Глава одиннадцатая
Много страху натерпелся в тот день Мирон Осадчий. Спрыгнув с воза, он стремительно метнулся в толпу, затерялся в ней, понимая, что здесь ему в случае погони будет легче схорониться. Почувствовав себя наконец в безопасности, он нервно скрутил цигарку, стал размышлять: «Домой?.. Домой не следует, а ну как чекисты что-то пронюхали и уже ждут меня в засаде?..» Оксане он тоже не очень доверял, молчаливая она стала, замкнулась, слова лишнего не скажет… «И все же переждать у Оксаны спокойнее», – решил он. Придавив каблуком начавшую жечь пальцы цигарку, нырнул в ближайшую подворотню, юркнул между времянок и сарайчиков, теснившихся во дворе, перелез через забор и вышел на соседнюю улицу. Несколько раз оглянулся. Нет, никто не шел за ним. Окончательно успокоившись, тихими переулками, проходными дворами, минуя центр, к вечеру добрался до Куреневки.
В маленьком дворике по-вечернему пахли цветы, а за задернутым занавеской окошком теплился мирный свет. Неслышно ступая, вошел в сени. Здесь пахло сухой травой, пылью и молоком.
Оксана сидела в горнице, что-то шила. Молча и неприязненно оглядела Мирона, запыленные его сапоги, порванные на колене штаны, осунувшееся, почерневшее лицо. Ни о чем не спросила. В затянувшемся молчании было слышно, как потрескивает в коптилке огонь и бьются в окно мотыльки.
– Кинь мне на чердак в сараюшке тулуп, подушку. Пару дней там перебуду, – угрюмо попросил Мирон, боясь встретиться с ее взглядом.
На чердаке сарая было сумеречно и сухо. Шуршал по соломенной крыше зарядивший с ночи легкий летний дождь. Время от времени Мирон смотрел в щелку, видел кусок двора, мокрых кур и Оксану, изредка проходившую по двору.
Прошло несколько дней, но ничего не случилось. Из дому тоже сообщили, что все спокойно. Понял Мирон: обошлось. А потом сюда, к Оксане, наведался дядька Мирона. Узнал о постигшей племянника неудаче. Посочувствовал.
– Куда же теперь? – хитровато прищурив глаза, поинтересовался у Мирона.
– Свет велик, – неопределенно ответил Мирон.
– И деревьев с суками много, это верно, – загадочно сказал дядька Леонтий и неспешно стал ждать, что ответит Мирон.
– При чем тут деревья? – не понял Мирон.
– А при том, что на первом же суку вздернут тебя чекисты, а то и дерево искать не будут.
– На ту сторону буду пробираться. На Дон или же на Кубань.
Мирон и сам не знал еще, куда подастся, но понимал, что уходить куда-нибудь все равно придется – не век же сидеть на чердаке!
– А гроши у тебя как? Имеются? – с несокрушимой невозмутимостью поинтересовался дядька. – И само собой, документ?
– Раздобуду, – неуверенно ответил Мирон.
– Я тебе вот что, парень, хочу сказать, – лениво тянул свое дядька, – коль ты и взаправду от красных деру дать собирался, то есть люди, они-то тебе прямо и укажут, куда и к кому. Деньги заплатят и бумаги, какие надобны, выдадут.
– Ты, дядя Леонтий, не темни, – начал вскипать Мирон, и глаза у него сузились в непримиримые щелки, – ты прямо выкладывай.
– А я и говорю прямо, – обиделся дядька Леонтий или сделал вид, что обиделся. – Людей этих знаю, говорил тебе в прошлые разы о них. Ты – человек бойкий, такие им нужны.
– Где они, эти люди? – неприязненно спросил Мирон, понимая, что никакого другого выхода у него все равно нет.
На следующий день дядька познакомил Мирона с Бинским. Бинский объяснил, что он будет работать у него связным, сказал ему пароль, дал адреса людей, которые проведут его по цепочке до Харькова, растолковал, к кому надобно будет Мирону обратиться. Под вечер с запрятанным в подметку сапога письмом повеселевший и все же настороженный Мирон отправился к линии фронта.
В пути Мирон в полной мере хлебнул хлопот и понял, для чего нужен связному острый слух, далекий глаз и быстрые ноги. Все пришлось испытать ему – и прятаться, и убегать, и притворяться то слабоумным, то увечным. И все же удача не обошла его и на сей раз – он благополучно добрался до Харькова.
…Капитан Осипов, получив от Мирона письмо, тут же отправился для доклада к полковнику Щукину.
