Книга: Пасынки фортуны
Назад: ГЛАВА 6
Дальше: ГЛАВА 8

ГЛАВА 7

 

Кузьма не собирался идти на суд над Катериной. Он не любил сборищ, ненавидел ликование толпы, похожее на пир стаи. Он не терпел вида загнанных в угол, обессилевших жертв. Он не признавал закона большинства над одним. Он ненавидел правоту толпы и «малин». Он не раз испытывал все это на собственной шкуре.
Кузьма всегда презирал сборища. Дерущиеся, пьющие, орущие, требующие, они все имели одну суть, одну основу. Они орали от пустоты в желудке и голове, пытаясь звоном наполнить свободное место. Не все это понимали. Кузьма всегда считал толпу бездельницей и дурой. Многолика? Тем хуже. Огрызок предпочитал громким голосам тихие дела. После которых ни в голове, ни в животе пустого места не оставалось.
Процесс был назначен на выходной день, чтобы собрать побольше народу в зале. И с утра около клуба начала собираться толпа.
Огрызок не знал, куда себя деть. Он не любил рыбалку, а потому отказался пойти с Чубчиком на утренний клев. Лежать целый день на печке не мог и слонялся по двору, ища себе дело. Но двор был давно и тщательно выметен. Крыльцо вымыто. Калитка покрашена, ограда подновлена.
Кузьма сел перекурить на крыльце, когда услышал рев толпы, донесшийся от клуба. Понял, вот-вот начнется суд.
В клубе никто и не приметил появление Огрызка. В зале собралось столько поселковых, что не только стоять, дышать было негде.
Кузьма понемногу проталкивался вперед. Он не хотел быть стиснутым, словно кент в трамбовке, и пробивался. Кто-то из баб заметил его и, подвинувшись, дал место рядом.
Председательствующий суда, оглядев переполненный клуб, начал заседание. Кузьма не слушал протокольное начало. Оно всегда и всюду было одинаковым. Огрызок смотрел на Катерину.
Женщина сидела к нему спиной. Но по всему было видно, что она спокойна и не ждет для себя от этого процесса ничего страшного. Она видела, что выездная комиссия суда приехала из Магадана на обычной служебной машине. Без воронка и охраны. Значит, заставят ее уплатить штраф, на том все дело кончится.
Так думали и поселковые. И только припоздавший Огрызок увидел примчавшуюся «кутузку», подрулившую за угол клуба, и двух милиционеров, не захотевших войти в клуб сразу, ожидавших оглашения приговора на улице. Кузьма увидел его со двора Сашкиного дома. Понял, суд над Катериной, его результат уже предрешен. В клубе будет разыгран процесс, рассчитанный на публику. А основное решение давно было принято. Задолго до суда… Огрызок увидел ликующие рожи подсобниц из столовой. Вон и Ленка, та, которую огрела каталкой Катерина.
Кузьма еще вчера видел ее. Поздно вечером с работы шел. Мимо столовой. Вдруг из-за угла шепот услышал. Оглянулся. Увидел Ленку с парнем, так похожим на Самойлова. Тот юбку девке чуть ни на макушку задрал. Облапил свойски привычно, девка не отбивалась. Повизгивала. Чуть не на уши вставала.
А теперь всю голову перевязала. Глаза закатывает, будто умирает. Ее поддерживают подружки-подсобницы. Такие же потаскухи, как и Ленка. Государственный обвинитель, равнодушно оглядев собравшихся, откровенно зевал. Судья, разложив все бумажки по местам, предоставил слово потерпевшей стороне, Ленке.
Та, одернув юбку, словно только что из рук мужичьих выскочила, пошла к сцене, держась за голову, стоная на весь зал.
— Бедная девка, чуть не убила тебя стерва, — прошамкала старуха с передних рядов.
— Течка замучила сучку! Не допрыгала за углом! — сорвалось у Огрызка с языка невольное. И, хохотнув, добавил: — Вчера на рогах до ночи стояла. А теперь голова болит! Ну и профура!
Зал взорвался мужским смехом. Судья постучал карандашом по столу, пообещав удалить мешающего.
Ленка, не узнав по голосу Кузьму, окинула зал злым взглядом, вспыхнула, вмиг стонать перестала. Начала рассказывать о драке в столовой.
— Катерина всегда к нам придиралась. Мы терпели все, считались с ее возрастом. Она даже материла нас! — выдавила Ленка слезу, всхлипнув.
— Биографию рассказывала! — снова встрял Огрызок.
