Глава десятая
С гибелью батьки Ангела его «свободная анархо-пролетарская армия мира» прекратила свое существование. Иначе говоря, бандиты справедливо решили, что здесь им ждать уже нечего, и, как вытряхнутые из пустого мешка мыши, кинулись врассыпную – кто куда. Большинство – к батьке Махно.
Лишь один Мирон не торопился уходить, рассчитывая хоть чем-нибудь поживиться. «Армейскую денежную казну», правда, прихватили с собой, а точнее, украли Мишка Красавчик и Колька Филин. Когда другие во весь галоп гнались за удирающими пленными, они погрузили на телегу сундук, набитый бумажными николаевками и керенками, и понеслись в противоположную сторону. Остальные тоже вскоре торопливо покинули свою порядком пограбленную «столицу».
От разбежавшейся «армии» Мирону досталось немногое. В основном оружие, которое его дружки, перегруженные награбленным барахлом, побросали в хуторе. Оно им теперь было без надобности. Да и безопаснее без оружия: можно выдать себя за горожанина, который отправился по селам менять одежду на продукты. Мирон деловито, по-хозяйски собрал оружие. Пока люди стреляют друг в друга, оно – тоже товар, это он твердо усвоил. Ежели к такому товару да приложить ум, да распорядиться им здраво – он может обернуться немалым богатством. А богатому – все в радость. Богатые – красивые. У них – власть, им почет, им все в руки течет. Богатство – это сила, это любовь. Да, и любовь! Какая не полюбит богатого?!
И перед мысленным взором Мирона встала Оксана – высокая, статная, с походкой легкой и плавной. В глазах – зазывная лукавинка. Оксана – чужая жена! Нет, уже, слава Богу, не жена, а вдова!.. Вдова! У вдовы уста медовые, руки горячие, думы незрячие. А вдруг зрячие?
Страх холодком пополз по спине. Мирона. Ну, как узнает? Что тогда?.. Но – нет, не может она узнать. Все шито-крыто. Воевали, стреляли. Кого-то нашла пуля-дура, а кого-то помиловала. Не бывает такого, чтобы все возвращались живыми с войны… Нет, не бывает!..
И нестерпимо захотелось Мирону бросить все к чертям и, не мешкая, скакать верхом или идти пешком в Киев, к Оксане. Сказать ей, что погиб Павло, что нет его, чтоб не ждала, не надеялась. Выждать, пока выплачет она все слезы и успокоится: у баб слез много – со слезами выходит вся память. Затем жениться. И снять наконец тяжкий камень, который навалил он себе на сердце.
Но и бросить добро не поднялась рука. Без добра кто он? Без денег – разве такой нужен он Оксане? Выплачется – и найдет другого, богатого.
С еще большей яростью стал он грузить на телегу оружие. На дно тщательно уложил два разобранных пулемета, накрыл их винтовками и цинковыми ящиками с патронами, притрусил все сеном. За несколько пар сапог выменял у крестьян хромую, бельмастую лошадь – «реквизировать» побоялся – и, не дожидаясь ночи, тронулся в дорогу.
Ехал глухими степными дорогами, села объезжал стороной, ночевал в лесу, не разжигая огня. Боялся. Лишь один раз, за Таращей, решился Мирон заехать в село Ставы, к своему дядьке. Знал, что живет он на отшибе, не на глазах соседей, – никто не увидит. И вышло так, что не зря заехал. Помылся, досыта поел, выпили с дядькой, как водится, за встречу. Разомлевший Мирон не утерпел и несмотря на то, что считал живущих в молчанку удачливыми и счастливыми, рассказал о «товаре», которым загружена телега. И дядька расстегнул ворот, почесал грудь и тоже в ответ – под страшным секретом – открылся Мирону: вот уже второй месяц водит он белых лазутчиков в Киев, в последнее время переправляя туда оружие. Платят золотом. За соответствующее вознаграждение пообещал найти Мирону покупателя на его «товар». Всего два дня прожил Мирон у своего гостеприимного дядьки и в дорогу тронулся с легким сердцем, мутной головой и крепкой надеждой на хороший заработок.
В Киев он въехал глубокой ночью. Глухими стежками и оврагами миновал красноармейские заставы. Почти до рассвета плутал по кривым улочкам, объезжая стороной центральную часть города. Перед рассветом, когда сгустилась самая крепкая темень и с Днепра потянуло холодком и туманом, он добрался до Куреневки. По-хозяйски отворил знакомые ворота и, негромко покрикивая на лошадь, въехал во двор. Ослабил упряжь, вынул удила, кинул лошади охапку сена и лишь после этого, глотнув побольше воздуха и пытаясь унять предательскую дрожь в коленях, поднялся на крыльцо, постучал.
