Глава пятая
Это был короткий, но странный период в жизни Павла Кольцова. Он находился в самой гуще боев, но ему, представлявшему в Повстанческой армии махновцев руководство Южным фронтом, было категорически запрещено, в какой бы то ни было форме, участвовать в боевых действиях.
Впрочем, Каретников тоже понимал, что Кольцов направлен к нему лишь в качестве наблюдателя, и всячески пытался его оберегать. Однажды он даже поссорился с Кольцовым, когда тот во время боя вдруг возник среди огня. И с тех пор приставил к нему, невесть в каком качестве, Мишку Черниговского. Каретников вменил Мишке в обязанность повсюду сопровождать Кольцова, во время сражений не допускать его в боевые порядки, и вообще отвечать за него головой.
И когда неподалеку гремел бой, рвались снаряды и со шмелиным жужжанием над их головами проносились излетные пули, Мишка вздыхал и не то сам себе, не то Кольцову жаловался:
— Оно, конечно… як на курортах. Мои татко з мамкою один раз на курорты ездилы. Од нас недалечко, на Днепре. Ну, як там, спрашую. Кажуть, больше в жисть не поедем. Днем в хате спишь, ночью около речки, на песку. Набралы всего на месяц, а съели за неделю. И работы никакой, почти як у нас с вами.
— Ну и что тебя не устраивает? — спросил Кольцов.
— Мени татко говорили: старайся жить, як все. Не выделяйся серед людей ни силой, ни умом, ни богачеством. А видите, як повернулось! Мои товарыши воюють, а я туточки с вами… як на курорти.
Поручение Каретникова Мишка исполнял добросовестно. И когда Кольцов время от времени отправлялся в Штаб фронта, он даже в дождь или лютую стужу пристраивался на берегу Сиваша где-то в затишке, и терпеливо ждал его возвращения.
Повстанческая армия уже почти вышла к Юшуни. В бинокль даже можно было рассмотреть покатые крыши окраинных домов. Дальнейшее наступление приостановилось из-за наспех созданной белогвардейцами линии обороны. Колючие заграждения в два ряда ставили второпях, когда войска Фрунзе и повстанцы уже переправились через Сиваш. Столбцы заграждений вкапывали в мерзлую землю, они едва держались вертикально, и их удерживала натянутая «колючка».
Белогвардейцы понимали, что это уже последние сражения за крымскую землю, а дальше — только бегство. После падения Перекопа Врангель перебросил под Юшунь все освободившиеся войска. На помощь дроздовцам пришли Третий Донской корпус и конный корпус Барбовича. Он ставил перед войсками единственную задачу: во что бы то ни стало, как можно дольше удерживать на этой наспех созданной линии обороны красные войска. А дальше…
Что будет дальше, Врангель знал. Он только не знал: когда? Ему важно было теперь хотя бы на несколько дней сдержать наступление Фрунзе, с тем, чтобы четко организовать эвакуацию. Главную надежду он возлагал на несколько отдохнувшую конницу Барбовича. Иван Гаврилович был опытный генерал, участвовал в Русско-японской и затем в Первой мировой войнах. В Белом движении с первых дней. Какое-то время, после боев на Каховском плацдарме, Врангель держал его в резерве, и надеялся, что сейчас Барбович его не подведет.
* * *
Фрунзе торопился. Его каждодневно подстегивал Ленин. Да и сам он понимал, что каждый день этой сурово начавшейся зимы выводит из строя сотни полураздетых бойцов. И поэтому он поочередно вызывал к себе командармов, комкоров и комдивов, выслушивал их, вносил коррективы в свои последние распоряжения.
Собственно, всем было ясно: Юшунь — последний рубеж обороны врангелевцев. Легко они его не сдадут. Предстоят жестокие бои. И их надо выиграть.
На рассвете на где-то раздобытой Мишкой Черниговским утлой лодке Кольцов переправился через Сиваш в Строгановку. После того как все войска красных закрепились на крымском берегу, штаб Южного фронта переместился сюда.
Не выспавшийся, похудевший, с черными кругами под глазами, его сразу же принял Фрунзе.
— Ну, как там твои махновцы, Павел Андреевич? — поздоровавшись, сразу же спросил Фрунзе. Кольцов понял: времени для политеса не было.
— Мерзнут, как все, — ответил Кольцов. — Но в большинстве своем они народ запасливый. У кого кожушок, у иного две пары сменного белья, кто в конскую попону завернется. И потери пока небольшие. Рвутся в бой. И, конечно, их греет мысль, что им отдадут Крым.
— Ни много ни мало — Крым? Лихие мужички! Ну да об этом — потом, — не стал обсуждать эту тему Фрунзе. И сердито добавил: — Мы с вами не можем обещать им то, что не входит в нашу компетенцию.
— Но они постоянно спрашивают меня об этом, — настойчиво сказал Кольцов. — На Старобельском совещании им кто-то пообещал Крым.
— Вот у того пусть и спрашивают. В Старобельском соглашении это не записано. Я тоже никаких указаний ни от кого не получал. Отвечайте, что вопрос Крыма будет решаться после окончания войны. Впрочем, лучше вообще избегайте разговоров на эту тему. В конце концов вас могли и не посвятить в подобные дела.
Фрунзе резко поднялся со стула, давая понять Кольцову, что продолжать обсуждать эту тему он больше не намерен. Подойдя к оперативной карте, сказал:
— Сегодня или, как крайний срок, завтра нам необходимо взять Юшунь и выйти на оперативный простор. Дальше Врангелю уже не за что будет зацепиться. Падение Юшуни — это практически конец войны. Какая помощь необходима вашим подопечным? Боеприпасы, надеюсь, они получили своевременно и в достаточном количестве.
— На недостаток боеприпасов не жаловались. А вот с продовольствием и фуражом перебои.
— Знаю. Таврия опустошена, снабженцы с ног сбились. Зажиточный мужик хлеб припрятал, а у бедняка что возьмешь? Надеюсь, за день-другой и этот узел развяжем. Путь немного потерпят! — печально ответил Фрунзе и снова скользнул глазами по карте. — Волею случая махновцы оказались ближе всех к Юшуни и, таким образом, окажутся в эпицентре боев. Выдержат ли натиск? Не считаете ли нужным несколько их укрепить? Такая возможность имеется.
— Выдержат или нет, вопрос не ко мне. И даже не к Каретникову. Вы лучше всех знаете расстановку сил на участке повстанцев.
