Глава восьмая
Шло время, и Юра постепенно втягивался в свою новую жизнь.
Размеренный быт тихой и тщательно прибранной квартиры с долгими утренними чаепитиями, обедами и ужинами в строго определенное время, долгие часы за чтением книг в маленькой боковушке на мансарде – все это словно перенеслось из прошлого. Но появилось и другое, непривычное, – почти ежедневные хождения по городу с записками к знакомым Викентия Павловича, содержащими просьбы достать муки, крупы или еще чего-нибудь из продуктов. Временем Юру не стесняли, и он, выполнив поручение, еще долго бродил по улицам и бульварам, наблюдая жизнь, временами непонятную и пугающую. Он всматривался в нее и думал, размышлял.
И еще одно прочно вошло в жизнь Юры: твердая надежда на скорую встречу с отцом. Произошло это так.
Однажды поздним вечером, устав от чтения, он лежал в постели и терпеливо слушал, как за окном стучит дождь: казалось, это скачет многокопытная конница. Ливни и конница неудержимы и веселы. И вдруг кто-то сильно и нетерпеливо зазвонил с улицы.
«Кто же это в такой час?» – опасливо подумал Юра и вышел на маленькую площадку перед дверью его комнатки, откуда по узкой, с расшатанными и скользкими перилами лесенке можно было спуститься в переднюю. Перегнувшись через перила, он увидел, как из спальни осторожно, на цыпочках вышел с зажженной лампой в руке Викентий Павлович с заспанным, мятым лицом, на котором было написано недовольство. Повозился у двери, осторожно приоткрыл ее, прислушался и пошел к калитке. Вскоре на пороге появился незнакомый широкоплечий человек в мокром сверкающем плаще.
Юра увидел, что гость зачем-то протянул Викентию Павловичу «катеринку» – сторублевую ассигнацию с изображением императрицы Екатерины Второй – и, наклонившись, что-то шепнул, после чего Сперанский поднес ассигнацию к лампе, тщательно ее осмотрел и, выглянув в коридор, запер за вошедшим дверь. Гость быстрым бесцеремонным взглядом оглядел переднюю, заглянул в раскрытую дверь гостиной, и его длинное бледное лицо постепенно утратило напряженность.
Пока гость раздевался, Сперанский спросил:
– Вы с дороги? Будете есть?
– Спать! – буркнул гость. – Я уже несколько суток не спал. Но прежде всего коротко поговорим о деле.
Они пошли в гостиную, и Викентий Павлович плотно закрыл за собой дверь…
Утром завтракали, как обычно, втроем. Никаких следов пребывания в доме ночного гостя Юра не обнаружил.
Викентий Павлович сидел за столом необычно оживленный, бросал излюбленные, изрядно поднадоевшие Юре шутки, многозначительно поглядывал на Юру, но только под конец завтрака как бы случайно уронил:
– Ну вот, Юрий! Я получил сведения о твоем отце. Он здоров…
Горячая волна радости захлестнула Юрино сердце.
– Где же он? Где?
– Он там, – благодушно махнул рукой в сторону окна Викентий Павлович, – он там, где повелевает ему быть долг русского офицера. Воюет с большевиками. Надеюсь, вы скоро встретитесь… А сейчас одевайся. Пойдешь к Бинскому. Да курточку накинь – что-то сегодня утро ветреное, легко простудиться.
Юре нравилось ходить по городу с разными хозяйственными поручениями Викентия Павловича – сколько можно было всего увидеть! Но вот к Бинскому на Лукьяновку он ходить не любил. Этот до неправдоподобности худой человек с клочковатой неряшливой бородкой вызывал у него чувство какой-то гадливости. Но идти надо было. Юра надел курточку и вышел на улицу.
Стояло раннее утро, и Юра не спешил. Вышел к Никольскому форту и двинулся по улице, вдоль ограды Мариинского парка, вниз.
