. Так сказать: доверяя – проверяй. Так что не обессудьте! Вот ордер на обыск!
Федотов слегка скосил глаза на ордер, пожал плечами: дескать, хотите проверять – проверяйте, и снова принял скучающе-безразличный ко всему происходящему вид. Лишь большие пальцы рук, помимо воли хозяина, разомкнулись и стали выделывать замысловатые фигуры. И это не ускользнуло от внимания Семена Алексеевича.
– Приступайте! – повернувшись к чекистам, решительно кивнул он головой.
Поначалу чекисты вершок за вершком прощупали валики дивана, спинку, сиденье, заглянули в старинные часы с кукушкой, просмотрели граммофон – это был привычный «обход» при обысках. Молоденький чекист подошел к кадке с фикусом, остановился в нерешительности, вопросительно взглянул на Красильникова. Федотов перехватил этот взгляд, великодушно бросил:
– Рвите, чего там! Его уже три раза вырывали, может, и в четвертый раз приживется.
Но Красильников рассудил по-своему. Если и есть у Федотова золото, то не такой он простак, чтобы прятать его на виду у всех в кадке с цветком. И поэтому сказал чекисту:
– Оставь пока!
Двое других тем временем досконально простучали стены, оконные переплеты. Сняли с гвоздей картины в толстых золоченых рамах, просмотрели рамы. Ничего.
Затем чекисты подошли к буфету, в котором за крупными стеклами тускло отсвечивал хрусталь.
На лице Льва Борисовича появилось подобие саркастической улыбки. Он продолжал все так же сидеть в кресле, обхватив руками большой живот. Пальцы его теперь были спокойны.
– Чудно все-таки, – сказал он. – Вот четвертый обыск наблюдаю, и все одинаково. Ищут-ищут, и в граммофон и в буфет заглядывают, плюнут и уйдут. Вроде как даже обижаются, что не нашли ничего.
– Посмотрим, – неопределенно ответил Семен Алексеевич Федотову и затем бросил молоденькому чекисту: – Вы буфет аккуратненько поднимите и тщательно осмотрите ножки.
Втроем подняли буфет, отняли ножки. Стали простукивать одну за другой, дерево глухо загудело.
– Ну, что там? – спросил Семен Алексеевич, искоса наблюдая за пальцами хозяина.
– Дерево как дерево, а вроде тяжелое, – сказал чекист.
– На то оно и называется железным, это дерево. В Африке произрастает, – объяснил Федотов. Семену Алексеевичу показалось, что сказал он это не прежним неторопливо-снисходительным тоном и чуть-чуть поспешнее, чем следовало.
– А ну давай сюда… тяжелое…
Красильников надел очки и внимательно оглядел толстую короткую ножку буфета. Прислушиваясь, стал стучать по ней своим прокуренным до черноты пальцем. Затем поднял глаза на Федотова, укоризненно сказал:
– Вот! А вы говорили – нету.
Перочинным ножичком он осторожно поддел фанеровку ножки. И оттуда посыпались на стол один за другим, позванивая друг о друга, желтые кружочки.
– Это разве золото? – пренебрежительно сказал Федотов, и глаза у него презрительно сузились. – На старость, на черный день приберег. Это в Киеве у любой старушки найдете.
– И это тоже… на старость? – строго спросил Красильников, вытряхивая золото из второй ножки.
А когда один из чекистов принес толстую Библию, из ее переплета Семен Алексеевич тоже вытряхнул десятка два золотых десятирублевиков.
– И Господь не сохранил! – улыбнулся чекист.
Наконец было проверено и пересмотрено все. Чекисты собрались у стола.
– Вроде больше ничего нету.
– Нету, нету, – поспешно закивал головой Федотов и затем смиренно спросил: – Мне как? Прикажете одеваться?
– Не нужно, – равнодушным голосом сказал Семен Алексеевич. – Куда нам торопиться! Посидим, побеседуем. Может, вы и еще что вспомните.
Пальцы Льва Борисовича снова беспокойно зашевелились, то сцепляясь, словно успокаивая друг друга, то расцепляясь.
