Книга: Запоздалая оттепель. Кэрны
Назад: Глава 2
Дальше: Глава 4

Глава 3

 

Свора приняла полукровку. Ездовые собаки часто играли с сильными, проворными ее детьми, считали их щенками. Даже старый вожак упряжки не обижал волчат, когда те словно назойливые мухи лезли к нему, втягивая в возню. Случалось, что они больно тянули его за хвост и уши. Пес ворчал, но не отбивался. Иногда, если становилось невмоготу от боли, он уходил в укромное место, лишь для порядка потрепав малышей. Быстро постигали премудрости собачьей жизни волчата–полукровки, родившиеся и росшие в своре самой серьезной — упряжной.
Собаки — не волки. Они всегда любят и щадят щенков, не только своих, но и чужих. Уступают им лучшие куски, дают есть досыта. Растаскивают, когда те начинают драться Меж собой. Вымазавшихся — вылизывают. Замерзших — греют. Обиженных — успокаивают. Забияк — треплют, ворча не зло. Помня свое щенячье детство. Вся свора знала, что привезенная из тундры полукровка уже в этот же день получила кличку — Кэрны. Ох, и доставила она поначалу хлопот. Металась, визжала, рычала на хозяина, когда он, отвязав ее, взял за загривок и положил на оленью шкуру.
Спокойно пощупав ее живот, человек, покачав головой, сказал:
— Первенцы. Потому и тяжко тебе.
Кэрны простонала так жалобно, что человек не выдержал. Присел на корточки и стал быстро, всей пятерней водить сверху вниз по животу. Та вначале дергалась, огрызалась. Но человек, прикрикнув на нее, стал массировать еще быстрее.
— Терпи, девка, шибко терпи. Хороших детей родить не всякой дано, — говорил он.
Полукровка, облизывая сухой нос шершавым языком, стонала, тяжело дыша. А человек все возился с пей, упорно теребя бока. Слушал ее живот, прислонясь к нему ухом.
— Однако все парнишки живы. Теперь и на свет им пора.
Когда первый волчонок едва показался головой на свет, снаружи сарая кто–то скребанул лапой по бревну. Кэрны вздрогнула, подняла морду. Но человек надавил на живот пальцами, там, где были задние лапы первенца. Боль стиснула с боков, свела судорогой лапы, и волчица, забыв обо всем, жалобно взвизгнула. А тот, довольный, уже обтирал тряпкой первого волчонка, которого сунул за пазуху, чтоб не замерз. Второй волчонок запищал отчаянно. Заскреб лапами воздух. Его, совсем мокрого, визжащего, взял хозяин осторожно, продул нос, обтер и тоже отправил за пазуху. Кэрны внимательно следила, куда исчезают ее детеныши. Но встать, отнять их, пока не могла. А за стеной сарая пыхтел, роя яму, белолобый. Когда это человеку надоело, он, натравив на волка собак, снова вернулся к Кэрны. К рассвету родились еще двое волчат. Человек ощупал опавший живот полукровки, принес ей воды, свежих костей, мяса. Волчица отвернулась.
— Ешь, дура. Детву кормить надо. Им молоко нужно. Не будешь есть — молока не будет. Собачки выкормят твоих ребят. Но они после этого и знать тебя не захотят, — сказал человек, показывая ей волчат.
Кэрны, словно поняв, что ей сказали, вяло принялась за воду, потом проглотила мясо. Кости лишь понюхала. Боль прошла. Ей хотелось спать. Положив полукровке волчат, человек ушел. Кэрны вылизала каждого. Внимательно осмотрела. Запомнила. И вскоре уснула, забыв, что она не в тундре, а у человека.
Утром хозяин снова пришел. Потрогал животы волчат. Дал волчице юколу. Кэрны обнюхала, съела без остатка, так же как нерпичьи мясо и жир. Воду он ей принес в миске и поставил под нос. Потом впустил в сарай ездовиков, отгородив их от волчицы, чтоб не лезли к ней, не мешали.
Правда, собаки без того отнеслись к Кэрны равнодушно. Ни одна не приблизилась, не проявила интереса. Да это и понятно, в упряжке нартовой было семь сук. Им тоже скоро предстояло щениться. Правда, уже не первый раз.
Лишь на третий день вожак упряжки захотел подойти к Кэрны, но та так ощерилась, что пес быстро отскочил от нее, предупреждающе рыкнув. Волчата росли. Человек часто брал их на руки. Приучал к себе накрепко. Он занимался ими целые дни. Отрабатывал хватку зубов на ремне, прочность упора на лапы, прыжки; учил ползать на брюхе. Все это волчата постигли быстро, запомнили прочно. Они росли добродушными, потому что были всегда сыты. Любили человека больше, чем свою мать. Его они слушались, а на нее огрызались. Его всегда ждали, от нее — часто убегали. С ним играли, а ей оставались лишь крохи их внимания. Волчата полюбили и собак. Всех. Лизали их даже. Они–то и примирили полукровку с упряжкой…
Человек не привязывал Кэрны. Для себя решил сразу: если уйдет — пусть будет так. Ему щенки останутся. С нею еще мороки не оберешься. А щенки смалу хозяина признали в нем.
Кэрны, возможно, и ушла бы в тундру к белолобому. Но волчата… Поначалу они были слишком малы. Потом увести их в тундру стало немыслимым. Ее малыши ни за что не согласились бы покинуть человека. Им совсем неплохо жилось у него. Кэрны понимала, что здесь ее малышам хорошо и безопасно.
Когда волчата стали подрастать, Кэрны дважды уходила в тундру. Но оба раза возвращалась назад. Сама. Собачье начало брало все же верх. Нелегко было ей также решиться бросить волчат. Ездовики косились на беглянку, но недолго. Они видели, что хозяин не ругал ее и не сажал на привязь.
Теперь Кэрны лишь изредка посматривала в тундру. Да и то, когда ей вспоминался белолобый. С некоторых пор к ней стал проявлять внимание вожак упряжки. Вначале лишь присматривался. Потом стал отдавать свою юколу. Защищал, если какая собака рычала на полукровку и даже пару раз лизнул мимоходом.
Хозяин долго не брал Кэрны в тундру. То ли не нуждался в ней, то ли ждал, когда она подрастит волчат. Человек уходил, забирая с собой лишь вожака упряжки и двух ездовиков. Возвращаясь вечером, он начинал кормить собак. Щенкам и волчатам не жалел костей. Чтоб точили зубы, учились грызть.
Волчата росли быстро. Их шерстка из светло–серой, бархатистой, стала темной, а на загривках появилась жесткая щетина; она начинала топорщиться даже в игре. Однажды, когда один из волчат в возне сбил с ног вожака упряжки, — хозяин, заметивший это, уже на следующий день, надев на всех четверых ошейники, стал приучать их возить пустые нарты. Так продолжалось с неделю. Человек обучил волчат понимать команды: сворачивать по его слову, ложиться, вставать. Довольный их успехами, кормил их все сытнее. В один из дней, когда волчата были запряжены в нарты, человек подозвал к себе Кэрны. Та подошла, ничего не подозревая, и он внезапно надел ей ошейник. Волчица, зарычав, отскочила и принялась срывать с себя лапами собачье ярмо. Безуспешно. Тогда она повалилась на спину, пытаясь зубами достать этот кожаный капкан. Кэрны выла, барахталась, терлась шеей о землю, но ошейник сидел прочно как петля. Полукровка никак не могла смириться с ним. Она даже есть перестала. У нее пропал сон. Она стала раздражительной, хмурой, но человек не снимал ошейник и словно не замечал перемен в полукровке. Волчица поняла, что человек будет заставлять и ее отрабатывать каждый кусок. Так оно и случилось. Недели через две, когда заметно похудевшая Кэрны едва начала свыкаться с ошейником, ее подвели к нартам и пристегнули постромки. Волчица, быстро осознав положение, в котором очутилась, повалилась кверху брюхом. Сначала человек уговаривал ее встать, потом заругался. Потеряв терпение, закричал и взялся за ремень, длинный, тонкий. Он замахнулся. Кэрны в момент перекусила постромки и, подпрыгнув, легко сбила с ног человека; рыча, подскочила к горлу, но не тронула, лишь дала знать. Свора вмиг налетела на полукровку. Та отскочила, но вожак обошел, прихватил зубами сзади. А ездовики тут же насели на нее, и зубы их уже клацали у горла, у боков. Вот пристяжная цапнула за брюхо. Кэрны рванулась и, не обращая внимания на ощеренные пасти, укусы, рык и лай, вцепилась пристяжной в бок, подняла, тряхнула башкой резко и… Широкая полоса шкуры осталась у нее в зубах, а умирающая собака, жалобно скуля, упала к лапам озверевшей своры. Та, почуяв запах крови, вновь ринулась на Кэрны. Но тут вмешался человек. Когда клыки вожака уже коснулись глотки волчицы, хозяин щелкнул ремнем над головами ездовиков, которые, недовольно рыча, вмиг отошли от Кэрны. Схватив Кэрны за ошейник, хозяин втолкнул ее в сарай.
Кэрны лежала голодная, злая. Она слышала, как во дворе возились щенки и волчата, какие не принимали участие в потасовке — были запряжены в нарты. Им и собакам хозяин вынес еду, а ей ничего не дал. Даже голой кости не кинул. Одно дело, когда она сама отказывалась от пищи. Но не кинуть ей ни кусочка… Полукровка, зализывая потрепанные бока, прислушивалась к каждому звуку. Вот вожак упряжки подошел к сараю, где сидела Кэрны, помочился на дверь. Вроде пренебрежение всей своры на Кэрны вылил. Та зарычала, но как трепануть, унизить вожака, если отнята свобода…
Только на следующий день хозяин кинул ей юколу. Совсем немного. И снова потащил к нартам. Кэрны легла опять. Человек пнул ее ногой, полукровка ощерилась и… опять была заперта в сарай…
Вечером к человеку пришел его сын: Кэрны определила это по запаху и по голосу. Живя отдельно, он иногда навещал отца. Хозяин жаловался на волчицу. Говорил, что нет от нее никакого проку. И сын посоветовал выгнать полукровку в тундру иль пристрелить, чтоб волчат потом не сманила.
— Легко тебе говорить. А я столько мяса на нее истратил! Нет, пусть отработает. Только не знаю, куда ее приспособить? Может, ты возьмешь, а? Приучишь.