Занавеска отодвинулась, и в окне возникла простоволосая Оксана. Долго всматривалась. Сердце у Мирона захолодело, он жалобно отозвался на ее взгляд:
– Это я, Ксюша!
– Ты, Павлик? – чуть-чуть отпрянула она от окна, закрывая рукой грудь.
– Мирон это… Ксюша, – упавшим голосом объяснил он.
– А Павлик? Где Павлик? – И, не дожидаясь ответа, скрылась за оконной занавеской, торопливо загремела в сенях засовами. Посторонилась, пропуская в горенку. Выглянула во двор, словно ждала, что следом за Мироном в дом войдет ее Павло.
Но тихо было во дворе, лишь шелестела сеном лошадь. Следом за Мироном Оксана метнулась в горенку, зажгла копотный каганец. Пока разгоралось пламя, натянула поверх ночной сорочки юбку, накинула на плечи большой платок, зябко повела плечами, не решаясь больше ничего спрашивать.
Присев на край табурета у самой двери, Мирон скорбно и неторопливо закурил, выждал необходимую паузу.
– Так вот!.. Разогнали всех нас, Ксюша! Ночью… налетели казаки и… в одном исподнем в лес погнали… Н-да!.. Кого в хуторе зарубили, кого за хутором достали. Кони у них добрые! – Голос Мирона лился спокойно, деловито. Никак не мог настроить он ни своего сердца, ни своего голоса на скорбь.
– А Павлик? – прижимая к губам кончик платка, готовая закричать, со страхом спросила Оксана. – Скажи только одно слово! Жив Павлик?
– От, ей-богу! – сокрушенно покачал головой Мирон. – Я ж тебе все по порядку. Кони добрые, хорошо подкованные… грязь не грязь – с места в карьер!.. Н-да! Немного нас уцелело! Собрались в лесу. Павла – нету… А потом, уже позже, один наш сказал, будто видел Пашку в лесу… убитым!
Оксана вскрикнула, словно от нестерпимой боли. Спотыкаясь, как слепая, о стулья и обреченно волоча за собой по полу платок, протащилась из горенки в кухню. Привалилась к двери и там, наедине, отдалась своему горю.
Мирон еще долго сидел в горенке. Докурил цигарку, аккуратно растер между пальцами окурок и лишь после этого поднялся, вышел во двор.
Заря высветила уже полнеба, разлилась по крышам домов, отчего они казались покрытыми красной жестью.
Лошадь до последнего стебелька подобрала сено и дремала, низко опустив голову. Мирон стал ее распрягать.
Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла Оксана. Искоса Мирон поглядел на ее лицо: вроде бы спокойно, глаза опущены…
– Ты вот что, Мирон! – сказала она холодным, чужим голосом. – Ты чуток погоди распрягать… езжай отсюда, Мирон!
– Чего ты, Ксюша!.. – оглядываясь по сторонам, шепотом спросил Мирон. – Чего ты? А?
– Не верю я тебе!.. Не верю! Нету в голосе твоем сочувствия моему горю. Или врешь ты, или…
– Или что? Говори!..
– Жив он! Сердце мое чует – жив!
Мирон оставил лошадь во дворе и, сердито горбясь, поднялся к ней на крыльцо.
– Ты не дослухала всего. Я сам опосля видел его… мертвого, так что зря надеешься, – безжалостно сказал он. – Похоронил, а как же! Место приметил. Устоится какая-то власть, свезу тебя туда…
Мирон говорил, а тело Оксаны, словно под ударами, клонилось все ниже, и вдруг она упала на крыльцо, заголосила.
Мирон испуганно наклонился к ней, кончиками пальцев притронулся к ставшему мягким плечу, стал уговаривать:
– Тише, Ксюша! Соседей поднимешь. Заметут меня с моим «товаром» – оружие тут. Уже и покупатель нашелся, – торопливо, глотая слова, бормотал Мирон. – Золотом платят, десятками николаевскими! А мы ж молодые. Еще все наладится. Жизнь, говорю, наладится. Жизнь – она такая: то тряской, то лаской. Любить тебя буду, собакой твоей, рабом твоим… Не кричи так, услышат соседи!..