* * *
Прошло много времени, как Мирон привел гостя в дом Сперанского. Он успел уже выкурить с десяток цигарок. Его стало клонить в сон. И чтобы не заснуть, он начал медленно прогуливаться под окнами. Остановился, прислушался, заглянул в окно. Подполковник Лебедев медленно расхаживал по гостиной, говорил, скупо жестикулируя руками:
– Решительность и самоотверженность! За каждый шаг к победе мы платим кровью. Бои идут и в эту минуту.
– Союзники… разочаровываются, – сказал граф Пирро с сильным акцентом. – Им нужны ваши победы, а не пролитие крови… Я тоже… рискую добрым именем… ради ваших побед.
– Вот! – воскликнул подполковник не без иронии. – Наши друзья тоже поддерживают нас в священной борьбе. И им нужны наши победы как некая гарантия, что их материальная поддержка – не пустые материальные затраты.
– Так, может, сразу отдадим им всю Россию в виде компенсации? – мрачно поинтересовался Прохоров, не поднимаясь с места. – Англии – Кавказ, Франции – Донбасс, а остальное не про нас. Хотелось бы узнать, а какие интересы у Бразилии?
– Простите… Я вас плохо поймал… простите, понял, – уклонился дипломат.
– Ну, что бы вы хотели у нас оттяпать? У вас там, кажется, нет снега? Берите себе Сибирь! – не унимался Прохоров.
– Прекратите паясничать, штабс-капитан! – угрюмо вскинулся подполковник и постучал по столу, призывая к порядку. – Стыдно, господа! Где собирается больше двух русских, начинается базар!
Мирон отпрянул от окна, снова принялся кружить по двору.
…Юра в это позднее время сидел в кресле-качалке и дочитывал «Графа Монте-Кристо». Дочитал, с сожалением закрыл книгу, посидел немного, размышляя об удивительной судьбе главного героя.
Внизу, в гостиной, слышались голоса, а со двора донеслось осторожное покашливание. Интересно, кто там? Юра потушил лампу и лишь после этого открыл окно. Действительно, кто-то ходит. Мальчик лег на подоконник, стал наблюдать за человеком во дворе. Тот в это время закурил, огонь спички выхватил из тьмы лицо.
Юра вцепился руками в подоконник. Он узнал этот беззубый рот на порченом, пересыпанном оспинами лице. Вспомнил поезд, бандита, из-за которого умерла мама. Прежний страх и прежнее бессильное отчаяние вернулись в его сердце, и, не понимая, что он делает, Юра стремглав бросился вниз.
…В комнате, где шло совещание, наступило неловкое молчание.
– Патриотизм – прекрасное чувство, – вновь заговорил Прохоров, но уже иным, тихим и усталым голосом. – Но патриоты выбиты, господа. Или же до предела обнищали… Матушка Русь больше не ценит патриотов… Поймите, – добавил он с горечью, – я не могу сказать жене и детям: я патриот и поэтому бросаю вас на голодную смерть и ухожу в последний бой…
И тут распахнулась дверь, в комнату стремглав влетел Юра. К нему повернулись испуганные лица. В руке подполковника Лебедева блеснул пистолет. А мальчик, указывая на окно, закричал:
– Там бандит! Вы слышите, там бандит!..
Сперанский переглянулся с подполковником Лебедевым и быстро вышел из комнаты. Вскоре он вернулся, следом за ним в гостиную скромно, бочком вошел Мирон.
– Да-да! Это он! – показывая на Мирона, продолжал Юра. – Он издевался над моей мамой и выбросил ее из поезда! Он грабил и убивал! Вы слышите! Это бандит!
Юра ожидал, что эти люди, офицеры, сейчас же бросятся к бандиту, свяжут его. Но – увы! – их реакция была иной.
– Юра! Почему ты оказался здесь? – изумленно подняв брови, гневно накинулась на него Ксения Аристарховна; никогда прежде она с ним так не говорила.
Подполковник Лебедев повел строгим взглядом на Викентия Павловича, и тот незамедлительно потребовал:
– Юрий! Ступай в свою комнату! Поговорим после!
А Мирон как ни в чем не бывало снисходительно улыбнулся Юре и развел руками.
– Разве ж я знал?! – И плоские его глаза поплыли куда-то в сторону.