— Нет. Она — не волчонок. Эту не приручить. В тундре вольной жила. В упряжке ходить не будет. А без этого на что она мне нужна? Нет. Не надо, — отказался сын наотрез.
Дальше их разговор Кэрны не слышала — они вошли в дом. Другой звук привлек ее внимание. Она насторожилась. Кто–то царапался около задней стены сарая. Волчица, затаившись, увидела, как из небольшой дыры появился мокрый, острый нос, потом и голова. Чуть погодя лиса вся пролезла в сарай и, не обращая внимания на волчицу, быстро шмыгнула к мешку с юколой. В момент порвала его. Схватив несколько рыбешек, метнулась к дыре. Кэрны такая наглость удивила и разозлила. Она голодной лежала, но не притронулась к мешку. Тут же… одним прыжком Кэрны нагнала лису. За хвост втянула ее из дыры в сарай, прихватила за горло. Прокусила насквозь. На шум вошел хозяин. В темноте не сразу приметил, что к чему. Когда зажег спичку и увидел лису, позвал сына.
Оба долго смеялись. Потом вдруг хозяин смолк. Задумался. Внимательно смотрел на волчицу, будто только что увидел ее, и сказал неизвестно кому:
— Вот и нашлось… Само. Каждому нынче работа имеется. Нет бездельников. Будет теперь и у меня на охоте свой помощник. Любой капкан заменит…
Подойдя к Кэрны, он дал ей юколы вволю.
Утром он не тащил ее к упряжке. Молча, ни слова не говоря, снял ошейник. Сел в нарты. Поднял ездовиков. И позвал за собою Кэрны. Та послушно бежала позади нарт, налегке.
Вот упряжка выскочила за село, помчалась по тундре. Кэрны успевала за ней легко. Да и как не бежать, если четверо ее волчат, впряженные вместе с собаками, везут в тундру человека, которого полюбили, его стали бы защищать, забыв о себе. А она — их, значит — и хозяина… Ну да, видно, ничего не поделаешь. Уж так по неказистому коряво сложилась ее собачья, в волчьей шкуре, жизнь.
Вожак, громадный, черный пес с белым носом, белой грудью, вел упряжку по тундре, обегая топи и коряги, пни и кочки. Это он за нею, полукровкой, увивался. Но не потому что умен — не из–за сильного потомства, какое она могла бы принести ему, старому, а от того, что весна наступила. Настоящая. Теплая. Вон даже тундра расцвела. Вот и вожак о жизни вспомнил. У него по зиме не было желаний носиться по сугробам за сучками. Холодно. Да и возраст не тот… Но едва ей вздумалось поперечить человеку, припугнуть его, вожак и про весну забыл враз. Ее тепло не кормит. А вот человек… И любовь свою собачью на сытость брюха тут же променял. Да и какой с него спрос? Собака — не волк. Векует с человеком. Вся жизнь в лямке и страхе за своего кормильца. И все из–за малой толики внимания хозяйского, какую тот скупо дарит ездовикам.
Что понадобилось в тундре человеку? Кэрны не знала. Не понимала, зачем он позвал ее. Конечно, здесь сейчас любого зверя, кроме медведей и волков, любую птицу — хоть голыми руками бери. От нор со слабыми, неокрепшими детьми, от гнезд с неоперившимися птенцами — далеко не уйдешь и не улетишь. Это знает вся тундра. Верно, о том догадывается и человек. Потому так торопит упряжку… Волчица наскоро обнюхала кочку, по какой совсем недавно пробегал заяц, и, увидев, что ездовики уже умчались далеко, тут же убежала от притягательного, манящего запаха.
Волчица заметила, что хозяин не остановился возле болота, где утки, сменив перо, не могли улететь от гнезд, а утята пушистыми комочками вылезали чуть ли не под лапы собак. Полукровка не удержалась и поймала троих. Тут же проглотила. Как ни хороша юкола, брюхо волчье живого мяса просит. Теплого, с кровью. Чтоб досыта. От юколы сытости не жди. Сколько ни ешь — в животе все равно от голода сосет. Его не обманешь…
А вот и куропатка. В выводке много птенцов. Все серые, пушистые. Хап! То–то. Не любоваться ими выходят в тундру волки. Всякому свой век и своя пора. Умей защитить иль спрятать выводок, коль мать. Для тебя они дети, для волка — добыча. Не попадайся и сама на пути. Кричи не кричи — этим не поможешь! Коль в тундре живешь — знай свое место: ты ведь для того и кормишься, чтоб самой кормом стать.
— Кэрны! Кэрны! — кричит человек, подбегая к полукровке. Крик, ругань летят из его рта. С чего это он? Завидует, что не ему досталось? Пусть сам поймает. Она это место не метила — мешать не станет…
Взяв в руки оставшихся птенцов куропатки, охотник отнес их к болоту, выпустил всех. Погрозил волчице кулаком. Та в ответ облизнулась. Помешал прикончить выводок. И сам не съел. Жаль, конечно, уходить, да человек велит. Кэрны нехотя, трусцой бежит за нартами.
Человек теперь чаще оглядывался. Следил за волчицей. И той поневоле приходилось все реже останавливаться. Хозяин вскоре повернул упряжку к реке, подвел собак к лодке, усадил их и, дождавшись Кэрны, переправил на другой берег всех. Там он вытащил лодку на сушу. Собаки, а с ними и полукровка, побежали следом за ним к небольшой избушке, стоявшей одиноко, как старая волчица, изгнанная стаей. Кэрны старалась держаться поближе к волчатам.
Вскоре из трубы избы закурился в небо сизый дымок, а ездовики, радуясь отдыху, носились по берегу, задрав хвосты, рыча толкали друг друга боками, играли. Лишь старый вожак лежал у крыльца человечьего дома. Ждал подачку или стерег от беды хозяина? Об этом знал лишь сам пес…
Кэрны знакомилась с новым местом. Поняла: здесь они пробудут долго. Ведь человек привел собак к своему новому логову. А от логова даже зверь далеко не уходит. Хотя у хозяина оно не одно. Но ведь и волки иногда имеют по нескольку логов. На всякий случай. Но человеку кого бояться? У него кроме своры есть железная сосулька. Кэрны видела, как он спрятал ее под свою шкуру. Видела и ту палку, какая убивает волков на расстоянии громом. У хозяина нет малышей–детей. Он один живет. И все ж имеет убежище про запас. Значит, хитер как зверь…
Кэрны вяло обнюхивает тундру. Оглядывается на избушку. Но человек не выходит. Видно, забыл о ней, о своре. И полукровка решила сама найти себе еду… Вдруг загривок ее ощетинился. Следы… Этих она всегда боялась. В опасном соседстве придется жить Кэрны. И не только ей, но и волчатам. Да и доведется ли вообще жить, если здесь эти следы? Но боится ли их человек?
Полукровка всмотрелась в медвежий след. Крупный зверь. Шаг большой, торопливый. Значит, голоден. Пробку из себя выкинул. Сейчас ему все равно, чем брюхо набить. Волчицу и волчат он, положим, не станет жрать, собак — тоже. А вот человека… Видела однажды в тундре такое. Но стоит космачу подойти к человеку, как его бросятся защищать не только собаки, но и ее волчата. И вот тут–то… Голодный медведь страшен. Всю свору изувечит. И волчат в злобе порвать может. Хоть и велик космач, а проворен.
Волчица забеспокоилась, заметалась вокруг следов. Метнулась к двери избы. Она была открыта. Полукровка впервые села у порога. Завыла просяще, давая сигнал опасности хозяину. Тот лишь кинул ей кость. Кэрны даже не глянула на нее, продолжая выть все протяжней. Человек прикрикнул на волчицу. Тогда Кэрны подбежала к лодке, призывая хозяина уйти отсюда. Он опять не понял. Полукровка, одолеваемая беспокойством, схватив одного из волчат за загривок, потащила его, упиравшегося, к лодке. Но охотник принял это за игру и ушел в избу.
Кэрны даже растерялась от такой непонятливости и тут же решилась на последнее. Она подскочила к вожаку ездовиков и увлекла его за собой к следам медведя.
Вожак учуял. Понял. Зарычал, заскреб лапами след и бросился в избу. Кэрны обрадовалась. Вожака хозяин выделял изо всех собак и нередко разговаривал с ним. Значит, они понимали друг друга. Может, ее волчат не тронет медведь. Человек поймет и уйдет отсюда. А это главное… Вожак влетел в избу, залаял, беспокойно закружился у ног человека, вертя башкой, звал за собой. Но недогадливый хозяин выгнал пса из избы и закрыл дверь. Кэрны разозлилась. Любой волк стаи понял бы ее. Даже собачий вожак уразумел. А до человека не дошло… Потому и носит с собой железную сосульку и гремучую палку. Но они не заменят волчьего чутья. Зверь сам по себе выживает в тундре. Его выручают и нюх, и осмотрительность. У человека этого нет… Так вот для чего он взял ее, Кэрны, с собой в тундру! И даже снял ошейник. Что ж, ничего не поделать, ей тоже придется защищать человека. Ради безопасности волчат. Но ведь и сила без осторожности — слепа… Полукровка отчаянно скребанула лапой в дверь. Человек открыл ее. Хотел было турнуть Кэрны. Но та опередила. Ухватила хозяина за пахнущую оленем шкуру на ноге и потащила из избы. Человек вначале упирался. Даже прикрикнул. Но свора не шелохнулась, чтоб отогнать полукровку. И человек, удивленный этим, пошел за ней. Кэрны привела его к следу. Охотник долго разглядывал. Вот он, распрямившись, повернул к избе. Кэрны готова была обрадоваться. Но… хозяин явно не собирался покидать логова. И полукровка понуро отошла от избы, недоумевая, почему человек не боится космача?
К вечеру человек успел наловить сетью много рыбы. Волчица не знала, что это — корюшка. Что именно за нею приехал сюда человек: покуда нельзя охотиться, решил не терять время и запастись на весь год. Сложив рыбу в бочки, он посыпал ее крупной солью, сказав вожаку, что завтра будет развешивать для вяленья это человечье и собачье лакомство. Позвал с собой понятливого пса за дровишками для костерка; этот молчаливый собеседник повсюду сопровождал хозяина.