— Пока там дроздовцы. Но у Врангеля после Перекопа высвободилась какая-то часть войск. Плюс резервы. Врангель конечно же распределит их по фронту. Пожалуй, есть смысл переместить на махновский участок Вторую конную армию Миронова. Тот тоже, если и не анархист, то что-то около.
— Родной брат Миронова командует полком у повстанцев, — вспомнил Кольцов.
— Не знал. Ну что ж, может, и найдут общий язык?
— Вы у меня спрашиваете?
— Размышляю… — И после небольшой паузы Фрунзе решительно добавил: — Так и сделаем!
— Хочу только предупредить, — сказал Кольцов, — Каретников, по моим наблюдениям, в военном отношении человек талантливый. Прошел у Нестора Махно хорошую школу, но с партизанской спецификой. И, как всякий добросовестный крестьянин, не захочет никому отдавать наработанное. И славу свою, если сумеет её добыть, не захочет ни с кем делить.
— Пусть сначала добудет, — впервые за все время разговора Фрунзе улыбнулся.
— Уверен, будет стараться. Рассчитывает, с хорошим багажом будет легче договориться о Крыме. Миронов тоже, как я понимаю, казак с характером. Не нашла бы коса на камень.
— Когда жареный петух в задницу клюнет — договорятся, — подвел итог Фрунзе. — Передайте Каретникову, очень на него рассчитываю. Похвалите его от моего имени. Как человеку тщеславному, ему это не будет лишним.
И уже когда Кольцов покидал горницу, в которой размещался кабинет командующего фронтом, Фрунзе ещё на минуту задержал его:
— Когда возьмем Юшунь, тот же час возвращайтесь в Особый отдел. Менжинский очень на меня обижен.
— За что? — удивился Кольцов.
— За то, что я выпросил вас у него. Говорит, вы ему нужны.
— Привык я к ним. Надеялся пройти с ними до самого конца, до последней точки, — откровенно и даже с некоторой печалью в голосе сказал Кольцов и покинул кабинет.
* * *
Едва лодка с Кольцовым тронулась с Таврического берега Сиваша, как там, вдали, на крымской стороне замаячила долговязая фигура Мишки Черниговского.
Он спустился к воде и, едва лодка захрустела о прибрежный ледяной припай, ухватил её за деревянный носовой конёк, подтянул. И Кольцов, не намочив сапог, выпрыгнул на берег.
Они Молча поднялись на пригорок, подошли к изрубленному осколками деревцу, к которому Мишка привязал их коней. Кора на уровне конских голов была обглодана.
— Во, глядите! — указал Мишка на обгрызенную часть ствола. — Скотина тоже мучается.
Кольцов ничего не ответил, он знал, что все последние дни, едва армия переправилась через Сиваш, махновские снабженцы сбились с ног, добывая для армии продовольствие и фураж. Северная Таврия после опустошительных многодневных боев голодала. Надежда была на Крым. Думали: вот войска Южного фронта ступят на крымскую землю, война сразу же закончится и, как на скатерти-самобранке, перед изголодавшимися бойцами вдруг появится всё, о чем никто даже не смел мечтать.
А война всё не кончалась. Уже которые сутки повстанцы впроголодь, версту за верстой, отбивали у белых Крым. Устали не только люди, но и кони. И голодали одинаково. И одинаково гибли от пуль.
Они долго ехали молча. Мишка ничего не спрашивал, видя озабоченное лицо Кольцова. А тот был занят своими мыслями. Ему, и вправду, после взятия Юшуни здесь, у повстанцев, делать уже будет нечего: война покатится к концу, как снежный ком с горки. Знать бы наперед, что за новое дело приготовил ему Менжинский? Какой сюрприз преподнесет ему на этот раз?
Мишка не выдержал долгого молчания, спросил:
— Ну шо там, Павел Андреевич, начальствие думает? Когда мы уже этот Крым охомутаем?
— Как только, так сразу, — не особо вступая в разговор, коротко ответил Кольцов шуткой, которую услышал от Бушкина.
— Вы всё шуткуете. А я серьезно.
— А что я могу тебе сказать? Начальство думает о том же, о чем и мы: с Крымом надо заканчивать. Но заканчивать-то предстоит не начальству, а нам. В том числе и нашей армии, — с некоторым раздражением стал отвечать Кольцов. — Вот я и хочу тебя спросить: когда возьмем Крым? Начальство-то на блюдечке его нам не поднесёт.
— Та шо, я не понимаю? То я так, для разговору спросил. — и, немного помолчав, со вздохом Мишка сказал: — Сильно до дому охота. На Рождество собирался жениться, та, видать, не получится?
— А невеста есть?
— А то як же. Кра-аси-ва.
— Значит, получится.
Снова какое-то время ехали молча. Где-то далеко по сторонам летним громом глухо перекатывалась артиллерийская канонада. Этот звук стал уже настолько привычным, что на него ни Кольцов, ни Мишка не обращали никакого внимания.
— Шо я ще хотел спросить, Павел Андреевич, — вновь нарушил Мишка раздумья Кольцова. — Вы раньше в Крыму бывали?
— Я и родился и вырос тут.
— Тогда у меня такой вопрос: правда, шо в Крыму растуть пальмы?
— Кажется, растут.
— Такие, як в книжке на картинке?
— Примерно, такие. Похожие.
— И не вымерзають?
— Не знаю. Раз растут, значит, не вымерзают.
— Як это… морозоустойчиви. Як у нас в Гуляйполи виноград.
— А зачем тебе?
— Хочу привезти с собой в Гуляйполе саженцев. Может, и у нас примутся, — мечтательно сказал Мишка.
— Понимаешь, в Крыму вокруг море. Сильных морозов не бывает… Но зачем тебе пальмы?
— Красиво.
* * *
Как Фрунзе и обещал, он выделил Второй конной армии Миронова участок фронта на стыке между Пятнадцатой стрелковой дивизией и махновской Повстанческой армией.
Днем, для согласования совместных действий, Миронов навестил Каретникова.
— Здорово, земляк! Так карта легла, шо я буду туточки, рядом с тобой. В случай чего, иодмогну, — сказал он.
— Спасибо на добром слове, — со вздохом ответил Каретников. — И шо за беда! Вроде ни у кого помощи не прошу, сами пока справляемся, а мне всё кого-то присылають.