И тогда Юра, сжав кулаки, бросился на Мирона, стал изо всей силы бить его в грудь, гневно выкрикивая:
– Бандит! Бандит! – и плакал от отчаяния и злости и еще оттого, что впервые в жизни остался один на один со злом и бессилен был рассчитаться с ним.
Сильные руки Викентия Павловича оторвали Юру от Мирона.
– А вы… вы все!.. – забарахтался в руках Сперанского Юра.
Сперанский отнес отбивающегося ногами и руками Юру к чулану, втолкнул его туда и захлопнул за ним тяжелую дубовую дверь.
В гостиной молчали. Только подполковник Лебедев встревоженно проворчал, сверля глазами хозяина квартиры:
– Хорошо, если крики вашего родственника не долетели до соседних домов.
– Ну что вы… у нас тихо… – тяжело дыша, поспешил успокоить Викентий Павлович.
– И все-таки выйдите на улицу, проверьте! – уже с настойчивой неприязнью объявил Лебедев Сперанскому. Затем обернулся к переминающемуся с ноги на ногу Мирону, брезгливо взглянул на него: – А вы! Вы что скажете?
– Я человек маленький, ва… Сергей Христофорыч. Мне как приказывали, – нисколько не смущаясь, объяснил Мирон. – Я тогда у батьки Ангела был. А он, известно, против всех воевал. И против дворян тоже. – И кивнул в сторону сидящих за столом.
Лебедев промолчал. «Противно, – подумал он. – Противно и неприятно. Мальчик прав в своей ненависти. Но тут ничего не поделаешь. Я не могу остаться без провожатого. Хотя с удовольствием отправил бы этого Мирона к его батьке Ангелу. Впрочем, он меня тоже при случае отправит куда-нибудь. Сволочь, бандит, ненадежен… Где же этот простой мужичок-богоносец, где он, черт возьми, тот, за кого мы страдаем?»
И, чтобы рассеять тяжелую атмосферу, воцарившуюся после появления Юры, он вновь повторил:
– Итак, еще раз о деньгах. Деньги у вас будут, господа, – торопливо натягивая свой брезентовый плащ, сказал подполковник. – Скоро!.. – Мельком оглядев прощающимся взглядом гостей, он добавил: – И еще Николай Григорьевич просил передать вам следующее. Приказом Ковалевского вы все зачислены на должности в действующую армию. Заготовлена реляция главковерху Антону Ивановичу Деникину о производстве вас в более высокие воинские чины и о награждении.
Заговорщики, не скрывая довольных улыбок, переглянулись.
– Я прощаюсь с вами, господа, но ненадолго! – многозначительно бросил подполковник Лебедев, поцеловал руку Сперанской, любезно отвесил общий поклон. – Близок час нашей победы, господа!
Мирон вразвалку вышел первым, затаившись, постоял у калитки, зорко осматривая темноту. Затем подал знак подполковнику Лебедеву и вышмыгнул на улицу. Крался медленно и осмотрительно, время от времени ожидая, когда подполковник Лебедев догонит его. На перекрестке Мирон тихо спросил:
– Куда теперь, Сергей Христофорыч?
– На Большую Васильковскую, – ответил Лебедев.
…Сидя в чулане, Юра слышал, как постепенно – по одному – расходились тайные гости. В горле у него пересохло, нестерпимо хотелось пить. Саднила ушибленная в темном чулане коленка. Но еще больше мучила иная боль. От нее хотелось плакать. Бандит, повинный в смерти матери, – сообщник Викентия Павловича, Бинского, Лысого. Он воюет на стороне белых. И Юрин папа тоже воюет на стороне белых. Как же это может быть? Как? Здесь какая-то страшная ошибка, которую почему-то никто не хочет исправить…
Снова и снова мальчик вспоминал ненавистное, побитое оспой лицо, искривленный рот… Может, они не знали, что он бандит? Но ведь Юра сказал им. Не поверили? Нет, вряд ли! Но вместо того чтобы схватить бандита, они набросились на него, Юру, и трусливо, словно в чем-то угождая Мирону, заперли его в чулане. Почему? И в его голову пришла совсем не детская мысль. Скорее сердцем, чем умом, он понял то, что понимали не все взрослые. «Бандит – это бандит, – подумал Юра. – Кому бы он ни служил, бандит – это бандит! Почему же они, офицеры, не понимают этого?»