На Кэрны подействовала спокойная уверенность человека, но о следах медвежьих она забыть не могла. Успокаивать себя тем, что космач задержался здесь совсем случайно и, может, уйдет — не приходится. Себя не обманешь. Полукровка уже знала, что совсем неподалеку отсюда есть берлога, где зимовал лохмач. От нее он далеко отлучаться не будет. Знала Кэрны, медведи часто навещают свою берлогу с весны до осени. Они по–своему караулят ее, опасаясь, чтоб кто чужой не занял. Ведь рыть новую и долго, и трудно; куда как легче сохранить прежнюю! Случается, конечно, что и бросают ее, но лишь в крайнем случае, когда грозит опасность. А один человек — для медведя не препятствие. Вот если сильная, молодая медвежья пара заявится, тогда старому медведю придется убираться из своей берлоги подобру–поздорову. Подальше. Медведи не потерпят соседства даже себе подобных. Этот лохмач — один, к счастью. Не молод. Но еще достаточно силен, чтоб убрать такую помеху, как человека и свору…
Кэрны тяжело вздыхает. Вот уже три раза сходили в тундру хозяин и вожак. Все обошлось. Сегодня. А завтра? Нужно быть готовой ко всему. И для верности — подкрепиться…
Волчица отодвинулась от жаркого костра, стала грызть юколу. Ездовики грелись у самого огня. А Кэрны не любила смотреть на пламя. Она боялась его, сама не зная почему. Она помнила лишь: волки боятся огня, собаки его любят. В стае она чувствовала себя чужой. Там ее считали собакой. Но и здесь, в своре, она — не родня. Так что же она есть на самом деле? Чего в ней больше и от кого? — недоумевала полукровка.
Человек подкинул в огонь сухого стланика. Тот вспыхнул, затрещал. Искры брызнули поверх голов собак и человека. Летними звездами гасли в молодом ягеле. Волчица стала дремать. Ей снилась тундра. Вся в сугробах, залитая замороженным светом луны, гулкая, широкая. Над нею в темном небе греются, подпрыгивая и толкаясь, звезды. Они, как куропаточий выводок, вылезший из–под крыла брюхатой луны, глазеют на тундру… Эх, достать бы с десяток! Перещелкать крепкими зубами! Да не дотянуться. Далековато. И полукровка, задрав морду, смотрит на небо. Может, там не так голодно, как в тундре?.. Но вот кто–то толкнул ее в бок. Она оглянулась. Это ее волчата. Их не четверо, нет. Их много. Как звезд на небе. Значит, не только луна счастливая мать! Вон и у нее, у полукровки, полно детей! От них и зима в тундре теплее стала. Кэрны хочет лизнуть каждого волчонка. Она уже высунула язык, потянулась к ближнему…
Р–р–р, гав! — рявкнуло ей в самую пасть. Волчица мигом вскочила, не понимая, во сне это произошло или наяву?
Вожак упряжки, а не волчонок брехнул на полукровку. Куда–то исчезли ее волчата. И Кэрны, обнюхав круг у костра, побежала по их следам. За нею бросился и вожак…
Волчата были у берлоги. Еще днем прибегали сюда вместе с волчицей. И конечно, запомнили запах убитого оленя. Его медведь спрятал, ждал, когда дойдет еда. Станет мясо душистым, мягким. Хоть и голодным был космач, а не спешил пировать… Но волчата не знали, что нельзя воровать добычу у медведя. Да еще у голодного! У сытого — куда ни шло. Не заметил бы. А здесь… Сам терпел. Не простит. По запаху лап придет к избе человечьей. Теперь этого не миновать. И Кэрны, впервые зло ощерившись на волчат, так рыкнула, что те, поджав хвосты, бросились прочь от берлоги, от мяса, от злобы матери. А полукровка, сообразив, что от утайки медвежьей осталось совсем немного, что разозленный космач не замедлит явиться к избе, возвращалась к человеку и своре совсем понурой.
Едва наступила ночь, ездовики улеглись у порога избы. Близость человека вселяла покой. Да и человеку рядом с ездовиками спалось легче.
Кэрны легла за избой. Оттуда хорошо просматривались подходы к дому. Но время шло, а все было тихо. Лишь собаки повизгивали, взлаивали во сне. Да и то изредка. Полукровка начала дремать. Как вдруг услышала тяжелые шаги по тундре. Она насторожилась. Кто–то шел, не сворачивая, к избе.
Кэрны потянула носом воздух: опасность пока далеко. Растормошила ездовиков. Те потягивались, зевали. Не понимая, зачем волчица разбудила их в такую рань. А Кэрны уже скребла когтями дверь. Будила человека.
Тот вылез из кукуля[3]. Отворил дверь. И, заметив Кэрны, пытался понять, что ей нужно от него? Но не прогонял. Полукровка вошла в избу. Недолго вынюхивала. Заметила ружье, стоявшее в углу. Опасливо покосившись, все ж осмелилась, взяла его в зубы, принесла охотнику. Тот удивился. Стал поспешно одеваться. А Кэрны уже выскочила из избы. Прислушалась. Приближение медведя почуяли и собаки: рыча, рвали когтями тундру. Знали, скоро будет драка. Она обещала быть жаркой и… кровавой.
Только волчата, ничего не понимая, сновали вокруг взрослых. Будто хотели узнать причину столь раннего пробуждения и беспокойства.
Кэрны слышала, как косолапый перескочил ручей. Вот он одолел подъем. Глухо рыча, идет меж кочек. Все ближе и ближе. Полукровка знала, что он спешит мстить ее волчатам за украденное мясо. Чтоб никому больше неповадно было соваться к его берлоге. Кэрны даже сжалась от страха. Ведь ее волчата еще не знают законов тундры, а та уже хочет их проучить. Да как! Убить! Нет, она такого не допустит. И, наскоро выкусав ягель, забившийся под когти, напряглась всем телом, облизала высохший горячий нос и, пружиня лапами, пошла навстречу медведю. Навстречу верной смерти. Сама. Одна. Не дожидаясь помощи ездовиков и человека. Ведь космача обидели волчата. Но они еще малы. Значит, она сама будет их защищать. Кэрны выжидательно приостановилась у горбатого стланика. Ждала своей минуты, когда внезапность сокращает схватку.
Конечно, разумные волки не то что в одиночку — даже стаями не решаются нападать на матерых медведей. Но это — нападать. А защищаться обязано любое порождение тундры. Таков ее закон. Знает ли об этом человек? Почему он остался? Ведь медведь все равно рано или поздно пришел бы сюда прогнать человека. Тот не порождение тундры. А значит — не может делить ее со зверем и жить на равных с ним. Волчата по недоразумению лишь приблизили то, что должно было произойти помимо них…
Охотник уже оделся и еле слышно крался навстречу зверю. Конечно, далеко позади Кэрны… Вот медвежья спина вздыбилась за кустом. Кэрны бросилась. Но выстрел опередил. И медведь, кувырнувшись, метнулся назад, в тундру. Полукровка, припав к следу, почуяла кровь на ягеле. Подранок! Он теперь стал во много раз опаснее. Раненый медведь никогда не простит своей боли человеку. Выслеживать будет. Неделями, месяцами. До смерти своей станет людям мстить. Запах обидчика — своего врага — распознает из тысяч и все равно подкараулит, отплатит за мучения.
Подранка нельзя отпускать. Если не сдохнет, выживет — значит, всем беда. И полукровка, забыв об осторожности, в пяток прыжков нагнала медведя. Кинулась к шее, где можно было ухватить накрепко. Медведь мотнул башкой. Но Кэрны не расцепила клыки. Она впилась в мясо, горячее, сластящее. Кровь лохмача бежала в пасть. Теплая, чуть солоноватая. От нее даже собственная кровь взгорячилась… Но медлить нельзя. Полукровка сделала перехват. Прокусила что–то твердое. Медведь, продолжая бежать, махнул лапой. Кэрны висела у него на шее. Кровь космача уже била в ноздри, срывала дыхание. Это отнимало силы, так нужные теперь. Полукровка билась спиной о кочки — чирьи тундры, о стланик. А медведь все бежал по распадку, подальше от человека, чтобы без помех расправиться с волчицей. Она знала: медведь, зимовавший без матухи, как этот, не истратил сил по осени па гульбу. И зимой его никто не беспокоил… У полукровки не было шансов выиграть этот поединок. К тому же космач с зимы был совсем худым, а потому бежал легко, быстро, несмотря на рану: она была слишком легкой, чтобы обескровить, обессилить его. Волчица еще раз попыталась сделать перехват. Но клыки, ухватившись за клок отлинявшей шерсти, соскользнули, сорвались. С пастью, забитой шерстью, Кэрны упала под задние лапы медведя, тот отшвырнул волчицу, как падаль, продолжая бежать, Кэрны, едва дыша, хватала пастью воздух. Но медведь словно одумался, вернулся, и полукровка, почуяв это, собралась из последних сил, кинулась. Космач легко отшвырнул ее ударом лапы. Волчица отлетела на кочку. Еще повезло, что не на корягу… Медведь ждал. Волчица бросилась сбоку. Лохмач так поддел, что она перевернулась в воздухе, шлепнулась в ручей. Медведь собрался уходить и тогда полукровка напала на него сзади, как поступали волки с годовалыми медвежатами–пестунами… Косолапый взревел от неожиданности и боли. Он крутнулся, пытаясь стряхнуть волчицу, но это у него не получилось. Тогда медведь кувыркнулся на спину и достал Кэрны когтистой лапой. Но она не разжала клыков. Медведь рванул. В глазах волчицы закрутилась ночь. Она смешалась в один лохматый комок с тундрой и взлаяла собачьими голосами. Волчица заскулила. Последние силы покинули ее…
Привела в себя полукровку боль. Кто–то поднимал ее. Она хотела ощериться, но не смогла. Лишь слабый визг вырвался из пасти и замер. Нет сил защитить волчат. Они останутся одни на смех стаям, своре, тундре, на горе себе… Нет сил открыть глаза, оглядеться, нет сил дышать. Да, она не рассчитала… Это непростительно никакому зверю тундры. За такое она наказывает. Подвело собачье начало, крепко сидевшее в ней. Не оправдало себя и волчье: нет сил — бери злобой. Ею медведя не одолеть. Потому и подыхай, если нет сил жить… Кэрны сглатывает тугой комок. Липкая, с медвежьей кровью вперемешку слюна сдавливает дыхание, не пропускает его. Откашляться б теперь, да невмоготу. Сейчас бы воды из ручья. Но где он? Верно, совсем рядом. Вот и спина мокрая. Повернуться бы, да боль сковала…
Полукровка дышит тяжело, с хрипом. Что? Показалось? Вода будто услышала, сама льется в пасть прохладной струей, только успевай ее глотать. Волчица торопится. Ведь вода ласкает глотку, остужает боль. Кэрны открыла глаза.
