Глава тринадцатая
Звонили настойчиво, неотрывно. И оттого, что было уже утро и в окна процеживался благожелательный свет, Викентий Павлович без опаски прошел к калитке, отодвинул задвижки, открыл замки и… отступил, отшатнулся. В дверном проеме встал, заслонив собой улицу, Красильников, сзади него были еще двое.
– Викентий Павлович Сперанский? – коротко бросил Красильников, скорее утверждая, чем спрашивая.
И по тому, как эти трое холодно смотрели, как деловито шагнули во двор, обтекая Сперанского, он понял: это из Чека.
– Д-да, – растерянно отозвался Сперанский и тут же попытался скрыть смятение, широко, приглашающе взмахнул рукой – жест, однако, получился запоздалым и ненужным: все трое уже были во дворе.
– Мы из Чека. Вот ордер на обыск. – Красильников обернулся к своим помощникам, приказал: – Позовите понятых, и приступим.
– В чем, собственно, дело? – все еще пытался взбодриться Сперанский. А сам лихорадочно прикидывал: «Обыск или арест? Если обыск, то все еще может обойтись. Арест – значит, дознались. Спокойнее! Спокойнее…»
Не отвечая, Красильников прошел в переднюю, бегло огляделся, открыл дверь в гостиную. Задержался взглядом на копии «Спящей Венеры», укоризненно покачал головой, и Сперанскому стало окончательно не по себе. А Красильников, кивнув в глубину комнаты, хмуро бросил:
– Там что?
– Мой кабинет, – с тоскливой предупредительностью ответил Викентий Павлович, быстро прошел через гостиную, открыл дверь. – Пожалуйста, прошу… – И, поймав на себе взгляд Красильникова, спросил: – Мне что, собираться?
Оглядывая кабинет, Красильников ответил:
– Собирайтесь, конечно. Собирайтесь!
Из кабинета Красильников снова вернулся в переднюю, осмотрелся здесь тщательней. Подошел к двери рядом с гостиной.
– Комната моей жены… спальня, так сказать, – опережая вопрос, торопливо объяснил Сперанский.
В спальню Красильников не вошел, приоткрыл еще одну – белую дверь, ведущую в кухню. Увидев там Ксению Аристарховну, в глазах которой леденел безмолвный ужас, вежливо и успокаивающе сказал ей:
– Здравствуйте.
– Дорогая, это недоразумение… Прошу тебя, ты понимаешь?.. – многозначительно начал Сперанский и тут же под вопросительным взглядом Красильникова осекся: – Я действительно уверен, товарищ, произошла досадная ошибка.
– Разберутся, – пообещал Красильников и, не найдя ничего примечательного в кухне, снова вышел в переднюю и только теперь обратил внимание на низенькую дубовую дверь, толкнул ее рукой. Дверь была заперта.
– Откройте! – приказал Красильников.
– Да-да… секундочку… – суетливо гремя ключами, пробормотал Сперанский. – Тут, видите ли, некоторым образом… узник… мой племянник… наказан – кхе-кхе! – за непослушание.
Дверь со скрипом открылась. Сперанский понуро остановился на пороге, а Семен Алексеевич, переступив плоский порог, всмотрелся в полумрак и увидел в углу чулана худощавого мальчика. Он сидел на матрасе, безнадежно обхватив колени руками. Когда открылась дверь, мальчик даже не пошевелился, лишь только чуть отвернул лицо от ворвавшегося в чулан света. Что-то знакомое почудилось Красильникову в этой узкоплечей согнутой фигурке. Вглядевшись, он узнал Юру.
– А-а, старый знакомый!.. Здравствуй… э-э… Юра! – добродушно и даже радостно поздоровался Красильников.
Юру тоже не очень удивило появление здесь Семена Алексеевича. Он многое передумал за эту ночь, далеко не все понял, но кое-что уяснил для себя твердо и иначе взглянул на то тайное в доме Сперанских, что вначале влекло его, а теперь показалось совсем не таким заманчиво-героическим. Была какая-то закономерность в появлении чекистов здесь, у Сперанских, и Юра даже испытывал удовлетворение от того, что одним из этих чекистов оказался именно Красильников, как будто он сразу же сумеет дать ему четкие ответы на все мучившие его вопросы. И в то же время Юра понимал, что вопросы станет задавать Красильников. Только он, Юра, ничего не скажет. Как бы там ни было, но предателем он не станет. Пусть сами во всем разбираются… И ожесточение, и вызов отразились на его лице.
А Красильников, пристально глядя на Юру, сожалеюще подумал: «Запугали, запутали парнишку».
– За какие такие провинности тебя в каталажку упрятали? – сморщив нос, чтобы хоть как-то развеселить мальчишку, спросил чекист. – Нашалил чего-нибудь?
– Да нет… так… ничего, – равнодушно отозвался Юра, даже не подняв головы.
– Из ничего – ничего не бывает, – обронил Семен Алексеевич. – Помнится, ты говорил тогда, что едешь к родственникам. Это, что ли, твои родственники?
Юра отметил нотки неподдельного презрения в голосе Красильникова, но ничего не ответил.
– Понятно…
«Ничего ему не понятно», – с внезапной горечью подумал Юра, и такое отчаяние вошло в его сердце, что он готов был заплакать. Не расскажешь ведь, что и он, Юра, со вчерашнего вечера многое понял о своих родственниках, особенно о Викентий Павловиче, что и он презирает дядю за то, что тот связан с бандитами…
– Так все-таки за что тебя сюда? Не на тот курс лег? – посочувствовал мальчику Семен Алексеевич.
Юра даже вздрогнул: к его удивлению, Красильников почти угадал.
В чулан заглянул один из чекистов, доложил:
– Понятые уже здесь.
– Начинайте, – распорядился Красильников. – По порядку – гостиная, кабинет, спальня. Я подойду…
И снова они остались вдвоем. Молчали. Юра внимательно исподлобья рассматривал Красильникова. Ему нравилось его простое, несколько утомленное лицо – он еще тогда, в артдивизионе, отметил про себя, как хорошо и озаренно улыбался Семен Алексеевич. Но Юру отпугивал его матросский бушлат, лихо сломленная посередине фуражка и висящий на длинном ремне маузер в деревянной кобуре: явные признаки человека другого круга.
– Скажите, а вы взаправду чекист? – решился задать Юра давно интересовавший его вопрос.
Семен Алексеевич повеселел: ему нравился этот мальчишка, с которым так упорно сводила судьба.
– Что, слово страшное? Или форма тебя смущает? Был, понимаешь, моряком, а теперь вот пришлось… – Голос у него слегка построжел, и на лице еще резче выступили скулы. – Только какой я чекист. До чекиста мне еще во-она сколько плыть! Однако же кому-то и этим надо…
Красильников вытащил кисет, несколько раз встряхнул его в руке, чтобы табак сильнее перемешался, свернул цигарку и всласть затянулся горьким дымом отстоявшегося самосада. Когда он снова начал оборванный разговор, голос у него потеплел, стал свойским и обстоятельным:
– Двое детишек у меня в Евпатории остались, один – вроде тебя, четырнадцать годков ему, а второй и вовсе салажонок…
– Как это – «салажонок»? – спросил Юра.