Один за другим тянулись над крутыми склонами Днепра Дворцовый парк, пышные Царский и Купеческий сады. Юра вспомнил, что, бывая в Киеве, его мама любила ходить на концерты симфонического оркестра, которые давались в Купеческом саду. И Юра, повинуясь неукротимому велению памяти, свернул в Купеческий сад, по дорожке из желтого кирпича прошел к деревянной белой раковине. Вот здесь он бывал с мамой, здесь… Но… скамейки для слушателей были давно разобраны на дрова, в оркестровой раковине вырублен пол, а на истоптанных клумбах вместо неудержимого праздничного цветения – полынная накипь. Не оглядываясь, Юра пошел быстрее прочь от этого места, где ничего не осталось от былого, где как бы свершилась казнь над одним из дорогих его воспоминаний…
Он вышел на шумную Александровскую площадь возле круглого трамвайного павильона, пересек ее и зашагал по Крещатику к зданию бывшей городской Думы, откуда должен был ехать трамваем на Лукьяновку.
Трамвай долго и гулко тащился по бесконечной Львовской, а потом по Дорогожицкой улице. Возле Федоровской церкви Юра лихо спрыгнул с подножки трамвая и повернул в переулок, где жил Бинский. Возле низенького домика с подслеповатыми окнами он остановился и постучал в дверь.
– Заходите! – приказал из-за двери скрипучий голос.
В темной прихожей Юра разглядел Бинского.
– Здравствуйте! – безрадостно произнес Юра.
– А, Юрий! Очень рад. Очень! Раздевайтесь, снимайте курточку, сейчас будем пить чай! – засуетился Бинский.
– Благодарю, но я не хочу чая…
– Раздевайтесь, раздевайтесь. Без чая я вас не отпущу, – настаивал Бинский, помогая Юре снять курточку и на ходу ощупывая ее. – Идемте в комнату.
Здесь тоже было сумрачно, пахло сыростью и мышами. Посередине комнаты с низким потолком стоял овальный стол, у одной стены – комод, возле другой – кушетка и тумба с граммофоном – хозяйство человека, которому от жизни ничего больше не нужно.
– Садитесь, кадет! Я приготовлю чай, а вы пока послушайте Вяльцеву. – Бинский опустил мембрану граммофона на пластинку и торопливо вышел.
Сколько раз уже Юра объяснял Бинскому, что никакой он не кадет, но, похоже, Бинский специально каждый раз забывал об этом.
Вяльцева раскатисто пела о тройке, о пушистом снеге…
Бинский принес и поставил на стол стакан чаю, коробку с ландрином и опять озабоченно вышел.
Из вежливости Юра отхлебнул глоток. Чай был холодный и какой-то липкий. Мальчик отодвинул стакан.
Вскоре вернулся Бинский с небольшой корзинкой.
– Это – перловая крупа для вас, – он показал на кулек, который лежал рядом с двумя бутылками мутноватой жидкости. – А это… это… э-э…
– Самогон? – попытался угадать Юра.
– Да-да. Это – самогон! – обрадованно и торопливо согласился Бинский. – Жуткая гадость. Но люди пьют… Я вас прошу, дружок, сделайте мне одолжение. Занесите этот… э-э… самогон одному моему знакомому. Вам, правда, придется сделать крюк! Но в виде одолжения… Ноги у вас молодые… – Бинский смотрел на Юру просительными глазами, и, чтобы не выдать своей неприязни, Юра отвернулся и пробормотал полусердито:
– Пожалуйста!
– Поедете на Подол… Деньги на трамвай у вас есть? – услужливо засуетился снова Бинский.
– Конечно, – ответил Юра, зная, что Бинский все равно не даст и спрашивает о них единственно для проформы.
– Сразу возле Контрактовой площади увидите Ломакинские склады, спросите весовщика Загладина… Запомнили? – напутствовал мальчика Бинский.
– Да.
– Скажете ему: «С добрым утром, Алексей Маркович». И вручите.
Юра кивнул.
Бинский снова на секунду-другую выскочил из комнаты, вернулся с курточкой, помог Юре надеть ее. Хлопнул его по плечу, зачем-то подмигнул. Он был весь словно на шарнирах…
– Счастливого пути, кадет! – прокричал он и, подталкивая Юру впереди себя, проводил его на улицу.
Пересаживаясь с трамвая на трамвай, Юра доехал до Подола. Потом пешком пошел по булыжной Контрактовой площади, пыльной и грязной, со множеством замызганных харчевен и маленьких лавочек. Звонили к службе в Братском монастыре, и – толпа нищих в ожидании богомольцев плотно обступила монастырскую паперть.
Юра, не глядя ни на кого, быстро пересек площадь и вышел на улицу, которая вела к Днепру. Всю правую сторону улицы занимали приземистые складские помещения. На фасаде чернели огромные буквы: «Торговые склады бр. Ломакиных». Склады были обнесены забором с колючей проволокой. У ворот прохаживался часовой – молоденький красноармеец с беспечным лицом.