Ее голова лежала на коленях у человека. Хозяина! Он лил ей воду из кружки в пасть. Не торопил, гладил. Как собаку. Ласковая рука его дрожала. Он дышал тяжело. И молча жалел Кэрны. Так вот — и ударить, и пожалеть руками умеет этот человек, — подумалось полукровке. Ей хотелось увидеть своих волчат. Живы ли? Кэрны подняла голову. Возле избы лежал медведь. Без шкуры. А неподалеку от него ездовики, вместе с ними и волчата, расправлялись с добычей — медвежьими потрохами.
Кэрны не знала, как она оказалась у избы. Не чувствовала, когда сюда на руках принес ее человек. Волчица хотела отодвинуться, лечь подальше. Но хозяин сам осторожно приподнял ее голову, положил на медвежью шкуру. Встал, подошел к груде мяса. Отрезал большой кусок, вернулся к Кэрны. Та жадно нюхала, но встать или повернуться не смогла. Человек понял и, нарезая ножом небольшие куски, стал совать мясо в пасть волчице. Та глотала целиком, не жуя. А хозяин говорил:
— Ешь, девка, ешь, помощница, подруга ты моя хвостатая. Ешь, поправляйся. Нельзя, выходит, нам жить друг без дружки. Сегодня ты клыками своими мою жизнь из лап медвежьих вырвала. Ох, не сообрази, да не предупреди, да не задержи ты его у ручья на те минуты — не жить бы мне. Этот космач — мой подранок еще с прошлой весны. Меня он следил. И встретил бы… Да так, что нынче он бы мною пировал. То–то. Ты выручила. Век этого не забуду. — Помолчав немного, человек добавил: — Жаль, однако, что языка человечьего ты не понимаешь. А я твоего, — тяжело вздохнув, он умолк.
Волчица встала лишь на третий день. Шатаясь и хромая, поплелась в тундру. Там она ела листья клюквы и первую, зеленую морошку, цветы шикши и листья волчьих ягод… А еще через неделю уже совсем поправилась…
Человек не видел, как глубокой ночью ушла волчица в тундру. Он искал, он звал ее и не находил. Понял по–своему, что ушла она в тундру помереть. Так делали волки и собаки. Кто из них чуял близкую кончину, — уходил навсегда из стаи иль своры. Смерть приходит к каждому. В свой час. И ее встречают один на один, как забытого друга. Старые, отжившие свой век, благодарят за то, что не отняла жизнь в молодые годы, а несостарившиеся — рады свиданию с небытием, опережающему немощь и болезни. Но и те и другие благом считают на ногах встретить кончину. Идут по тундре, пока есть силы. Идут плечо в плечо со своею смертью, смешиваясь с нею дыханием, каждым шагом. Но смерть устает идти долго и валит с ног мгновенно. Иному псу иль волку даже не удается повыть, спеть тундре свою последнюю песню…
Человек приуныл. Он не знал очень важного: волка и пса, исчезнувших в тундре, обязательно отпевает стая иль свора. Они чуют разлуку за несколько дней. И в минуту смерти задерет морду вожак, заведет унылую, долгую, как осенний дождь, прощальную песню. Вожак упряжки вспомнит в ней долгие как ночь километры в тундре, измеренные не человеком, а собачьими лапами, плечами и боками. Сколько их, задыхаясь от холода и тяжестей, пробежали они бок о бок с тем, кто ушел в тундру навсегда. Вспомнит вожак, как пурговали в косматом месиве вьюги где–то под сугробами в черной, одичалой от метели тундре. И подпоет вожаку свора собачья. Уронит иной пес слезу на снег. Живую, теплую. А глянь через секунду — нет жизни в слезе. Капля льда. Все умирает в свой час…
Но свора была спокойна. Собаки не плакали в небо. Волчата весело играли с ездовиками. Переживал лишь человек. О чем он думал? Ведь свора, его ездовики были все целы. Они спокойно расхаживали или носились по берегу. Да и волчата… Вон как доверчиво лезут носами в его ладони! Большие, теплые. Тычут хозяина в бока. А тот вздыхает. С чего бы?..
Кэрны вернулась к избе не скоро, ранним утром. Всю ночь шла она из тундры к человеку. Много думала. Конечно, волчата уже подросли. А человек — она убедилась — сумеет постоять не только за себя, но за них. Ведь волчата возят его нарты. И в этом нехитром деле в ней не нуждаются. Значит, можно и остаться в тундре? Сейчас в ней сытно. Но… Тундра не любила полукровку. Вот и за эту неделю болезни сколько раз могли разорвать ее волки, изгнанные кем–то из логов! Да и волчицы… Эти прямо охотились за Кэрны. Вместе со своими волчатами. Их у каждой было не меньше десятка. Целая стая! Попробуй убеги! И полукровка пряталась под коряги, уползала в болото, куда волки не рисковали сунуться. А однажды, прижатая к обрывистому берегу, она бросилась в реку и плыла вниз по течению, едва высовывая над водой морду.
Волки бежали за нею по берегу. Но полукровка сумела переплыть реку… Пять раз за эти дни меняла Кэрны свое убежище. И порою казалось, что тундра решила свести с нею счеты — убить, пока полукровка слаба. Ни разу за все дни никто не помог Кэрны, никто не накормил, никто о ней не позаботился. И волчице все чаще вспоминался человек. Во сне она видела совсем не волчьи сны. Вот охотник снова нарезает мясо. Для Кэрны. Вот он черпает воду из ручья, поит ее. И даже костер развел, чтоб она согрелась. Ведь когда огонь погаснет, земля и пепел еще до утра будут хранить в себе его тепло…
Кэрны вспоминала, как гладил ее хозяин. Как говорил с нею, будто она вожак упряжки. И пусть не поняла его слов, но знала, что говорит хорошее. Ведь не кричит. А слова без крика — не злы. Их можно слушать и не понимая. Зная, что человек, говорящий мирно с волчицей, относится к ней хорошо.
Кэрны все чаще вспоминала волчат. Их всего четверо у нее. У волчиц в тундре детей втрое больше. У каждой почти… А почему? Чем она хуже волчиц? Ведь вот они уходят из логова, бросая волчат даже при малой опасности. Не защищают своих детей. Лишь редкие из них вступаются за подросших волчат, да и то зная наперед, что те скоро подрастут, начнут кормить волчицу. Сытно. К тому же, вступаясь за подрастающих, волчицы учат их драться. На будущее. Но совсем беспомощных ни одна не защитит. Бросит, может покинуть их и логово, испугавшись даже одинокого волка. Не говоря уже о росомахе, рыси или медведе. А вот она — Кэрны — даже у человека осталась из–за волчат. Не ушла от них в тундру. Полукровка уже миновала болото. Пересекла распадок. Скоро изба. Она уже близко. Как там ее волчата? Может, совсем отвыкли от Кэрны? А ездовики? Как они ее встретят? Ведь от полукровки пахнет тундрой, как от всех волков. Может, набросится свора, кинется рвать? Но… может, вожак узнает? Ведь лизал он ее когда–то. Нюхал. Авось, не даст ездовикам ее в обиду. А человек? Признает ли? Как встретит он ее возвращение? А может… Может, он уже перебрался в другое логово? Уехал? Как быть тогда? Кэрны даже съежилась от страха. Остановилась. Оглянулась на тундру, онемевшую от удивления: волчица сама идет к человеку! Уходит из тундры — значит, не волчица. И словно в подтверждение этого тявкнула в темноте лиса, словно смеясь над полукровкой; свистнул бурундук, будто, потешаясь, гнал Кэрны из тундры; человеческим голосом заплакал заяц, точно дразня волчицу. Тундра родила полукровку, но не дала жить в стае. Лишь выжить позволила. Так стоит ли в нее возвращаться? Лучше забыть… Она вздрогнула от внезапного воя, донесшегося издалека, и, сорвавшись с места, понеслась без оглядки вперед.
Кэрны подошла к избе осторожно. Раньше ее караулил лишь вожак. А сегодня ждали все псы и волчата. Они первыми узнали волчицу, кинулись к ней. Облизывали похудевшую морду, впалые бока, визжали от радости. И тут вся свора подскочила к полукровке. Собаки виляли хвостами, лизали волчицу. А вожак даже нюхал, терся носом о ее шею. И долго смотрел на Кэрны грустными, начавшими слезиться глазами.
Вскоре Кэрны поняла, почему собаки лежали у порога. Человек на ночь разводил здесь маленький костерок–дымник… Выгонял комаров из избы. Вот собаки и легли на этот пятачок. Хоть весна кончилась, а ночами было еще прохладно. Вот и грелись псы. Но приход полукровки их поднял. Теперь она легла на теплую землю. И никто из своры даже не пытался прогнать или подвинуть Кэрны.
А утром, когда тундра проснулась, из избы вышел человек. Он сразу увидел Кэрны. Обрадовался глазами. И долго смотрел, как игрались с нею волчата.
А вечером, когда человек закончил развешивать рыбу для вяления, он пошел в избу и позвал за собой Кэрны. Он решил осмотреть волчицу, как вылечила она себя? Все дело в том, что он собирался через пару дней съездить в село, отвезти вяленую корюшку и снова вернуться. Но выдержит ли этот путь Кэрны? Ведь подранок здорово помял ее тогда в распадке.
Полукровка не поняла, зачем позвал ее человек, но вошла. Села у порога. И вприщур наблюдала за хозяином. Тот взялся за табуретку, чтоб подсесть поближе к волчице. Но та насторожилась. Ей послышался посторонний звук за мешком, стоявшим в углу. Кто там возится?.. Кэрны бросилась, вмиг вытащила из–за мешка пищавшего горностая. Тот отбивался от волчицы, норовя острыми коготками поцарапать ей нос. Но никак не мог достать. Во рту горностая топорщился кусок сахара, какой он успел стянуть из мешка. Зверьку не хотелось расставаться с лакомой добычей. И он передними лапами поддерживал сахар, боясь его выронить. Нелегко ему было подойти к избе, минуя собачью свору. Еще труднее было пролезть в щель, прогрызть мешок, отыскать кусок сахару по силам… А тут волчицу угораздило услышать. И откуда только взялось в жилье человечьем это серое наказание! И пищит горностай от досады и страха. Кэрны сильнее стиснула его зубами. Мал зверек, а изворотлив. Вот волчица выпустила его из зубов, придавила хвост горностая лапой. Держала, глядя с сожалением: хоть и живое мясо, а несъедобное. Не едят горностаев уважающие себя волки. А тут человек подошел:
— Отпусти его, Кэрны. Ведь баба это. Детей имеет, однако. Жалко. Пусть подрастит. А уж зимой мы с нею еще встретимся. И мех у нее будет хороший. А сейчас что? Одно недоразумение…
Кэрны заслушалась хозяина. Невольно расслабила лапу, и горностай, выскользнув, суматошно бросился из избы. Волчица досадливо клацнула вслед, смущенно понурилась: может, человек хотел съесть горностая, просил, а она его прозевала. Вот невезение! И зачем он только заговорил в неподходящий момент? — думала полукровка, косясь на дверь. Но хозяин прикрыл ее, не дал волчице нагнать зверька и вовсе не сердился.