– Ну совсем пацан еще: семь годков… Н-да! Вот видишь, какой я чекист! – досадно крякнул Красильников. – Мне бы помалкивать про Евпаторию-то. Она пока у ваших, у белых… Эх!
– А за что вы Загладина арестовали? – вспомнил Юра свое недавнее потрясение, с которого, как показалось ему, все в доме Сперанских изменилось, пошло кувырком.
– Э-э, да ты и его знал? Ну и компанию ты себе подобрал, однако! – сокрушенно покачал головой Красильников.
– Я видел, как вы его там, на базаре… возле телеги с оружием…
– На совести у твоего знакомого не только оружие, – цепко вглядываясь в мальчика, сказал чекист. – Когда пожар случился, ты уже в Киеве был?
– Это когда Ломакинские склады горели?.. Да, – ежась от воспоминаний, ответил мальчик.
– Вот он их и поджег, – жестко подытожил Красильников. – Сколько добра сгорело! Люди голодают, осьмушка на брата, а там весь хлеб в огне погиб!.. Однако заговорились мы с тобой, а дело стоит. – И его шаги торопливо простучали по лестнице, затем, то удаляясь, то приближаясь, зазвучал его распоряжающийся голос.
…Обыск в квартире Сперанского ничего не дал. Когда чекисты вошли в переднюю, уже одетый Сперанский бодрым голосом попытался пошутить:
– Я так понимаю, мне уже можно раздеться?
– Нет, почему же! Сейчас поедем! – не приняв шутки, бесстрастно ответил Красильников и отошел. Воспользовавшись этим, Викентий Павлович украдкой дотронулся до плеча Юры и попытался что-то втолковать ему взглядом. Но не успел. Красильников вернулся, приказал Сперанскому: – Проходите!
Викентий Павлович, держась одной рукой за конец шарфа, которым зачем-то укутал шею, скорбно склонился к своей жене:
– Ты не волнуйся, Ксения. Надеюсь, товарищи теперь все поняли, и меня, видимо, сразу же отпустят. Но очень тебя прошу… ты пойми… – И он снова выразительно кивнул на жену.
Красильников опять обратил внимание на эту фразу, нахмурился, обернулся к Юре и Ксении Аристарховне.
– Вы тоже поедете с нами! – отчужденно сказал он, налитый весь какой-то ледяной и властной силой.
На стареньком автомобиле, который волочил за собой пласты густого дыма, они поехали в ЧК. По дороге Викентий Павлович еще несколько раз пытался подать Юре какие-то знаки, но Юра каждый раз отворачивался, делая вид, что внимательно рассматривает случайно взятую с собой книгу «Граф Монте-Кристо».
…Фролов дружелюбно встретил мальчика, кивнул ему, даже подал большую и гостеприимную ладонь.
– Садись… Юра. Так, кажется, тебя зовут? – ласково произнес Фролов, с любопытством вглядываясь в хмурое лицо маленького гостя.
«Покупают», – растерянно подумал Юра и решительно ответил:
– Ничего я вам рассказывать не буду. Можете сразу расстрелять. – И высокомерно пожал худыми плечами.
Фролов беззвучно засмеялся, глаза у него сошлись в веселые щелки.
– С расстрелом мы малость повременим. А рассказать я тебя прошу только одно: за какие провинности тебя упрятали в чулан? А?
Юра сжался, беспомощно глядя перед собой, и невесело молчал.
– Ну что ж… не хочешь рассказывать – не настаиваю, – пристально оглядев Юру прищуренным взглядом, продолжал Фролов. – Понимаю – кодекс чести. Да мне и не нужно, чтобы ты выдавал чьи-то секреты. Мне и без тебя хорошо известно, что за птица твой дядя. И кто такие его друзья. И чего они добивались – тоже знаю… Ты, конечно, не раз слышал, как высокомерно они называли себя патриотами. Говорили высокие слова о чести, совести, любви к родине. А на самом деле они попросту отпетые бандиты. Все. В том числе и твой дядя.
Фролов задел в Юре самое больное, и тот насупился.
– Запомни, плохие люди не делают хороших дел!.. Так-то вот! – резко произнес Фролов и неторопливо размял в руках тощенькую папироску, прикурил, позвал Красильникова: – Отведи его, Семен, в дежурку, пусть там побудет. И вели, чтоб чаем напоили.
Большая комната, куда привел Юру Красильников, поражала строгой, почти стерильной аккуратностью, даже обычные дощатые нары не портили этого впечатления.
В раскрытые окна с улицы неутомимо вливалось солнце, наполняя комнату веселым светом, матово блестели в пирамиде стволы винтовок, отсвечивал золотом большой надраенный медный чайник.
Четверо красноармейцев за столом играли в домино. На нарах, прикрыв глаза от солнечного света кто фуражкой, кто и просто рукой, спали еще несколько красноармейцев. Один сидел в нижней рубашке и пришивал к гимнастерке пуговицу.
– Входи, входи, – подтолкнул Красильников Юру и обратился к красноармейцам: – Пусть мальчонка пока тут у вас посидит.
– Это как? – перекусывая нитку, спросил красноармеец в нижней рубахе. – Под охраной его, что ли, держать? Или он сам по себе?
– Да нет! Скажешь тоже – под охраной. Просто – приглядите… Чаю ему дайте! – Красильников порылся в кармане бушлата, достал кусок сахару, сунул его Юре в руку и тут же вышел.
…В полдень Лацис вызвал к себе Фролова с докладом. Слушал не перебивая, ни на миг не спуская с докладчика прямого взгляда. Он по привычке стоял у окна, и за его плечами виднелось широкое, разливное украинское небо и луковки собора, так похожие на этом фоне на созревшие золотистые каштаны…
– Сперанский – один из руководителей заговора, – докладывал Фролов. – В прошлом – кадровый офицер. Вот… нашли при обыске… – Он положил на стол несколько фотографий. – Бывший председатель местного союза офицеров. Убежденнейший монархист.
– Что показывает? – Лацис прислонился спиной к подоконнику и весь напрягся в ожидании.
– От показаний отказался! – Фролов грустно усмехнулся.
На столе лежали фотографии. Лацис стал неторопливо их рассматривать… Вот еще совсем молодой и бравый Викентий Павлович в новенькой офицерской форме картинно стоит, опираясь на эфес шашки… А вот групповая фотография, он – в Центре – уже с внушительным лицом и строгим обличьем. На третьей фотографии он же, по-гвардейски вытянувшись, с восторженно-оторопелым выражением лица, стоял возле кресла, в котором сидел полковник. Это был полковник Львов.
Фотографии для чекиста – тоже свидетели. Они давали показания, нужно было только внимательно всмотреться в них. И эти показания были против их хозяина, они говорили красноречиво о нем как о человеке заурядном и самовлюбленном. Такие люди обыкновенно упрямы.