Когда подошел Юра, был уже обеденный перерыв. Грузчики, стоя у ворот, курили самокрутки, балагурили. Кто-то показал Юре Загладина. Это был высокий, широкоплечий, в запорошенной мучной пылью брезентовой робе мужчина.
– С добрым утром, Алексей Маркович, – подойдя вплотную, сказал Юра.
– Долго почивать изволили, юноша, – с неожиданной суровостью ответил Загладив и с опаской бросил взгляд по сторонам. – День уже.
Он взял Юру за руку, и они пошли за угол. Убедившись, что за ними никто не наблюдает, Загладин требовательно протянул руки:
– Давай!
Обе бутылки он засунул в карманы брюк под широченный брезентовый пиджак.
– Ты к Бинскому или домой? – спросил Загладин.
Юра удивился: оказывается, Загладин уже знал о нем!
– Домой.
– Передашь дяде… – строгим голосом сказал Загладин, – Викентию Павловичу… что тетя Агафья приедет сегодня вечером. Если, конечно, придет пароход. – Посмотрел мальчику в глаза и добавил: – Время-то сам знаешь какое – пароходы ходят нерегулярно.
Дотронувшись рукой до козырька кепки, он небрежно повернулся и деловито зашагал к складам мимо скучающего часового, бросив ему на ходу что-то, по-видимому, веселое, потому что часовой отставил в сторону винтовку и засмеялся. А Загладин уже шел мимо открытых настежь огромных лабазов, в глубине которых высились бурты пшеницы, мимо высоких пирамид из бочек, потом скрылся за горами обсыпанных мукою мешков, пыльных тюков, лохматых кулей и ящиков, что возвышались на всей площади складов.
Юра торопился, потому что опаздывал к обеду. Своим ключом он отомкнул калитку, вбежал в густую, вялую от зноя зелень палисадника и только хотел подняться на крыльцо, как услышал через открытое настежь окно столовой взволнованный голос Ксении Аристарховны:
– Не впутывай, слышишь, не впутывай Юру в свои дела. Он слишком мал!
– Перестань! – раздраженно отозвался Сперанский. – Ты думаешь, мне самому легко? Но так надо.
«О чем это они?» – бегло подумал Юра, и неясная тревога коснулась его сердца. Он, нарочито громко стуча каблуками по крыльцу, вошел в прихожую.
Уже за столом под смущенными взглядами Сперанской он рассказал, что принес крупу и что по просьбе Бинского ездил на Подол и поэтому задержался. Слово в слово передал Викентию Павловичу то, что велел сказать Загладин.
– Ну и слава Богу! – вздохнула Ксения Аристарховна. – Слава Богу, что все обошлось…
Сперанский строго взглянул в ее сторону и тоже облегченно вздохнул, обращаясь к Юре:
– А твоя тетя разволновалась и отругала меня. – Он притянул Юру к себе, прижал его голову к своему жилету и непонятно почему сказал: – Ничего, Юра, все образуется…
«Какие хорошие все-таки люди, – подумал о них у себя в комнате Юра, – как они обо мне заботятся! Как переживают!» И все же в глубине души шевелилось какое-то смутное предчувствие разочарования… «Что они скрывают от меня? Что не договаривают?»
А вечером над городом раскололись, как поздние громы, тревожные звуки набата – такие громкие, что казалось, вот-вот с куполов посыплется позолота. Им тотчас ответили гудки пароходов. По Никольской побежали встревоженные люди, на ходу растерянно перебрасывались между собой:
– Горит!
– Где горит-то?
– Кто-то сказал – на вокзале.
– Нет, на пристани.
– Что там?..
А кто-то также запальчиво утверждал:
– Белые идут!
– Откуда тут возьмутся белые? Петлюра возвертается! – возражал ему кто-то. – Ясно одно! Красные сдают Киев. И видать, все сжигают.
Викентий Павлович стоял у окна, напряженно вслушивался во всполошность колоколов и гул людских голосов.
– Что-нибудь случилось? – испуганно спросила его жена.
– Сейчас каждый день что-нибудь случается, – ответил Викентий Павлович и, наспех накинув пиджак на плечи, вышел к калитке. Следом за ним выбежал и Юра.