— А ты, Семен, не норовись, — насупился Миронов. — Дело не шутейное. Тут, под Юшунью, Врангель почти всю армию собрав. Костьмы будут лягать.
— Понимаю, не дитё.
— Я к тому, шо гуртом будет сподручнее. У нас на Дону шуткуют: гуртом и батька легшее быть.
— У нас насчёт батька так не шуткують.
— Понимаю, — улыбнулся в усы Миронов. — У вас на всех один батько. Не знаешь, як його здоровье?
— Спасибо докторам, уже на костылях прыгае.
— При случае, передай ему мой сердечный казацкий привет, — попросил Миронов. — Дуже б хотелось якось с ним погутарить, а то и чарку выпить. Мне тут хтось из ваших сказав, шо Нестор Иванович может четверть горилкы выпить — и не впаде. А я уже — всё! Больше литра не могу. Разве шо под хорошую закуску.
— Батько не пьет.
— От это ты вже брешешь, — искренно не поверил Миронов.
— Правда! Капли в рот не бере. Все думае и думае.
— Про шо?
— Про нашу анархическую республику.
— И ни капли?
— Та шо ты! Даже не нюхне.
— От эт-то воля у человека, — восторженно сказал Миронов. — Ну, тогда мы с тобой за його здоровье. Опосля Юшуни!
— Не возражаю, — согласился Каретников. — Як Крым нам отдадуть — отпразднуем!
— Надеешься?
— Обещали.
— Ну-ну! — Миронов при его грузном теле на удивление легко вскочил в седло. — Вы только не сильно рассчитывайте. Боюсь, не отдадут вам Крым большевики.
— Чого ты так думаешь?
— Я не думаю. Я знаю. На своей шкуре испытав их доброту. Чуть не расстреляли.
И, пришпорив коня, он уже на ходу крикнул:
— До встречи в Юшуни!
Его конвойные поскакали следом.
* * *
На рассвете следующего дня белогвардейцы перешли в наступление. Сначала они обстреляли позиции махновцев из орудий, а затем пошли в атаку. Но атака была какой-то странной, вялой. Солдаты просачивались сквозь проделанные в «колючке» проходы, пробегали метров двести и залегали. В сумеречном рассвете, в серой одежде, они сливались с серой землей, и их было почти не видно.
Следующая цепь прошла сквозь заграждения спустя короткое время, но дальше по полю не двинулась.
Командиры, лежавшие рядом с Каретниковым, заметив нерешительность дроздовцев, стали его уговаривать:
— Давайте вдарим, Семен Мыкытовыч!
— Пора, ей-богу!
— Шо оны таки дохли! — размышлял Каретников. — Не выспалысь, чи шо?
— Карасин кончився! Готовляться сдаваться!
Дальше случилось и вовсе странное. Первая цепь продолжала лежать, а вторая столпилась у проходов и то ли что-то там делала, то ли яростно спорила. Голосов слышно не было.
— Самый раз, Семен Мыкытович!
— Ну, разрешите! — упрашивали Каретникова командиры.
— Не спешить, не на пожар! — И, словно смахнув с себя сонную дурь, Каретников поднес к глазам бинокль, долго всматривался во вражеские позиции: — Ничего не понимаю! Не то собираются в атаку, не то раздумалы! А ну, у кого глаз острый? Шо оны там около «колючки» колдують?
Один из командиров стал всматриваться в бинокль.
— Ну шо там?
— Не пойму. Вроде як «колючку» снимають… Точно, столбци валяють.
— Видать, подкрепление ждуть. Массой хотять нас задавить, — предположил Голиков.
— Так може упредым? — с надеждой спросил кто-то из командиров. — Пока подкрепление не подойшло.
— А если якась хитрость? Сперва разберемся, шо оны там затевають.
Но на вражеских позициях ничего не менялось. Солдаты валили на землю столбцы, неторопливо, как крестьяне перед севом, по-хозяйски взад-вперед ходили по полю.
— Похоже, «колючку» скатывають.
— Экономисты, заразы. Шоб добро зря не пропадало.
Оставив коня и свое сопровождение невдалеке, за стенами полуразрушенного сарая, короткими перебежками к Каретникову явился Миронов. Упал рядом, спросил:
— Ну шо у вас тут слыхать?
— Пока не пойму. Вроде як пишлы в атаку. Потом почему-то раздумалы, вроде «колючку» снимають. Зачем? Может, пополнение ждуть?
— В правильном направлении думаешь, — похвалил Каретникова Миронов.
— Но «колючка» чем им помешает?
— А ты прислухайся! — посоветовал Миронов.
Все замерли, стали вслушиваться в тишину. Но ничего необычного слышно не было. По-прежнему где-то вдали слева, в направлении Чонгара, громыхала артиллерия.
— Ничого… — растерянно сказал Каретников.
— Слухай лучшее!
Но ничего не менялось. Стояла тишина. И только если напрячь слух, можно было различить какой-то далекий и очень невнятный слабый гул. Словно ветер задувал в сломанную камышину. Но ни ветра не было, ни камыш здесь не рос.
— Не пойму, — снова покачал головой Каретников.
— Мне этот звук издавна знакомый. Я в пацанах летом у помещика в подпасках ходил. Коней пасли. Так, когда табун коней гонять, отак земля гудыть. Я так думаю, конный корпус Барбовича на нас хотять выпустить, — высказал своё предположение Миронов.
— А я подумав, може, броневики? Мы с ими уже один раз встречались.
— Не, кони. Потому и «колючку» снимають, шоб коней не покалечить.
— Так. Всё понятно… — задумчиво сказал Каретников и после долгого молчания добавил: — У нас на Гуляйпольщине есть хороша поговорка: Бог не выдасть, свинья не съест.
— Не надо! — сказал Миронов. — Эту поговорку вы тоже у нас, донцов, позычили.
— Не, мы своим умом дошлы.
— Она — наша. Но нам не жалко — дарю! — улыбнувшись, великодушно сказал Миронов. — А теперь, Карета, давай думать, шо нам сделать, шоб свинья нас не съела. Придумай, як нам Барбовичу в жопу табаку насыпать. А я тут, по соседству. Тоже подумаю. В случай чего — подмогну. Пока не сильно понятно, куда он свою кавалерию направит… Ну, бывай пока!
И, пригибаясь, Миронов побежал к своим казакам, ожидавшим его в развалинах. Вскочил на коня, ещё раз посмотрел вдаль. Пока ещё ничего не было видно.