– А вы его пока не трогайте, – небрежно бросив на стол фотографии, посоветовал Лацис. – Пусть денек потомится. Глядишь, разговорчивее станет. Такая порода больше всего боится неизвестности.
– Денек?.. Да за денек они могут такого натворить!..
– Умение ждать – тоже немалая чекистская наука, Петр Тимофеевич, – строго заметил Лацис.
Потом они обсуждали текущие дела. Их в середине дня уже накопилось немало, все они были важные, все требовали безотлагательного решения.
В завершение разговора Лацис рассказал Фролову, что к нему обратился управляющий делами ЦК КП(б) У Станислав Викентьевич Косиор, по совместительству возглавляющий недавно созданное Зафронтовое бюро. Просил помочь наладить надежную связь с Харьковом. До сих пор она осуществляется курьерами от случая к случаю, и зачастую ценная информация приходит с большим опозданием, устаревает.
Слушая Лациса, Фролов все больше хмурился. Он понимал: к хорошо налаженной и пока не имевшей провалов эстафете, по которой передавал свои донесения Кольцов, Косиор рассчитывает подключить и своих людей из харьковского подполья. Дело общее, это ясно. И все же умножалась вероятность провала эстафеты и неизмеримо увеличивался риск для самого Кольцова. Фролов так прямо и сказал об этом Лацису.
– Риск, бесспорно, возрастает, – согласился Лацис. – Однако мы должны выполнить приказ.
– Надо подумать, – потер подбородок Фролов. – Можно сдублировать эстафету. Наладить еще одну – запасную. Она, в общем, уже существует, хотя мы ею еще не пользовались. Через Харьковское депо. Вот ее и нужно попытаться привести в действие. Пока пусть ею пользуется Зафронтовое бюро, а в случае надобности к ней сможет подключиться и Кольцов.
Лацис согласился с доводами Фролова, и они договорились вернуться к этому разговору еще раз в ближайшие же дни.
В приемной Фролова ожидал, сложив руки между коленками, Красильников. Они пошли по длинному коридору ЧК, и шаги их гулко отдавались в огромном помещении.
– Мальчик где?
– В дежурке! Как-то надо и с ним решать. Малец, конечно, многое знает, это точно, но упрямый, вряд ли что скажет… Может, его в Боярку отправим? – предложил Красильников. – Там приемник для малолетних организовали…
– Подумаем! – ответил Фролов.
Семен Алексеевич открыл дверь в дежурку. Поискал глазами Юру, увидел, весело спросил его:
– Ну, что нового в гарнизоне, Юрий?
– Ничего, – буркнул Юра, не принимая нарочито веселого тона Красильникова.
– Ничего – это уже хорошо, – будто не замечая отчужденного тона, вмешался Фролов. – Собирайся, пойдем ко мне в гости.
– Зачем?.. – настороженно спросил Юра.
– Ну пообедаем вместе, если, конечно, не возражаешь, – предложил Фролов. – И подумаем, как тебе дальше жить.
После стольких событий в доме Сперанских Юру охватило какое-то странное, дремотное равнодушие, словно между ним и миром выросла непроницаемая ни для чувств, ни для воспоминаний стена. Вот почему Юра молчал и апатично принял приглашение Фролова. Жил Фролов в гостинице «Франсуа», фасад которой выходил на шумную улицу. Мимо гостиницы с утра до ночи проносились легкомысленные пролетки, катили солидные кареты, а в подъезде вечно толпились какие-то подозрительные, юркие люди. И трудно было понять, что привлекает их сюда, что связывает этих столь непохожих людей – подчеркнуто высокомерных господ, как попало одетых сутенеров, молодящихся бывших дорогих женщин и их надменных, спешащих стать поскорее дорогими молоденьких конкуренток. Все они толпились, перешептываясь и перебраниваясь друг с другом, возле гостиницы. Это был чужой, враждебный Фролову мир.
Завидев Фролова, все эти люди еще сильней заперешептывались, засуетились, запереглядывались. Но только он подошел к гостинице, как все они молча и боязливо расступились.
В номере Фролова за шкафом Юра увидел еще одну широко распахнутую дверь, которая вела в маленькую комнатку, где стояла узкая койка, тщательно заправленная грубым одеялом, стол и два стула у стены, на которые грудами были навалены книги. Юре очень захотелось посмотреть, что читает Фролов, но он тут же посчитал, что неудобно любопытствовать, едва вступив в чужое жилье.
На столе, где уже стоял только что вскипевший чайник, – из его носика выбивалась горячая и добродушная струя, – появилась еда: очищенная тарань, краюха хлеба, две горсти сахара на бумаге.
Горячий чай определенно разморил Фролова. Он расстегнул ворот гимнастерки, отчего его худая шея с остро выпирающим кадыком стала еще тоньше и длиннее. И сам он показался Юре таким домашним и чуть-чуть беспомощным. Уже не чекистом. Юра посмотрел на него, вспомнил что-то, поперхнулся и вдруг выпалил:
– Мы в гимназии одного учителя Сусликом дразнили.
Фролов недоуменно покосился на мальчика и вместе с тем обрадовался тому, что Юра сам с ним заговорил.
– Он что, тоже, как я, чай прихлебывал? – озорно, по-мальчишески спросил Фролов.
– Нет, просто он на вас чем-то похож, – сказал Юра и почувствовал, как покраснело и загорелось его лицо.
Но Фролов вовсе не рассердился – добродушно усмехнулся, покачал головой.
– Сусликом, говоришь?.. Нет, не угадал. У меня в тюрьме другая кличка была, – доверительно сказал он мальчику.
– Вы… вы сидели в тюрьме? – удивился Юра.
– И не один год, и не один раз!
– А что вы… украли? За что вас… в тюрьму? – беспрестанно и боязливо продолжал удивляться Юра.
– Украл?.. – переспросил Фролов, несколько мгновений помедлил, взял в руки принесенную Юрой книжку. – А разве Монте-Кристо, перед тем как его заточили в крепость Иф, что-нибудь украл?.. Понимаешь, штука какая, Юра! В тюрьмах частенько сидели не те, кто воровал, а кого обворовывали…
– Это был совершенно необыкновенный человек! – с жаром воскликнул Юра, обиженный за своего любимого героя.
Фролов усмехнулся:
– Ну, положим, не такой уж он необыкновенный… Чему посвятил он свою жизнь? Каким идеалам служил? Мстить своим врагам – вот цель его жизни!.. А я знаю людей, которые совершали подвиги, сидели в тюрьмах, шли на смерть во имя других целей.
– Каких же? – недоуменно спросил Юра.
– Ну, чтобы наступил новый, светлый мир, без деления на богатых и бедных, без несправедливости, без войн…
– Выходит, зря сидели, зря страдали, – рассудительно сказал Юра. – Без конца идет война. И бедных столько, что умирают с голода. Я сам видел. И беспризорников сколько!
– Дорога к светлому миру очень длинная, Юра! – вздохнул Фролов. – Но тот, кто ступил на нее, обязательно ее осилит!
Они помолчали, каждый по-своему осмысливая услышанное.
– Вот что, Юра, – наконец заговорил Фролов. – Ты, наверное, хотел бы вернуться домой?