В конце улицы над домами медленно расползалось по небу огромное багровое зарево.
– А может, это тот самый пароход горит? – высказал робкое предположение Юра.
– Какой еще пароход? – с удивленной бессмысленностью посмотрел на Юру Викентий Павлович.
– Ну… на котором тетя Агафья…
Эта фраза почему-то не понравилась Викентию Павловичу. Он раздраженно сказал:
– Прекрати болтовню, Юрий! И вообще, марш в дом!
Юра медленно и неохотно побрел к крыльцу, не понимая, за что сейчас на него накричали, и от обиды до боли закусил нижнюю губу.
А Викентий Павлович вышел на улицу, спросил у пробегавшего мимо рабочего:
– Что там горит, товарищ?
– Ломакинские склады! – ответил тот с горечью, поглядывая вперед, на дымы, что пластались над городом.
– Что вы говорите! – сочувственно сказал Викентий Павлович.
Охваченные огнем со всех сторон, полыхали склады. Горело зерно. Ярким пламенем были охвачены кубы прессованного сена. Коробились в огне сапоги, тысячи пар сапог. Звонко лопалась и разлеталась в разные стороны черепица. Рушились и оседали к земле приземистые лабазы. Черный дым затягивал купола церкви Братского монастыря, стлался траурным покрывалом над улицами – и жирная, бархатистая копоть неслышно опадала к ногам напуганных людей.
…К утру от складов ничего не осталось, кроме выжженной земли, кучи золы да закопченных полуразрушенных стен.
* * *
В Киев из поездки в прифронтовую зону Фролов вернулся на следующий день после пожара на Ломакинских складах. Был поздний вечер. С вокзала он поехал прямо в гостиницу «Франсуа» – привести себя с дороги в порядок. А через час отправился на площадь Богдана Хмельницкого.
По широкой гулкой лестнице Фролов поднялся в свой кабинет и прочитал там сводку Особого отдела. Она была тревожной: появились банды в районах Новопетровцев, Вышгорода, Демидова, Горенок, Гостомеля. Они словно бы кольцом окружали Киев. Отряд Зеленого, имеющий две с половиной тысячи хорошо вооруженных бандитов, пулеметы и орудия, захватил Триполье и ряд прилегающих к нему волостей. Обострилась обстановка и в самом Киеве: участились перестрелки по ночам, убийства отдельных красноармейцев и советских работников, акты саботажа, диверсий…
Кончив читать сводку, Фролов позвонил дежурному, узнал, что Лацис еще у себя, и отправился к нему.
Усталые глаза Мартина Яновича ничего не выразили при виде Фролова.
– Здравствуй. Садись. Рассказывай, – коротко попросил он.
Стараясь придерживаться только главного, Фролов доложил результаты поездки. Потом заговорил о том, что тревожило больше всего. Начал прямо с вывода, к которому пришел:
– Видимо, в штабе армии засел крупный деникинский разведчик. Именно в штабе армии. И в солидной должности.
– На основании чего такие выводы?
– Понимаете, Мартин Янович, только одна батарея тяжелых орудий, которой за сутки до начала операции изменили дислокацию, не подверглась обстрелу. – Фролов замолчал, словно оставляя себе время еще раз обдумать выводы, но Лацис нетерпеливо шевельнул рукой, и он продолжил: – Более того, был обстрелян тот участок, на котором эта батарея должна была размещаться и координаты которого указывались в донесении, посланном в штаб.
– Утечка информации в пути возможна? – быстро спросил Лацис.
– Проверим, конечно. Но маловероятно. Скорее всего – штаб.
– Похоже, – нахмурился Лацис. – Значит, Ковалевский, в отличие от нас, имеет надежный источник информации?.. Плохо! Очень плохо работаем! – И безо всякого перехода спросил: – Что с Кольцовым? Переправили?
– Эту новость я приберегал на конец разговора…
– Не слишком ли много новостей на один раз? – поскучнел лицом Лацис.
– На сей раз, Мартин Янович, похоже, хорошая… Как и намечали, в Очеретино мы вывели Кольцова на белогвардейскую цепочку, и все шло как по маслу. А потом… на поезд, в котором он ехал, напала какая-то банда, – стал обстоятельно рассказывать Фролов. – В стычке бандиты многих постреляли, и я, честно говоря, даже подумал, что Кольцов погиб… Но вот дня три назад допрашиваю пленного офицера, выясняю кое-что об окружении генерала Ковалевского и так далее, и этот офицер вдруг среди прочих из свиты Ковалевского называет и Кольцова. Да-да! Павла Андреевича Кольцова! Говорит, это новый адъютант командующего, совсем недавно назначен.