– Мне все равно теперь!.. Все равно мне!.. Что жизнь, что смерть – все равно! – обреченно причитала она. И было в ее причитании столько горя, столько безнадежной тоски, что Мирон вдруг твердо понял: не забудет она Павла. Никогда не забудет…
* * *
Юра запоем читал «Графа Монте-Кристо», когда услышал на скрипучей лестнице вкрадчивые шаги Сперанского. Викентий Павлович поднялся к нему в комнату, устало присел на краешек дивана.
– Юра! Сходи к Бинскому, – попросил обессиленно он. – Он даст тебе масла.
– Я же только вчера принес, Викентий Павлович, – откладывая с сожалением книгу, отозвался Юра.
Сперанский нахмурился:
– Лишний фунт масла в доме не помешает… Иди!
Юра оделся, взял корзинку и неторопливо вышел со двора.
– И пожалуйста, побыстрее! – бросил Юре вдогонку Викентий Павлович.
Но Юра не прибавил шагу, всем своим видом показывая, что ему уже начинают надоедать эти поручения.
Бинский встретил Юру своим обычным дурацким возгласом:
– А, кадет пришел! Раздевайтесь! Будем пить чай!
Юра привычно снял курточку и покорно вышел на кухню. Он даже не успел сделать глоток, как вернулся Бинский со свертком в руках.
– Держите масло, кадет! Викентию Павловичу желаю здравствовать. Ксении Аристарховне тоже нижайший поклон. – И проводил Юру на улицу.
Неподалеку от Федоровской церкви Юра увидел мальчишек, которые играли в «чижа». Юра хорошо знал все тонкости этой игры и поэтому, присев в сторонке на камешках, стал наблюдать за ходом мальчишечьего состязания. Пожалел, что не может сам принять участие в игре, так как пришлось бы надолго застрять здесь.
Затем он прошел мимо церкви и хотел было свернуть к трамвайной остановке, но увидел знакомого, воспоминание о котором вызвало в его душе странное беспокойство. По малолюдной улице быстро шагал весовщик Ломакинских складов Загладин.
Юра остановился, даже уже открыл рот, чтобы поздороваться с ним, да так и застыл, пораженный: следом за Загладиным, на некотором удалении, вразвалочку шел, глазея по сторонам, еще один Юрин знакомый… чекист Семен Алексеевич. Да-да, Юра не мог ошибиться – он самый, Семен Алексеевич, в том же потертом бушлате, что и тогда в Очеретино! Только теперь не висел у него через плечо маузер во внушительной деревянной кобуре и из-под расстегнутого бушлата скромно выглядывала косоворотка, а не тельняшка.
Юра спрятался за угол дома, затаился и, выждав время, осторожно выглянул. Загладин стоял нагнувшись, завязывая шнурок ботинка. Семен Алексеевич тоже остановился, засунул руки в карманы и с независимым видом разглядывал фасад ничем не примечательного дома. Юрино сердце тревожно забилось в предчувствии необыкновенного приключения. Его окончательно осенило: эти двое как-то связаны друг с другом. Впрочем, почему «как-то»? Яснее ясного: Семен Алексеевич выслеживает Загладина.
И тотчас же пришло решение. Юра уже и раньше догадывался, что в доме Сперанских кроме видимой, размеренной жизни идет и другая, вкрадчивая, непонятная, связанная с тайной. Об этом свидетельствовали и визит позднего гостя, и красноречивое молчание родных при его появлении, и таинственные недомолвки при разговорах с тетей Ксенией, и многое другое. Обидно, конечно, что его в эту жизнь не пускают, может быть, от неверия в его силы, может, берегут от неприятностей. Но вот сейчас, когда нужно проявить выдержку и сметку, он непременно докажет свое право участвовать в ней – он найдет, он должен найти способ предупредить Загладина о слежке. Да-да, он пойдет незаметно следом, улучит момент и шепнет Загладину о чекисте и сам как ни в чем не бывало отправится дальше!
Юра еще раз опасливо выглянул из-за угла дома: Загладин уже маячил где-то в конце улицы, Семен Алексеевич приблизился к нему почти вплотную. Юра бросился следом, стараясь держаться в тени улицы, под деревьями. Так они все трое миновали несколько улиц, словно связанные между собой невидимой нитью.
Потом Загладин, видимо, не замечавший слежки, свернул на Сенной базар. И тут в людском водовороте Юра потерял из виду и его, и Красильникова. Он в отчаянии бросался то в одну, то в другую сторону… Ну как же так? Как же он мог зазеваться? Что же теперь будет? Что будет?