— Кто хулиганит? — перекрывая смех, спросил судья.
— А когда от нее сбежал сожитель, повариха как сбесилась! На всех кидаться начала! И на меня! Вроде я в том виновата, что с нею сам черт не уживется! — вставила Ленка шпильку Катерине.
Огрызок будто на окурке сидел. Ждал своего момента. Он не любил слушать, как треплют его имя, и решил отомстить.
— Повариха говорила, что я вложила ей в сумку чеснок и мясо. На самом деле она ко всем ревновала своего сожителя. И когда я ей о том в глаза сказала, она схватила каталку и ударила меня по голове. Когда у нее стали отнимать каталку, она и других подсобниц избила. Если бы не вступились рабочие, посетители наши, повариха поубивала бы нас. Она даже грозила, что достанет всех из-под земли! — схватилась Ленка за голову и снова застонала на весь зал: — Я прошу суд наказать преступницу! Она должна была учить нас поварскому делу, передавать опыт, растить смену. А Катерина только материла нас, ничего не объясняла, не показывала. Держала нас на побегушках, как уборщиц. И мы все отказались работать с нею. Она не оценила доверия поселка, который, не глядя на ее прошлое, дал растить молодую смену. Она осталась вчерашней, той — из зоны. А потому, считаю, ее опять туда вернуть надо. Как неисправившуюся! Пусть она там живет и работает среди равных себе. Таких же уголовниц!
— Прошу не подменять суд! И не переходить за рамки дозволенного! — осек потерпевшую председательствующий.
Ленка, смутившись, бегом к своему месту вернулась. Забыв о болезни. После нее в суде допросили остальных подсобниц. Они почти дословно повторили показания Ленки, не добавив к сказанному ни слова. Потом выступали свидетели, разнимавшие, очевидцы, сочувствовавшие. Все клеймили повариху. Никто не пожалел ее, не нашел для Катерины ни одного доброго слова. Будто не о бабе, о лютом звере шла речь. Наизнанку бабу вывернули. Всю подноготную наружу вытащили. И Катерина поняла. Опустила голову. Плакала тихо, неслышно. Прощалась с волей, короткой, как сон. Она боялась оглянуться.
«А вдруг нет его в зале, померещилось на миг? И снова одна… Помочь не сумеет. Но хоть пожалеет молча. Как глупо все получилось, — вздыхала баба. — Сама себе навредила дурной башкой. Всю жизнь из-за этого мучилась. А ничему не научило прошлое. Будь в тот день Кузьма рядом, не сорвалась бы», — думала Катерина.
Поселковый люд, накаленный услышанным, гудел злобно:
— В зону ее, суку! — требовали громко.
— До смерти там продержать!
— Кто хочет что-нибудь добавить к сказанному? — спросил судья, оглядев зал.
Желающих вступиться за бабу не было. И тогда встал со своего стула обвинитель, приготовившись просить срок для Катерины, откашлялся.
— Я скажу! — внезапно встал со своего места Огрызок и, насторожив весь зал, встал перед собравшимися: — Сегодня все вы дружно пришли судить Катерину. Одиночку. Неграмотную беззащитную бабу! Прибывшую к вам из зоны, чтобы хоть немного согреть рядом с вами сердце свое и душу. Увидеть людей добрых и понятливых. А главное — справедливых.
— Вы по сути! Биография подсудимой известна! — хотел прервать судья, но Кузьма его не услышал.
— Обвинителей и судей за свою жизнь повидали мы все. И помимо процессов. Кому из собравшихся не причиняли боль клеветники и сплетники? Вряд ли сыщется такой средь вас!
— Это ты верно сказал, — согласился кто-то вслух.
— Вы все пришли судить. А многим ли из вас причинила горе эта баба? Кого оставила голодным, кого обделила, у кого отняла из рук кусок хлеба? Кого обидела ни за что?
Зал молчал.
— Все годы эта женщина работала на кухне, не зная отпусков, праздников и даже выходных. Так продолжалось восемь лет. Ответьте мне, кто из вас вынес бы такую каторгу? Кому из вас подарком показалась бы работа с пяти утра до десяти вечера? Да ни в одной зоне так не вкалывают! Уж я это знаю доподлинно! Там отдых в сравнении с ее волей. Вы не накажете, а наградите ее! Но я не о том хочу сказать, — едва сумел перекрыть смех Огрызок: — Тут говорили, что я сбежал от Катерины. Не выдержал, дескать, ее характера! Брехня все это!