После отъезда Миронова Каретников поискал кого-то глазами.
— Кожин! Фома! — позвал он и затем обратился к своим адъютантам. — Быстренько найдите мне Кожина!
— Та тут я, Семен Мыкытовыч! — отозвался Фома. Он лежал неподалеку на охапке соломы, укрывшись конской попоной.
— Иды сюды! Хочу с тобой трошки посоветоваться! — И, заметив возле себя Мишку Черниговского, гневно спросил: — О! А ты чего тут?
— Семен Мыкытович, а может, и я… той… Ну, надоело мени там, в развалинах ховаться! — жалобным голосом стал канючить Мишка.
— Ты мени тут свои порядки не устанавлюй. Твое дело охранять комиссара! И марш отсюдова! Сполняй!
Мишка приподнялся, прислушался, тихо сказал:
— Идуть!
— И ты иди, — подобрел Каретников. — В случай чого, первым переправляй комиссара через Сиваш, — и добавил: — Будем надеяться, такое не случиться.
Мишка, не пригибаясь, ушел.
Далекий гул становился все более явственным и грозным.
* * *
Утро наступило как-то вдруг. Большое багровое солнце выглянуло из-за туч. Оно светило в спины нескольким тысячам всадников, темной лавиной растянувшимся по горизонту.
Командиры полков, получив указания от Каретникова, уже удалились на свои позиции. Возле Каретникова остались только адъютанты, связные и ещё Фома Кожин. Его хлопотное пулеметное хозяйство было отлажено, как часовой механизм. Колеса тачанок всегда смазаны дегтем и при движении только шелестели, ездовые были опытные, кони ухожены, у пулеметчиков всегда имелся на всякий случай запас пулеметных лент.
Конница Барбовича была от них уже верстах в двух, в бинокль можно было даже рассмотреть лица всадников. Кони двигались рысью, но всадники уже начинали постегивать их плетками, понукая, переходили на галоп. И всю эту массу конницы, заполонившую равнину перед Юшунью, окутывала серая дымка.
— Глянь, яка пылюка, — удивленно сказал кто-то из адъютантов. — Земля мерзла, а пылюка.
— То не пылюка, — возразил Кожин. — То — пар, конске дыхание.
— Божечки, скилькы ж их!
….Из-за бугорочка выехал конный полк. И выстроился вдоль своих позиций, ожидая команды. Это был его, Каретникова, полк. С тех пор как принял от раненого Нестора Махно командование Повстанческой армией, он не отдал его в чужие руки. И хотя Нестор запретил ему впрямую участвовать в боях, он решил не подчиниться запрету. Полагал, что это уже наступил тот самый, последний бой.
В одну и другую сторону, насколько хватал глаз, занимали свои позиции остальные его подразделения. Это была его армия.
Но сегодня Каретников, согласовав общую задачу со всеми командирами, полностью доверился начальнику штаба Гавриленко. Сам же командовал в этом бою своим полком. И выставил его против атаковавшего махновские порядки конного корпуса Барбовича, в самый его центр. Он понимал всё безумие своей затеи, и всё же был готов потягаться с Барбовичем силой. Скорее даже не силой, а хитростью, ловким фокусом, изобретенным некогда ещё Нестором Махно.
Каретников неторопливо прошел к своему коню, которого подвел к нему адъютант. И вороной красавец конь, узнав его, радостно заржал. Легко вскочив в седло, он проскакал вдоль строя.
— Шо? Страшно? — на ходу спрашивал он и, не ожидая ответа, мчался дальше. — Невже душа в пятках от страха?
Кавалеристы что-то кричали ему в ответ. До него доносились обрывки фраз:
— Их же море!
— Не подужаем…
— Да чого там…
— Бывало хужее!
Тем и отличалась Повстанческая армия от регулярной. Дисциплину махновцы соблюдали своеобразно. В карман за словом не лезли. Иной раз могли и матерком командира покрыть, если большинство считало, что командир не прав. Случалось, приходилось сдавать командование другому. Единственным непререкаемым авторитетом, приказу которого подчинялись все, был Нестор Махно. Любовь, уважение и беспрекословное подчинение махновцы перенесли и на Каретникова. Верили, что он тоже знает что-то такое, чего не знают другие и что поможет им выстоять в любом бою.
И сейчас он скакал вдоль строя своих кавалеристов только для того, чтобы подбодрить их. Он понимал: надвигающаяся лавина вселяет в них страх, и хотел увериться, что большинство разделяет его решение принять здесь бой и что в трудную минуту не повернут назад, к Сивашу.
— Не бойтесь, браты! Оны думают одолеть нас силою! А мы постараемся их хитростью.
Махновцы переспрашивали друг друга:
— Шо вин сказав?
— Сказав, хитростью!
— Значить, шось знае!
— Шось придумав!
— Ага! Вин такый, як и Махно. Той, бувало…
Каретников и в самом деле надеялся в этом бою больше на хитрость, которую они придумали вместе с Фомой Кожиным. Всё ещё дисциплинированный, хорошо вооруженный и отдохнувший после боев в Северной Таврии конный корпус Барбовича в открытом бою они победить не надеялись.
В безвыходных положениях Нестор Махно прибегал к хитрости. Так решили поступить и они. Если не удастся перехитрить Барбовича, придется купаться в Сиваше. И, прав Миронов, тогда надежда получить во владение Крым становилась бы несбыточной.
Возвращаясь на своё место в конном строю, Каретников видел, как из неглубокого распадка торопливо выезжают на равнину пулеметные тачанки. Развернувшись, они выстраивались позади конницы.
Мишка Черниговский с тоской наблюдал за проезжающими мимо тачанками. Неподалеку паслись десятка два подменных коней. Их всегда держали на тот случай, если под кем-то из командиров в бою падет конь.
Мишка обернулся к Кольцову, который сидел здесь же, рядом, на копенке почерневшей соломы, которая была, вероятно, совсем недавно крышей какой-то селянской хаты.
— Курорт, ей-богу! — с каким-то вызовом сказал Мишка.
— Что ты, Михаил? — не понял его Кольцов.
— Не можу я так, Павло Андреевич! — решительно сказал он. — Вы не обижайтесь, а только мне уже надоели вси эти курорты! Як потом людям в очи смотреть?
Он подхватил свой подсумок с патронами и короткий кавалерийский карабин, с которым никогда не расставался, и побежал к подменным коням. Выбрал себе невысокого плотного маштака и, не став седлать, вскочил на него.
