Глава девятая
24 июня части Добровольческой армии стремительно вышли к Харькову. В выгоревшей под жестким, безжалостным солнцем степи на многие версты протянулись окопы первой линии – излом к излому; с брустверов в лица солдат сыпало ссохшейся землей и колкой пылью. Еще на рассвете эти окопы принадлежали красным. Теперь позиции красных переместились почти к окраинам оцепеневшего от страха Харькова, на поросшую подсолнечником возвышенность, откуда били пулеметным и винтовочным огнем. Подсолнухи тоже принимали молча и бессильно свою гибель: одни стояли продырявленные, другие – с отбитыми краями, а иные лежали вповалку с оторванными стеблями. Лежали на черной, выгоревшей земле, и пули, как воробьи, выклевывали их.
Полковник Львов в бинокль сосредоточенно рассматривал непрочные, беспорядочные позиции красных. Он видел спешно вырытые окопы и даже мелькающие среди стеблей подсолнечника запыленные, усталые лица, видел, как суха земля перед этими неглубокими окопами, и понимал, что такая земля не может ни укрыть, ни защитить от смерти приникших к ней людей.
– Михаил Аристархович, шли бы вы на КП! – умоляюще просил его лежавший рядом командир полка.
Львов ничего не ответил. Он вспоминал недавние бои под Луганском, то колоссальное напряжение, с которым принятая им дивизия вновь брала город. Там были такие же неглубокие окопы, такая же сухая, разбитая в пыль земля.
Окуляры его бинокля задержались на лице одного из красноармейцев, совсем молоденького парнишки. Голова его возвышалась рядом с большим поломанным подсолнухом – такая же конопушная, круглая. Красноармеец выколупывал из подсолнуха молочно-белые семечки – пухлогубый, рассеянный, похожий на теленка.
«Ну вот, я сейчас прикажу открыть огонь – и наверняка этот красноармеец будет убит, – подумал полковник Львов. – А чем он виноват передо мной? Да ничем! Может быть, я виноват перед ним?» В нем вдруг вспыхнуло сознание нелепости всего этого. Неужели он, полковник Львов, будет виноват в его смерти? Может ли он помиловать его сейчас? А долг? А офицерская честь?
«Война! У нее свои законы, – пытался он примириться со своим сердцем. – На войне всегда кого-нибудь убивают. Сегодня – его, завтра – меня». Но эти мысли о войне оказались беспомощными, за них невозможно было спрятаться от себя. «Свои в своих… русские в русских… Я властен над жизнью этого паренька, над жизнями сотен таких же вот молоденьких, русоволосых, светлоглазых, доверчиво глядящих на мир… Впрочем, и он, этот паренек, властен надо мной. Значит, мы обречены на невидимую связь, на невидимую власть друг над другом. Значит… Но что это я? – одернул себя Львов. – К чему? Зачем?» Резким движением убрав бинокль от глаз, он повернулся к командиру полка и приказал:
– Немедленно готовьте батальоны к атаке!
Тот сразу же повернулся к офицеру-корректировщику и радостно прокричал с раскатистым, командирским «р»:
– Пр-рикр-рыть пехоту шр-рапнелью!
Окоп загудел, тотчас забегали по траншее офицеры, готовя батальоны и роты к атаке.
Офицер-корректировщик продул трубку полевого телефона и бодро прокричал, скашивая обрадованные глаза на полковника Львова:
– Пушки – к бою! По-о цели два! Прицел сто-о!..
На огневой позиции артиллеристов повторили команду, передавая ее от батареи к батарее. Фейерверкеры молодцевато взмахнули руками.
– Беглым!.. Огонь!..
Наводчики коротко рванули шнуры, отбрасывая руки далеко назад, чтобы их не задело и не поувечило замками при откате…
Заревели яростно пушки, земля вздрогнула, словно под нею зашевелился неистовый великан.
Батареи каждые сорок секунд выбрасывали снаряды. Шурша и посвистывая, они проносились над окопом, в котором теперь с ненужным биноклем в руках стоял, расслабившись, полковник Львов.
Когда первые разрывы, похожие на кусты огненного шиповника, осыпались, осели, полковник Львов снова приложился к биноклю. Снова с неясным беспокойством поискал окулярами молоденького красноармейца и с сожалением отметил, что один из снарядов разорвался прямо над ним – теперь там, где несколько минут назад лежал парнишка, оседал рыжий дым. Львову стало на миг не по себе, словно он предал кого-то доверчивого, расположенного к людям. Ему показалось, что это он убил парнишку. Но насмешливый голос рассудка, оправдывая его, торжествующе произнес: «Вот! И все-таки я – тебя…» Полковник отряхнул пыль с локтей и встал во весь рост над окопом, увлекая за собой в атаку солдат. Рядом с ним, отплевываясь от пыли, с одним пистолетом в руках, тяжело и медленно, как по пахоте, шагал командир полка.
Они прошли через поле, переступая через трупы убитых красноармейцев. Перешагивали через витки разорванной в клочья колючей проволоки. Быстро двинулись к возвышенности, часто припадая к земле, прячась за кустами и камнями. От окопов красных все еще раздавались редкие выстрелы, – видать, горстка уцелевших красноармейцев, отстреливаясь, отходила к Харькову.
А сзади, из покинутого Львовым окопа, доносился надрывный голос офицера-корректировщика.