Привалившись к старому креслу, снесенному за ненадобностью в чулан, Юра долго еще лихорадочно размышлял обо всем происшедшем. И успокоился тем, что поклялся самой страшной клятвой разыскать бандита Мирона и отомстить ему за все.
* * *
Близился ранний летний рассвет, когда Мирон и подполковник Лебедев пересекли пустырь и вышли на Большую Васильковскую. У нужного дома постояли, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь. Вошли в подъезд, бесшумно поднялись на третий этаж. Подполковник зажег электрический фонарь и пошарил узким лучом в темноте. Наконец, нашел то, что искал: на обитой клеенкой двери тускло отсвечивала медная табличка: «Л. Б. Федотовъ». Отступив в сторону, Лебедев показал Мирону на дверь, и тот постучал: два частых, три с паузами удара. Вскоре из-за двери послышался приглушенный голос:
– Кто там?
– Лев Борисович! Отворите! – прошептал в ответ Мирон. – От Николая Григорьевича к вам…
Щелкнул замок, дверь широко открылась. И в лицо гостям ударил свет яркой керосиновой лампы. Хозяин держал ее так, что его лицо все время оставалось в полутьме.
Мирон первым шагнул в переднюю. Что-то встревожило Мирона, что-то здесь было не так. Фигура хозяина была совсем не старческой. Показалось подозрительным и то, как безбоязненно им открыли дверь. Резко схватив руку с зажженной лампой, Мирон с силой приподнял ее. Свет закачался, метнулся по стене и на мгновение лизнул пучком лучей хозяина по лицу… На нем был бушлат, из-под него проглядывала тельняшка. Это было страшно. Но еще страшней стало Мирону, когда он узнал чекиста, от которого недавно едва удрал на рынке. Все это произошло мгновенно. Мирон отшатнулся, по-кошачьи прыгнул назад, наткнулся спиной на своего спутника, и тут чекист ударил его ногой в живот. Мирон ойкнул, превозмогая боль, кинулся в сторону, но тотчас еще кто-то сзади набросился на него. Зазвенело стекло. Покатилась со звоном и дребезгом по полу и погасла лампа. Все остальное уже происходило в кромешной темноте. Кто-то, тяжело и озлобленно дыша, наседал на Мирона, а он отбивался изо всех сил, катаясь по лестничной площадке.
Гулко загремели по лестнице чьи-то грузные, но быстрые шаги – подполковник Лебедев счастливо увернулся во внезапной суматохе от чекистов и помчался вниз. Но едва он добежал до второго этажа, как в лицо в упор ударили яркие лучи карманных фонарей. На мгновение они ослепили его, отбросили назад. И тут же снизу послышался яростный голос:
– Стой! Руки вверх!
Подполковник резко повернулся и опять помчался вверх – там, на чердаке, было теперь его спасение, – а следом за ним устремился чекист. Почти одновременно они наткнулись на клубок сцепленных в бешеной схватке тел.
– Здесь я… Сергей Христофорыч… выручайте!.. – услышал Лебедев задыхающийся голос Мирона. Быстро сориентировавшись, заученным ударом рукоятки пистолета по голове подполковник свалил своего преследователя, а затем несколько раз с силой опустил тяжелый кулак в середину катающегося клубка.
Мирон почувствовал, что руки, державшие его, ослабли, он распрямился, вскочил на ноги, бросился вверх по лестнице вслед за удаляющимся топотом ног подполковника. Грудь его теснила боль, перехватывала дыхание, делала ватными руки и ноги, но Мирон все равно, задыхаясь и слабея, продолжал бежать вверх, к спасительному чердаку.
Вслед беглецам раздались один за другим несколько выстрелов, брызнула в стороны штукатурка, полетели щепки, зазвенело стекло.
Подполковник обернулся и тоже несколько раз наугад выстрелил. Подбежав к железной лестнице, ведущей на чердак, стал торопливо взбираться по ней. Мирон не отставал, к нему постепенно пришло второе дыхание, и он бежал, втянув голову в плечи, словно ожидая, что вот-вот чекистская пуля настигнет его.