Юра представил себе пустую, разоренную обыском квартиру Сперанских. «Домой»! Нет, эти большие комнаты не были его домом. У него теперь вообще не было дома, где бы его ждали и могли обрадоваться ему.
– Мне все равно, – сказал он упавшим голосом. Но вспомнил тетю Ксеню – она была ведь добра и ласкова, почти как мама, и, наверно, сейчас очень беспокоится о нем. Тетя Ксеня, пожалуй, была единственным человеком в этом городе, которого Юра хотел бы видеть, и с проснувшейся надеждой он спросил: – Скажите, а Ксения Аристарховна, моя тетя… Вы ее отпустите?
– Твоя тетя… – Фролов грустно помолчал. – Понимаешь, мне и самому тут еще не все ясно. Могу тебе только обещать, что мы разберемся в самое короткое время. Очень возможно, что твоя тетя скоро вернется. Может, даже сегодня или завтра.
– Хорошо, я пойду домой, – согласился Юра. Ему хотелось остаться сейчас одному, он очень устал, и ему нужно было так много продумать, решить, и чтоб никто, никто не мешал.
– Ну вот и ладно. – Фролов опять помолчал. – Только ты, пожалуйста, будь осторожен и никому не открывай. А завтра к тебе придет Семен Алексеевич, расскажет, что будет с тетей. Завтра наверняка кое-что прояснится. Договорились?..
Юра молча кивнул.
Красильников отвез Юру на Никольскую. Разыскал дворника, при нем отомкнул калитку, распечатал дверь, пожелал Юре всего доброго, еще раз предупредил, чтобы никому-никому не открывал двери, а завтра он обязательно наведается к нему, и – ушел.
…Уснул Юра в тот вечер рано. А когда проснулся, лучи солнца щедро заливали мансарду. Юра подбежал к окну и зажмурился от удовольствия: так на улице было хорошо, солнечно, нарядно! Едва-едва пожелтевшие с краев листья деревьев ярко зеленели на солнце. Зыбкий теплый ветерок раскачивал занавеску, тени образовывали на полу причудливые узоры.
Ах, как здорово! Скорее на улицу – просто на улицу, без всякой цели, к солнцу, к теплу, к людям… Но тут же Юра вспомнил, что обещал заглянуть утром Красильников. Нет, надо подождать, а то вдруг разминутся. И вскоре услышал звонок. Звонили вначале осторожно, потом посильней. Юра открыл окно, перегнулся через подоконник – возле калитки стоял какой-то мальчишка в драном пиджачке и коротких брюках.
Юра метнулся к двери и тут же вспомнил предупреждение чекистов никому не открывать. «Какие пустяки, – подумал Юра. – Ведь это же всего-навсего мальчишка». И он быстро выбежал во двор, открыл калитку. Мальчишка встал на порожке.
– Тебя как зовут? – спросил он, присвистнув для вящей убедительности.
– Ну, Юра. А что? – недоуменно ответил Юра.
– А фамилия? – продолжал допрашивать мальчишка, рассматривая Юру исподлобья.
Юра усмехнулся.
– Зачем тебе?
– Раз говорю – надо. Дело есть. Может, тебя касаемо. – Гость, опершись о косяк калитки плечом, принял независимый вид.
– Львов моя фамилия.
– Вот ты как раз мне и нужен! Получай! – Парнишка протянул Юре свернутый трубочкой листок бумаги, повернулся и исчез вмиг, вроде и не было его.
Юра осторожно развернул листок. Там было написано:
«Твой папа прислал письмо. Получишь записку – сразу же приходи в Дарницу. Никому ничего не говори. Жду. Андрей Иванович».
Письмо от папы! Значит, наконец, от папы! Это – главное! Все остальное не имеет значения! Ура! Юрино сердце радостно забилось. Он лихорадочно метнулся наверх, быстро накинул курточку и выскочил из парадного.
Вот кладбище вагонов и паровозов… Знакомый домик, в котором он бывал не раз. Юра повернул деревянную щеколду, толкнул заскрипевшую на петлях калитку. Нетерпеливо, не чуя под собой ног, вбежал на крыльцо, постучал.
– Входи! – послышался кашляющий голос.
Юра вошел в комнату. Там стоял Бинский. Был он весь какой-то взъерошенный и злой, руки у него нервно тряслись, и он сунул их в карманы. Таким его Юра никогда раньше не видел.
– Кто-нибудь знает, что ты сюда пошел? – сразу спросил он, стараясь не глядеть в глаза мальчику.
– Нет, никто, – недоумевающе ответил Юра, и только хотел спросить у Бинского о письме, как в комнату вошел Прохоров. Не замечая Юры, словно его и не было здесь, он вопросительно взглянул на Бинского, тот в ответ качнул головой.
– Вроде все в порядке. – И тоже отвел глаза в сторону. Затем Бинский опять спросил Юру: – Где записка?
Юра уловил в голосе Бинского что-то враждебное.
– Вот она, – Юра вынул из кармана курточки измятую записку.
Прохоров молча взял записку, сунул ее в карман, остановился напротив Юры, широко расставив ноги.
– Ты садись, кадет. У нас с тобой разговор серьезный. – Он показал Юре на стул.
– Где папино письмо? – спросил Юра с нарастающей неприязнью к этому человеку с сумасшедшими глазами, к этой пропахнувшей мышами комнате.
– Подожди ты с письмом! – отмахнулся Бинский. – Скажи лучше, о чем с тобой чекисты говорили? – И он в упор уставился в Юрины глаза, ловя малейшее изменение взгляда.
– Ни о чем не говорили. Спрашивали только, за что меня в чулан посадили, – отчужденно ответил Юра.
– Ну, а ты что? – Все ближе, ближе надвигались на Юру белые и холодные, похожие на стекла бинокля глаза Бинского.
– Я им ничего не сказал, – тихо сказал Юра.
– Рассказывай подробнее, – приказал Прохоров.
«Чего они от меня хотят?» – со страхом подумал мальчик.
– О том, к кому ты ходил с поручениями Викентия Павловича, спрашивали? – недобро спросил Бинский.
– Да нет же!.. Дайте мне папино письмо! – взмолился Юра, начиная понимать, что письмо ему не дадут.
Бинский коротко взглянул на Прохорова, тот нервно пожал плечами.
– Не спрашивали, так спросят. Не сказал, так скажет, – холодным, отчужденным голосом обронил Прохоров. – К великому сожалению, вся его беда в том, что он слишком много знает. Да-да!
«О чем это они?» – подумал Юра. И вдруг окончательно понял: никакого папиного письма у них нет. Просто его заманили сюда, чтобы выпытать, что им нужно.
– Нет у вас никакого письма! Вы все врете! Да, да, врете! – вдруг с отчаянной решимостью вознегодовал Юра. Дальше он не смог продолжать: к горлу подступил ком, на глаза набежали слезы.
Бинский долго и задумчиво смотрел на Юру широко открытыми, тусклыми, немигающими глазами. Потом сомкнул веки и тихо произнес:
– Вы правы, штабс-капитан, он опасен.