— Говорите по сути! — терял терпение судья.
— Ну, а теперь по сути! Коль так просите! — усмехнулся Кузьма и заговорил, словно все эти дни готовился к предстоящему процессу: — Сегодня мы говорим о факте, намеренно забывая или не желая вспоминать его предысторию. Ведь случившееся, как бы тут ни пытались его исказить, ни в коей мере не связано со мной. И рассматривать последний случай, без начального, не просто недопустимо, а и незаконно. И если мы сегодня смолчим об этом, завтра любого из вас может постичь участь Катерины. Сегодняшним процессом кому-то на руку скрыть, спрятать уголовное преступление, совершенное не без умысла, с целью ложных подтасовок, привлечь к ответственности Катерину! — выдохнул Кузьма и оглядел притихшего судью, обвинителя, заседателей, собравшихся в зале: — За неделю до драки, а это многим из вас известно, в сумку поварихе были подложены продукты. Ни до того дня, ни потом разговоров о — нехватке продуктов в столовой не было. Никто не подозревал Катерину в воровстве. Подложенного она не заметила потому, что в сумке лежали продукты, купленные в магазине. Их в столовой не бывает. И все же странно, что именно тогда, когда кто-то из подсобниц совершил преступление, в столовой тут же появился рабочий контроль наготове с понятыми, — глянул Кузьма на Катерину, слушавшую его, затаив дыхание. — Как была в тот день избита повариха, имеется медицинское освидетельствование, подтвердившее совершение насилия и телесных повреждений, причиненных женщине. Эти документы находятся в прокуратуре Магадана. Но кому-то не по нраву придать огласке случившееся, и расследование затянуто. Естественно, Катерина, зная о подлости подсобницы, могла подозревать любую из троих. Не удивлюсь, если все они участвовали в этом. Они своими допросами такое подтвердили.
— Врешь ты все! Воры вы! Вместе со своей Катериной! — выкрикнула Ленка с места.
— Подсобницы, видевшие в тот день все, забыли, что вместе с поваром работают не первый год. Никто из них не заступился за бабу. Ни словом, ни пальцем не пошевелил. Даже в зонах, среди шпаны, не видел таких пакостных, подлых, грязных людей. Вот кого из поселка гнать надо! Им мало было подвести повариху под статью! Они мечтают вернуть ее в зону! Молодая смена оголтелых негодяек! Да вам и в зоне места не нашлось бы! Против вас зверь — человек, а стая — общество! Это вас укрыли, спрятали от суда и ответственности! Вас и тех, кто заказал такую пакость! Вас и тех, кто изголялся над бабой в столовой, едва не убив повариху за ваш подлог! Вас не судить, казнить надо! — сорвался Кузьма.
— Все понятно, — хотел прервать обвинитель. Но Кузьма продолжал: — Не Катерина, а подсобницы и те, кто подстроил проверку, учинил расправу, должны сейчас отвечать перед судом. Виновным и половины зала не хватило б! Они и сейчас здесь. Почти все! Почему же не Катерина, а они требуют ее наказания? За что она названа преступницей? Иль вам, собравшимся здесь, как на зрелище, мало было видеть ее истерзанную в тот день в столовой? Почему никто из вас тогда не вступился за нее? Не потребовал правды для
Катерины? Или у каждого эта правда — своя? — откашлялся Огрызок: — Я был судим. Но никогда не признавал победой расправу со слабым и невиновным. И это — не суд! Судилище! И каждый из вас это понимает!
— Во чешет! Ну и Кузьма!
— А чё? Правду-матку!
— А говорили — разбежались они, как два катяха в луже! Где же это?
— Так их, судейских! Руби, Кузьма!
— Оно и верно! Нынче Катерину, завтра другого также за штаны сгребут! Уж коль судить, так чтоб все по правде, как перед Богом! — откашлялся в первом ряду старик, приисковый сторож.
— Молодчага, Кузьма! Нехай доследуют! — увидел Огрызок лесника Силантия.
— Я понимаю, вы приехали сюда с готовым решением. И что бы мы здесь ни говорили — прокурор знает, сколько просить, судья — сколько дать. Но и вы, и мы понимаем, что и этот процесс заказан кем-то… Ничто случайным не бывает. Одно хочу добавить: в случае обвинительного приговора найдется кому сыскать начало.
— Это ваше право! — ответил судья и добавил холодно: — Идите на место. Диктовать суду, а тем более угрожать, не позволено никому. Не забывайтесь!