На чердаке они ринулись к окну. Ударом плеча Мирон высадил раму, и они выбрались на крышу.
Уже совсем рассвело. Низко по земле стлался грузный, выкрашенный утренней зарей туман. Город, лежавший внизу, досматривал последние, уже некрепкие сны, кое-где в окнах теплился осторожный свет, и совсем по-деревенски перекликались петухи.
Громыхая сапогами по тугому железу крыши, Мирон и подполковник Лебедев, уже вконец запыхавшись, пробежали туда, где виднелся соседний дом. Он был чуть ниже того, на котором находились беглецы, зияющий провал отделял одно строение от другого, внизу мертвенно поблескивали булыжники двора.
Они остановились у края крыши, с опаской поглядели вниз и там, в узком колодце двора, увидели бегущих чекистов. Подполковник прикинул расстояние и сказал:
– Единственное спасение – прыгать!.. Ну!..
– Боюсь, ваше высокоблагородие! Далеко! – И Мирон стал медленно пятиться от края крыши, сердце его внезапно остудила мертвенная жуть. – Не могу!.. Боюсь!
Подполковник настороженно оглянулся и еще решительней, еще настойчивей повторил:
– Кому говорят, прыгай! – и поднял пистолет.
– Го-осподи, помоги! – перекрестился Мирон, с всхлипом набрал в грудь воздуху и, зажмурив глаза, прыгнул. Протрещала черепица, осколки полетели вниз, звонко рассыпались на мостовой, словно кто-то швырнул на булыжники медяки. А Мирон уже легко бежал по не очень крутой крыше соседнего дома.
Подполковник тоже разбежался, тело его спружинилось. Оттолкнулся ногами от карниза и перелетел через пропасть, разделявшую два дома. Но не было в его уже немолодых ногах той силы и упругости, как у Мирона, и он, каким-то чудом успев ухватиться за водосточный желоб, завис над пропастью, закричал Мирону:
– Помоги-и!..
Подполковник из последних сил держался за край желоба, боясь взглянуть вниз, чтобы не ослабеть от страха высоты, и все смотрел вверх, на свои побелевшие от напряжения руки, и еще выше, туда, где дрожали в выбеленном зарею небе редкие пригасающие звезды. На отчаянный крик подполковника Мирон невольно оглянулся и… снова ринулся дальше, пригибаясь и петляя. Он уже успел поверить, что и на этот раз кривая вывезла – спасен, а спасенному незачем второй раз рисковать.
Желоб под тяжестью тела подполковника медленно разогнулся, и он с глухим криком рухнул вниз. Перед последним смертным мгновением ему показалось, что он еще может за что-нибудь уцепиться, и вытянул руки, но небо внезапно отодвинулось, покачнулось и выбросило ему в глаза нестерпимо белое свечение.
Когда подбежали чекисты, подполковник уже не дышал, его глаза незряче смотрели в небо, а руки были вытянуты вперед, словно он все еще силился до чего-то дотянуться.
Раненый Сазонов обыскал погибшего, извлек из карманов пистолет и какие-то бумаги. Одного чекиста он оставил сторожить тело, трех послал преследовать Мирона, а сам поднялся в квартиру Федотова.
– Один, похоже, ушел, товарищ Красильников, а второй насмерть разбился, – невесело доложил Сазонов и утомленно протянул пачку бумаг: – Это вот при нем нашли.
– Ты ступай голову-то перевяжи, – посоветовал Сазонову Красильников, взглянул на его слипшиеся волосы и темные потеки крови на шее и гимнастерке. – Ишь сколько кровищи вышло.
– Ничего, заживет, – приободрился Сазонов.
– Не геройствуй, не надо! – пристрожил его Красильников и подсел к столу. Неторопливо надел очки и стал раскладывать перед собой найденные у подполковника бумаги.
Лев Борисович, сидевший неподалеку, не удержался, зыркнул острым, цепким взглядом по этим бумагам и тут же отвел глаза, снова приняв безразличный вид. Лишь большие пальцы рук опять стали торопливо выделывать замысловатые фигуры.