Лацис молчал. В его глазах, устремленных на Фролова, в самой их глубине, вспыхивали и пригасали огоньки:
– Может, однофамилец?
Фролов пожал плечами:
– Я уже все передумал: однофамилец, провокация, проверка, еще черт-дьявол знает что. Убеждаю себя, что этого не может быть, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой, а сам все больше и больше верю в хорошее… Хочу верить!
– Н-да, в это действительно трудно поверить, – тихо сказал Лацис. И тут же с сомнением добавил: – Но почему же в таком случае он до сих пор не вышел на связь, не дал как-то о себе знать?
– Это я как раз понимаю, – ответил Фролов. – Нашей ростовской эстафетой он не может воспользоваться. Теперь, если это правда, он только из Харькова даст о себе весть…
Послышался стук в дверь, и в кабинет торопливо вошли двое чекистов.
– Докладывайте! – попросил Лацис.
Вперед выступил молоденький, узкоплечий, с белесыми ресницами и такими же белесыми глазами чекист, кашлянул в кулак:
– Обследовали все очень тщательно, Мартин Янович! Никаких признаков поджога помещений не обнаружили. Пожар начался с зерновых складов. Специалисты утверждают, что могло произойти самовозгорание зерна. А уже с зерновых складов огонь перекинулся на другие помещения. – Было видно, что он пытается говорить солидно и обстоятельно.
– Все? – резко спросил Лацис.
– Пожалуй, все! – развел руками чекист и поглядел на товарища, словно спрашивая, действительно ли он все сказал.
– Очень хорошо вы доложили, товарищ Сазонов, – недобро сказал Лацис. – Убедительно… Именно на такой вывод и рассчитывали наши враги. Раз самовозгорание, значит, виновных искать Чека не будет. Потому что – само… возгорание… Нет, дорогой вы мой товарищ Сазонов! Это не самовозгорание, а диверсия, направленная прямо в сердце Красной Армии. Склады подожжены, и, уже установлено, с помощью какого-то сильнодействующего реактива, возможно, это был специально обработанный фосфор, который ничего не стоило пронести в склады.
Сазонов, стоявший с совершенно убитым видом, хотел что-то еще сказать, но Лацис остановил его привычным движением руки:
– Я знаю, что вы скажете: предположение еще не есть доказательство. Вы правы, это так. Но вот вам и доказательство. – Лацис поспешно подошел к столу, взял лист, густо испещренный буквами и цифрами, и отчеканил: – Зерно завезено совсем недавно. И по мнению специалистов – других, не тех, с которыми консультировались вы, – самовозгорания еще быть не могло.
Сазонов с беспомощной растерянностью посмотрел на Лациса.
– Так мы… это… – забормотал он, то ли оправдываясь, то ли желая восполнить плохое впечатление от своей работы службистским рвением, – мы заново все осмотрим… дорасследуем…
– Не нужно. Не занимайтесь больше этим, – жестко сказал Лацис и снова тем же энергичным и нетерпеливым жестом остановил Сазонова. – Мне не следовало поручать вам это дело. Не обижайтесь, но у вас нет опыта… Идите!
Чекисты, осторожно ступая друг за другом, вышли. Фролов проводил их сочувственным взглядом.
Лацис же отвернулся к окну, где отливали древним нетленным золотом купола Софийского собора.
– Горят склады с зерном и продовольствием, – глухо, с затаенной болью произнес он, – горят на наших глазах. На транспорте акты саботажа и диверсий. В городе полно петлюровцев и деникинцев. Зреет крупный заговор, это чувствуется по всему. А с кем нам всем этим заниматься? С Сазоновым?!
Фролов слушал молча, находя в каждом слове Лациса отзвук своих размышлений и тревог, и пытался обдумать, что же нужно сделать практически. Что – в первую очередь?