Юра повернулся к Прохорову и увидел, что тот тоже как-то странно, как загипнотизированный, смотрит на него круглыми белыми глазами. И скорее почувствовал, нежели понял: сейчас должно произойти что-то ужасное, неотвратимое. Он затравленно посмотрел снизу вверх на Бинского, цепляясь за мысль: «Ведь он хорошо знает Викентия Павловича… Чаем меня поил!..» И в это мгновение цепкие, костлявые пальцы Прохорова схватили Юру сзади за горло.
Юра сильно дернулся и почти вырвался, в ушах у него загудело, и поплыли перед глазами огненные круги.
– Ну, не так же! Не та-ак! – донесся до Юры истеричный голос Бинского. Он обеими руками схватил Юру за волосы, заломил назад голову. И тогда пальцы Прохорова еще сильнее сдавили горло. Юра стал задыхаться и терять сознание…
Последнее, что он увидел уже как во сне, – это как с грохотом распахнулась дверь и знакомый, с хрипотцой, голос крикнул:
– Брось мальчонку! Руки вверх, гады!
На пороге комнаты стоял Фролов с наганом в руке, а сзади него – Семен Алексеевич.
Бинский рванулся к узкой боковой двери, резко захлопнул ее за собой. А Прохоров несколько раз выстрелил в чекистов.
Фролов внезапно покачнулся, схватившись за левое плечо. А Прохоров, воспользовавшись этим, бросился вверх по лестнице, ведущей на второй этаж.
Вслед ему прогремело почти одновременно два выстрела. Прохоров остановился на лестнице, руки у него обвисли, и он обронил пистолет. Несколько мгновений постоял, точно к чему-то прислушиваясь, затем тело его подломились, и, рухнув на лестницу, он покатился по ней вниз.
Фролов, морщась от боли, спрятал в кобуру наган. На защитной его гимнастерке медленно расплывалось темное пятно.
– Ну… как? Сильно они тебя… помяли? – нашел он силы спросить Юру и тяжело опустился на стул.
Семен Алексеевич выхватил нож, до плеча располосовал рукав рубахи Фролова. Стал его перевязывать.
Юра, пошатываясь и держась за стены, вышел из дома, спустился с крыльца.
Мимо него взад и вперед пробегали чекисты. Никто возле него не останавливался, никому не было до него дела. Лишь один раз кто-то запыхавшийся, пробегая мимо него, спросил:
– Слышь, малый, не видал, куда он побег?
Ответить Юра не успел, так как чекист, пригибаясь, вдруг побежал через двор к огородам. Там разгорелась перестрелка, тонко запели пули…
А потом внезапно все смолкло, и Юра увидел, как двое еще не остывших от боя чекистов провели через двор пожелтевшего от страха Бинского, подтолкнули его наганом на крыльцо и ввели в дом.
Юру мутило. Он присел на крыльцо и долго сидел так, подперев рукой голову. В дом идти ему не хотелось, еще не прошел страх перед Бинским, хотя он и понимал, что Бинский для него уже не опасен.
Потом чекисты сели в машину, усадили в нее Бинского. О Юре в этой суматохе забыли, и он, постояв немного на улице, пешком отправился в город.
А минут двадцать спустя Красильников вернулся, озабоченно осмотрел двор, спросил одного из чекистов, оставшихся охранять дом:
– Мальчонка здесь был. Не видали, куда делся?
– Ага, был. Совсем недавно на крыльце сидел, – закивал чекист. – Поди, во дворе где-нибудь…
Красильников еще раз внимательно осмотрел все дворовые закоулки, но Юры нигде не было.
Он тем временем перешел через Николаевский цепной мост, поднялся на Владимирскую горку и направился в гостиницу «Франсуа». До вечера ждал Фролова в гостиничном коридоре, возле номера, но зашел какой-то незнакомый Юре человек и сказал, что Фролова сегодня не будет и завтра тоже, потому что его увезли в больницу.
* * *
Допрашивал Викентия Павловича Сперанского сам Лацис. Тут же, в кабинете, находился и Семен Алексеевич.
Викентий Павлович спокойно сидел в кресле, с разрешения Лациса курил папиросу. Лацис сидел напротив него, за письменным столом, напружиненный, непримиримый, с воспаленным от бессонницы взглядом.
– Ну так, может, кончим дурака валять, Сперанский? – жестко спросил его Лацис.
Сперанский напустил на лицо улыбку. Она дрожала на его лице, скользкая, как улитка. После некоторого молчания он по-свойски отмахнулся:
– Ах, честное слово, мне, право, неловко. Вы уделяете моей скромной персоне так много внимания. А мне нечего вам рассказать. Вот и при обыске – ничего. Видимо, ваши сотрудники перестарались. Но… как говорится… лес рубят – щепки летят… Я понимаю.
Лацис терпеливо выслушал эту длинную тираду, внимательно глядя на Сперанского, не принимая его льстивой улыбки. Он знал: такие улыбки – от желания спрятать страх.
– Странно, – все так же холодно проговорил Лацис. – У вас ведь было время подумать, собраться с мыслями…
Сперанский аккуратно погасил окурок, равнодушно согнал с лица приветливую улыбку и – на ее место выпустил недоумение.
– Вы, вероятно, ждете от меня какого-то заявления, но я даже приблизительно не могу представить, о чем бы вы хотели от меня услышать!.. – уклончиво ответил Сперанский и притворно вздохнул.
– О чем? – Лацис обернулся к Красильникову, тихо, но так, чтобы слышал Сперанский, сказал: – Прикажите ввести арестованного.
Сперанский медленно перевел взгляд с дверей, за которыми скрылся Красильников, на Лациса. Лацис увидел, как на мгновение губы Сперанского, до этого опущенные в обиженном выражении, дрогнули, в глазах вспыхнула тревога. Было видно, как Сперанский озаботился и теперь тщетно силился угадать, что его ожидает. Они какое-то время пристально смотрели друг на друга: один – тупо, излучая ненависть, другой – спокойно, – два врага, разделенные столом, хорошо сознающие, что борьба еще не окончена. И оба готовились к этому последнему поединку. Под пристальным взглядом Лациса Сперанский попытался овладеть собой и даже снова вернуть улыбку. Но она получилась странной, потерянной, вымученной.
Два красноармейца ввели в кабинет Бинского. Он расслабленно встал посреди кабинета и устремил взгляд куда-то в сторону, в окно.
На лице Викентия Павловича отразилось вначале смятение, а затем растерянность и неподдельный испуг. Он приложил немало усилий, чтобы вновь взять себя в руки.
– Скажите, Сперанский, вы знаете этого человека? – спросил Лацис. Голос у него сейчас был ровный, без всяких оттенков.
Викентий Павлович долго, гипнотизирующе смотрел на Бинского, но взгляда его так и не поймал. Пауза явно затянулась, и, сознавая это, Сперанский досадливо поморщился и бросил:
– Не имею чести… Первый раз вижу.
– А вы? – Лацис повернулся к Бинскому. – Вы знакомы с этим человеком?