Семен Алексеевич на мгновение покосился на руки Федотова, с улыбкой подумал: «Чудно! Владеет-то собой как, а с руками справиться не может».
– А нервишки у вас, Лев Борисович, я замечаю, неважнецкие. Лечиться бы надо, – сочувственно сказал Красильников Федотову, продолжая неторопливо разбираться в бумагах.
– Вы это к чему? – встревожился Федотов и тут же сделал вид, что не понял Красильникова.
– К тому самому, что… есть та бумажка, которой вы сейчас так боитесь. Вот она… – Семен Алексеевич сдвинул ниже на нос очки, стал внимательно рассматривать потертый на сгибах лист бумаги. – Самим командующим Добровольческой армией Ковалевским подписанная. С печатью. Все чин чином… Почитать?
– Зачем? Мало ли что они там пишут! – опять напустил на себя добродушную ленцу Лев Борисович.
– Ну что это вы так? – укоризненно покачал головой Красильников. – Солидный же человек! Генерал. Гарантирует… Вот, читайте!.. Что золотишко, которое вы вручите «подателю сего», вам все сполна вернут после победы над Советами… над нами, значит, Лев Борисович!
– Пускай гарантируют, мне-то что, ни жарко и ни холодно, – попытался уклониться от прямого ответа Федотов, решивший держаться до конца.
– Понятно. Не хотите, значит, сознаваться, где вы его прячете? – настойчиво докапывался до истины Красильников, понимая, что нельзя давать своему противнику ни минуты передышки.
– Все, что прятал, вы нашли, – с откровенной бравадой ответил Федотов.
– Нет, не все! – покачал головой Красильников. – Ну ладно! Одевайтесь! Придется нам с вами в Чека продолжить эту прямо скажу, не очень приятную беседу.
Федотов молча оделся, нетерпеливо сказал:
– Ну пошли, что ли!
Однако Красильников не тронулся с места. Он стоял возле кресла, где все время сидел Федотов, и внимательно смотрел на пол. В крашеных досках слабо поблескивали шляпки двух новых, недавно вбитых гвоздей. Сидя в кресле, Федотов ногами прикрывал их.
Красильников поднял голову, сказал чекистам:
– А ну, хлопчики! Подденьте-ка еще вот эти досочки.
И тут Льва Борисовича оставило самообладание. Он покачнулся, схватился рукой за стену и тяжело опустился, почти сполз на табурет.
– Я же говорил, Лев Борисович, что нервы у вас ни к черту, – мельком заметил Красильников, наблюдая за быстрой работой чекистов. Они легко подняли доски, скрывающие тайник. Оттуда остро пахнуло сыростью, гнилью.
Сазонов склонился к тайнику, осветил тугую темень фонариком. Двое чекистов пошарили и подали один тяжеленный ларец, а за ним – другой.
– Ого-го! – не удержался от удивления Сазонов и тут же, встретив укоризненный взгляд Красильникова – мол, нужно быть сдержаннее, – бросился помогать товарищам.
Содержимое ларцов Семен Алексеевич высыпал на стол. На круглом столе выросла целая гора драгоценностей, в основном золотых монет, среди которых инородными телами выделялись кольца с крупными камнями, тонко и вычурно выгнутые серьги, тускло поблескивающие церковным золотом кресты, налитые тяжестью серебра, кулоны, легкомысленные дорогие ожерелья… И все это составляло один искрящийся, почти живой клубок.
Красильников смотрел на все это богатство спокойными, холодными глазами.
– И это – тоже на старость? – жестко спросил он. – Долго же вы жить собирались, господин Федотов.
– Меня… расстреляют? – ослабевшим голосом спросил ювелир, потеряв былую респектабельность.
– Это решает военный трибунал, – неопределенно ответил Красильников: не в его правилах было добивать поверженного противника.
– Чистосердечные показания облегчат мою участь?
– По крайней мере, в этом случае вы хоть можете еще на что-то рассчитывать.
– Хорошо! Теперь, когда я нищий, я могу быть откровенным и чистосердечным, – даже пошутил Федотов, но дрожь в голосе выдала его. Он смолк, едва не захлебнувшись рыданием.