— Ты шо, Михайло! — закричал кто-то из ездовых.
— А ничого! Бока отлежав, трошки повоюю! — и он хлопнул коня ладонью по крупу.
— Цэ ж Трояна маштак!
— Ничого! С Гаврилой мы помиримся!
Он выехал на поле, оглядел выстроенный полк. Облюбовал себе место, поскакал мимо конников и втиснулся в строй неподалеку от Каретникова.
— Ты чого тут, Мишка? — заметив его, прикрикнул Каретников. — Чого не при комиссаре?
— Комиссар отпустылы, — с некоторым вызовом ответил Михаил. Он ожидал, что Каретников отошлет его обратно, и приготовился всячески сопротивляться.
— Опосля накажу. Не забуду, — строго сказал Каретников. По той воробьиной взъерошенности и дерзости Михаила Каретников понял: парень принял решение и не собирался от него отказываться.
— То вже воля ваша, — поняв, что Каретников оставляет его в строю, покорно согласился Мишка.
…А конница Барбовича приближалась. Уже и без бинокля можно было рассмотреть лица всадников. Тепло и ярко одетые, отдохнувшие, они двигались навстречу повстанцам с некоторой торжественностью, как на армейском смотре. Они знали свое превосходство и были уверены: через короткое время их противник уже будет купаться в ледяной воде Сиваша.
Они торопились побыстрее покончить со всем этим, коней с рыси пустили в галоп и стали выхватывать сабли. Сабли ярко засверкали на солнце.
Каретников выжидал. Он высмотрел в поле, метрах в ста от него, молоденькое деревце и подумал: «Когда они прискачут к нему, надо начинать».
Глаза повстанцев уже были устремлены только на Каретникова. Они ждали его сигнала. А он медлил…
Всадники Барбовича были все ближе. Некоторые, самые отчаянные, вырвались из строя вперед. Один из них поравнялся с деревцем и легко взмахнул саблей. Деревце подломилось и упало к ногам скачущих следом всадников.
«Пора!» — подумал Каретников, взмахнув рукой. Полк одновременно тронул коней и помчался навстречу вражеской кавалерии. Махновцы тоже выхватывали сабли, что-то устрашающее кричали.
А дальше произошло неожиданное. Каретников тоже выхватил саблю и, подняв её над головой, резко бросил своего коня влево. Повинуясь ему, следом помчались половина его полка.
Такой же маневр совершил и его начальник разведки Голиков. Но он поскакал в противоположном направлении, и вторая половина полка помчалась за ним.
Конники Барбовича не сразу поняли, что происходит. Вдоль их лавины в две разные стороны карьером расходились махновцы. Скорее всего, это было похоже на паническое бегство.
Потом на глазах всё ещё ничего не понимающих белогвардейских конников, махновцы стали резко осаживать своих коней и нырять в просветы между в ряд стоящими пулеметными тачанками.
И только сейчас, когда махновцы исчезли из их глаз, конники Барбовича вдруг поняли, что случилось. Проскакавшие перед их глазами махновцы словно раздвинули театральный занавес, и они совсем близко перед собой увидели… пулеметные тачанки. До них оставалось каких-то пятьдесят метров. Четыреста пулеметных тачанок стояли в ряд. Четыреста пулемётов холодно смотрели на них.
Белогвардейские конники поняли, что надо спасаться. Они начали резко осаживать коней, чтобы развернуться и ускакать назад. Но вторая конная цепь, ещё не успевшая ни в чем разобраться, стала напирать на первую. Всё смешалось.
И тут выкрикнул своё знаменитое «Р-руби дрова!» Фома Кожин, и тишину взорвали очереди четырехсот пулеметов.
Падали на землю лошади. Валились под ноги лошадям всадники. Крики, стоны, тоскливое конское ржанье.
Уже через короткое время перед позицией пулеметного полка Кожина образовался шевелящийся вал из убитых и раненых людей и коней.
А те передние, кто ещё был жив, уже поняли, что атака сорвана. Они пытались выбраться из этого месива, но, едва приподнявшись, попадали под кинжальный огонь и падали на густо обагренную кровью землю.
Это был триумф испытанной тактики Нестора Махно!
Огонь стал стихать. Пулеметчики перешли на короткие экономные очереди, выцеливая тех, кто ещё пытался ускакать.
Уцелела лишь третья конная цепь. Барбович слишком поздно разобрался в происшедшем. Он стоял на краю проезжей дороги, мимо него торопливо проносились в тылы отступавшие всадники. Мимо Барбовича проезжали молча, отводя от него глаза.
А потом потянулись те из первой и второй цепи, кому удалось выжить в этой мясорубке. Многие из них были окровавлены и с трудом удерживались в седлах. Иные, потеряв коней, бежали пешими.
Барбович провожал их взглядом, а затем тронул шпорами своего коня и поскакал следом.
* * *
Повстанцы не избежали на флангах стычки с дроздовцами и донцами. Там же сражались и конники Миронова.
Кто-то из мироновских казаков-кавалеристов увидел рядом с собой конника-махновца. Оба удивленно посмотрели друг на друга.
— А ты откуда, такой красавец, здесь взялся? — спросил казак, время от времени оборачиваясь и стреляя вслед убегающим солдатам противника.
— Мы — махновцы.
— Вижу, шо не беляки. А с чего это вы на нашу полосу залезли?
— Потому, шо вы на нашу побоялысь.
— Мы? Побоялись? Да у нас от роду такого не было!
— фу-ты, ну-ты! — ощерился махновец. — Не будем считаться. Одного свого дроздовця, так и быть, на твой счет запишу.
— Спасибочки! У меня своих уже девать некуда!
Поговорили и разошлись.
…Остатки конницы Барбовича, а за ними дроздовцы и донцы покидали поле боя. Бежали, отстреливаясь.
Постепенно стрельба начала стихать. Но кое-кто из махновцев и мироновцев в горячечном запале продолжали преследовать убегающих белогвардейцев по вымороженной стужей крымской степи.
Обогнав всех своих, пустив коней в карьер, двое всадников — махновец и мироновский казак — преследовали красавца белогвардейца на тонконогом орловском рысаке. Было видно, что он не из рядовых конников. И у каждого их них была своя причина для погони: у одного — пленить офицерика, у другого — завладеть рысаком.