– «Фиалка»! Цель занята нашей пехотой! Перенести огонь дальше!.. «Фиалка»! «Фиалка»!.. Цель занята…
Хрупко хрустели под ногами сломанные стебли подсолнухов, ни одного целого – подсолнухи, как и бойцы, приняли смерть на этой безвестной высотке. Полковник Львов и командир полка поднялись на возвышенность и совсем близко увидели окраины города.
– Вот он – Харьков… – не скрывая своей радости, произнес Львов и остановился, чтобы получше разглядеть этот, еще недавно столь далекий и вожделенный, город. И в это мгновение увидел, как совсем близко от него, отряхиваясь от земли, поднялся человек в красноармейской форме. Пригибаясь и петляя, он побежал. И, вдруг обернувшись, вскинул винтовку и, не целясь, выстрелил в неподвижно стоявшего на высотке полковника. Львову померещилось, что это был тот самый конопушный парнишка-красноармеец, что грыз семечки и над которым разорвался снаряд. Падая навзничь, полковник успел еще без всякой злобы подумать, словно продолжая недавний разговор с самим собой: «Нет-нет, не я тебя. А ты, кажется, меня… Ты меня!.. Но, Господи, как же это возможно? А Елена? Юрий?..»
К Львову кинулся командир полка:
– Я же вас просил… – и закричал: – Носилки!
Полковник бессильно раскрыл налитые болью глаза, попробовал приподняться, но не смог…
– Ничего… Я обещал сыну, что меня… не убьют, – сдавленно прошептал он. – И как видите…
Очнулся полковник Львов в госпитальной палатке. По ней суетливо ходил неопрятный, забрызганный кровью врач. Почему-то снова вспомнил конопушного парнишку-красноармейца: сумел ли он выбраться из боя живым или лежит где-то среди подсолнухов?..
Потом полковник увидел над собой два лица – полное, с поблескивающим на носу пенсне, и молодое, энергичное, с решительным взглядом. Собрав все свои силы, прошептал:
– Капитан!.. Владимир Зенонович!.. Когда вступите в Киев, разыщите… моих… Помогите сыну… в этой… жизни… – И замолчал, не в силах продолжать. На губах у него появились две белые, смертные полоски.
Полковнику скорбно, с дрожью в голосе ответил Ковалевский:
– Все сделаем, Михаил Аристархович. Вместе с вами отыщем их!..
Лицо у Львова внезапно вытянулось, по телу пробежала дрожь…
Ковалевский отвернулся, мелко крестясь…
* * *
Громко и торжественно гремели над Харьковом колокола.
В соборной звоннице худой человек в черном виртуозно и самозабвенно вызванивал на нескольких разнокалиберных колоколах ликующую победную мелодию.
На улицах толпились обыватели. Вперед выступили смокинги и котелки, они патриотически размахивали цветами.
Часов в пять пополудни в город вступили части Добровольческой армии. Проезжали под аркой из зелени. На них дождем сыпались цветы.
Из собора в торжественном облачении вышло духовенство. Архиерей Харлампий, весь в византийском золоте риз, преисполненный торжественной благости, ступил навстречу Ковалевскому, но до генерала не смог дотянуться и осенил крестным знамением его запыленный автомобиль.
Казаки спешивались у собора, привязывали коней к железной ограде. В церковь не входили, так как хор в белоснежных одеждах выстроился на ступенях, и архиерей стал служить торжественный молебен «по случаю чудесного избавления древнего православного города Харькова» прямо на Соборной площади, под постукивание копыт, лошадиное пофыркивание и доносившуюся издали редкую перестрелку. Совсем недалеко от собора, на Московской улице, деникинцы окружили чекистский броневик «Артем» и, лениво постреливая, ждали, когда у красноармейцев кончатся патроны.
Под благостные звуки молебна и ангельские голоса елейно вторящих архиерею хористов четверых чекистов в кожаном, вышедших из броневика, казаки стали полосовать шашками. Уже мертвых, лежащих на мостовой, продолжали тупо и жестоко рубить, разбрызгивая по булыжнику кровь. Толпа глядела на это убийство без особого возмущения. Целый год в Харькове властвовал комендант чекистской тюрьмы садист и палач Саенко, расстрелявший перед уходом всех заключенных…
Торжественно-строгий Ковалевский в парадном мундире, с Георгиевским крестом на груди, подошел под благословение, опустился на одно колено и склонил смиренно голову.
– Спаси и сохрани, Господи, люди Твоя и благослови… – неслось над площадью.
Регент раскачивался перед хором, размахивая руками, будто собирался улететь. Умиленно смотря на коленопреклоненного командующего, жадно крестились бывшие помещики, бывшие коллежские и статские советники, бывшие заводчики, бывшие предводители дворянства, бывшие… бывшие… те, что уцелели, спаслись. Было в толпе много и простых людей, рабочих, крестьян, радующихся возобновлению богослужений.
Растекался вокруг собора загадочный запах ладана, перемешивался с острым духом сапожной ваксы и едкого лошадиного пота.
В город вошли еще не все войска, еще тянулись к нему усталые обозы, а многие здания уже украсились трехцветными знаменами, лавочники поспешно водружали на приземистых особняках благоразумно спрятанные до поры до времени вывески: «Хлебная торговля бр. Чарушниковых», «Скобяные изделия – Шварц и К°», «Мясо, колбасы – цены коммерческие».