– Вести из Киева, господин полковник! – без стука, что означало чрезвычайность сведений, войдя в кабинет, доложил он. – Получено сообщение от Сперанского. У них провал. Чекисты арестовали штабс-капитана Загладина, но в перестрелке он погиб. Так что более или менее все обошлось благополучно.
– Что означает это туманное «более или менее»? – не поднимая головы от бумаг, иронично и строго спросил Щукин.
– Провал не коснулся Киевского центра, – невольно подтянулся Осипов. – Ведь со смертью Загладина нить, ведущая к Центру, оборвалась.
– А как чекисты вышли на Загладина? – все так же не поднимая головы, продолжал задавать вопросы Щукин.
– Сперанский пишет – случайно. Во время транспортировки оружия.
Щукин настороженно постучал костяшками пальцев по столу, оторвал наконец взгляд от бумаги и, сурово посмотрев на Осипова, сказал, отделяя каждое слово:
– В случайность не верю.
Осипов растерянно молчал. Он, как это часто бывало с ним, ощутив холодок опасности, мгновенно принял точку зрения полковника.
– Что еще сообщают? – спросил Щукин.
– Напоминают о деньгах.
– Могли бы обойтись собственными средствами, – недовольно вымолвил полковник. – Пусть тряхнут мошной киевские рябушинские и терещенки, которых там осталось немало. Ювелиры, например.
– Да, но им нужны долговые гарантии, – осмелился возразить Осипов.
– Гарантии?.. Если они пишутся на бумаге, а не на чистом золоте, мы можем их давать сколько угодно и кому угодно! – жестко отчеканил Щукин.
– Понял, господин полковник! – Осипов повернулся, чтобы уйти.
Но Щукин поднял руку, останавливая его:
– Минуточку, Виталий Семенович! Садитесь! Я просил вас навести обстоятельные справки о капитане Кольцове и ротмистре Волине. Вы это сделали?
– Я располагаю только теми сведениями, которые имел честь уже доложить вам, Николай Григорьевич, – тихо произнес Осипов. – А родословную Кольцова проверить сейчас нет никакой возможности. Сызрань пока еще у красных… – Он выжидательно помолчал и затем с едва заметной иронией спросил полковника: – В чем, собственно, вы его подозреваете, Николай Григорьевич? Не в большевизме же?..
Щукин плотно сжал губы, так что обозначились кругляши желваков, и затем негромко, но убежденно заговорил:
– Верой и правдой служат большевикам сейчас многие боевые офицеры. Но дело не в этом. Кольцов и Волин оставлены у нас на ответственной работе. Вы представляете, какая это находка для разведчика – попасть в штаб армии?
– Кольцов – агент большевиков? – хмыкнул Осипов. – Это, право слово, смешно, Николай Григорьевич! Вы же читали аттестацию Кольцова, написанную генералом Казанцевым…
– А разве я сказал, что Кольцов агент? – с холодным возмущением спросил Щукин. – Я только предполагаю, что он мог бы им быть. Может, это Волин. Может, еще кто-нибудь… В нашем деле нужно предусмотреть все немыслимые варианты.
– Волин?.. Николай Григорьевич, Волин – жандармский офицер. Работая в охранке, он столько большевиков перевешал, что, попади он к ним, его на первом же суку вздернули бы… без суда, как говорится, и следствия… – убежденно раскрывал цепь своих доказательств Осипов.
В этом, казалось бы, обычном, деловом разговоре сталкивались между собою инстинктивная настороженность Щукина, любящего проверять и перепроверять любой факт, если он может иметь отношение к делу, и житейская, страдающая некоторой неопределенностью сметка Осипова. И вместе они, оба – Щукин и Осипов – составляли одно целое. Они дополняли друг друга. Полковника вполне устраивало такое их сочетание.
Вот почему Щукин сейчас позволил себе усмехнуться:
– Виталий Семенович! Я и вас подозреваю… ну, скажем, в легкомыслии. – И тут же Щукин погасил свою улыбку. Осипову на мгновение показалось, что полковник ее перекусил, как что-то живое. – Возьмите, наконец, во внимание следующее немаловажное обстоятельство. Большевистская контрразведка все больше и больше переходит в наступление.
– Убежден, Николай Григорьевич, вы переоцениваете способности большевиков, – вежливо отпарировал Осипов.