Белогвардейский конь буквально стлался над степью, унося своего хозяина от позора, а возможно, и от смерти. Но эти двое стали замечать: рысак всё чаще сбоил, и расстояние между ними стало сокращаться.
Оба преследователя поравнялись, узнали друг друга.
— Ты, Карета? — удивленно спросил Миронов. — Куда так торопишься?
— Офицерик хороший. Вроде есаул! — ответил Каретников.
— А конь якой? Як с выставки!
— Твой гнедой не хужее.
— Слухай, Карета, а на кой хрен он нам, этот есаулишка? Риску много, живым он не сдастся. А после сегодняшнего боя цена ему — медяк на ярмарке.
— И я про то же. Може, хай тикае?
— Я не супротив. — Согласился Миронов, и затем коротко объяснил: — Азарт, зараза!
Есаул, которого они чуть не настигли, не слыша сзади себя дробного стука копыт, оглянулся и тоже перевел своего рысака на шаг. Конь, слегка пошатываясь, тяжело ступал, роняя с губ на землю крупные хлопья пены.
Миронов и Каретников развернулись и неторопливо поскакали обратно.
Поле боя жило сейчас своей особой короткой жизнью. Казаки из арьергарда сносили в одно место убитых, передавали санитарам раненых, своих и чужих. Бродили по полю потерявшие хозяев кони. Иных, тяжело раненных, пристреливали.
Тяжелая, но нужная работа.
Они доехали до развилки, остановились. Оба были довольны удачным боем, солнечным днем и тем, что в этом бою они были рядом, плечо к плечу.
— Ну что? — спросил Миронов.
— Та ничого, — ответил Каретников, вытирая ладонью пот с шеи коня. — День хороший. Сонечко!
— Ага. Урожайный день, — согласился Миронов. — Поздравляю тебя, земеля!
— С чим? — спросил Каретников.
— С Крымом! — И, широко улыбнувшись, Миронов добавил: — Лихие вы хлопцы! Уважаю! Это ж надо, такой кандибобер Барбовичу придумали.
— А у нас все такие: мозги с вывертом. В батьку! — так же весело сказал Каретников.
— И куда теперь? — спросил Миронов.
— Тоже на поле трошки приберусь, — как-то буднично, по-хозяйски ответил Каретников. — А потом — добивать белых. А куда? — он пожал плечами. — Куда прикажуть. Дорог багато. Якась куда-нибудь выведе.
— Ну, счастливо! — сказал Миронов.
— И тебе удачи!
И они разъехались в разные стороны.
* * *
Конный полк Каретникова под командованием начштаба Гавриленко промчался по опустевшим улицам Юшуни. Оставив в городке небольшой отряд, он продолжил гнать остатки отступавших конников Барбовича.
Каретников вернулся на поле боя. Здесь тоже стояли телеги и санитарные кибитки. Хозяйственники выискивали и собирали военное добро: сабли, оружие, патроны, конскую упряжь, словом, всё, что могло ещё пригодиться в их хлопотном военном хозяйстве.
Остальные махновцы из похоронной команды подбирали своих убитых, санитарам передавали раненых.
— Скилькы убитых? — спросил Каретников.
— Пока четырнадцать.
— Раненых?
— Тяжелых больше двадцати.
Перед Каретниковым едва ли не на версту— на расстояние, которое занимали на поле тачанки, — растянулся зловещий вал из убитых и раненых людей и коней. Этот вал ещё подавал признаки жизни, он ещё шевелился. Тяжело хрипели и тоскливо ржали искалеченные лошади, стонали раненые белогвардейцы. У кого хватало сил, тот ещё пытался выбраться из этой кучи и, подняв руки, просил о помощи.
Раненых постепенно набралось человек пятьдесят, они с трудом держались на ногах и нуждались в перевязке. Они сидели на куче соломы, и возле них суетились махновские санитары в окровавленных халатах, надетых поверх шинелей и полушубков.
И здесь, как и на поле боя у Миронова, носились в поисках своих хозяев выжившие в этом бою кони. Они не понимали, что произошло, и испуганно бродили вокруг этого страшного места. Должно быть, они ещё надеялись отыскать своих хозяев. Лошадиные копыта были окрашены в красный цвет. Мерзлая земля не впитывала кровь, она тонкими ручейками растекалась по полю и, остывая, замерзала. Кони копытами ступали в кровавые лужи.
Каретников в сопровождении нескольких командиров прошел по полю боя, почти вплотную подошел к этому стонущему шевелящемуся валу. Кольцов был с ними.
— Всех легкораненых перевяжить и пускай идуть до своих, тяжелых… — Каретников замялся.
Тяжелораненых противников махновцы, как правило, расстреливали. Незачем переводить на них медикаменты — считали они.
— Всем тяжело раненным оказать медицинскую помощь! — Быть может, впервые за все дни пребывания в Повстанческой армии, Кольцов сказал это в приказном тоне: — Повторяю! Всем!
Каретников поднял на него удивленные глаза:
— Шо-то ты, комиссар, слишком подобрел. Война ще не кончилась, и все белогвардейцы пока шо для меня враги.
— Они раненые и нуждаются в помощи. А враги они или нет, разбираться не нам с тобой, Семен Никитич! — всё так же твердо сказал Кольцов.
— А поить-кормить хто их будет? Харчей у меня и на своих не хватает!
— Ходячих — отпустим, а лежачих пока прокормим. А потом разберемся, кто они есть. Не все же они враги. Да и не с кем им уже больше воевать. Война кончается.
— Не понимаю тебя, комиссар.
— Что тебе непонятно? Половину мужиков война в стране выбила. Кто хлеб будет сеять, кто детей будет рожать? А Россия, она — как в той сказке: от одной до другой границы тыщу дней скачи — не доскачешь.
— Ну, нехай будет по-твоему, — неохотно согласился Каретников.
А над полем всё ещё стоял лошадиный храп и стон. Раненых извлекали из-под завалов мертвых тел. Растревоженные кони, видя людей, тоже просили о помощи.
— Голиков, хоть раненых коней постреляйте, шоб не мучились! — приказал Каретников и скосил глаза на Кольцова. — Надеюсь, тут комиссар не станет возражать.
— Не возражаю.
— Не можу! — покачал головой начальник разведки. — Ни скотыну, ни людыну.
— Я ж только шо бачив, як ты двох «дроздов» зарубав, — сказал Каретников.