На углу Сумской и Епархиальной улиц на афишной тумбе появился приказ, набранный строгим типографским шрифтом:
«Приказом командующего Добровольческой армией генерал-лейтенанта Ковалевского я, полковник Щетинин Иван Митрофанович, назначен градоначальником города Харькова.
Градоначальник г. Харькова полковник Щетинин».
Худощавый, интеллигентного вида старик с седоватой бородкой выбрался из густой толпы, запрудившей улицы, внимательно прочитал этот приказ и чуть пониже приклеил свое скромное объявление: «Продаю коллекцию старинных русских монет. Также покупаю и произвожу обмен с господами коллекционерами. Обращаться по адресу: Николаевская, 24, кв. 5. Платонов И.П.»
…Под штаб Добровольческой армии отвели здание бывшего Дворянского собрания, вместительное и удобное, расположенное к тому же в самом центре города. Начальнику отдела снабжения армии генералу Дееву хлопот предстояло предостаточно: в кратчайший срок надо было привести в порядок запущенный особняк.
В конце дня Деев разыскал Кольцова и попросил его лично ознакомиться с планировкой дома, с тем чтобы выбрать наиболее удобные комнаты для кабинета и личных апартаментов командующего.
– Я уже наметил, господин капитан, – говорил тучный Деев, шумно, устало дыша, – но посмотрите и вы.
В здании, когда туда приехал Кольцов, царила суета. В вестибюль втаскивали красного дерева тяжелую мебель, рабочие несли ведра с известкой, солдаты спешно тянули связь, где-то вверху звенели тазы, звякали ведра, сердито перекликались усталые женщины.
Торопливо, похлопывая себя кожаной перчаткой по начищенному голенищу сапога, сбежал с лестницы Осипов, на ходу коротко поздоровался с Кольцовым, скользнув по нему тяжелым взглядом, и скрылся за поворотом коридора, ведущего из вестибюля в глубь здания.
Комнаты, которые генерал Деев хотел предназначить командующему, располагались на втором этаже правого крыла здания. Кольцов быстро обошел их – все они были вместительными и к тому же смежными, что вполне соответствовало их предназначению, но все же он решил осмотреть и другие помещения.
Убавив шаг, он двинулся по коридору, направляясь в левое крыло здания. Походил по пустым, гулким комнатам и, стараясь не задеть перил лестницы, пахнущих свежей краской, спустился вниз, на первый этаж. В конце коридора, за массивными стенами арки, увидел небольшую дверь, похожую на прислоненную к стене доску, едва видневшуюся в полумраке. Он осторожно расчистил себе путь к двери и с трудом, навалившись на нее всей тяжестью, открыл. Зажег спичку и, оглядевшись, увидел, что стоит в крошечной комнатке с тусклым запыленным окошком, затянутым бесконечной паутиной.
Вероятно, когда-то эта комнатка предназначалась под какие-то побочные службы, но истинное ее назначение было уже давно забыто, и она превратилась в некий склад для разной рухляди, где было в кучу свалено все: трехногие стулья, кресла без подлокотников, с торчащей во все стороны ватой, позеленевшие от недоброй старости канделябры и подсвечники, скульптуры царей, лошадей и старые, зияющие пустотой рамы с тусклой позолотой…
Кольцов хотел было уже уходить, как вдруг совсем близко отчетливо послышалось:
– Шибче кистью води, а то до утра придется торчать здесь.
– Оно конечно, – негромко ответил второй голос. – Да только руки ломит – с самого свету машем.
Голоса шли откуда-то сверху, наползали один на другой, усиливаясь от этого. Кольцов втиснулся между буфетом и старой софой, снова чиркнул спичкой, поднял ее вверх. По стене тянулась едва заметная извилистая трещина. Постучав по стене, Кольцов почувствовал, что она полая – скорее всего, это был дымоход. На слух определив расположение помещений второго этажа, он понял, что голоса доносятся из большой комнаты, которую генерал Деев наметил для своего кабинета.
Быстро поднявшись на второй этаж, Павел отыскал это помещение. Оно было просторным, большим, с удобным расположением среди многочисленных комнат. Вдоль стены что-то вымерял пожилой офицер связи, а в дверях топтались два солдата с катушками проводов. Двое маляров красили стены.
– Помещение занято, господин поручик! – решительно сказал Кольцов. – Здесь будет кабинет командующего.
– Но генерал Деев, господин капитан, направил меня сюда, – замялся поручик. – Здесь будет…
– Здесь будут апартаменты командующего! – отчеканил Кольцов твердо и надменно, как и полагается адъютанту его превосходительства.
– Но генерал Деев… – опять начал было поручик, но уже безнадежным тоном.
– С генералом Деевым я договорюсь. – И, подождав, пока офицер и солдаты вышли, Кольцов плотно прикрыл дверь и отправился разыскивать Деева.
* * *
27 июня, с утра, едва солнце приподнялось над деревьями, штабные офицеры покинули свои вагоны и с вокзала перебазировались в центр Харькова, на оседлое городское житье. Здание Дворянского собрания наполнилось четким стуком скрипучих офицерских сапог, щеголеватым звоном шпор, вежливым щелканьем каблуков, поскрипыванием портупей, гулом разнообразных голосов.