– А вы, как и очень многие, недооцениваете, – сухо ответил Щукин, не привыкший оставаться в долгу. – Давайте порассуждаем! Аппарат Чека существует всего лишь полтора года, и за это время они провели ряд удачных операций, как ни прискорбно нам это признавать. В прошлом году перед ними спасовали даже такие боги британской разведки, как Сидней Рейли и капитан Кроми. В чем тут дело? Откуда у них взялись эти необыкновенные способности? Ну вот вы, например, можете ответить? – Осипов молча пожал плечами, и полковник продолжил: – У Дзержинского, к сожалению, блестящий талант организатора: он создал Чека на голом месте, если так можно выразиться, из ничего. Опыт, стиль работы, структуру ему негде было заимствовать: подобной организации еще никогда не было. И что предпринимает Дзержинский? Он подбирает группу людей, имеющих многолетний опыт большевистского подполья и, значит, имеющих огромный, даже уникальный опыт борьбы с жандармской агентурой. Они прошли самые невероятные проверки ссылками и тюрьмами…
Щукин открыл ключом ящик стола, достал какие-то бумаги и многозначительно стал листать их. Потом взглянул поверх головы Осипова и поучительно произнес:
– Вот, к примеру, наш непосредственный противник Ян Судрабс, он же Лацис, возглавляющий ныне Всеукраинскую Чека. В прошлом он тоже профессиональный революционер-подпольщик, очень опытный человек, не случайно он является одновременно и членом коллегии Всероссийской Чека. Такая биография выработала в нем особые качества борца и абсолютно безжалостного человека. А что у нас, если честно положить руку на сердце? Все в прошлом – благополучные люди, чиновники, заседатели и прочие либералы и гуманисты… Думаю, нам нелишне знать и о его заместителе Фролове… – Здесь Щукин для внушительности сделал паузу. – Послушайте!.. «Фролов Петр Тимофеевич, член партии большевиков с 1903 года, партийная кличка – Учитель… помог бежать из ссылки Феликсу Дзержинскому и сам бежал дважды… В 1906 году был арестован, приговорен к смертной казни через расстрел и совершил дерзкий побег из одиночной камеры…» – Щукин отложил бумаги в сторону. Имея таких противников, нужно постоянно быть готовым ко всему, к любым неожиданностям.
Осипов утвердительно кивнул головой.
– Ладно! Мы еще вернемся к этому разговору, – отпуская Осипова, сказал Щукин и тут же добавил: – Теперь о деньгах. Долговую гарантию мы им подготовим. Кого вы предлагали послать в Киев?
– Поручика Наумова.
– Нет-нет! Только не Наумова. Здесь нужен человек не только смелый, но и осторожный. – Полковник помолчал, раздумывая. – Я думаю, не послать ли подполковника Лебедева?
Лебедев был опытнейший разведчик. Недавно он вернулся из Москвы, удачно выполнив задание. Ясно, что и в Киеве он ошибок не допустит – выдержан, осторожен. Высоко развито чувство ориентировки в необычных обстоятельствах. И все же… Вот это «и все же» сейчас очень беспокоило Щукина, потому что в случайность ареста Загладина он не мог поверить. Чекисты, очевидно, вышли на него после пожара на Ломакинских складах. Но на одного ли Загладина они вышли? Сейчас этого никто не знает. И поэтому посылать в Киев Лебедева очень рискованно. Но больше некого.
– Да, решено! Пошлем Лебедева! – еще раз, теперь уже твердо, сказал Щукин. – Мне нужны точные данные о численности и о реальных возможностях Киевского центра. Приблизительные сведения меня ни в коем случае не устраивают. Во время наступления на Киев нам необходимо будет скоординировать действия. Боюсь, возможности Центра сильно преувеличены.
…Позже полковник Щукин зашел в приемную командующего. Спросил у Кольцова, холодно и испытующе глядя на него:
– Владимир Зенонович у себя?
– Да, господин полковник, – учтиво склонил голову Кольцов, несколько уязвленный высокомерным и холодным взглядом Щукина.
Полковник скрылся в кабинете. А Кольцов несколько раз прошелся по приемной, мягко и укоризненно сказал сидевшему в другом конце своему помощнику:
– Микки! Вы опять забыли принести телеграммы.
Подпоручик готовно вскочил и вскоре принес стопку телеграмм.
Кольцов разложил их у себя на столе и затем деловито поспешил в жилые апартаменты командующего.
– Я сейчас, Микки! – сказал он на ходу.