– Да. Это Викентий Павлович Сперанский, – сдавленным голосом неохотно выдавил из себя Бинский, он по-прежнему упорно старался смотреть в окно. – Я его хорошо знаю.
– Откуда? – спросил Лацис, исподволь наблюдая за реакцией Сперанского.
– Я уже дал показания. Викентий Павлович являлся одним из руководителей Киевского центра, некоторые задания я получал непосредственно от него, – четко, словно зачитывая по бумажке, отбубнил Бинский.
– Какие же это задания?
Сперанский не выдержал, нервно передернулся и зло посмотрел на Бинского: уж от кого, от кого, но от Бинского он не ожидал такого позорного малодушия.
– Шкуру спасаете, Бинский? Боюсь, что это вам не поможет! – сквозь зубы процедил Викентий Павлович и обернулся к Лацису: – Прикажите увести эту дрянь. Я все сам расскажу.
Обессилев оттого, что все рухнуло и что теперь нужно самому подороже продать сведения, Сперанский проводил Бинского тяжелым взглядом решившегося на все человека, но еще долго сидел, низко опустив голову, боясь заговорить и услышать звук своего голоса. Но вот он выпрямился на стуле и бросил:
– Пишите!..
Молоденький чекист, сидевший незаметно в углу, приготовился стенографировать.
– Да-да, пишите! – медленно повторил Сперанский. Он, видимо, никак не мог примириться с мыслью, что все проиграно, все кончилось. Но нужно было перешагнуть через это.
Лацис смотрел на него. Терпеливо ждал.
– Еще до вооруженного восстания, – тихо заговорил Сперанский, – мы предполагали активизировать нашу деятельность и провести в городе ряд крупных диверсий…
* * *
Это была трудная ночь.
Задолго до рассвета десятки автомобилей, срочно мобилизованных на ликвидацию контрреволюционного заговора, разъехались в разные концы города. Вместе с чекистами в операции участвовали поднятые по тревоге красноармейцы гарнизона.
Арестовывать бразильского консула графа Пирро по понятным причинам поехал сам Лацис. Предъявив обвинения, он вручил ему ордер на обыск. Консул занервничал, стал ссылаться на дипломатический иммунитет, настаивал на том, чтобы его сейчас же, ночью, представили членам правительства Украины.
– Это попрание всех международных норм! Это неслышимое… простите, неслыханное дикарство! – кричал он, успевая, однако, настороженно рассматривать чекистов. – Мое правительство доведет этот факт до сведения мировой общественности.
– Приступайте к обыску! – не обращая внимания на угрозы, спокойно сказал Лацис..
– Постойте! – воскликнул с отчаянием граф. – Хочу предупредить, что, даже если вы ничего не найдете, – а в этом я уверен! – я все равно сообщу об этом неслышимом… простите, неслыханном произволе своему правительству. И вашему тоже.
– Конечно. Больше того, если мы ничего не найдем, мое правительство извинится перед вами и перед вашим правительством, – невозмутимо сказал Лацис.
– Мы не примем извинений! – театральным голосом, с вызовом вскричал граф Пирро.
– Я иного мнения о вашем правительстве. Надеюсь, оно сумеет нас понять. Ведь вам, господин консул, предъявлено обвинение в попытке свергнуть в Киеве Советскую власть путем военного переворота.
– Это чудовищно!.. Это нелепое обвинение еще надо доказать! – Граф Пирро изобразил на своем лице степень крайнего удивления.
Но уже после начала обыска консул сник, опустил голову. Чекисты обнаружили в особняке несколько тайников с оружием, а также десятки ящиков динамита.
– Как видите, господин консул, моему правительству не придется извиняться перед вашим правительством! – сухо сказал Лацис.
Остаток этой ночи бразильский консул провел в ЧК, куда то и дело привозили все новых заговорщиков.
Заведующего оружием инженерных командных курсов Палешко чекисты подняли с постели и вместе с ним проехали по другим адресам, арестовав еще человек десять его коллег и сообщников.
Около ста заговорщиков было арестовано в Управлении Юго-Западной железной дороги. На заводе «Арсенал», в цехах, где стояли отремонтированные и готовые к отправке на фронт орудия, чекисты извлекли из вентиляционных колодцев несколько пудов взрывчатки. А на Владимирской горке, неподалеку от памятника Владимиру Крестителю, нашли тайник с несколькими десятками пулеметов и большим количеством патронов к ним. Еще одним тайным складом оружия служила полузатопленная баржа…
Среди арестованных оказался армейский ветеринарный врач. В небольшом здании ветеринарной аптеки чекисты обнаружили вакцину, при помощи которой врач уже неоднократно заражал кавалерийских лошадей сапом.
Не избегли своей участи главари заговора петлюровцев, которые к тому времени уже вступили в переговоры об объединении с Киевским центром. В эту ночь были арестованы петлюровские офицеры Стодоля и Корис и несколько сот их помощников.
С заговором было покончено.
Впрочем, масштабы заговора не удовлетворили Лациса, они показались ему ничтожными. И поэтому еще пару ночей он с помощью председателя Киевской ЧК, фанатичного, никогда не расстающегося со своим «кольтом» Сеньки Блувштейна и его заместителя Петьки Дехтяренко, бывшего анархиста, начиненного неимоверной злобой, охватил киевлян «широким неводом с мелкой ячеей». Лацис исходил из принципа, что потенциальную опасность представляют жители города, «классово чуждые великому пролетарскому делу».
В самый короткий срок чекисты во главе с Лацисом открыли и разоблачили еще около двадцати заговоров.
Первым делом – «генеральский заговор». В Киеве – городе множества военных училищ – проживало не менее ста бывших генералов, в основном глубоких стариков. Из ста отобрали около пятидесяти, не тронув тех, против ареста которых протестовал бы наркомвоенмор Троцкий. «Когда выучат новых красных Наполеонов и маршалов Бертье, тогда берите их с потрохами», – любил говаривать чекистам Лев Борисович.
Изрядно пощипали чекисты кадры действующих командных курсов, «открыв» и здесь опаснейшие заговоры.
Арестовали большую часть инженеров, мастеров и управленцев, даже кое-кого из «рабочей аристократии» на заводе «Арсенал»…
Всех этих предателей и заговорщиков сразу же, без суда и следствия, тоже расстреляли.
В общем, за три ночи население города Киева уменьшилось на несколько тысяч человек.
* * *
Через несколько дней, улучив свободную минуту, Красильников собрался съездить в больницу проведать Фролова и зашел в приемную, чтобы предупредить Лациса.
Дежурный, немногословный и неторопливый с виду человек, разъяснил, что Мартина Яновича нет, но он только что звонил от Косиора: будет минут через десять.
Красильников задержался, и очень скоро появился Лацис. Наметанным глазом Красильников сразу заметил, что он чем-то взволнован.
– К Фролову поедем вместе! – озабоченно сказал Лацис. – Возникли новые, важные обстоятельства – я только что узнал о них, и посоветоваться с Фроловым мне крайне необходимо.