— Я не грожу! Куда мне? Но предупредить обязан. Этой грамотности многих обучили — ошибки юристов, — пошел Кузьма к своему месту.
— Ну что? Есть еще свидетели? — поинтересовался судья у секретаря.
— Да! Самойлов! — заглянула та в список.
Иван пробирался, расталкивая поселковых локтями. Он встал перед залом слегка помятый, но гордый, что и о нем не забыли. Пусть в последнюю очередь, но он скажет свое слово. Чтоб знали все — он, Иван, не из последних в поселке.
Самойлов достал из кармана исписанные листы бумаги. Хотел прочесть все, что подготовил для суда.
Но председательствующий, заметив, что в руках свидетеля написанного не меньше чем на час, поспешил прервать чтение:
— Свидетель Самойлов! Здесь не собрание — суд! Ответьте на вопросы… Иван сразу сник! Из гордого мужика превратился в мальчишку, запутавшегося на втором вопросе:
— Как вы оказались в столовой в рабочее время? Вас кто-либо послал или вы самовольно оставили прииск? — задал вопрос народный заседатель. Самойлов растерялся. Он не знал, что ответить. А второй заседатель уже свой вопрос задал:
— Свидетель Самойлов, в каких отношениях вы находитесь с потерпевшей? Иван открыл рот, но слова застряли в горле. Мужики, стоявшие вдоль стен, недвусмысленно усмехались.
— Да что там, Ванька, колись! Давно уж не секрет!
— Обучает, — хихикнул кто-то ехидно.
— Половым работам, — уточнили громче.
— Клевета это все! — нашелся Иван и, собравшись с духом, выпалил: — Ничего меня не связывает с потерпевшей. Я даже имени ее не знал!
— Как это не знал?! Ах ты, брехло! — вскочила с места Ленка. Лицо подсобницы побледнело: — Паскуда! Ну, приди еще раз! Всю морду исцарапаю!
— пригрозила на весь клуб. И, вспыхнув маковым цветом, заспешила к выходу, роняя слезы.
— Потерпевшая! Прошу, остановитесь! Вернитесь немедленно! — потребовал судья.
Подсобница остановилась.
— Сюда пройдите, — попросил заседатель Ленку и спросил — Этот свидетель вас убедил спровоцировать драку?
Подсобница молча кивнула головой, исподлобья глянув на Ивана.
— Да врет она все! Ни о чем не просил.
— И чеснок, и лук, и мясо он сказал мне всунуть Катерине! Не верите?! Вон, девчонки знают. Скажут, — указала суду на подружек.
— Он говорил вам, зачем это нужно?
— Конечно! Он с Кузьмой в контрах! Говорил, что эта семейка ему поперек горла стоит. Не считается с ним, унижает, высмеивает. А тут еще Кузьма ему вломил. По яйцам, — прикрыла рот девка, испугавшись собственной откровенности.
В зале уже не смех, хохот стоял, вперемежку с матом:
— Выходит, не только эта дура, а все мы влипли? На поводу у долбодуя шли!
— Значит, этот прохвост все накрутил?
— Да ладно вам! Суд разберется! А вот Ленку жаль. Провел ее, гад, как последнюю дуру! Нельзя такое даром спустить, — гудел кто-то из мужиков.
— Ништяк, выпутается! Хорошо, что не совсем в дерьме увязла… Коротко посовещавшись с заседателями, судья объявил, что в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, дело по обвинению Катерины возвращается на дополнительное расследование.
Собравшиеся в клубе, впервые за последние недели, вздохнули с облегчением. И выходили — одни смеясь, перебрасываясь шутками, другие — матеря Самойлова с его бабьей кодлой, за пакости, устроенные поварихе, за то, что всему поселку загадили мозги.
Ленка с подружками, забыв извиниться перед Катериной, быстрее всех помчалась к общежитию.
Самойлов все еще пытался оправдаться перед судьей, убеждал его, что с подсобницей едва знаком.
Катерина, встав со скамьи, поискала глазами Кузьму. И, не найдя, заспешила к выходу. Люди понятливо пропустили ее, уступили дорогу на волю.
— Эх, бабы! Зачем с вами счеты сводить, с бедолагами? Ведь вы — начало наше. Слабое, зато самое дорогое, как счастье, если оно есть, — вздохнул лесник Силантий.
Огрызок ожидал, когда из клуба выйдет Самойлов, и нетерпеливо оглядывался на каждого выходившего.