А вокруг бурлил, качался из стороны в сторону, зазывал кого-то и кого-то проклинал базар. И над всем этим бестолковым галдежом висело ослепительно-яркое украинское солнце.
Слышались визгливо-зазывные крики торговок и торговцев:
– Купите сапожки! На стройные ножки! Ходить не деревне, а королевне!
– Вот они! Вот они! Ночью работаны, днем продаются, а к вечеру даром отдаются!
Суета. Гул. Толкотня. Где тут кого отыщешь! Над самым Юриным ухом прозвенел истошный голос какой-то лоточницы:
– Пирожки! Пирожки! С горохом и с ливером!
Рядом с ней другая:
– Не блины, а заедочки – ешьте напоследочки!..
Юра бестолково метался в толчее и не находил ни Загладина, ни его преследователя…
На привозе было несколько тише. И людей здесь было поменьше, и торги шли по-крестьянски степенно и основательно.
В конце ряда мажар стояла телега с сеном. К ней и подошел Загладин, толкнул дремавшего под потрепанной шинелькой возницу. Тот поднял голову. Это был Мирон.
– Слышь, трогай! Поедешь за мной! – беззвучно, не разжимая рта, сказал Загладин.
Семен Алексеевич с безразлично-беспечным видом – мол, я не я и лошадь не моя – стоял неподалеку от телеги, и Мирон, разбирая вожжи, заметил его и насторожился. Этот человек в бушлате ничего не покупал и не продавал, не суетился, стоял спокойно и преувеличенно внимательно смотрел куда-то в сторону – туда, где ровным счетом ничего не происходило.
Какая-то женщина остановилась возле Семена Алексеевича, заинтересованно спросила:
– Морячок, бушлат не продашь?
– Купи! – улыбнулся Семен Алексеевич, глядя на нее отсутствующими глазами.
Женщина привычным ощупывающим движением схватилась за полу бушлата, он распахнулся, и Мирон успел выхватить взглядом за поясом у морячка ребристую рукоять нагана. Остальное произошло мгновенно.
– Ты кого за собой привел, гад?! – ощерившись, прошипел Мирон в лицо Загладину и обеими руками с силой отбросил его от себя.
Загладин полетел под ноги Семену Алексеевичу, а Мирон метнулся в сторону, в гущу базара. Преследовать его было бесполезно, да и некому. Семен Алексеевич крепко держал Загладина, который катался по земле, бешено отбиваясь руками и ногами. На губах у него выступила пена.
Толпа забурлила, кинулась к месту происшествия и вынесла на пятачок, к брошенной Мироном телеге, Юру.
Юра видел, как Семен Алексеевич поднял за лацканы пиджака Загладина и прислонил его к телеге.
– Сбрасывай сено ты… покупатель! – толкнул чекист Загладина, но тот не шелохнулся.
Услужливые руки собравшихся быстро сбросили сено. Под ним на телеге рядами лежали винтовки и цинковые ящики с патронами…
Хоронясь за чужими спинами, Юра дождался, когда чекисты увели Загладина, а следом за ними, медленно продираясь сквозь галдящую толпу, двинулась телега с оружием. Проводив их взглядом, Юра бросился домой. Прямо с порога, не успев отдышаться, объявил Викентию Павловичу, что чекисты арестовали Загладина.
Как Юра и предполагал, известие это встревожило Сперанского, он бессильно опустился на диван.
– Боже мой! Все пропало! – прошептал Сперанский и, уткнув голову в большие ладони, несколько минут сидел молча, затем, с трудом подняв голову и глядя на Юру невидящими, недвижными глазами, стал расспрашивать его обо всем увиденном.
Юра рассказал, откуда он знает Семена Алексеевича, как увидел его на улице, как пошел за ним и за Загладиным и как потом потерял их в густой базарной толпе.
– Зачем столько подробностей? – нетерпеливо оборвал Юру Сперанский, нервно, до хруста заламывая руки. – Потом? Что было потом?
– Потом он его арестовал! – чувствуя, как подкатывает к его сердцу неприязнь, сказал Юра.
– Кто? – резко спросил Сперанский. – Боже мой, кто же?
– Чекист… Семен Алексеевич.
– Как арестовал? Подошел, наставил наган? Или схватил, связал? Откуда ты знаешь, что он его арестовал?