– Приказом по ВЧК ты со вчерашнего дня не только начальник Особого отдела, но и мой заместитель… – твердо произнес Лацис, выделяя каждое слово. – Красильников остается твоим помощником. Сейчас же займитесь Ломакинскими складами. Я приказал доставить список всех там работающих. В первую очередь необходимо выявить в этом списке бывших офицеров. Если таковые окажутся, надо их тщательно проверить. Вполне возможно, что между поджогом Ломакинских складов и лазутчиком в штабе армии существует прямая связь. Проанализируйте хорошенько и этот вариант: склады сгорели в дни, когда штаб армии только выдавал разнарядки частям на получение довольствия и обмундирования, никто еще ничего не успел получить.
Лацис сделал паузу, как будто хотел продолжить разговор, но затем отвернулся и больше ничего не сказал. Ему не захотелось откровенничать с Фроловым, которого считал несколько мягкотелым. А думал он в эти мгновения вот о чем: конечно, пожар на Ломакинских складах – большая беда. Но она позволит, даст основание провести массовые аресты и повальные обыски. И в конечном счете начать в Киеве очистительное мероприятие, в котором так нуждается этот мелкобуржуазный, враждебный Лацису город. А Фролов… пусть он занимается тонкостями оперативно-розыскной работы. Он очистит город от уже существующих врагов, а Лацис очистит Киев от врагов возможных, потенциальных, в соответствии с теорией классовой борьбы. Фролов поведет счет ликвидированных антисоветчиков на единицы, самое большее – на десятки, а председатель ВУЧК обезопасит Киев от тысяч, уничтожит саму базу, где зреет не только заговор, но и простое недовольство.
* * *
На следующее утро Фролов и Красильников взяли машину и поехали в штаб армии, прошли к начальнику оперативного отдела штаба Резникову.
Из-за стола навстречу поднялся сутуловатый человек с лицом замкнутым и строгим. Глаза его прятались за толстыми стеклами очков. В кабинете были еще двое сотрудников штаба.
– Мой заместитель, – представил Резников полного человека с глубокими залысинами.
– Басов, – слегка наклонив голову, отрекомендовался тот и стал торопливо собирать со стола карту, схемы и еще какие-то деловые бумаги, спросив Резникова: – Я полагаю, Василий Васильевич, мое присутствие необязательно. Я захвачу эти бумаги и, пока вы заняты, посижу над ними.
Резников согласно кивнул и отрекомендовал второго сотрудника, маленького, сухонького, с бородкой клинышком:
– Старший делопроизводитель!
– Преображенский, – учтиво сказал делопроизводитель. – Я тоже пока могу быть свободен?
– Да, конечно!
Чекисты молча подождали, пока за Басовым и Преображенским не закрылась дверь. Резников, как бы спохватившись, однако не суетно, кивнул на стулья:
– Прошу садиться! Что-нибудь случилось? Я вас слушаю!
– Василий Васильевич! – начал Фролов. – Нам хотелось бы услышать, что вы, как начальник оперативного отдела штаба армии, думаете о провале операции «Артиллерийская засада»?
Резников молча развел руками, снял очки и, близоруко щурясь, долго и старательно их протирал.
– Я… опасаюсь делать какие-либо выводы. – Он замолчал, затем добавил: – Вероятнее всего, хорошо сработала вражеская разведка. Непосредственно на передовой… или же вражеский агент находился в штабе артполка.
– Вы не допускаете возможности третьего варианта? – спросил Фролов.
– Какого же?
– Вражеский агент находится здесь, в штабе армии.
– Это предположение? – холодно, ничего не выражающим тоном осведомился Резников.
– Понимаете, только та батарея, которой за сутки до начала операции штаб артполка не успел изменить дислокацию, не подверглась обстрелу. Вернее, был обстрелян тот участок, на котором дивизион должен был размещаться и координаты которого были указаны в донесении, посланном вам, – выложил жесткие факты Фролов.
Резников опустил голову, долго сидел молча. Казалось, ему неинтересно, скучно слушать эти выкладки об артобстреле.
– Перечислите всех, кто был знаком с планом!.. – попросил Красильников.
Резников сердито поморщился, словно Семен Алексеевич мешал ему сосредоточиться.
– Все работники оперативного отдела штаба, – бесстрастно ответил он и тихо постучал карандашом по столу.
– Вот и перечислите всех… с характеристиками… – в тон ему подсказал Красильников.
– Что это даст? – холодно спросил Резников. – Или вы собираетесь ловить врага по анкетным данным?