— Ну и пуганула ты грабителя! Теперь он долго к нам не сунется, сладкоежка облезлая. Умница ты наша. Отучи этих воришек от избы. Я тебя всегда здесь оставлять буду. Собачки, сама понимаешь, к такому неспособны, — говорил охотник, оглядывая бока, спину, лапы волчицы…
Теперь Кэрны в любое время могла войти в избу. Хозяин сам зазывал. Приучил ее к жилью. И полукровка даже ночью спала в доме, на полу, на зависть ездовикам.
Уже в первую ночь она поймала столько мышей, что утром спокойно отказалась от юколы. И радовалась; никогда еще в тундре ей не приводилось поймать за одну ночь столько пискух. Выходит, и в человечьем доме можно охотиться…
Человек все слышал. Мышиный писк раздавался поминутно и тут же умолкал. Слышалось лишь короткое чавканье Кэрны, после чего на минуту воцарялась тишина. А потом все повторялось сначала. На вторую ночь Кэрны поймала лишь трех мышей. Она ждала. Она думала, что к утру повезет еще. Ведь из избы так вкусно пахло рыбой. На всю тундру. Но нет… Тундровая живность испугалась и не подходила к дому. Кэрны приуныла…
Вскоре хозяин стал собирать нарты, увязывать мешки с рыбой. И волчица поняла, что человек хочет уйти из этого логова. Не на охоту. Надолго, если не насовсем. Но почему? Ведь тундра испугалась охотника. Поблизости ни одного опасного зверя нет. Можно жить спокойно. Никто не потревожит. Волки такого долго добиваются. А этот уходит. Странно… Стоило ли метить медвежьей кровью участок, чтобы покинуть его?..
Вечером Кэрны вместе с хозяином и ездовиками уже была в селе. После долгого пути по тундре она сразу пошла в сарай. Но хозяин кликнул ее в дом. Там уже был сын охотника. Глянув на Кэрны, он что–то сказал ей, наверное, очень доброе. Волчица слушала, смотрела на хозяина, а тот продолжал рассказывать о ней, полукровке.
— Волчица на медведя не кинулась бы. Эти на своих волков надеются шибко. А наша Кэрны, однако, смелая. Все потому, что в ней собачьей крови много. Может, ей меня стало жаль. Или разозлилась, что подранок к избе, как к ее логову, подошел близко. Ведь волки в тундре свой участок метят и никого не подпускают к нему…
Кэрны надоело слушать, и хозяин, поняв это, выпустил ее. Полукровка немного повозилась во дворе с волчатами, а потом незаметно увлекла их в тундру, решила, что пора учить, как подкормиться самим: а то вот так впустит их хозяин когда–нибудь в избу, а они и мыши поймать не сумеют… Да и тундровая живность куда как вкуснее юколы. Волчата, будто поняли, впервые увязались за Кэрны. Они неуклюже скакали по кочкам. Гоняли мышей, носились за бурундуками. А услышав из–под лапы плач зайчонка, испуганно отскочили от него. Полукровка нагнала зверька. Положила перед волчатами. Те обнюхивали, порыкивали, но дальше этого дело не пошло. Тогда полукровка разорвала зайца. Съела кусок. Волчата смотрели, но последовать примеру не решались. Лишь наигравшись вдоволь, проглотили зайчонка. Оценили новое лакомство и начали уже внимательней обнюхивать тундру. Двое волчат тут же и мышей попробовали. А подойдя к лисьей норе, вопросительно уставились на Кэрны: нельзя ли и лису сожрать? Волчица, не оглянувшись на рыжуху, проскочила ее нору, увлекла за собою волчат. И вдруг… Куропатка под кустом бьется. Хочет взлететь, а не может. Кричит хрипло. С чего бы? Будь она раненой, давно бы в кусты, в траву нырнула, чтобы спрятаться от глаз подальше, пока не поправится.
Волчата кинулись к птице. Но Кэрны так рыкнула, что они враз остановились, вернулись к матери. Та обнюхивала мох вокруг куропатки, к самой птице не приближалась. На ягеле почувствовала сладковатый запах от куропатки. Вот здесь она потеряла много пера, каким недавно покрылась. Но не лиса потрепала птицу. Если хвостатой что–то помешало, то почему ее следов нет? И Кэрны обнюхала перо. Одно, второе. И отпрянула… Волчата ждали. Кэрны глянула на куропатку. Та уже перестала биться о землю. Осела. Крылья бессильно разъехались по бокам. Голова упала. И птица, вскрикнув напоследок, затихла.
Кэрны подбежала к волчатам. Погнала их прочь от опасного места. Никто ее не учил тому, сама поняла еще давно, что так умирают лишь очень больные птицы. Когда их много скопится в тундре — они болеют и дохнут. И тот, кто съест хоть одну такую куропатку, тоже умрет. Кэрны помнила тот день, когда гнавшиеся за нею, тогда совсем небольшой, волчата из логова одноглазой хромой волчицы уже готовы были разорвать ее. А тут… куропатки. Они еще были живы, но уже не могли убежать И волчата забыли о полукровке. Они набросились на куропаток. А вскоре их самих расклевали вороны. Но и те недолго пировали. Запах той болезни запомнился полукровке навсегда. И она уводила волчат подальше от чумного места. Подальше от беды. Кэрны не знала, как называется эта болезнь на человечьем языке, на языке тундры она пахла и звалась смертью. Лишь осторожные звери спасались от нее. А сколько птиц, лис, волков, горностаев и соболей сгубила она! Об этом знает, но всегда смолчит коварная тундра…
Волчата запомнили запах, испугавший мать. Поняли: его надо опасаться. И теперь не кидались суматошно к каждому кусту или деревцу. Но вот опять новый запах. Незнакомый. Шерсть у этого зверя тонкая, вон как щекочет нос! Но помета па траве нет. Место ничем, кроме шерстинок, не помечено. А где же незнакомец живет? Вот тут он олененка поймал. Но странно, мясо не тронул. Его вороны склевали. Зачем же убил? И волчата носились вокруг корявой березы, вынюхивая следы, пока не услышали над головами странный крик. Они сели. Глянули на дерево. На его верхушке сидела рысь. Она зашипела, собралась в комок, будто к прыжку приготовилась. Полукровка рыкнула на волчат. Те отошли от дерева. И Кэрны, порычав для порядка на рысь, повела волчат подальше. С рысью во всей тундре никто не хотел враждовать. Правда, волки иногда гонялись за ней. Заставляли тонуть в болоте, загоняли под коряги. Иногда им удавалось цапнуть ее, но она обдирала всю морду и бока, вырвавшись из волчьих лап, летела к дереву повыше. Там даже стая не могла достать рысь. Случалось, рысь оставляла волка без глаз. Потому матерые волки никогда не охотились за рысями. На эту оплошку способны были лишь молодые…
Кэрны знала, рысь лучше не замечать. Да и не едят волки рысей, как собаки кошками брезгуют. А для забавы — эта потеха могла слишком дорого обойтись. Сами рыси никогда не кидались на волков. Но знала полукровка и другое и тундре, где хозяйничает сильная стая, где живут матерые волки, рысь — редкость. На участках, где расплодилось много волчат, рысей совсем не бывает. Нечего им там делать. С голоду подохнут. В погоне за добычей, за право на участок волчьи стаи лишали рысей последней добычи. А когда нарывались на рысят — разносили их в клочья. Именно потому ни рыси, ни волки не любили жить в соседстве. Кто–то из них должен был уйти. Тем более что и те и другие кормились ночью. Но волки прожорливей. Их в стае много. Они злились, пожирая обескровленную рысью добычу. Волки сами любили кровь! После них рыси ничего не доставалось. А потому уходили они с волчьих участков, выбирали новые, незаселенные серыми места и жили спокойно, пока там не объявится стая.
Кэрны сразу сообразила, что здесь нет поблизости волков, раз поселилась рысь. А значит, ей и волчатам ничто не грозит. Полукровка видела, что рысь стара, а потому опытна. Такие в выборе места не ошибаются…
Кэрны показала волчатам траву, какую им нужно есть, чтобы скорее окрепли клыки; натаскивала, как нужно загонять зайца, распутывая его следы–петли. Научила разрывать мышиные норы. Не позволила сожрать соболя. Мал зверек, а желчи в нем, как у медведя. Живот от соболиной горечи с неделю ломить будет. Никакой травой не выходишься. Не волчья это добыча. Другое дело — заяц. Мясо нежное. Так и греет живот… Куницу полукровка лишь отпугнула. У этой не мясо — сплошные жилы. А когти хоть и мелкие, но сильные… Их волчья требуха с трудом переварит. Куда как проще поймать мышь. Пусть она мала, зато и мороки нет.