– Я видел! Они стояли возле телеги, а на ней – целая гора оружия.
– Постой-постой! Ничего не понимаю! – Викентий Павлович нервно вскочил, прошелся по комнате. – Ты их потерял в толпе! Так откуда же они возникли? И потом… этот чекист… он шел за Загладиным? Телеги не было! Откуда она взялась? И при чем тут оружие?
Юра подумал немного и затем сказал:
– Я их потом нашел, на привозе. Они стояли возле телеги с сеном. И он сказал: «Сбрасывай сено… покупатель!»
– Кто сказал? – взметнулись брови у Викентия Павловича.
– Ну, сам Семен Алексеевич! – стараясь не сбиваться и обо всем рассказывать толково, объяснил Юра. – Сено сбросили, а там столько оружия!.. А потом пришли еще какие-то, наверное тоже чекисты, и увели Загладина.
– А оружие? – нашел в себе последние силы спросить сраженный этим известием Сперанский.
– Увезли, наверное, в Чека, – спокойно сказал Юра, удивляясь тому, как быстро впал в панику этот с виду большой и сильный человек.
– «Не знаю»! «Наверное»! «Кажется»! – прокричал на какой-то визгливой ноте Сперанский, нервно расхаживая взад и вперед по комнате. Затем торопливо вышел в коридор, стал одеваться. Но, продев в пиджак руку, остановился, словно пораженный какой-то тревожной мыслью. И вдруг стал беспомощно рвать руку из пиджака. Пронесся мимо Юры в свой кабинет и вскоре снова выскочил оттуда с Юриной курточкой в руках.
– Надевай курточку! Ну, быстрее надевай и сходи к Бинскому! – выдохнул изнеможенно Сперанский.
– Что сказать, Викентий Павлович? – с готовностью вскочил Юра.
– Нет-нет, не надо! Никуда не ходи! – замахал на него руками Сперанский.
И, ошеломленный собственной беспомощностью, он обессиленно опустился на диван, закрыл глаза ладонью и, качаясь из стороны в сторону, долго сидел так, не проронив ни слова. Вдруг снова вскочил с места, забегал по комнате:
– Да-да! К Бинскому не нужно! Пойдешь к Прохорову в Дарницу. Помнишь, ты ходил к Прохорову?
– Песчаная, пять?
– Вот-вот! Скажешь, дядя прислал за маслом. Да, за маслом и еще за перловой крупой. Только, пожалуйста, живее, бегом!.. Надевай курточку!
– Можно, я без курточки, Викентий Павлович? На улице жарко! – неожиданно уперся Юра.
– Тебя не спрашивают, жарко или нет! Одевайся! – исступленным шепотом прошипел Сперанский.
– Что за тон, Викентий?! – возмущенно сказала вошедшая в комнату Ксения Аристарховна. – Право же, подобным тоном…
– Мне сейчас не до церемоний, дорогая! – резко обернулся к жене Сперанский, и на щеках его вспухли два возмущенных румянчика. – Ах, тон вам, видите ли, не нравится? Львовская порода! Чистоплюи!
Викентий Павлович стал со злостью натягивать на Юру курточку, неловко заламывая ему руку. Юра решительно отстранился, обернулся к Сперанскому и тихо, но твердо отчеканил:
– Никуда я не пойду! Ни в курточке, ни без курточки! Вы дадите мне адрес папы, и я уеду к нему! Сегодня же!
Они долго так стояли, с нескрываемой ненавистью глядя друг на друга.
Первым очнулся Сперанский и совсем другим тоном, ласковым, жалобным, сказал:
– Я тебя прошу… умоляю! Да-да, умоляю! Это крайне необходимо… если ты не желаешь несчастья мне и Ксении Аристарховне! – И с уничижительной, просительной улыбкой протянул к Юре руку с курточкой.
Юра медленно оделся, не глядя на Сперанского, неторопливо вышел из дому.
Викентий Павлович остался сидеть на диване, сжав голову руками. Он был человеком, не приспособленным к этой подпольной, наполненной риском деятельности. Но однажды, потеряв друзей, которых поглотила, как разверстая пасть какого-то мифического чудовища, эта самая пугающая ЧК, он вместе с Бинским, Загладиным и еще несколькими близкими ему людьми поклялся мстить красным и сделать все для того, чтобы восстановилась прежняя упорядоченная, спокойная жизнь.