— То — в бою. В бою можу, дуже у меня тогда багато ненависти. А так я курыцю не зарежу. Он Гаврюху Трояна пошлить, той дуже любе стрелять.
Откуда-то издалека донеслось:
— Пятнадцатый!
Трое похоронщиков стояли возле убитого.
— Может, хто с беляков? — спросил командир пехотной группы Петренко.
— По одежи — наш! — выкрикнули издалека. Каретников и все, его сопровождающие, направились туда.
Волосы убитого были в крови, и на его шинели на спине все ещё медленно расползалось кровавое пятно.
Несколько махновцев осторожно перевернули мертвого. Удар вражеской сабли пришелся возле шеи. Струя крови омыла подбородок, а лицо осталось чистое, не окровавленное. Голубые глаза неподвижно смотрели в по-весеннему чистое голубое небо.
— Мишка!… Черниговский!… — с печальным удивлением тяжело выдохнул Каретников. И обернулся, позвал: — Комиссар!
— Я здесь, — тихо отозвался Кольцов.
— Як же это, комиссар? Он же до тебя был приставленный. Зачем отпустил?
— Не смог удержать. Люди, говорил, воюют, а я как на курорте.
— Его характер! — отозвался Левка Голиков. — Он и мене просыв: забери от комиссара! Воевать хотив.
— Но як он тут оказался? — спросил Каретников. — Он же в строю недалеко од меня стояв. Я ще хотив его до комиссара отправить, та времени вже не було.
— Я всё видел, — сказал Голиков. — Когда мы тогда в бою повернулы, вин же ничего не знав про наш манёвр. От и рванув. Думав, шо мы сзади. Один по полю скакав. В самую гущу беляков вклинывся.
— Эх, Мишка! — вздохнул Каретников, и на его скулах проступили жесткие желваки. — А ты, комиссар, говоришь: оны — люды. Не, оны — врагы. И до самой моей смерти они будуть для мене врагамы.
Кольцов промолчал. Он смотрел на неподвижное, с каким-то удивленным выражением, лицо Мишки Черниговского, на его широко раскрытые голубые глаза. Вспомнил: Мишка очень хотел увидеть пальмы, какие когда-то в детстве видел в книжках на картинках. Верил, что они растут в Крыму, и хотел привезти в Гуляйполе саженцы. Надеялся там, у себя, вырастить пальмы. А ещё он хотел в ближайшее время жениться, мечтал завести много детей.
Не будут расти в Гуляйполе крымские пальмы. Не будет шумной весёлой Мишкиной свадьбы. И Мишкины дети никогда не будут бегать по пыльным гуляйпольским улицам. Ничего этого уже не будет. И Мишки Черниговского, красивого, непоседливого, веселого, чистого не будет в Гуляйполе.
Будут другие, может, более красивые и более умные. Но Мишка, такой, был единственный на свете. И его уже больше никогда не будет.
Бойцы из похоронной команды сносили к телегам убитых, раскладывали по двое.
— В Гуляйполе отвезем, — сказал Каретников, усаживаясь на коня. — В своей земле похороним.
* * *
О небольших караимских деревушках в северной части Крымского полуострова, не будь Гражданской войны, ещё бы долго никто не знал. И о станции Юшунь, где основным населением были караимы, тоже, хотя она была если не городом, то небольшим городком.
Кто они такие, караимы? От кого пошли, как расселились на крымской земле, достоверно не знал даже узкий круг учёных. Десятилетиями спорили они о том, произошли ли караимы от хазар или, возможно, от тюрков, принявших иудейство во время хазарского здесь владычества. Первые поселения караимов возникли здесь, в Крыму, за несколько веков до Рождества Христова. Тогда же на прибрежье Сиваша и возникла Юшунь, сначала как поселение, а позже как тихий провинциальный городок.
Вошедшие в Юшунь махновские повстанцы застали здесь разгром и разграбление. Их встретили лишь несколько стариков и старух, выживших и одичавших собак, которые лениво гонялись за время от времени проскакивавшими но узким улочкам всадниками. Основное население во время боев где-то спряталось и пока ещё не возвращалось, но незаметно наблюдало за всем происходящим.
Даже несмотря на разгром, было видно, что народ жил здесь аккуратный, домовитый и вполне, по крымским меркам, зажиточный.
Каретников со своим штабом разместился в просторном, почти не пострадавшем ни от войны, ни от мародеров доме, в нём только были кое-где повыбиты окна и изрублена входная парадная дверь.
Хозяин дома, высокий сухой старик с жидкой белой бородой, вздыхая, ходил по подворью, собирал и складывал в кучки всякую разбросанную мелочь, не приглянувшуюся грабителям.
Осколки стекла, которые крупнее, складывал отдельно, вероятно, предполагая ещё пустить их в дело. Стекло пользовалось здесь большим спросом, его хорошо крошили и белые, и красные, и бандиты всех мастей, которые носились здесь в лихие годы.
Махновские умельцы невесть из чего, из кусков горбыля и фанеры, сколотили вполне приличную на вид дверь, позакрывали лошадиными попонами окна и затопили уцелевшую печку — и дом вскоре прогрелся, и в нем можно было жить.
Старик был дряхл и неразговорчив. Он сидел возле печки, подкладывал в топку какие-то щепки и, слегка раскачиваясь и что-то неразборчивое бормоча, неотрывно смотрел на огонь. Освещаемый колеблющимся пламенем, он походил на языческого колдуна.
К старику все привыкли, он ни на кого не обращал внимания, на него — тоже.
Здесь, в Юшуни, Кольцова разыскал Бушкин, который с недавних пор находился в распоряжении Гольдмана. Вскоре по прибытии вместе с Кольцовым в Повстанческую армию он, для начала, попытался участвовать в боях, а затем с присущей ему энергией стал вмешиваться в оперативные дела, чем несказанно рассердил начальника штаба Гавриленко. И Кольцов вынужден был от него избавиться, отправил его обратно, к Гольдману.
Но не так легко было избавиться от Бушкина. Время от времени он являлся с поручениями к Кольцову, либо к Каретникову. На этот раз он доставил приказ командующего Южфронтом: Повстанческой армии двигаться в сторону Айбара, Сак и занять Евпаторию.
Прочитав приказ, Кольцов направился к Каретникову.
Собрав своих командиров, Каретников и Гавриленко, проводили совещание.
Узнав, что пришел Кольцов, Каретников вышел ему навстречу.