Показала полукровка волчатам шикшу. Эту ягоду все волки, вся тундровая живность знает и любит. Она при кашле лечит зверюг и птах, жажду утоляет. Поперхнешься костью зайца — шикша выручит. Недаром от малой козявки до медведя, едва родившись, все ищут шикшу, выбирают ближе к ней место для гнезда, норы, берлоги и логова. Всякого заботит, вдоволь ли будет у него шикши. Накрепко запомнили эту ягоду и волчата. А Кэрны торопилась. Ведь так много нужно еще успеть показать. Ведь неохотно отлучаются от человека ее волчата. Он же не сможет научить их всему, что знает она. А не приученные к тундре, волчата слабы. У них нет гремучей палки, как у человека. Что ж, волчья смекалка куда надежнее. Она на расстоянии не убивает — зато кормит и бережет. Дает видеть, слышать, чувствовать и понимать тундру на просторах, недоступных полету убивающего грома. Нет у волчат железной сосульки. Ее заменят клыки. Они должны стать сильнее человечьей выдумки… Кэрны нагоняет утку. Разрывает ее. Волчата не медлят. Вкус крови и мяса! Что может быть лучше! А это кто? Песец… Хотел остатки костей подобрать. Не тут–то было. Волчица так турнула его, что только хвост замелькал по кочкам. Но… Волчата уже поняли сегодня, что их мать не самая сильная в тундре, как они считали раньше. Оказывается, она умеет не только броситься на медведя, но и убежать от куропатки, уйти от рыси, отказаться от соболя и куницы, пробежать мимо лисы, бескровно прогнать песца. Ни одного из них она не тронула. Значит, испугалась. Хотя это так на нее не похоже… Волчата поняли, чего не надо есть. Но кого еще можно? Ведь зайцев и мышей в тундре не так уж много. За ними нужно долго бегать. А есть хочется все сильнее. И чем ощутимее голод, тем враждебнее кажется тундра. Вдруг каждому волчонку захотелось скорее вернуться домой, к человеку. Поняв это, волчица понурилась. Она догадалась: когда есть выбор, все живое выбирает то, что легче, понятнее и доступней…
Кэрны повела волчат обратно к селу. Те уже не плелись устало. Не ложились отдыхать на ягель. Не рычали друг на друга. Они мчались так, что лапы едва касались кочек. А прыжкам их могла позавидовать любая стая. Хоть и не взматерели еще, а мышцы так и перекатываются под шкурой. Пусть не в тундре, у человека выросли, а смотрятся куда как лучше своих ровесников — диких волчат.
Что там за возня? Кэрны подскочила. Это ее волчонок сойку из–под куста выволок. Та и скрипит на всю тундру простуженным горлом. А волчонок старается. Перья во все стороны летят. Сойка орет. Оно и понятно, кому же понравится, когда раздевают из шкуры? Но то ли будет, — радуется Кэрны, глядя на волчонка. А тот уже вошел во вкус. Клюв сойки придавил лапой. Надоел скрип. Хоп! И откусил голову. Только клюв и лапы остались у стланика… Настоящий волк! Вон как чисто с добычей разделался. Даже воронам ничего не оставил. Хороший тундровик, — облизывается полукровка. А другой волчонок тем временем гнездо кроншпиля разорил. Слопал весь выводок. А теперь на лягушку смотрит. Нельзя ли и ее проглотить? Но больно она некрасивая. И голос смешной. А тут Кэрны подоспела. Рыкнула. Волчонок понял, отскочил…
Остальные двое волчат из–за кедровки подрались. Ловили вместе. А вот поделить поровну не могут. Грызутся. Полукровка разорвала птицу. Помирила. Оказывается, поделенная добыча тоже вкусна. Морды волчат в птичьем пуху, в крови, довольные. Дорога домой хороша, но еще лучше, когда бежишь сытым. И волчата, изредка оглядываясь на полукровку, лезут в норы, под кочки и пеньки. Ведь скоро село. А во дворе дома не поохотишься…
Кэрны с волчатами вернулась вовремя. Хозяин уже впрягал ездовиков в нарты. Завидев вернувшихся, сказал что–то одобрительное…
А уже на следующий день жизнь в одинокой избе на берегу реки продолжалась, будто и не было отлучки.
Шло время. Взрослели волчата. Кэрны все чаще уводила их в тундру. Приучала, чтоб смогли выжить в ней. Но всегда к вечеру приводила волчат к избе, к человеку. Так прошло лето. К домику охотника, как и ко всей тундре, осторожно, на цыпочках подкралась осень.
Она зашуршала по крыше первым робким дождем. Вымочила собак до костей. И, не дав обсушиться за весь день, ударила ночью заморозками. Сковала первыми холодами тундру. Ездовики, не выдержав, заскреблись в избу к человеку. К теплу запросились. Обсушиться у печки, у огня… Кэрны сидела в углу избы. Она размышляла о своем. О предстоящей зиме, о близком времени свадеб…
А осень шла в тундру шаркающей старой волчицей. Она спотыкалась на каждой кочке и лила бесконечные слезы на сникшую траву, на облысевшие кусты и деревья. Голодной сворой выли в печной трубе ее ветры, скулили всеми тундровыми голосами.
Сникли ездовики. В эту пору им вовсе не хотелось вылезать из избы в серую мокроту. Собаки предпочитали отсыпаться у теплой печки. Скоро зима. И тогда человек не даст отдохнуть. Будут они колесить по тундре, пурговать в снегу долгими днями. А едва метель уляжется — опять в путь, и снова будут натирать бока и плечи тугие ремни нарт. Собачьи дороги в тундре длинные. Они начинались там, где рождался сугроб утра, утра без рассвета, а заканчивались, когда мороз разрывал рыхлое солнце на множество сосулек–звезд и подвешивал их в темном, как медвежья шкура, небе. Отогревшись за ночь на этой шкуре, они, растаяв, опять стекутся в желтый негреющий ком, и все повторится сначала…
Где–то под сугробом ездовики выкусят наспех снег, забившийся меж пальцев лап. За долгий путь он превращается в лед и до крови, до костей растирает пальцы. Но человек не всегда поймет, почему захромала собака. Не сразу заметит хозяин кровавый след на снегу. А и увидит — чем поможет? Тундра его самого заставляет слезать с нарт и бежать. Отдыхать без времени нельзя. Никому.
Хозяин и теперь не сидит без дела. Вон капканы мастерит, большие и маленькие. На всякого зверя впрок. Кэрны, глянув на них искоса, рычит. Свое все ж помнится. А человек словно не замечает. Он даже подвывает что–то себе под нос. Кэрны прислушалась. Поняла по–своему, что и у ее хозяина будет свое время зимой и выйдет он в тундру звать к себе подругу. Иначе с чего бы этот монотонный, как осенний дождь, вой? Только для зова, — думает волчица, понимающе глядя на хозяина. Осень того не угнетала. Он торопился, и капканы грудой топорщились в углу.
Кэрны знает, что человек будет ставить их на зверей. Кто в них попадет? Может, белолобый? Но нет, после случая с нею он будет еще осторожнее — не кинется на приманку. Хотя, как знать, что лучше, жить в тундре или… Но нет, ее, полукровку, человек оставил жить из–за волчат. Они ему нужны. А белолобый… Его, возможно, проткнул бы железной сосулькой. Да и не ужился б вожак с человеком. Вряд ли и одну ночь стерпел бы охотника. Выбрал бы момент в сарае. И все… А что все? Ничего нельзя угадать. Уж как она, Кэрны, боялась медведя! А человек и глазом не сморгнул. Убил… А нот ее, когда волчата родились, даже не прогнал. Кормил. И до сих пор… Хотя она не ездовик. Волчата на что не окрепли, а уже нарты таскают. Она же налегке бегает. Значит, не из–за них человек ее терпит. И не для защиты от зверей держит подле себя. Зачем же?..
У–у–у–у, — зевает Кэрны, устав от этих совсем не волчьих раздумий, кто их поймет, этих людей? Сыта, и ладно…
Однажды, когда полукровка лежала в своем углу в двери, ей вдруг нестерпимо захотелось уйти из избы. Хоть на время. Из щели в бревнах так вкусно пахнуло щемяще свежим холодом. О, этот зовущий запах тундры! Он продирал от кончиков ушей и до хвоста. Устоять перед ним невозможно. Он щекотал ноздри, манил и дразнил каждого рожденного тундрой. Волчица беспокойно заметалась по избе. Псы недоуменно покосились на нее. Человек спал. И Кэрны не выдержала. Она наскочила на дверь, толкнула ее всем телом. Та распахнулась, раззявив рот, и выпустила полукровку. Вслед за нею выбежали ее волчата. Им тоже не спалось по ночам. Видно, пришла их пора.
Полукровка нюхала снег. Первый снег этой зимы. Он сыпал с темного неба белыми хлопьями, словно там, наверху, большая стая потрошила куропаток. И белые перья птиц летели на землю стылым пухом.
Волчица села на запущенную кочку, облизала повлажневший нос и завыла призывно, молодо. Волчата подтянули ей. И только теперь, оборвав вой, Кэрны увидела, как подросли они. Нет в них прежней неуклюжести. Нет бесшабашной игривости. Их шерсть огрубела. Окрепли лапы. Морды вытянулись и совсем не походили на собачьи. Уши уже не висели. Они торчали на головах короткими сухими листьями и настороженно вслушивались.
Кэрны радовалась, что ее волчатам не так уж мало волчьего перепало от тундры. Вот только белые пятна на лбу каждого — как метка собачьего рода, какой не бывает у волков — выдавала ее детей. Но теперь полукровка была спокойна: она приучила волчат к тундре, и брюхо каждого, а значит, жизнь не во всем зависит от подачки из рук человека, от его настроения. Даже в этом они — сильнее собак. И… свободнее. Как хорошо! Волчата поют. Они зовут к себе подруг. И те, конечно, придут. Но, обзаведясь волчицами, ее дети уже никогда не вернутся к человеку. Они навсегда останутся в тундре и не станут возить охотника, не потянут рядом с собаками постылые нарты. Рожденный тундрой должен жить свободным. Теперь и ей не стоит возвращаться к человеку.
Кэрны вслушалась. Умолкли и волчата. Онемела тундра. Ни звука, ни голоса не было слышно. Лишь снежинки шуршали в темноте, будто потирались боками друг о дружку, кидаясь на тундру громадной стаей, поедали каждый темный клочок.
Кэрны не верилось. Неужели здесь нет никого? И она завыла еще истошнее. Потом пели волчата. Долго, протяжно. Ох и хорошо у них получалось! На такой зов не удержатся, обязательно придут волчицы. И волки. Может, и белолобый услышит ее. Ведь пришла пора волчьих стай.
Кэрны первой заметила сверкнувшую пару волчьих глаз. Полукровка вильнула хвостом. Кому–то повезет…
Это была волчица. Она осторожно подходила к волчатам. Вот остановилась невдалеке. Присела. Завыла, подзывая одного. К ней кинулись все четверо. Волчица, отскочив, предложила тем самым помериться им силами меж собой. Кто победит, тот и станет ее другом. Такой отбор признавали все волки.