Зачем он ввязался? Бинский – это понятно. Он – полусумасшедший, охваченный яростью мщения человек. Двое его братьев, офицеров, погибли еще в первые дни Гражданской войны, под Ростовом. Еще двух братьев прибрали чекисты как заложников. Их фамилии даже были опубликованы в «Правде Киева» в списке расстрелянных. Бинский остался один из огромной семьи, он не дорожил ни своей, ни чужой жизнью.
Загладин? Загладин был идейный враг советской власти, твердый, решительный, бывший эсер, уцелевший во время Ярославского восстания летом восемнадцатого и тоже привезший с собой в Киев единственный багаж – жажду борьбы с большевиками.
Но он, Сперанский, зачем он ввязался во все это? Похоже, от постоянного риска и страхов он и сам стал терять рассудок.
* * *
Путь в Дарницу был не близкий. Надо было спуститься на набережную и по цепному мосту перейти через Днепр.
Дарница напоминала деревню, столько было на ее улицах травы и соломенных крыш. Она была сплошь застроена деревянными хатами и дачными домиками. Жизнь здесь текла тихо и дремотно. Тощие дворовые собаки грелись на солнце, лежа прямо на середине пыльных улочек.
К поселку примыкала лесопилка с ржавыми подъездными путями. На поросших высокой травой запасных путях покоилось огромное кладбище неремонтируемых вагонеток, вагонов и паровозов. Многие были без колес, иные лежали на боку.
Обойдя это кладбище, Юра вышел на узкий деревянный тротуар. За старинной часовней отыскал знакомый невзрачный домик, толкнул косо зависшую на петлях калитку. Вошел в небольшой запущенный двор, посередине которого стоял колодец со сгнившим срубом, а дальше – в самой глубине – виднелся полузавалившийся сарай. Некрашеные ставни окон дома были наглухо закрыты. Создавалось впечатление, что дом брошен, что в нем давно никто не живет.
Поднявшись на крыльцо, Юра постучал.
– Заходи! – ответили ему тотчас.
В почти пустой, оклеенной узорчатыми обоями прихожей Юра разглядел невысокого полного человека с гладкой, до блеска выбритой головой. Это и был Прохоров. Он выжидательно смотрел на Юру.
– Викентий Павлович послал за маслом и крупой! – тяжело дыша, сказал Юра.
– За маслом? И за крупой? – переспросил Прохоров и поспешно проводил Юру в комнату, сухо сказал: – Раздевайся!
Скрипнула дверь, и в комнату вошел Бинский.
– А, кадет! – сказал он, ничуть не удивившись появлению Юры.
– Он пришел за крупой! – многозначительно сказал Прохоров Бинскому и добавил: – И за маслом тоже!
Словно тень набежала на холодные глаза Бинского, он тревожно взглянул на Прохорова, краешки его плотно сжатого рта опустились.
Юра привычно снял курточку, повесил ее на спинку стула и беспечно отвел глаза в сторону, как бы давая понять, что он все понимает. Они оба одновременно положили руки на курточку и так же разом отдернули их. Переглянулись. И Бинский все тем же скрипучим голосом привычно сказал:
– Вот что, кадет! Ты пока погуляй во дворе. Ну, пока мы все приготовим!
Юра пожал плечами и вышел во двор. Добрел до сарайчика, возле которого среди густых кустов бузины стояла поленница дров. Еще немного послонялся по двору, но, не найдя ничего примечательного, присел на корягу возле поленницы. Пригревало отходящее к закату солнце, от поленницы тянуло прельцой, шелестела листьями бузина. И Юре вдруг показалось, что он на берегу пруда, сейчас послышится мамин голос, он откроет глаза и увидит на тропинке ее и отца – рядом, вместе…
Но, открыв глаза, Юра увидел, как к крыльцу торопливо прошел оборванный человек, постучал в дверь. К нему вышел Бинский. Они о чем-то коротко поговорили, и незнакомец так же торопливо ушел. А Бинский исчез в доме и вскоре появился во дворе, держа в руках завернутый в тряпье какой-то длинный предмет. На ходу он сказал Юре:
– Вы извините, кадет! Но масла не оказалось, и я сейчас за ним схожу! Я быстро!.. – И ушел, смешно подпрыгивая и клоня вперед сухое угловатое тело.