…Госпиталь, в котором лежал Фролов, находился неподалеку от Купеческого сада. И хотя сюда долетала музыка, пение цыганского хора, смех, здесь, как нигде в городе, чувствовалось дыхание неотвратимо надвигающегося фронта. В госпитальном садике, под редкими деревьями, прямо на выжженной солнцем ущербной траве, лежали выздоравливающие красноармейцы, курили махорку и вели бесконечные, то по-крестьянски медлительные, то, как на митингах, бурные разговоры о войне, о родном доме и больше всего – о земле, о том, что за нее, кормилицу, можно и голову сложить. Одни из них откровенно наслаждались вынужденным бездельем, другие явно тяготились им.
В вестибюле и коридорах госпиталя с сосредоточенной поспешностью мелькали мимо тесно поставленных друг возле друга коек озабоченные врачи, строгие усталые сестры и по-домашнему уютные нянечки. У кроватей смиренно сидели родственники и знакомые, невесть как отыскавшие и невесть каким путем пробравшиеся к своим дорогим, любимым, близким.
Пожилая нянечка проводила Лациса и Красильникова до палаты, остановилась у двери.
– Только, пожалуйста, недолго. Крови у них вышло страсть как много, – наказывала она им, – слабые они очень.
Фролов лежал в крошечной палате один. Лицо его, и без того сухое, еще больше заострилось, щеки глубоко запали, на губах запекся жар нестерпимой боли. И только глаза, как и прежде, светились молодо и живо.
– Вот спасибо, что пришли, – приподнялся на локте Фролов, пытаясь встать, и по лицу его разбежались радостные морщинки.
– Лежи-лежи! – сердито приказал Красильников и переставил вплотную к кровати беленькие крохотные табуретки. – Мы посидим, а ты полежи, раз такая канифоль вышла.
Лацис и Красильников по очереди дотронулись руками до бледной худой руки Фролова, лежащей поверх белой простыни, – поздоровались. Фролов в знак приветствия смог только слабо, беспомощно шевельнуть рукой. Красильников неловко полез в карман своей куртки, достал газетный сверточек и тихо положил его на тумбочку:
– Сахар.
– Папирос бы. Третий день без курева, – глядя благодарными глазами на друзей, попросил Фролов.
Лацис хитровато взглянул на Фролова и извлек две пачки папирос.
– Ну, теперь живем! – медленно в улыбке разжал губы Фролов. – А то ни походить, ни покурить. Прямо хоть помирай!
– Помирать, положим, еще рано. Пускай враги наши помирают, а нам жить надо, – внимательно рассматривая Фролова, сказал Лацис.
– Принимаю как руководство к действию! – И Фролов нетерпеливо добавил: – Будем считать, что о погоде поговорили. Не томите, выкладывайте новости!
– Новости разные. Начну с хороших, для восстановления гемоглобина. С заговором, в общем-то, покончили. Напрочь. Хотя масштабы его оказались куда больше, чем мы предполагали. Пришлось расстрелять больше двух тысяч чуждых нам элементов.
При последних словах Лациса Фролов болезненно поморщился. Красильников торопливо наклонился к нему, спросил:
– Что? Болит?
– Болит, Семен, болит, – ответил Фролов.
– Так я это… сейчас врача приведу!
– Не надо… пройдет, – остановил Фролов.
Старый опытный революционер, пришедший когда-то из меньшевиков, отрицающих необходимость немедленного переустройства жизни и создания сразу, в течение двух-трех лет, светлого здания коммунизма, он начинал ощущать с болью и волнением все издержки наступившего наконец переворота, который он приближал как мог.
Но что поделаешь? Не пойдешь против реки с ее стихийным течением. В октябре 17-го большевики, даже если бы вовсе не хотели, не могли не взять власть, как не могли отказаться от своих лозунгов. Все эти болтуны, Керенские, Львовы, разрушили страну, погрузили ее в полный хаос, и нужен был кто-то с твердой рукой. Таким был лишь один человек – Ленин. И те, кто шел за ним.
Признать сейчас ошибки значило снова вернуться к бесконечным спорам и хаосу. Фролов знал, что Лацис и руководители Киевской ЧК уничтожают людей без всяких доказательств вины, но для того, чтобы выступить против, он должен был дождаться встречи с Дзержинским, иначе и его смела бы волна репрессий – без всякой пользы для дела.
Фролов старался избегать этой темы о несправедливостях. Конечно, будь он на ногах, в деле…
– Ну а плохие новости? – спросил Фролов. – Их, надеюсь, с собой не унесете…
– Понимаешь, обстановка на фронте резко ухудшилась, – сказал Лацис. Ему был крайне нужен сейчас совет умного, знающего дело конспиратора и подпольщика, тут не годились ни суматошный Блувштейн, ни сумрачный, увешанный маузерами Дехтяренко. – Особенно плохи дела у сорок пятой, сорок седьмой и пятьдесят восьмой дивизий на юге, между Николаевом и Одессой. Их объединили в одну Южную группу. Но Херсон и Николаев они уже сдали: деникинцы с помощью флота Антанты нанесли очень сильный удар. Возможно, Киев падет раньше, чем Южная группа выскользнет оттуда. Произойдет окружение. Если они начнут выбираться, попадут в кашу из петлюровцев, которые сильны в районе Умани и Белой Церкви, и из нескольких десятков других хорошо вооруженных банд… Это к северу. А к востоку – махновцы, григорьевцы и далее деникинцы. К западу – Польша, Румыния, захватившая Молдавию и Приднестровье.
Фролов кивнул. Он хорошо знал карту и понимал положение.
– Решено все-таки пробиваться к Житомиру, на соединение с основной силой Двенадцатой армии, – очень тихо сказал Лацис.
– К Житомиру? Это четыреста верст и петлюровские заставы. Не пройдут.
– Не пройдут, – согласился Лацис. – Если мы не окажем Южной группе помощь. Нужна очень точная информация о планах Деникина.
– Информация – это одно… – задумался Фролов. – А кто поставлен во главе Южной группы?
– Иона Якир.
Фролов знал о Якире. Совсем молод: двадцать три года. Сын аптекаря, учился в Швейцарии и в Харькове, в Технологическом, в войне не участвовал, против германцев не воевал, сразу пошел в красногвардейцы, проявил безусловные военные способности на Гражданской, командовал группой войск на севере Дона. Вначале успешно. Но затем массовыми расстрелами казаков возбудил против красных население – и начался неуспех. Собственно, он один из тех, кто поднял против Красной Армии Дон. Но это поставили ему в заслугу, потому что юному командующему покровительствовал Троцкий.
Троцкий очень хотел вырастить своих юных маршалов, подобно Наполеону. Для этого он ставил рядом с ними офицеров старой царской армии, чаще генералов, выучеников Генерального штаба. Простой расчет: генералы потом уйдут в тень (да и теперь они не очень заметны), а юные маршалы сплотятся вокруг Троцкого, составляя его силу и славу. Так было с Егоровым, которого, в сущности, подменял немолодой генерал Егорьев. Так было и с Тухачевским, самым способным и самым жестоким, задвинувшим в небытие своего помощника и консультанта полковника-генштабиста Шафаловича…
– А кто там начальником штаба? – спросил Фролов.