Но дети полукровки не знали этого закона тундры. Человек не позволял им драться меж собой. Да и в своре признавалась лишь игра. Потому дрались они редко. Вот и не поняли волчата, чего хочет от них пришедшая на зов. Они и не предполагали, что в тундре все лучшее можно лишь отнять. В схватке. Само по себе в ней ничего не дается. А потому удивленно смотрели на волчицу, нюхавшую воздух. И решили, что той хочется поиграть. Все четверо опять кинулись к ней. Она оскалила клыки, рыкнула зло. Волчата набросились, перевернули ее в снег. И та почуяла от них собачий запах. Вскочила. Зло кинулась на них. Шерсть на ее загривке встала дыбом. И тут пришлось вмешаться Кэрны. Ведь волчата в драках были неопытны. А полукровке такая стычка не внове… Волчица с порванной глоткой вскоре затихла в снегу. Волчата, испуганные, жались друг к другу. Им снова захотелось к человеку. Но… Сюда уже приближалась стая. Услышан был зов, замечена схватка. В стае было немного волков, затo волчиц…
Кэрны помчалась, увлекая волчат, поближе к жилью человека Может, стая не станет догонять? Хорошо бы… Но стая не умеет останавливаться на полпути. И полукровка, забыв о недавних песнях, неслась, опережая собственное дыхание, слыша, что волчата бегут рядом, не отставая, а стая несется следом.
Полукровка уже догадалась, что в стае нет старых и увечных. Слышала, как ровно бегут волки, как легки и сильны их лапы. Но и от них могла бы уйти Кэрны, если бы не волчата, которые были еще не так выносливы. А стая уже нагоняла. Вот она начала окружать, брать в кольцо полукровок. У Кэрны даже дыхание сбилось. Она знала: схватки не миновать. А до избы хозяина уже совсем близко! Но он спит… Человек и волк еще тем разные, что охотятся не в одно время. Кэрны впервые с сожалением вспомнила об этом…
Вот и изба показалась. Стая чуть опешила. Испугалась и Кэрны: если ей и волчатам удастся выжить, то даже один уцелевший волк приведет сюда новую стаю. Логово своры и человека здесь, в тундре, — хорошая приманка. Значит, нельзя дать уйти, нельзя выпустить живым ни одного, иначе не миновать новых набегов: ни одной спокойной ночи не подарит тундра. Волчицы не столь опасны — ни одна стая не пойдет за ними. Но волки… Кэрны сжалась в комок. Пропустив вперед волчат, резко, в прыжке повернулась и впилась клыками в шею набежавшего вожака. Тот перевернулся, тряхнул башкой. Кэрны перехватила ему глотку и… тут же отпрянула. Кто–то успел полоснуть ее по боку клыками, дав вожаку передышку и возможность встать на лапы. Полукровка увидела перед собой волчицу. Схватила ту за бок. Тряхнула. Выпустила. Не сдохнет, но все равно сейчас не сможет драться. А тут — укус. За лапу. Полукровка взвизгнула. Разъяренный вожак уже опрокинул ее на снег. Кэрны задние лапы подняла, подтянула их. Передними уперлась в морду. Рывок! И вожак с распоротым брюхом покатился по снегу…
Полукровка вскочила — удивленно уставилась на своих волчат. Вот это да! Они дрались так, словно выросли в стае. Оказывается, они не умели убивать, пока их не кусали. А тут само собой все произошло. Будто все время жили в тундре. Нет, та и впрямь щедро наделила их всем…
Полукровка впервые увидела в каждом из них — белолобого, вожака. Только он умел так коротко и зло расправляться с волками. Его захваты, его рывки, его сила! Для первой схватки — совсем неплохо! Вон как сократили стаю, опешившую от потери вожака. Нельзя давать опомниться… Кэрны нагнала убегавшего волка, перекусила заднюю лапу, рванула, подсекая, вторую. И, повалившегося, разодрала без труда. Еще волчица! Ее — за бок и об корягу. Прийти в себя — не дала… А эта — опять? Волчица! Да такая матерая! Та, что помогала вожаку. Вон и бок прокушенный… Но почему она вдруг остановилась? Нет, драться не собирается. Но Кэрны все равно не даст ей уйти! Полукровка ощетинилась, начала подходить. И когда до матерой оставался один прыжок, из–за кустов выскочили волчата–полукровки. Подбежали к Кэрны. От них пахло волчьей кровью, потом… Все четверо еще не остыли от схватки. Не успев зализать укусы, спешили помочь матери. А тут… Матерая волчица, подогнув лапы, миролюбиво подошла к волчатам. Нюхала их бока и морды. Лизнула одного. Тот отскочил. Ни Кэрны, ни ее волчата не знали, что вот так внезапно встретились они с матерью белолобого. Но кидаться на ту, которая не собиралась нападать или защищаться, полукровки не могли. И мать белолобого, единственная чудом уцелевшая из всей стаи, понуро смотрела на волчат, на их белые пятна на лбу. Вспоминала своего волчонка. Меченного ее бедой… С той поры она не приносила потомства. Не искала себе друга в стае. Ведь того, ее пса, порвали в тундре волки. А она помнила его. Волчицу не радовала зима — время свадеб. Мать белолобого и в стаях оставалась одинокой. Собака — не пара волку, но и волк — не чета псу… И подходивших к ней волков отталкивала, отгоняла, отпугивала, а иногда и разрывала волчица. Почему? Да она и сама не могла понять. Или не хотела…
Волчата недоуменно смотрели на мать белолобого. А та не торопилась уходить. Странно, но и от этих, еще молодых волков, пахнет так же, как и от того пса. Пахнет человеком. Но и он не сумел сберечь от стаи отца белолобого. А этих… в драке и она могла нечаянно погубить. Волчица тихо пошла прочь от полукровок. Знала: они не нападут сзади. И вскоре скрылась за кустами и кочками, оставив за собой петляющий, как волчьи судьбы, след на первом снегу…
Кэрны еще раз подумала: лишь волк смог бы привести сюда стаю. Волчица — нет. На месть у них слабая память. Ушедшая от беды волчица не возвращается на опасное место… И полукровка вместе с волчатами спокойно побежала к избе. Ни ей, ни им не хотелось больше в тундру. Их первая песня на первом снегу могла стать и последней.
Утром человек, едва вышел из избы, увидел следы ночного побоища. Снимая шкуры с убитых волков, все нахваливал полукровок. Он не знал, что убежавший в тундру след оставила волчица, какая никогда сюда не вернется…
Пока не выпадет в тундре новый, постоянный снег, сюда, в избу, не стоит наведываться — решил человек. Лучше приехать после хорошей пурги…
Упряжка вскоре тронулась в путь. Собаки зло порыкивали на волчьи шкуры, какими были загружены нарты. Полукровка бежала следом и радовалась: впервые, без постромков и лямок, бегут впереди собак ее волчата. Снял с них ошейники человек. Что–то по–своему понял… И волчата, прокладывая путь нартам, бежали, будто оберегая ездовиков и человека от всяких внезапностей. Спешили домой.
А через пару недель случилось непредвиденное… Охотник увел упряжку далеко от села. В этот раз он не позволил подросшим собачьим щенкам увязаться за нартами, а оставил их сторожить дом в селе. Кэрны, как могла, мешала охотнику. Сдерживала ездовиков. Но человек не понимал. Полукровка чуяла близкую беду и выла на бегу, предупреждая охотника. Но тот не обращал внимания, полагая, что природа волчицы дает о себе знать. Он поторапливал ездовиков. Тревога Кэрны усилилась. Она заскочила вперед и хотела повести ездовиков к дому. Но собаки слушали лишь голос человека, который вел их к черному болоту. Оно замерзало лишь в середине зимы. В этом месте даже волчьи стаи старались не пробегать. Но этого не знал человек, решивший освоить новый охотничий участок. Вот упряжка подкатила к болоту, едва успевшему покрыться постоянным снегом. Место здесь было открытое, доступное всем ветрам. Тут никогда не держалось тепло. А запах болота гнал отсюда даже самых голодных волков. Зато пушного зверя водилось в избытке. Они–то и нужны были охотнику. Он ставил петли и капканы, ловушки. Радовался заранее предстоящей добыче. Он не видел, как портилась погода, как насупилось, посерело небо, как потянулись по болоту первые змеистые извивы снега — вестники надвигающейся пурги. Здесь она не медлила — налетала внезапно.
Почуяли ненастье собаки. Валялись в снегу. Но человек увлекся: он протирал капканы заячьим жиром, чтоб отбить от них запах своих рук, и ставил их ловко под кочки и пни. Маскировал петли. Соблюдал все охотничьи предосторожности. Забыл обо всем. И… пурга взвихрилась сразу. Она заволокла небо сизой тучей. Опустившись над тундрой, гуднула пустым брюхом по снегу, по болоту. Ветер, поднявшийся будто из середины болота, встревожил ездовиков. Собаки вмиг свернулись в комочки под стлаником, подтянули задние лапы к самым мордам, закрыли глаза. На сколько затянется эта пурга? Дни или недели придется псам лежать голодными под жестким одеялом из снега? Никто не знает наверняка… Лишь бы дожить до конца ненастья. Выбраться из снега. Но повезет ли, кто знает?..
Человек заметил наступавшее ненастье не сразу. Вот он разогнулся, глянул во все стороны. Заметил спрятавшихся от ветров ездовиков и понял: пурга будет свирепой. Он вслух посетовал на собственную неосторожность. Заметь ненастье вовремя — успел бы добраться загодя до зимовья и чаевал бы теперь перед печкой. Да и собачкам не пришлось бы мучиться… Но делать нечего. Разгрузил охотник нарты, поставил их торчком, закрепил остолом, чтоб ветер не унес. Прячась за ними от пурги, развязал кукуль. И, разувшись до чижей[4], положив рядом с собой галеты, влез в него. Крикнул к себе вожака упряжки. Тот подошел. Понял. Лег сбоку. Так теплее и человеку, и собаке. С другой стороны улегся волчонок.
А пурга, будто разозлившись, что не сумела испугать, взвыла истошно, зло! И, подхватив уже не пригоршни, а тучи снега, налетела на тундру злой ведьмой. Собаки повизгивали от жестокого мороза, усилившегося от ветра. Волчата прижались к Кэрны. Морды под брюхо ей спрятали. И только один потому остался с человеком, что поверил: с ним будет безопасней и не так страшно.