Полковник Щукин тоже облюбовал себе несколько небольших комнат на первом этаже сообразно своим походным привычкам и неприхотливому, но строгому вкусу. На окнах здесь тоже появились решетки, из кабинета-вагона перекочевали сюда два внушительных стальных сейфа, стол, стулья. И расставлены были так же, как недавно в вагоне. Об этом позаботился капитан Осипов. Он знал: полковник не любил перестановок, подолгу и болезненно привыкая к каждому новому предмету. Равно как не любил и новых людей в штабе и поэтому относился к ним с нескрываемым подозрением и был способен терпеливо, на протяжении многих месяцев, выяснять мельчайшие подробности их жизни.
После того как капитан Осипов доложил о поджоге Ломакинских складов и непосредственном исполнителе этой крупной диверсии Загладине, Щукин сделал какие-то пометки в блокноте и затем спросил, построжев внезапно лицом:
– Что-нибудь узнали о Волине, Кольцове?
– Занимаюсь, господин полковник! Ротмистр Волин, как выяснилось, служил с подполковником Осмоловским. Подполковник отзывается о нем весьма похвально. Однако… – Капитан замялся.
– Что? – нахмурился Щукин и сразу словно отгородился от Осипова.
– Поручик Дудицкий сообщает о странных разговорах ротмистра в плену у Ангела. Не возражал, когда речь зашла о том, чтобы отпустить красных командиров. И потом, после побега… – Под угрюмым взглядом Щукина Осипов все больше сникал, понимая, что излагает только предположения.
– Факты? Мне нужны факты! – настойчиво повторил Щукин.
– Подробности и факты досконально выясняю. Доложу позже, – совсем тихо закончил Осипов.
– Так. Все? – Щукин резко положил руку на стол, как будто припечатал его печатью.
– Капитана Кольцова хорошо знают многие наши офицеры еще по румынскому фронту. Отзываются с похвалой.
Щукин поднял на Осипова глаза, в которых светилось усмешливое недоверие.
– Этого мало, капитан! – сухо сказал полковник и отвернулся, давая понять, что он недоволен своим помощником.
Осипов мысленно выругал себя за то, что поторопился с докладом.
* * *
Ковалевский сидел за овальным столиком в личных покоях с заткнутой за воротник салфеткой. Завтракал.
Кольцов бегло просматривал поступившие за последние часы письма, телеграммы, документы и докладывал командующему:
– Рапорт градоначальника. Просит утвердить штатное расписание комендантской роты и взвода охраны сортировочного лагеря.
– Заготовьте приказ, я подпишу, – благодушно согласился Ковалевский.
– Слушаюсь!.. Рапорт начальника гарнизона Павлограда.
– Что там? – тем же размеренно-ленивым тоном спросил Ковалевский.
– Полковник Рощин жалуется, что генерал Шкуро в пьяном виде ворвался в штаб и потребовал освобождения из-под ареста своего хозяйственника Синягина. Полковник Рощин пишет: «В присутствии офицеров штаба генерал Шкуро кричал на меня: «Мишка, выдай Синягина, а то я из тебя черепаху сделаю!» – прочел Кольцов с почтительной выжидательной веселостью.
Ковалевский тоже улыбнулся:
– В семнадцатом Шкуро, напившись пьяным, вот так же кричал великому князю Дмитрию Павловичу: «Хочешь, Митька, я тебя царем сделаю?!» Великий князь холодно поблагодарил и отказался… А что полковник Рощин?
– Отказался выдать Синягина.
Некоторое время Ковалевский молча управлялся с завтраком и, казалось, забыл о Кольцове, потом со вздохом сожаления сказал:
– Синягина все же придется освободить.
Кольцов с недоумением посмотрел на командующего:
– Но он же вор, Владимир Зенонович! Продал партию английского обмундирования…
– Антон Иванович Деникин просил меня не трогать Шкуро, – доверительно сказал Ковалевский. – По крайней мере до тех пор, пока не возьмем Москву. Заготовьте письмо полковнику Рощину.
– Слушаюсь, Владимир Зенонович! – Кольцов сделал пометку в блокноте.
За дверью зазвонил телефон. Кольцов прошел в кабинет и взял трубку. Звонил полковник Щукин, просил узнать, сможет ли его принять командующий.
– Владимир Зенонович, полковник Щукин! – доложил Кольцов.
– Просите! – отозвался Ковалевский и, тяжело поднявшись с дивана, тоже прошел в кабинет. Мундир на нем висел мешковато, отчего погоны на плечах завалились набок.
Вскоре стремительно вошел Щукин, поздоровался с командующим, потом с Кольцовым.
– Хочу воспользоваться присутствием здесь капитана, – он покосился на Кольцова, – и обратить ваше внимание, Владимир Зенонович, на недопустимость некоторых явлений в штабе.
Ковалевский удивленно поднял голову:
– Нуте-с?
– У вас, Владимир Зенонович, есть личная охрана – конвой, который почему-то никогда вас не сопровождает. Вот и вчера вы разъезжали по улицам в открытом автомобиле лишь с капитаном и шофером. А между тем в городе, особенно на окраинах, совсем не так благополучно, как бы нам хотелось. Много пробольшевистски настроенных элементов. Кроме того, по сообщениям агентуры, в Харькове перед нашим приходом было создано преступное подполье, в котором кроме пропагандистских групп есть и группы боевиков, подготовленных для совершения диверсионных и террористических акций. Мы, конечно, в ближайшее время очистим город, но… – Щукин сделал паузу и повернулся к стоящему навытяжку Кольцову: – Я хотел бы просить вас, господин капитан, в дальнейшем неукоснительно придерживаться правила и вызывать конвой всякий раз, когда командующий будет покидать здание штаба. Это входит в круг ваших прямых обязанностей.