Катерина была уверена, что только ее может ждать Кузьма, забыв о людях, сгребла мужика в охапку, зацеловала, залила слезами. И ухватив на руки, понесла домой хозяина, не испросив на то ни его согласия, ни разрешения. Она несла Огрызка, не обращая внимания на смех и реплики поселковых.
— Эй, Катька! Не урони мужика! Не то подберут и не сыщешь! На него уже облава идет, бабья!
— Катерина! Не потеряй сокровище!
— Гляньте! Бабы! Кузьму тащут! Насиловать! А ну, налетай, спасай мужика!
Катерина уже к избе повернула, когда увидела черный воронок, вынырнувший из-за угла клуба. Он выскочил на дорогу и помчался в Магадан. Пекариха вмиг все поняла. Ослабли руки, выпустили Огрызка. Баба смотрела вслед воронку, бледнея. Внезапно она развернулась, заспешила к клубу. Ей так хотелось увидеть заседателей. Тех двоих людей, казавшихся такими же, как поселковые.
Но судейская машина, обогнав воронок, уже была далеко от поселка…
— Спаси вас Бог, добрые люди, — крестясь, шептала женщина. Кузьма решил не спешить и пожить у Катерины до окончания дела, до ее отъезда на материк.
«Еще раз влипнет дура в какую-нибудь историю, больше не выпутается», — подумал Огрызок, входя в избу следом за Катериной.
Он молча затопил печь, принес воды. Смотрел, как основательно управляется Катерина у печки.
— Я даже рада, что пекарихой меня сделали. День работаю, другой отдыхаю. Хоть успеваю дух перевести. Получка, как и в столовке. Ничего не прогадала и не потеряла. Только спокойнее стало мне. Никого вокруг. Одна, сама управляюсь.
— Трудно там одной? — перебил Кузьма.
— Замес делать тяжко. Вручную крутить приходится муку в чанах. По началу даже кишки болели. И руки сдавали. Но теперь уж привыкла. Справляюсь быстрей,
чем поначалу. Хлеб ко времени сдаю. И никто не обижается на вкус.
— Мне тоже твой хлеб понравился, — похвалил Огрызок.
— А знаешь, Кузьма, я все думала, что стану делать, когда в деревню вернусь? Ведь у нас в Березняках столовки нету. Все сами себе готовят. Так испокон веку водилось. Вот и сумленье брало, как без дела останусь, без работы? Ить оно одним хозяйством не прожить. Надо обувку, одежу купить. А на что? В колхозе заработки малые. На них надежи нет. По пять копеек на трудодень дают. А пенсия придет — не наплачешься. Всего восемь рублей на месяц. Тех денег на хлеб не хватит. А уж про сахар, масло — с головы выкинь. На базар в старости всякий день не наездишься. Об ней зараз надо думать, чтоб потом палец не сосать. Вот нынче все само собой решилось. Пекарихой стану. Оно и в деревне нынче дело нужное. Как ты, присоветуешь? — глянула баба на Огрызка испытующе, не без сомнения и страха: «А что как отвык, передумал, не поедет с нею?» — колотилось внутри, заледенело.
— Клёво придумала! В тепле всегда. Жопу, как другие, морозить не станешь. И главное, всегда с хлебом. Есть он — уже дышишь. Не пропадешь. «Чего-то он только про меня говорит, ровно сам уезжать не собирается? Нешто и впрямь остыло все ко мне?» — испугалась баба и, протянув письма родни, предложила: — Почитай! Там и тебе пишут.
— Потом. Не торопи, — отмахнулся Огрызок, не взял письма.
— Ты чего это? — обиделась Катерина.
— Не гони взашей. Тогда и спрашивать не надо было б. Не все так быстро проходит, не все забывается. Было вчерашнее… Оно не отошло. Его с души не смоешь, не выкинешь. И я над собой не волен, — признался Кузьма. Катерина головой поникла.
— Если сумею пересилить себя — все наладится. Ну, а нет — сама поедешь. Одна. Провожу тебя на материк. Но… Ты в одну сторону, а я в другую. Разъедемся.
— Зачем же так, Кузьма? — ахнула баба.
— Мужик я, Катерина! Уж какой ни на есть, а мужик! И не дам никому лажать себя! Не битые судьбой, может, легче такое прощают. А у битых память имеется. Оттого со мной труднее. Я ведь тех слов твоих до гроба не забуду. И не знаю, сумею ли простить их и как раньше — поверить тебе!
— А как же теперь будем? — Испугалась баба, понимая, что Огрызок в любую минуту может уйти от нее.