– Нет, конечно, – обезоруживающе мягко сказал Фролов. – Но мы будем встречаться с людьми, разговаривать, хотелось бы знать о них что-то… Вот, к примеру, Преображенский. Вы с ним работаете давно, второй год. Охарактеризуйте его хотя бы вкратце.
– Десять лет в чине прапорщика в царской армии, все десять лет служил делопроизводителем, – с легким вызовом сказал Резников. – С восемнадцатого у нас… Исполнителен, аккуратен… – Он подумал, развел руками: дескать, что еще можно добавить?
– Басов?
– Мой заместитель. Полковник царской армии, но… преданный нам человек. Разработал ряд военных операций. Дважды на моих глазах водил резервный батальон в атаку… – объяснял Резников учительским, поучающим тоном.
– Когда он перешел к нам? – спросил Красильников.
– Тоже в восемнадцатом.
– Причина? – неотступно следя за взглядом Резникова, спросил Фролов.
– Не знаю, – сумрачно ответил Резников. – Но, вероятно, убеждения. Я долго присматривался к нему. Бывают, знаете, обстоятельства, когда человек как на ладони… Так вот, я верю ему.
Фролов обратил внимание на то, что Резников беззвучно шевелил губами, как бы проговаривая про себя фразу, прежде чем высказать ее вслух.
– Как фамилия порученца, который доставил дислокацию и донесение из артгруппы в штаб? – отвлекся от своих наблюдений Фролов.
– Топорков, – ответил начальник отдела и охотно повторил: – Топорков. В прошлом – рабочий киевского завода «Гретера и Криванека». Надежный человек. Большевик.
– Его можно позвать?
…Вскоре явился Топорков. Высокий, с впалой, чахоточной грудью. В порах его рук – въевшийся уголь. Над бровью – темный длинный шрам. Встал у дверей и словно врос в порог.
– Скажите, товарищ Топорков, вы лично доставили спецдонесение из артгруппы? – спросил у него Фролов. – И еще ответьте, кому его вручили?
Топорков повел взглядом на начальника оперативного отдела, недоуменным голосом сказал:
– Вот, Василию Васильевичу.
Резников, подтверждая, кивнул головой, и на губах у него опять застыло обидчивое недоумение.
– Не было ли в дороге каких происшествий? – нетерпеливо спросил Красильников. – Никому не попадал документ в руки?
Лицо Топоркова задергалось, на шее вздулись жилы, он закричал Красильникову:
– Слушай! За кого ты меня принимаешь?
Фролов подошел к Топоркову, положил ему на плечо руку, негромко и примирительно произнес:
– Извини нас, товарищ! Понимаю, что обидно тебе слышать такие слова. Но будь на нашем месте – спросил бы то же самое.
Весь день чекисты вызывали в кабинет начальника оперативного отдела людей, имеющих хоть какое-то отношение к операции «Артиллерийская засада». Резников, который поначалу относился ко всему этому спокойно, к вечеру вдруг сказал Фролову:
– Боюсь, что вы что-то не то делаете, товарищи! Враг-то один! Кто он – неизвестно! А подозрением травмируете всех работников оперативного отдела!.. – Он помолчал немного и добавил: – Вы уж извините меня, но так продолжать не следует.
…Вечером Фролов и Красильников шли по длинным штабным коридорам. Нещадно дымя козьей ножкой, Красильников говорил Фролову:
– Нет, не нравится мне этот начальник оперативного отдела. По-моему, он как та редиска – только сверху красный… Я его, как только мы вошли, на подозрение взял. Ты заметил, я ему все время в глаза смотрел, а он ни разу на меня не глянул. И вокруг него, заметь, все такие. Прапорщики, поручики, а заместитель – полковник…
Фролов взял Красильникова за руку, внимательно посмотрел на него:
– Есть у меня, Семен, вот какая мысль. Поговорим с Антоновым-Овсеенко и предложим тебя на начальника оперативного отдела армии. Вместо Резникова. Как смотришь?
Красильников остановился, часто заморгал глазами:
– Ты что… всерьез?
– А почему же? Происхождение у тебя самое что ни на есть пролетарское. Ненависти к белым хоть отбавляй. Нюх на врага как у борзой…
– С грамотностью у меня не шибко… – сокрушенно вздохнул Красильников.
– Вот поэтому в штабах нашей республики и сидят бывшие поручики да полковники, Семен, – жестко произнес Фролов.