– Я понял вас, господин полковник, и очень благодарен, что это замечание вы сделали в присутствии командующего. Вчера я вызвал конвой, но командующий отменил мое распоряжение! – Кольцов посмотрел на Ковалевского: – Я могу идти, ваше превосходительство?
– Минутку. – Ковалевский хмуро протер стекла пенсне и раздраженно сказал: – Николай Григорьевич, видимо, я сам вправе решать, в каких случаях мне пользоваться конвоем… – Он хотел еще что-то сказать, но, посмотрев на бесстрастное лицо Щукина, слабо махнул рукой: – Ладно, как-нибудь вернемся к этому. – И кивком головы отпустил Кольцова. Когда тот вышел, Ковалевский все же сказал: – Вы поставили меня в неловкое положение, Николай Григорьевич.
– Поверьте, это не моя прихоть, Владимир Зенонович. – Щукин деловито достал из папки лист бумаги. – Чрезвычайно важные вести из Киева.
Ковалевский принял бумагу и, поправив пенсне, начал читать. Это было агентурное донесение, в его левом верхнем углу стоял жирный красный гриф «Совершенно секретно».
Агент Щукина Николай Николаевич сообщал, что в связи с декретом ВЦИК о военно-политическом единстве Советских республик и в целях улучшения военного руководства войсками проводится коренная реорганизация украинских армий.
Из беседы с лицом, близким к правительственным кругам Украины, Николаю Николаевичу стало известно, что в Совнаркоме Украины обсуждался вопрос об обороне Киева. Обстановка признана чрезвычайно тревожной. Принято решение о введении военного положения и мобилизации жителей города для круглосуточных работ по сооружению узлов обороны Киевского укрепрайона…
Закончив читать, Ковалевский откинулся на спинку кресла, снял пенсне.
– Сообщение серьезное… Даже очень! – задумчиво произнес он. – В ставку сообщили?
– Сегодня отправлю копию донесения нарочным. – Щукин достал из папки еще какие-то листы бумаги. – Вы помните, Владимир Зенонович, я докладывал вам о военных складах в Киеве?
– О Ломакинских складах? Как же, как же!
– Люди Киевского центра провели крупную операцию. Склады уничтожены. Они сгорели со всем содержимым. Считаю это серьезным успехом. Уничтожение армейских запасов провианта, как вы сами понимаете, не может не отразиться на боеспособности войск красных.
Ковалевский довольно равнодушно отнесся к этому сообщению. Складом больше, складом меньше – не бог весть как много это даст его наступающей армии. Крови под стенами Киева прольется море. Большевики дерутся с яростью, в этом он убеждался не раз. Но все же сказал полковнику:
– Да-да, конечно. Голодный солдат – не солдат.
– Владимир Зенонович, – сказал Щукин, наморщив лоб. – Я понимаю, вы хотели бы от меня большего. Но в Киеве осталось чрезвычайно мало людей, способных к решительным действиям. К вооруженной помощи в нужную минуту. Офицеры уничтожены частично Петлюрой, частично большевистской Чекой. Этот Лацис добивает сейчас остатки лишь по принципу принадлежности к русской армии. Под угрозой голода и смерти, или смерти близких, часть офицеров перешла к красным. Оставшиеся же верными присяге офицеры, подавшиеся к нам на юг, большей частью были пойманы и расстреляны или замучены. Гражданские же лица не имеют опыта борьбы. Мы должны ценить то, что у нас есть.
– Простите, Николай Григорьевич, простите ради Бога, – сказал Ковалевский. Он подумал об оставленном в покоях неоконченном завтраке, как бы уличающем его в равнодушии к страждущему офицерству. – Голубчик, мне ли не знать, что из пятисот тысяч русских офицеров в живых осталось не больше трети. И половина этой трети служит у красных, не всегда по принуждению. Мне ли этого не знать!..
Он промокнул повлажневшие глаза фуляровым платком. С четырнадцатого года командующий, сам ходивший в атаку в первых цепях, потерял почти всех своих друзей. Последнего – полковника Львова – совсем уж днями. И теперь свою жизнь он воспринимал как бесконечные горькие поминки.
– Много или мало у нас союзников в Киеве, – сказал после долгой паузы Ковалевский, – но «мать городов русских» мы возьмем.
Щукин стоял, не поднимая головы. Его прищуренные глаза потемнели и смотрели из-под узких бровей холодно, не мигая.
Ковалевский с опозданием понял свою оплошность и пожалел, что сразу не оценил успех полковника: самолюбие любого человека нуждается в похвалах, это – те дрова, которые поддерживают горение.
– Руководство Киевского центра готовит еще ряд крупных диверсий и актов саботажа на заводах, транспорте, в правительственных учреждениях и воинских частях, – ледяным, обиженным тоном продолжал докладывать Щукин. – Центр пытается сформировать вооруженные отряды, чтобы помочь нам в нужное время.