В гостиной он осторожно подошел к двери, ведущей в кабинет, остановился, прислушался. Голос Щукина доносился из кабинета глухо – Кольцов с трудом разбирал слова:
– …В район Восьмой и Девятой армий красных продолжается переброска войск с Туркестанского и Северного фронтов, – докладывал Щукин.
Потом он еще что-то сказал, но Кольцов не расслышал…
И вот опять явственно прозвучал голос Ковалевского:
– По моим предположениям, этого не должно быть. На что они в таком случае рассчитывают там?
– Не знаю. Вероятно, Москва для них важнее, – с холодной проницательностью произнес Щукин.
– Откуда у вас эти сведения? По линии Киевского центра?
– Нет. Это информация… Николая Николаевича, – выразительно понизил голос начальник контрразведки.
Какое-то время Кольцов снова не мог разобрать ни одного слова, хотя и слышал голоса. Затем прозвучали шаги, и Щукин совсем близко произнес:
– Совсем даже наоборот, Владимир Зенонович! Киевский центр действует. Постигшая его неудача не отразилась на боевом ядре… Днями пошлю туда своего человека. – Голос прозвучал уверенно. Щукин явно хотел поддержать в командующем чувство бодрости.
Вероятно, Щукин расхаживал по кабинету, потому что его голос вновь медленно удалился. Тогда Кольцов слегка приоткрыл дверь – из кабинета этого не могли увидеть, так как ее скрывала тяжелая портьера.
– …И надо помочь! – в ответ на какую-то фразу Щукина с директивными нотками в голосе сказал Ковалевский. – Будет помогать – сможем и требовать. А требовать надо одного – всемерной активизации действий… Сколько просит Киевский Центр?
– Переправлять деньги через линию фронта нет необходимости, – отчетливо произнес полковник. – Я прошу вас, Владимир Зенонович, подписать это письмо.
Сухо прошелестела бумага, и наступила пауза: вероятно, Ковалевский водружал на нос пенсне.
– Кому оно адресовано? – спросил командующий.
– Одному ювелиру. Он уже передавал крупные суммы денег на нужды Центра. Но ему нужны гарантии, – с усмешкой в голосе сказал Щукин.
– Он что, в Киеве?.. – не то усомнился, не то удивился Ковалевский.
Дальнейших слов Кольцов не мог расслышать, так как сзади до него донесся радостный голос Микки:
– Павел Андреевич! Павел Андреевич!
Кольцов поспешно отпрянул от кабинетной двери, торопливо – как ни в чем не бывало – прошел в приемную.
Микки был в приемной не один. Рядом с ним стояла очень миловидная стройная девушка лет восемнадцати в широкополой соломенной шляпке; казалось, она только-только вернулась с пляжа.
– Познакомьтесь, Павел Андреевич! – излучая галантность, сказал Микки Кольцову. – Дочь полковника Щукина.
– Таня, – солнечно улыбнулась Кольцову девушка и сделала изящный книксен.
Уверенные жесты, стройная, но не хрупкая фигура, крепкие плечи – все это сразу бросилось в глаза Павлу. Таня решительно не походила на изнеженную барышню, какой, по его мнению, должна была быть дочь полковника Щукина. В лице ее, еще очень юном, но с явно определившимися чертами, проглядывала устойчивая уверенность; темные глаза под густыми черными бровями излучали дружелюбие, и взгляд их был, как у Щукина, нетерпеливый и прямой – в упор… В затянувшейся паузе, пока Кольцов рассматривал девушку дольше, чем позволяли приличия, она не отвела в сторону взгляда, только что-то словно дрогнуло в глубине ее зрачков и померкло, но не сразу…
Наконец Павел отвел глаза и запоздало представился:
– Павел Андреевич… Кольцов. Право, если бы я знал, что у Николая Григорьевича такая дочь, я бы непременно попросился под его начало.
– Уверена, что вы бы прогадали. Здесь у вас всегда люди и, должно быть, интересно. А у папы на окнах решетки и затворническая работа, – открыто, с интересом рассматривая Кольцова омутными глазами, сказала Таня. – Я о вас много слышала, Павел Андреевич. От папы.
Кольцову понравилось, как Таня просто, не жеманно вела разговор. Обыкновенно в ее возрасте стараются казаться умней и значительней, подлаживаются под других. А здесь – простота без вызова, без надумки.
– Я так недавно здесь, что смею надеяться: папа не говорил обо мне плохо, – с мимолетной улыбкой сказал Кольцов.
– Он рассказывал о ваших подвигах. Мне они показались намного интереснее подвигов Козьмы Крючкова.
– Папа все преувеличил, мадемуазель.