Охотнику в медвежьем кукуле было тепло, даже жарко. И он оставил в нем лишь небольшое отверстие, чтоб дышать. Эта пурга в открытой тундре для охотника была далеко не первой. Сколько раз приходилось пережидать ее вот так, как теперь. Иногда пургу звали «старик». Этот свирепствовал по три дня, не больше. Его охотники не пугались. Боялись они «старуху». Такая пурга была опасна всем. Всему живому. Начинала она исподтишка. Вначале лизала поземкой наст, полозья нарт. А потом бушевала злее «старика». Но не считанные дни, а неделю, две, три. Случалось, отдохнет день–другой и снова взовьется. Никому в тундре не даст прийти в себя. Измотает и человека, и стаю. Даже сопки, пни и коряги стонут от нее. Никого не щадит «старуха», никого не жалеет…
Человек, еще когда забирался в кукуль, глянул на темное небо. Решил: значит, сразу пурга взбесится. Это «старик»…
Кэрны тоже глянула на небо. Черное. Много силы у пурги. Не скоро растрясет ее на болоте. Тут просторно — долго гулять будет. Значит, «старуха»…
Пурга, упав с неба, забилась в тундре подранком. Она метала снег. Наваливала сугробы и тут же раскидывала их. Пурга переставляла сугробы по своему капризу. Теперь она одна хозяйничала в тундре, и ей не пристало уставать. Вот она сняла сугроб с нарт, вымела из–под снега человека и вожака. Хохотнув над обоими, ухватила пса, оторвала от тундры, от хозяина. И, покатив его лохматым комком, била по обледенелым кочкам. Вожак взвыл. Пурга будто смеялась, волоча его все дальше от человека. В тундре охотник не хозяин. Пурга, подхватив пса, тащит его дальше. Хлоп об корягу! Вожак визжит. Из глаз слезы льют и тут же замерзают прозрачными сосульками. Их некогда сорвать. Собака пытается влезть под корягу, удержаться. Но разве спрячешься на болоте! И снова летит вожак упряжки стонущим лохматым комом. Пурге вздумалось поиграть. А она свою забаву не выпустит…
Стонет пес, катает его по болоту пурга. Вот он завяз. Барахтается. Лапы… Его передние лапы затягивает трясина. Вожак рванулся. Но нет, и задняя застряла… А пурга хохочет зло. Вожак взвыл. Зовет человека. Ведь всю жизнь служил ему. Но охотник не слышит. В пургу так сладко спится в кукуле…
Пес увяз по брюхо в незамерзающей трясине. А пурга сыплет на его спину и голову снег. Заживо хоронит.
Но… кто это разгребает лапами сугроб? Волчица! Жрать захотела? Покуда еще не сдох — это так удобно. Ведь и противиться не сможет… А Кэрны спешит. Главное — успеть схватить за загривок. Тогда обязательно вытащит. Если болото не засосет ее вместе с вожаком.
Кэрны хватает пса, сама на брюхе пытается отползти. Упереться не во что, да и опасно. А пес тяжел. Наверное, от старости. Полукровка хватает загривок надежнее. Тянет рывками. Вожак молчит. Терпит. Вся пасть волчицы в собачьей шерсти. Да неволя заставляет помочь псу. Засосет его болото — опять волчат впряжет в нарты человек. А Кэрны этого не хочет. Тянет она ездовика, рыча на него, на глупого человека, на злую пургу. Тянет так, что в глазах рябит.
Еще перехват. Кажется, получилось. Рывок. Передние лапы свободны. Вожак пытается сам отползти от опасного места. Но задние лапы. Эх, незадача! Еще рывок! Теперь — проще. Пропустив вожака вперед, Кэрны ползет сзади. Кто его, старого, знает, хватит ли сил добраться к человеку? Хватило. Теперь отогреется. И пусть живет. В упряжке. Он и рожден для нее. Потому зовется собакой. А ее волчата не должны жить в такой неволе. Они звери тундры, ее дети. Сейчас она их хозяйка. Она, а не человек!
Вожак с трудом улегся на прежнее место: под кукуль, в ноги человеку забился. А полукровка возвратилась к волчатам. Греясь и повизгивая от усталости, она подумала о том, что какая чистокровная волчица полезет в эдакую непогодь па болото за псом. Она скорее б выбрала человека. Он в кукуле беспомощен… И, словно поняв оплошку, пурга обрушилась на Кэрны. Но не смогла сорвать ее с земли. Полукровка точно вросла в нее. Нет, такую не укатить на болото. Покуда есть силы — она не поддастся пурге, которая заваливает Кэрны сугробом. Самый высокий намела. Из–под такого попробуй выберись живьем! Пять дней на нем пурга плясала. А на шестой — заметила внизу в сугробе маленькую дырку, из какой шел пар от дыханий. И, развернувшись, взбеленилась вновь пурга. Залепила дырку. Намела рядом с этим сугробом целые горы снега. Уж теперь никто не выберется! Ни один не выживет…
Человек лежит в кукуле голодный. Галеты кончились. Надо бы вылезти. Там, в мешке, под нартами, есть и сахар, и масло, и юкола. Но как встать? Его замело снегом так, что невозможно пошевелиться. Теперь вся надежда на собак. Закончится пурга — сами вылезут и его отроют. Но когда? Сколько дней прошло? Наверное, пурга не ослабевает… Охотник зовет вожака, но голос умирает в кукуле, его никто не может услышать…
«Неужели собачки сдохли? Не вынесли пурги. Но не может быть, чтоб все. Кроме вожака, в упряжке есть сильные, молодые ездовики! Хотя и их мог погубить мороз», — думает охотник, и холод страха от пяток до макушки пронизывает его. Он знает: не выживут ездовики — значит, и самому придется умереть здесь, среди тундры. Пока сын хватится — поздно будет. Ведь не знает он, где искать снежную могилу…
В кукуле под сугробом так тихо, что ни один звук тундры не доходит сюда. Человек пытается повернуться, но напрасно. Ни ногой, ни рукой не пошевелить. Словно младенца, спеленала тундра.
А пурга мела еще три дня. И лишь к вечеру, уставшая, улеглась на сугробе, каким завалила Кэрны и всех. И сразу в тундре стало тихо. А небо усыпали любопытные звезды, они будто хотели увидеть, кто сумел уцелеть после такой пурги.
Но вот диво! Из–под сугроба, будто из логова, выскочила волчица, а вместе с нею — все четверо волчат. Даже того, какой пожелал остаться с человеком, в одну из ночей выкопала Кэрны и загнала под сугроб, к остальным волчатам. Теперь вот они и выбрались все. Под боком у матери оказалось выжить проще…
Кэрны отряхнулась. Глянула вокруг. Пойти в тундру вместе с волчатами и подкормиться там? Но сейчас все зверье лишь откапывается. После пурги сил мало. Не скоро вылезут. Может, лучше пока раскопать снег, где лежат мешки с юколой? После него и охотиться потом проще будет… Но юкола под нартами. Значит, надо поднять человека, — догадалась Кэрны и поплелась к большому сугробу, увлекая за собой волчат. Те разрывали снег остервенело. Кэрны изо всех сил помогала им. Два раза отдыхали полукровки. А едва переведя дух, снова терзали сугроб, который хотя медленно, но поддавался… Когти рвут снег. Вот и кукуль. Кэрны тычет в него мордой. Охотник едва пошевелился. Кэрны лапой наступила на кукуль. Торопит. Охотник высунул из кукуля голову. Глянул на Кэрны, волчат. Трудно вытащил руки. Потом попытался встать. Но сразу не смог. Лишь передохнув, вылез из кукуля и тихо сел на сугроб.
Полукровка ткнула хозяина в плечо носом.
— Выручай, Кэрны. Найди собак. Откопай нарты, иначе сдохну. Помоги, — сказал человек.
…Первым вырыли из–под снега вожака. Потом, уже вместе с ним, пятерых собак. Те так отощали, что едва держались. Затем еще двух ездовиков. Потом — троих собак. Они замерзли. Совсем. Навсегда вырвала их из упряжки пурга.
Лишь глубокой ночью отрыли собаки вместе с человеком нарты, мешки, все, что они везли с собой. Охотник раздал юколу. А когда в животах потеплело, хозяин погрузил мешки. И, поставив вместо замерзших троих волчат, направил упряжку к зимовью.
Кэрны видела, что человек съел лишь одну рыбешку, зато собак, волчат и ее накормил досыта. И хотя едва шел, все ж не сел в нарты.
Кэрны бежала позади всех. Она обиделась на хозяина за волчат, каких тот снова поставил в упряжку. И вдруг — что это? Чья тень мелькнула? Кэрны собралась в комок, два прыжка и — добыча в зубах. Увы, это не заяц. Песец. Кэрны брезгливо чихнула. А подоспевший хозяин обрадовался. Схватил задушенного песца, а полукровке дал кусок вяленого мяса. Да еще и похвалу в придачу. Это–то она поняла… И решила придавить кого–нибудь еще по дороге, чтоб человек дал ей мяса. Но песцы долго не попадались. А ей хотелось есть. Сытость от юколы по пути растряслась. Завидев соболя, Кэрны его нагнала. Еще живого в зубах приволокла. К ногам хозяина положить хотела. Но зверек едва не сбежал. Кэрны его за голову придавила. Охотник поднял соболя. Опять хвалил. Но полукровка ждала мяса. Хозяин отрезал ей кусок побольше. Заметил такое и волчонок, свободный от упряжки. Тоже лакомства захотел. Горностая из–под снега достал. А Кэрны — лису. По хорошему куску дал человек. Потом песца поймал волчонок. Опять — мясо. Полукровка радовалась. Ведь ни песцов, ни соболей, ни лис, ни горностаев не едят ни волчата, ни она. Но их, наверное, ест человек. А взамен отдает мясо. Добыча — за добычу. Что ж — так еще лучше. За день этого пушняка можно натаскать много. Сама сыта, и волчата…
До зимовья пока бежали, полный мешок набил пушниной охотник. Ни одного заряда не истратив. А у Кэрны и волчонка — животы вспухли…
Вот если б человек отпустил из упряжки волчат, тогда все мясо ему пришлось бы нам отдать, — мечтала Кэрны…
А через два дня, когда хозяин, побыв в зимовье, опять вернулся в село, он первым делом снял с троих волчат ошейники и поставил вместо них уже окрепших щенков.
— Приучай, Кэрны, и ребятню свою к охоте, — сказал охотник, и впервые полукровка правильно поняла человека…
Назад: Глава 2
Дальше: Глава 4