– Ну что ж! Отлично! – исправляя ошибку, поощрительно сказал Ковалевский. – Пошли нам Бог каждый день такие известия!.. Что у вас еще?
– В поджоге Ломакинских складов главную роль сыграл штабс-капитан Загладин, – отмякая сердцем, – все-таки оценили его заслуги! – произнес Щукин. – Полагаю, что его можно бы представить к повышению в чине как отличившегося офицера.
– Я считаю, что наша причастность к этим делам должна быть по возможности негласной, – сказал Ковалевский, – но в данном случае я поддерживаю.
– Благодарю… И вот еще что. Руководство Центра озабочено вопросом приобретения оружия и для этого вступило в контакт с руководителем киевского отделения Союза возрождения Украины – бразильским консулом графом Пирро.
Ковалевский с изумлением посмотрел на полковника Щукина.
– Вы не оговорились, Николай Григорьевич? При чем тут бразильский консул?..
Щукин пожал плечами:
– Все это очень сложно. Суть дела вкратце такова. У графа Пирро действительно есть бумаги, аккредитующие его при Советском Украинском правительстве. Но на самом деле он – агент французской разведки и работает по ее заданию на Петлюру. Он располагает большими суммами денег, скупает оружие и даже создал организацию офицерского типа петлюровской ориентации. Вы же знаете, Владимир Зенонович, что у Петлюры есть определенные соглашения с французами!
Изумленный и заинтересованный Ковалевский развел руками:
– Помилуйте, Николай Григорьевич, бразильский консул… агент французской разведки… и все это в одном лице?! Невероятно! Похоже на сюжет из бульварного романа!
Щукин посмотрел на командующего и без тени улыбки ответил:
– Как вы сами понимаете, Владимир Зенонович, меня не интересует граф Пирро как таковой. Но у него есть организация, которая ведет подрывную работу против большевиков. С помощью Киевского центра я хочу наладить контакт с этой организацией и в определенный момент использовать и ее как ударную силу!..
Ковалевский встал из-за стола и, заложив руки за спину, стал взволнованно прохаживаться по кабинету. Перспектива, которую обрисовал полковник Щукин, все больше нравилась ему. Планы этого холодного и расчетливого человека опирались на такой же холодный, математический расчет. И он стал постепенно свыкаться с обнадеживающей мыслью, что Киев, возможно, будет взят малой кровью.
* * *
Кольцов сидел в приемной один. Часы на стене мерно и бесстрастно отсчитывали время. Невозмутимое, кабинетное время. Нужно было успеть прочитать и отсортировать корреспонденции, наметить нужные, требующие неотложного внимания вопросы. Он так задумался, что едва расслышал, как за спиной раздались тихие, вкрадчивые шаги. Так ходит только Микки. И действительно, это был Микки – волосы тщательно причесаны, на лице веселая улыбка.
– Микки, где вас носит все утро?! – возмущенно сказал Кольцов, подымаясь из-за стола.
– Ах, извините, Павел Андреевич! Вчера Рябушинский в «Буффе» давал банкет… по случаю… – тасуя над столом телеграммы, в восторге рассказывал Микки, – по случаю чего, не помню… хоть убей, не помню… Ах да, телеграммы из аппаратной я захватил… свежие… – весело говорил Микки, и глаза, и губы – все лицо его смеялось, он находился в преотличном настроении.
Дверь кабинета стремительно распахнулась, и через приемную прошли Ковалевский и Щукин.
– Если кто будет спрашивать, я у генерала Деева, – сказал Ковалевский, улыбнувшись адъютанту.
Кольцов тоже улыбнулся глазами Ковалевскому в знак того, что оценил его расположение.
– И вот еще что… Павел Андреевич, голубчик! У меня к вам личная просьба.
– Слушаю, Владимир Зенонович! – отозвался Кольцов.
– Освободитесь от дел, возьмите мою машину и поищите, где можно заказать плиту на могилу полковника Львова, – скорбно сказал командующий, глядя куда-то мимо Кольцова, – как-никак он мой однокашник… Друзьями были… – Он протер вспотевшее пенсне и снова повторил просьбу: – Пожалуйста, сделайте это!
– Будет исполнено, ваше превосходительство! – Кольцов понимал, что в таких случаях нужно отвечать кратко и четко.
Ковалевский и Щукин вышли. После Щукина в кабинете остался неприятный холодок.
– Так вот… банкет! – попытался продолжить Микки.
– Потом расскажете в лицах. – Кольцов взял телеграммы и скрылся в кабинете Ковалевского. Раскладывая телеграммы, он слегка приоткрыл ящик стола. Сверху увидел бумагу с красной наискось полосой – свидетельство совершенной секретности документа. Торопливо прочитал:
«…Ходатайствую о повышении в чине штабс-капитана Загладина А. М.
Нач. контрразведки армии полковник Щукин…»
Несколько позже, под предлогом, что ему необходимо выполнить просьбу командующего, Кольцов покинул здание штаба. В приемной остался обреченный на одиночество Микки. Легко сбежав по лестнице, Павел вышел на улицу, на ходу надевая перчатки.
Неподалеку от штаба, у подъезда гостиницы «Европейская», разбитные парни вкрадчиво предлагали прохожим доллары и франки. Из распахнутых окон ресторана «Буфф» слышался модный мотивчик, который зазывно и томно выводил саксофон.