Юре ничего не оставалось, как ждать…
Тем временем Бинский торопливо миновал несколько сонных улочек, лесопилку и очутился возле кладбища паровозов и вагонов. Крадучись прошел на край кладбища, затаился среди зияющих прогнившими ребрами вагонов, стал ожидающе высматривать что-то на глухой тропке, ведущей к поселку. И вскоре увидел: четверо чекистов вели к кладбищу Загладина. Загладин шел впереди. Во всей его фигуре была видна обреченность. Рядом с ним широко вышагивал Семен Алексеевич. Замыкали шествие остальные трое чекистов, среди которых был и Сазонов. Все пятеро подошли к кладбищу и пошли вдоль вагонов.
Напряженно следя за чекистами и Загладиным, Бинский торопливо развернул тряпье, и в его руках тускло блеснула короткостволая кавалерийская винтовка. Он сунул ее в щель между досками и, приложившись щекой к прикладу, продолжал наблюдать за всеми пятерыми.
Вот Загладин, а следом за ним и чекисты свернули к вагонам, и Бинский на какое-то время потерял их из виду. Появились они совсем близко от него, прошли мимо. На мушку винтовки Бинского попал Семен Алексеевич и долго так шел всего в одном мгновении от смерти. Потом ствол переместился на Сазонова, но почти тотчас неотвратимо сдвинулся еще раз – и теперь в прорези прицела покачивалась голова Загладина.
Когда Загладин приостановился, Бинский не спеша, как на учениях, спустил курок. Грянул выстрел. Весовщик удивленно распрямился и поднял руку, точно хотел показать на крышу вагона или дотянуться до неба. И так, с поднятой рукой, рухнул на землю.
– Прости, Паша, – прошептал Бинский. – Но если бы не я, то…
Семен Алексеевич и трое чекистов привычно выхватили оружие и шарахнулись к старым вагонам, припали к доскам, вжались в них. Поводили глазами по сторонам, пытаясь разобраться, откуда последовал выстрел.
Но было тихо, очень тихо. Мертвый Загладин лежал между такими же мертвыми и никому не нужными вагонами.
Семен Алексеевич послушал еще немного и осторожно двинулся вдоль вагонов. Заскрипел под его сапогами ракушечник.
Этого только и ждал Бинский. Тенью скользнул он к насыпи, бесшумно нырнул в густой кустарник, прошелестел листьями. А уже на другой стороне насыпи не удержался и – была не была! – побежал, петляя, точно заяц, и жадно хватая широко открытым ртом воздух, ожидая всем своим устремленным вперед телом, что вот-вот в спину ему ударит пуля.
…Юра терпеливо ждал Бинского. Ему наскучило сидеть, и он снова ходил по двору, гонял длинной веткой воробьев и голубей, бесцельно сбивал чурками другие чурки, и все равно ему было невесело и одиноко.
Несколько раз на крыльцо выходил Лысый – Прохоров, молча с тревогой смотрел, словно не замечая Юры, на улицу, прислушивался. И так же молча уходил.
Когда Лысый в четвертый раз вышел во двор, Юра с иронической беспечностью сказал ему:
– А может, он и вовсе сегодня не вернется.
– Как то есть не вернется?! – испуганно обернулся к нему Лысый.
Но Бинский вскоре пришел. Вернее, почти приполз. Уставший до изнеможения, осунувшийся. Лицо и одежда были мокрыми, будто он только что побывал под душем.
– А, кадет, – глотнув воздух, сказал он тусклым голосом и тяжело поднялся по ступеням. – Сейчас!..
Не поняв, приглашали его в дом или нет, Юра направился вслед за ними. Дверь из коридора в комнату была открыта, и он увидел, что Лысый и Бинский колдуют над его курточкой: кажется, заталкивают под подкладку лист бумаги. И Юра окончательно все понял. Так вот почему и Бинский, и Прохоров каждый раз так настойчиво поили его чаем и заставляли снимать курточку! Это же неблагородно – без его согласия использовать его как тайного почтальона!..
Бинский и Прохоров почти одновременно увидели Юру и сразу же стыдливо отдернули руки от курточки.
– Еще минутку, кадет, – смущенно пробормотал Бинский, воровато отводя глаза в сторону.
– Я все видел, – сказал Юра и обиженно добавил: – Но почему… почему вы не сказали мне прямо? Не доверяете? Думаете, испугаюсь чекистов?
– Не шумите, кадет. Не надо! – миролюбиво, без прежней насмешливости сказал Прохоров и многозначительно взглянул на Бинского: – Достойная смена растет у нас с вами, поручик.