– Адмирал Немитц. Это меня и волнует. Не завел бы куда-нибудь.
– Немитц – не Сусанин.
Александр Васильевич Немитц, контр-адмирал сорока лет, в первые годы Советской власти командующий Черноморским флотом, был блестящим военным умом, к тому же отличался абсолютной честностью и верностью слову. Это Фролову было известно. Адмирал сможет проложить курс среди минных бандитских полей и ловушек и петлюровских конных эскадронов. К тому же больше года адмирал воевал на суше.
– Немитц вытянет, – сказал Фролов. – Если поможем. Он не подведет…
– Хорошо бы… – сжал губы Лацис. Не верил он адмиралам, но знал, что Фролов просто так человека не охарактеризует. Подумает.
Мартин Янович нервно подошел к окну, задумался. Затем повернулся к Фролову:
– Если бы знать, что известно Ковалевскому и какие у него планы?
– Вы думаете про Кольцова, Мартин Янович? – спросил Петр Тимофеевич.
– Да. Но дело тонкое. Не провалить бы Кольцова, а вместе с ним и Южную группу. На эстафету полагаться нельзя. Надо кому-то идти к Кольцову. Тому, кто ни под какой пыткой не выдаст.
Они помолчали. Фролов несколько раз взглянул на Красильникова, но тот, погруженный в раздумье, этого не заметил. Зато прекрасно понял смысл взгляда все замечающий Лацис. Он вопросительно взглянул на Фролова, подняв бровь, и получил утвердительный кивок.
– Да, единственный такой человек – Семен Алексеевич. И опыт, и кругозор, и ловкость.
– Я? – изумился бывший комендор. – Какой из меня разведчик?
Но Лацис мгновенно осознал все выгоды предложения Фролова.
– Речь идет не только об ответственном посыльном, – сказал он. – О помощнике Кольцову! О диспетчере, который будет связан, с одной стороны, с подпольем, с другой – с Кольцовым. Нужно проверять явки, следить за работой связников. Проверять их. И первое важное дело – сведения, касающиеся Южной группы.
– Ну, если дело идет о помощи товарищу Кольцову, – вздохнул Семен, понимая, что Мартин Янович уже все решил и возражать дело бесполезное.
– Семен! – Фролов положил белую тонкую руку на загорелое запястье Красильникова. – С кровью от сердца отрываю тебя. Вот я вернусь в строй – ты мне еще нужнее будешь, чем раньше, я же поотстал… Но там ты нужнее. Выучишь адреса явок как молитву.
– Ясно. Как молитву.
– Вот-вот. Уточни у Сазонова пароль. Если его еще не поменяли, он такой: «Скажите, не доводилось ли нам с вами встречаться в Ростове?» – «Ваше имя?» – «Я – человек без имени».
– Я – человек без имени! – медленно повторил Красильников последние слова пароля, словно пробуя их на слух, покачал головой. – Мудрено шибко! Как из книжки.
– Мудрено, зато надежно.
В эту минуту за дверью послышался шум, и в комнату в сопровождении нянечки ворвался врач – маленький, толстенький и воинственный старичок. Лациса врач знал, но, видимо, он никого не боялся, если осмелился сделать выговор председателю ВУЧК.
– У меня одно начальство, товарищ Лацис, – старик Гиппократ. На этой территории все подчиняются его предписаниям. Раненому уже пора отдыхать. Я отвечаю за его состояние.
Врачу пришлось подчиниться, разговор, в сущности, был окончен, все решили. Лацис был рад показать перед Фроловым и Красильниковым, что он, вопреки общему мнению, человек покладистый.
Прощаясь, Фролов задержал руку Красильникова в своих ладонях:
– Скажи, Семен, что с мальчишкой? Где он?
Красильников неуклюже заерзал на табурете.
– Виноваты, Петр Тимофеевич… Столько было хлопот с этим Сперанским и другими. Поначалу забыли про пацана… Потом всюду искал, даже по станциям и вокзалам, на пристани… Нету. Но я его разыщу!
Фролов вздохнул, стараясь не тревожить рану.
– Пропасть может в этой заварухе… А жалко. Забавный парнишка. С характером и с головой. Из него большой толк выйти может…
– Это смотря в чьи руки…
– То-то и оно.
– Не сомневайтесь, найду, – упрямо повторил Красильников. – Все хлопцы, какие его в лицо знают, ищут. Расспрашивают.
…Спускаясь по госпитальной лестнице, Красильников вдруг сказал Лацису:
– Видать, серьезный старик. Стро-огий.
– Кто?
– Ну, этот… как его… Гиперкат…
– Гиппократ.
– Во-во! Сколько раз в этом госпитале был, и сейчас, и когда Сазонова ранило, а встретить его ни разу не довелось.
– Не мудрено, – сказал Лацис серьезно. – Это греческий знаменитый врач и философ. Жил он более двух тысяч лет назад.
Красильников сначала обиделся, а потом рассмеялся.
– Поймали меня… – сказал он, по-детски вытирая нос. – Надо же! – И снова насупился. – Вот так и эти… беляки поймают, не дай Бог. На слове. Они все грамотные, языки знают, небось и по-гречески…
– Они образованные, а ты смекалист, – парировал Лацис. – Будете на равных.
Они сели в автомобиль, и шофер, с натугой покрутив рукоятку, заставил мотор зачихать, задергаться, и под облаком дыма, как под зонтиком, «бенц» покатил по улице.
…А немного времени спустя этот же двор пересек Юра. Вошел в вестибюль госпиталя. Около лестницы за столиком дежурила сестра, что-то записывала в журнал.
Юра громко кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Сестра подняла голову.
– Тебе что, мальчик? – строго спросила она.
– Извините, я хотел бы посетить товарища Фролова, – замялся перед этой казенной строгостью Юра.
– Его сегодня уже проведывали!..
– Но мне тоже нужно… – Он подумал и тихо, но твердо добавил: – Мне необходимо…
– Вы – родственник? Сын? – с любопытством разглядывая мальчика, допрашивала сестра.
– Нет. Но…
По лестнице спускался маленький толстенький и сердитый старичок в белом халате. Он сердито махал руками:
– Ступайте! Ступайте! Часы приема посетителей кончились! Сестра, в чем дело? Немедленно удалите посторонних!
Юра, вздохнув, направился к выходу. Но потом вернулся. Вынул из-за пояса книгу, положил ее перед сестрой:
– Пожалуйста, передайте эту книгу товарищу Фролову!
Сестра взяла книгу, пролистала ее, удивленно прочла название:
– «Граф Монте-Кристо»…
Юра вышел из ворот госпиталя, и город в сумерках показался ему чужим и неприветливым. С глухой обидой он думал о том, что остался совсем один, что нет у него в этом огромном городе человека, дома, крова, куда бы он мог сейчас пойти. Страх одиночества родил и окончательно укрепил в нем то решение, которое он принял.
Где-то был его отец… Путь к нему далек и труден. Но, отойдя от госпитальных ворот, он сделал первые шаги по этому пути.