Афишная тумба на углу Сумской и Епархиальной пестрела всевозможными объявлениями. Господин Вязигин извещал, что с 30 июня он начинает выпускать ежедневную газету «Новости» и приглашает на работу господ репортеров… После длительного перерыва вновь открывается танцкласс мадам Ферапонтовой… Доктор Закржевский лечит все специальные болезни с гарантией и с сохранением тайны… Кружок дам из попечительского общества приглашает на домашние обеды…
Среди всех этих объявлений совсем затерялся скромный листок, ради которого пришел сюда Кольцов. На четвертушке пожелтевшей бумаги некто И.П. Платонов, проживающий на Николаевской улице, сообщал, что продает старинные русские монеты…
Николаевская улица начиналась от крохотной квадратной площади с церковью Святого Николая посредине и, изгибаясь дугой, спускалась вниз, к набережной тихой речушки Харьковки. Найдя нужный дом, Кольцов неторопливо огляделся и лишь после этого постучал в дверь с медной табличкой: «И.П. Платонов, археолог».
Дверь открыла молодая женщина. В темной передней лицо ее едва угадывалось. Кольцов отметил только, что она одинакового с ним роста и очень стройна… Кольцов смущенно откашлялся:
– Я по объявлению. Мне нужен господин Платонов.
– Пожалуйста, проходите. – Голос у женщины оказался высоким и звучным. Что-то странно знакомое послышалось Кольцову в этом голосе, в этой звучности, а особенно в манере четко произносить слова, отделяя каждый слог. Такая манера произносить фразы часто бывает у учительниц…
Где же он слышал этот голос? А он, несомненно, слышал его…
Они шли по длинному узкому коридору, заставленному ящиками и окованными старинным железом сундуками. На них лежали какие-то замшелые камни, похожие на отвердевшие куски магмы, поднятые с таинственных глубин моря, и остатки древних амфор. На стенах тускло отсвечивали ржавые наконечники уже не грозных стрел, кривые азиатские сабли, клинки и тяжелые, но все еще гордые алебарды…
В памяти всплывали давние-давние, еще неясные воспоминания и убегали от него – разлетались, как птицы, – и ни на одном он не мог сосредоточиться, ни одно не мог догнать, остановить…
Вдруг от вспыхнувшей догадки забилось сердце.
Он встал в полосе света, падавшей от не прикрытой до конца двери, растерянный и ошеломленный этой внезапной встречей.
А женщина, словно подслушав это мгновение, слегка обернувшись, заговорила быстро и странно, но все так же четко отделяя слоги, будто отбивала их друг от друга:
– «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом, территорией и укреплениями херсонесцев…»
– «…я буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной гавани…» – готовно подхватил Кольцов давно заученные слова и, радостно переведя дыхание, озаренно воскликнул: – Наташа! Вот неожиданность! Нет, это действительно ты? – Женщина, совсем повернувшись, протянула к нему обе руки. Кольцов сжал их и снова так же восторженно повторил: – Наташа? Нет, подумать только, Наташка!
– Я! Я! И все это не сон! – растерянно и счастливо пела она по слогам. – Я в себя не могу прийти!.. Постой! – вдруг насторожилась она. – Почему ты офицер? С этими аксельбантами?
– Потом, – коротко сказал Кольцов.
Она ввела Кольцова в большую комнату, тесно уставленную застекленными шкафами с книгами. И вместе с ярким солнечным светом, лившимся в комнату из двух больших окон, на Кольцова снова нахлынули воспоминания, вспыхивающие мгновенными отчетливыми картинами…
Ослепительно ярко сверкнули на фоне синего моря белые колонны, мелькнуло лицо девочки в тюбетейке, из-под которой торчали вихры коротко остриженных волос…
В одну из своих излюбленных прогулок по берегу моря Павел и дружок его Митенька Ставраки забрели к развалинам старого Херсонеса, долго бродили там и вдруг наткнулись среди мертвых руин на сарайчик и еще какие-то замысловато-убогие постройки, на вид обитаемые. И как бы в подтверждение этого из сарайчика вышел сухощавый мужчина в пенсне, держа на вытянутых руках длинный сосуд с узким горлом. Ребята, как завороженные, двинулись следом. Безошибочным детским чутьем они почувствовали, что эта встреча сулит им что-то необычное. За сарайчиком на солнцепеке стояли две длинные скамьи, на них в ряд выстроились сосуды, такие же продолговатые, с узкими горлышками, как и тот, который мужчина бережно поставил на скамью. Возле сидела девочка. Она кисточкой осторожно касалась стенок сосуда. На девочке – их ровеснице – были шаровары и выгоревшая майка, вид у нее по тем временам был необычный, но больше всего поразило мальчишек то, что она насвистывала отчаянно и разухабисто – позавидуешь! – мелодию «Варяга», и мужчина – теперь он стоял рядом с ней – не удивлялся ничему: ни лихому ее свисту, ни тому, что она делала кисточкой.
Постояв немного, он вернулся в сарайчик, оставив дверь широко открытой. Мальчишки подобрались к двери, заглянули. Все там, внутри, было уставлено стеллажами, длинными столами, скамьями. И везде – сосуды, обломки камней с какими-то надписями и рисунками, статуэтки, блестящие ажурные украшения, обломки мраморных статуй.