– Так точно, господин штабс-капитан! – в лад ему ответил Бинский и протянул Юре курточку: – Идите домой, кадет, и скажите Викентию Павловичу, чтоб за маслом… Ну, в общем, скажите, что все в порядке! И смотрите, чтобы записка не попала куда не надо!
– Не попадет! – твердо сказал Юра.
– Ну вот и хорошо, – отозвался Прохоров. – Будем считать, что одним борцом с большевиками стало больше! Беги!
И хотя Юре не понравилось, как с ним покровительственно разговаривали, он все же в приподнятом настроении вышел на улицу. Побежал, футболя носками сандалий отшлифованный днепровской водой галечник. Иногда, тщательно осмотревшись вокруг, с тайной гордостью проводил рукою по курточке, чтобы убедиться, что записка на месте.
* * *
Красильников послал одного из чекистов за машиной, а сам с двумя помощниками стал досконально осматривать железнодорожное кладбище. Заглядывали в каждый вагон, поднимали с земли полусгнившие доски, копали под ними.
– Вроде он нас куда-то сюда вел, – раздумчиво сказал Сазонов и по какому-то наитию неспешно направился в совсем заброшенный и поросший густой травой угол кладбища. Вагоны здесь зияли щелями и проломами, проржавевшие двери с трудом открывались. Всюду виднелись пятна уже успевшего усохнуть мазута. Постепенно чекисты приблизились к большому четырехосному пульману, лежащему на боку. Сазонов, кряхтя и отфыркиваясь, словно он забирался в воду, а не на крышу вагона, взобрался наверх, попытался ногой толкнуть дверь. Следом за ним на вагон забрались Красильников и пожилой чекист. Втроем они навалились на дверь – и она со скрежетом подалась.
Пожилой чекист протиснул голову в щель. Какое-то время всматривался в темноту, тихо буркнул скорее сам себе, чем товарищам:
– Фу ты, дьявольщина, похоже, что-то там есть… Солома какая-то чи ящики…
Сазонов, не дожидаясь команды, пролез в щель, спрыгнул внутрь вагона, зашуршал там соломой. И через мгновение раздался его взволнованный голос:
– Семен Алексеевич!.. Товарищ Красильников! Вы поглядите!
Когда глаза привыкли к темноте, Красильников увидел слегка притрушенные соломой, аккуратно сложенные горкой винтовки и несколько ручных пулеметов «льюис», в другом углу вагона лежали цинковые ящики с патронами.
– Ну дела! – поскреб пятерней затылок Красильников. – Надо еще шукать! Вполне может быть, что тут у них не один такой склад!
Громыхая, примчался открытый «бенц», и Красильников подключил к поискам двух вновь прибывших чекистов. Все оглядели, но ничего больше, кроме брошенной Бинским винтовки, не нашли.
Когда солнце окончательно приклонилось к закату, они погрузили найденное оружие и патроны в машину, уложили сверху уже задеревеневшее тело Загладина и пешим ходом, следом за машиной, отправились в город.
Около полуночи Красильников пришел на Хмельницкого. Фролов ждал его, и Красильников подробно рассказал о дневных злоключениях.
– Нет, все-таки везучий я, – в завершение сказал Красильников. – Наверняка, подлец, в меня метил. Я ведь с этим… с Загладиным рядом шел…
– Боюсь, Семен, заблуждаешься ты насчет своего везения, – грустно улыбнулся Фролов и побарабанил пальцами по столу. – Всего Загладин, конечно, тоже не знал. Но знал он, бесспорно, многое. Вот его и убрали.
– Шут его знает, может, и так, – легко вдруг согласился Красильников.
– А могло быть иначе, не навороти ты столько глупостей, – безжалостно и жестко упрекнул его Фролов.
– Ну, знаешь!.. – обиженно вскинулся Красильников. – Какие ж такие глупости я сотворил?
– Много. И одна другой глупее. И одна другой дороже… Ну, во-первых, арестовывать Загладина надо было тихо, чтоб никто не видел, никто не слышал…
– Допустим, – согласился Красильников. – Но так уж получилось, не мог иначе.
– А раз так получилось, все остальное ты должен был высчитать. И то, что они оружие постараются перезахоронить, и то, что попытаются убрать Загладина, и еще многое другое.
– Так потому я и торопился!
– Торопиться в нашем деле, Семен, надо тоже медленно, – невесело сказал Фролов.
Опустив голову, Красильников мрачно смолил цигарку.
– Скажи на милость, и как долго вот так русские будут убивать русских? – совсем не по-чекистски размышлял он.