— Чего, комиссар, под дверью ошиваешься? Пришел — заходь. У нас от тебя — нияких секретов. Надеемся, и у тебя тоже? А хороший совет мы не супротив от тебя выслухать.
Кольцов передал Каретникову приказ. Тот прочитал его сам, затем зачитал вслух.
— Приказы не положено обсуждать, а только сполнять. Но в связи с им есть у меня вопрос, — сказал Голиков. — Похоже, сильны бои уже не предвидятся. Тикает белогвардеец. А которые в плен сдаются. А шо дальше? Загоним мы их в якусь загородку, ну, дадим воды. А оны ж и поесть попросят. А у нас у самих харчей на сутки осталось. Цэ, если экономно. А в Крыму харчами не шибко разживешься. От я и хочу спросить, на яку завтрашнюю перспективу нам рассчитывать?
Все обернулись к Кольцову.
— Вопрос в точку. Якие планы у советской власти на нашу дальнейшую жизню? — Каретников перевел вопрос Голикова на понятный всем язык.
— Я знаю не намного больше вас, — не сразу нашелся Кольцов. — По примеру прежних войн, надо уладить все дела с военнопленными. Определить их в специальные лагеря.
— Не построили, — буркнул Гавриленко. — Не вспели.
— А на шо оны нужни, эти лагеря? — спросил кто-то из командиров. — В Сиваш их, до второго Пришествия. Воно солёне, не завоняються.
— У всех пленных вина разная. Там, в этих лагерях, с ними проведут работу. Не особо виноватых — отпустят, — пояснил Кольцов.
— Шо ж это за робота така?
— Не знаю. Сам в таких делах не участвовал, — откровенно сознался Кольцов. — Думаю, фильтрация. Самых ярых, самых оголтелых врагов отправят в тюрьмы.
— От так и нас когдась, — сказал Голиков. — Когда уже будем не нужни. Може, через три дня, чи через неделю.
— Этого быть не может, — твёрдо сказал Кольцов. — Вы — союзники, доказали своими делами преданность советской власти.
— Мы то доказали, а советская власть в нашу пользу не сильно старается, — сказал Каретников. — Скажи, комиссар, почему вы так до сих пор и не пидпысалы четвертый пункт нашего совместного Старобельского договора? Я пока не говорю про Крым. Пункт про Крым ваша сторона як-то замылыла. Ладно, будем договарюваться опосля победы. Недовго осталось. Но четвертый пункт в договори був.
Каретников говорил напористо, строго. Говорил не Кольцову: надеялся, что он доведет его слова до Фрунзе. Война была на исходе. До её конца оставались дни, это было уже видно невооруженным глазом. И они понимали, что если и добиваться чего-то у советской власти, то делать это надо раньше. Ещё не поздно и сейчас. Через неделю уже может быть поздно.
— Но ведь договор подписан.
— Пидпысан. Но якаясь падлюка выбросыла четвертый пункт. А там для нас саме главне. — Каретников порылся среди бумаг, извлек одну, процитировал: — «В районе действий махновской армии разрешается местному рабоче-крестьянскому населению организовывать вольные органы экономического и политического самоуправления. Им гарантируется автономия и федеративная связь с государственными органами советской власти». Интересно було б узнать, куда делся этот пункт?
И тут снова вскочил горячий Голиков, закричал:
— А может, прекратим войну? Предупредим товарища Фрунзе, шо если не буде до завтрашнего дня пидпысан четвертый пункт, мы вертаемся до дому, в Гуляйполе!
— Ты шо ж, Левка, войну советской власти объявляешь? — насмешливо спросил Каретников.
— Не! Пока шо только цей, як його… ультимат!
— Раньше надо было про цэ думать, Левочка! А сейчас уже мы будем свою автономию, як милостыню, у советской власти просить. Поздно спохватились.
— Потому я и предлагаю ультимат! — стоял на своем Голиков.
— Не! Пойдем с советской властью дальше, до самого конца. Если есть у большевиков совесть, якось отзовутся на нашу просьбу, — и сказал, как припечатал: — Завтра утром вырушаем. Сперва на Джанкой, а потом на Айбар, Саки и до Евпатории. Кончится война, легшее будет торговаться.
На этом совещание закончилось.
Когда они с Каретниковым остались одни, Кольцов сказал:
— Я, Семен Никитович, пришел попрощаться. Кончилась у тебя моя служба. Отзывают.
— А я думав, ты с нами до конца, до самого Черного моря.
— Сами дойдете.
— Честно тебе напоследок скажу: не понравился ты мне поначалу. Даже не ты, а твое комиссарское звание, — откровенно сказал Каретников. — Шо такое комиссар? Я так думав, это шо-то вроде надзирателя в тюрьме: за всем следить, про всё начальству докладать. А ты не такой. Ты — совестливый, честный.
— С чего ты так решил? — улыбнулся Кольцов.
— Не только я. Сам Нестор Иванович посоветовав тебе до нас попросить. Ты ему поправился. А потом и я до тебе душой потянувся. Особенно, когда мы в Сиваши тонулы. Я боявся, вред от тебе буде, а оказалось, сплошна польза. Спасибо тоби.
— И вам всем спасибо! — И, пожимая руку Каретникову, Кольцов добавил: — Не навсегда прощаемся. Крым маленький. Ещё встретимся.
Кольцов понял: самое время уходить. Он растрогался, к горлу подкатился предательский ком. Он шагнул к порогу.
Но Каретников задержал его.
— Я знаю, вы, большевики, в Бога не верите, — торопливо сказал он и, сунув руку за ворот рубахи, потянул оттуда цепочку, стал снимать её через голову. — Хочу на память… шоб вспоминав…
— Но ты же сам сказал, что я в Бога не верю.
— Не то! — торопливо сказал он. — Не то!
В его руках оказалась цепочка, на которой, припаянная, покачивалась винтовочная пуля.
— Она должна була убить мене, а смилостивилась. В шапке запуталась. А тетка Христина — гадалка у нас в Гуляйполе — сказала: «Ты всегда носи её на себе. Она смерть от пули будет од тебе одвертать». И правда, три раза опосля в мене стреляли. Один раз — с пяти шагов, в упор. И мимо! — Каретников протянул свой амулет Кольцову. — Прими на память. Пускай она тебе храныть. А я всегда буду тебе помныть.
Каретников помог одеть Кольцову через голову цепочку с «заговоренной» пулей. Они обнялись.
Кольцов торопливо вышел.