– Ну что ж, в таком случае я рада, – тоже с легкой, ироничной великодушностью ответила Таня. – У папы склонность преувеличивать все плохое, хорошее – редко.
– Профессиональная склонность, мадемуазель, – на этот раз с открытой приязнью улыбнулся Кольцов.
Ему все больше нравилась Танина манера держаться свободно, непринужденно, говорить без колебаний то, что хотелось сказать, смотреть прямо, не отводя глаз. Предельная раскованность чувствовалась в каждом Танином жесте, в каждом слове, пленительная естественность, свойственная обычно натурам собранным, сильным и цельным.
Бившее в окно солнце обливало Таню, обрисовывая с подчеркнутой четкостью ее силуэт, а лицо, затененное полями шляпы, казалось таинственным, в глубине же глаз что-то переливалось, мерцало.
«Необычная девушка, – подумал Кольцов. – Да, необычная».
Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Кольцову казалось, что взгляд Таниных глаз медленно втекает в его глаза. «Что это со мной?» – встревоженно подумал Павел. А Таня отвела, вернее, заставила себя отвести глаза в сторону Микки и, мило улыбнувшись, спросила:
– Что с вами, Микки? Вы уже графин воды выпили.
– Слишком жарко сегодня, – смутился Микки, и рука его, потянувшаяся было за графином с водой, остановилась на полпути.
– Пожалуй, да, – великодушно согласилась Таня и посмотрела в окно. – Вероятно, гроза будет. Смотрите, какие на горизонте тучи. – Прищурившись, она помолчала, потом сказала тихо, как будто одному Кольцову, стоявшему рядом: – В детстве я жила у тети под Севастополем и любила встречать грозу на берегу моря… Вы когда-нибудь видели море, Павел Андреевич? – Имя Кольцова она произнесла на какой-то особой, задушевной ноте.
– Конечно… – Кольцов чуть было не сказал: «Я вырос на море», но тут же спохватился: – Я бывал в Севастополе…
– Вот как? – озаренно взглянула она на Кольцова. – А я училась там… Это удивительный город…
Таня еще что-то говорила о Севастополе, но Кольцов теперь уже почти не слушал ее. Он ругал себя за то, что забылся и чуть не произнес того, чего наверняка невозможно было бы поправить. Ведь скажи он, что вырос в Севастополе, и это было бы равносильно провалу. Он с ужасом представил, как Таня с беспечной простотой говорит отцу: «А знаешь, папа, Павел Андреевич вырос в Севастополе, может, мы даже встречались!» Представил взгляд Щукина – цепкий, проницательный… Небольшое сопоставление с биографией сына начальника Сызрань-Рязанской железной дороги и…
Чутко уловив внезапную перемену в настроении Кольцова, Таня оборвала свой рассказ, сказала:
– Знаете, я не буду ждать папу! – и, озорно, совсем по-девчоночьи тряхнув головой, с вызовом добавила: – Я и заходила-то к папе только затем, чтобы он показал мне вас. – И Таня стремительно направилась к выходу из приемной.
Кольцов заспешил ей вслед и, опережая движение Таниной руки, распахнул перед нею дверь, пропуская вперед.
На лестнице Таня замедлила шаги и, полуобернувшись к Кольцову, лукаво кивнула:
– На днях мы наконец закончим ремонт дома и попытаемся принимать. По пятницам. Буду рада, если вы навестите нас.
– Благодарю! – учтиво склонил голову Павел и, немного помедлив, от души добавил: – С удовольствием!
Уже у самого выхода из здания она еще раз повторила:
– Смотрите же. – И из глаз ее брызнули веселые солнечные зайчики. – Вы дали слово!.. В пятницу!
Кольцов еще несколько мгновений постоял внизу, у лестницы, смутно предчувствуя важность этой встречи. Ему даже показалось, что он был обречен на эту встречу с Таней. И от этого ощущения неотвратимости сегодняшнего знакомства в сердце Павла вошла какая-то печальная радость… Чтобы успокоиться и прийти в прежнее, спокойно-настороженное расположение, ему нужно было время. Но сколько? Мгновение? День? Павел не знал.
В приемной Микки многозначительно сказал ему:
– Ну, Павел Андреевич! Похоже, я присутствовал при историческом событии… Между прочим, я знаю ее давно, по гимназии. Обычно – само равнодушие. И вдруг…
– Полковник не выходил?! – резко оборвал его Кольцов.
– Еще нет, господин капитан! – уже официальным тоном ответил слегка обиженный Микки.