Даже сейчас, через много лет, Павел помнил то чувство, с которым смотрел внутрь сарайчика, – как будто вдруг услышал немой рассказ о давно ушедшей жизни древнего города, которая некогда кипела на этих берегах…
Другая картина… Они с Наташей в сарайчике-музее, и она читает ему – Павлу – присягу граждан Херсонеса, выбитую на мраморной плите. Звенит отчетливый девчоночий голосок: «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою…» Торжественный строй давным-давно рожденных строк волнует душу, у Наташи блестят глаза. Она вытягивает руки – так и кажется, сейчас встанет на цыпочки и полетит. «Пусть это будет и наша клятва, хочешь?» – спрашивает она восторженно.
А вот печальная Наташа в севастопольской квартире Старцевых. «Ты совсем забыл нас, Павел. Где пропадаешь, чем занимаешься?»
Они тогда о многом говорили. В основном о прочитанных книгах, им было по восемнадцать, и они, естественно, читали «Овода», «Что делать?», все, что касалось романтики любви и борьбы. Видя вокруг заносчивых, наглых, жирующих богатеев и замученных нищетой людей, они вдвоем мечтали о необычном будущем обществе, где не будет обиженных, голодных, больных. Потом стали читать книги посерьезнее – Оуэна, Фурье, Маркса, Кропоткина. Он поступил в университет, она – на женские учительские курсы. И тут грянула война…
Он не был одурманен волной всяческих раздуваемых прессой восторгов по поводу будущей победы. Зачем России война? Россия и так велика и обильна, ей не нужны чужие просторы, ей просто нужна иная жизнь. Помощь братьям-славянам? Но разве ради свободы болгар не погибли сотни тысяч русских? А теперь болгары вместе с немцами того и гляди нанесут удар во фланг (и нанесли в конце концов, и тем резко ускорили поражение России). Дарданеллы? Присвоить себе проливы и затем весь век воевать с обиженной Турцией?
Тогда они твердо поняли, что политика императора и его родственников, держащих в руках государственные вожжи, гибельна для народа. И они решили, что их путь – путь революционеров.
Им казалось тогда, что революция, свобода явятся как веселые розовощекие девы – и все вокруг засияет счастьем. Увы, началась еще одна война, гражданская, во многом бессмысленная и беспощадная.
Но уже не было у них иного пути, кроме одного, выбранного в юности…
И вот Наташа перед ним в залитой солнцем комнате, похожей на музей. Облегающее платье, на груди пышная вязь кружев. Волосы собраны в высокую прическу. Красивая стала Наташа Старцева! Нет, теперь Платонова!
– Да, фамилию нам пришлось сменить, – объяснила Наташа. – Старцевых разыскивали в Севастополе еще в шестнадцатом… А тебя как теперь величать? И кем ты стал?
– Адъютантом его превосходительства генерала Ковалевского.
– Ну-у! – Наташа посуровела и затем громко сказала в сторону полураскрытой двери: – Папа, к тебе пришли. Это по поводу монет.
В комнату торопливо, протирая пенсне, вошел Иван Платонович. Вот кто почти не изменился: так же высок, прям, сух, разве только седины прибавилось.
Близоруко щурясь, Старцев проговорил с отрешенной вежливой улыбкой:
– Здравствуйте, господин офицер. Признаюсь, удивлен, что в такое время находятся люди, интересующиеся монетами. Вы хотели бы посмотреть античные монеты или же русские?
– Русские, господин… Платонов, – с легкой усмешкой сказал Кольцов, весело улыбаясь одними глазами Наташе.
– Иван Платонович. Называйте меня просто Иваном Платоновичем. Нумизматы, господин офицер, всегда, во все времена, были, знаете ли, кланом, союзом, орденом…
Говоря это, Старцев наконец надел пенсне, подошел к одному из шкафов, отодвинул книги. Тускло и все же торжественно засветились на планшетах большие серебряные монеты.
– С чего начнем? Может быть, с талеров? Талеры с надчеканкой я тоже отношу к русским монетам, – продолжал неторопливо повторять, как заученный раз навсегда урок, Старцев.
– Нет, Иван Платонович, меня интересуют всего лишь две монеты. Две монеты Петра Первого: «солнечник» и двухрублевик.
Иван Платонович медленно повернулся: в глазах его метнулось и тут же спряталось удивление.
– Вы – Старик? – Пристально вгляделся: – Павел… Нет, не может быть! В этой форме!
– Я тоже не ожидал… Товарищ Фролов сказал: археолог. Да мало ли археологов… Хоть бы словом намекнул…
– Так ведь Фролов и не знает, что мы с тобой знакомы, – сказала Наташа.
– Ах, ребятки мои, значит, севастопольская гвардия по-прежнему на первой линии. Так оно и должно быть. Севастопольская закалка. Сообрази-ка, Наташа, чайку…
– Нет, – сразу становясь серьезным, сказал Павел. – К сожалению, у меня крайне мало времени. И поэтому о деле. С подпольем есть связь?
– Есть, – ответила Наташа, не сразу потушив в лице оживление, вызванное тем, что Павел, как она и надеялась, оставался своим!
– С Киевом как связаны?
– Эстафетой. Пока все идет гладко.
– Хорошо. – Кольцов извлек из кармана мундира несколько листков: – Здесь копии оперативных секретных сводок и важных донесений. Нужно срочно, подчеркиваю, срочно все это переправить в Киев!..