Кузьма понял ее опасенья и ответил:
— Я не уйду, пока ты не станешь вольной. Не оставлю. Но в тот день, когда из ссыльной признают свободной, не взыщи. Мне за тебя не век дергаться. А теперь вместе, чтоб поселковые не смеялись, не цеплялись к тебе. Для них мы — поладили меж собой. Но для себя — помни… Катерина хотела что-то ответить, но в эту минуту, щелкнув, включилось радио. И взволнованный срывающийся голос диктора прииска объявил:
— Внимание! Всем жителям поселка! Сегодня ночью из номерной зоны, находящейся в семи километрах от Сеймчана, сбежала группа опасных преступников! Вооруженные уголовники были судимы за убийства и грабежи! Просьба ко всем жителям! До поимки преступников никому не отлучаться из Сеймчана! Не ходить на реку, марь, в лес! Не отпускайте из дома детей без присмотра старших! Отлучась, проверьте, закрыт ли дом! Не впускайте в жилье незнакомых. Не укрывайте, не кормите, не помогайте преступникам скрыться! В случае появления незнакомых людей возле ваших жилищ — немедленно сообщите в милицию! Пока преступников разыскивают, в поселке будут проводить проверку документов работники органов внутренних дел. Просим всех жителей соблюдать осторожность. Будьте бдительны!
У Катерины из рук со звоном вывалилась миска.
— Чего трепыхаешься? Я тоже сколько раз линял! И про меня трепали б не лучшее! Смылись не потому, что урки. Оттого, что в зоне хуже, чем в аду. Ни жить, ни сдохнуть не дают. Сама знаешь, чего полохаешься? Нам не сбежавших, вольных сторониться впору. Иль забыла? Не трясись! Мы никому из кентов не нужны. Дыши спокойно! — усмехнулся Огрызок и выключил радио, повторявшее объявление в третий раз.
«Кому-то пофартило сорваться! Пусть бы их фортуна сберегла от ментов и собак», — пожелал Кузьма молча.
Утром он, как ни в чем ни бывало, пошел на работу. И вскоре его окликнули свои, приисковые.
— Кузьма! Слыхал? Ленку утром из столовой увезли.
— Кто?
— Милиция!
— Куда?
— В Магадан! Не иначе как делом Катерины занялись вплотную. Прямо с кухни! В чем была! Переодеться не дали. В воронок сунули и ходу!
— Не то взяли! Не ее надо было хватать! — отмахнулся Огрызок. И забыл об услышанном.
К обеду по прииску слух пошел, что из поселка, неведомо как, исчез Самойлов. Он не пришел на работу, не было его и в общежитии. Вахтер сказал, что не видел Ивана ни днем, ни вечером. Не появлялся он и в столовой. Сколько ни искали его собаки с милицией, ни в Сеймчане, ни в окрестностях не нашли его.
Кто-то из приисковых указал на Чубчика: мол, слышали, как грозил он Самойлову расправой. Но Сашка, так уж повезло, был на рыбалке не один. Вернулся ночью с мужиками и, поделив рыбу на всех поровну, тут же пошел на работу. А утром, когда Самойлова хватились, Чубчик еще был на прииске.
— Наверное, уголовники убили его. Те, какие с тюрьмы сбежали. Им едино кого уложить, — судачили бабы.
— Объявится! Дерьмо не сдыхает! Оно по весне махрово цветет! — отмахнулся Огрызок. Но вечером после работы и его вызвали в милицию. Спрашивали, где был, чем занимался вечером и ночью. Кузьма вмиг смекнул, куда клонят, и ответил презрительно:
— С бабой своей мирился!
— Как?
— В постели! Как еще? На третьей палке все забыл! Простил совсем! Теперь все заново! Будто и не было ничего промеж нами худого!
— А из дома никуда не выходил?
— Вы что? Иль мою Катерину не видели давно? От нее разве сбежишь? — рассмеялся откровенно. И спросил — А почему спрашиваете?
— Самойлов исчез. Совсем! Словно испарился. Нигде найти не можем.
— Я при чем?
— Отношения у вас были сложными…
— Кто их засрал, того и колите! Тут без них не обошлось! Понятно? А меня, на хрен дергать. Я — не мокрушник! И Ваньку с самого суда не видел. Да и с чего мне его гробить? Не он главная падла. А до тех и мне не достать! Он же, хорек, сам вляпался! Небось, его там притырили! И держат, чтоб не замокрили дурака
нечаянно. Кто-нибудь из поселка. Вы у них там поспрошайте, куда они своего стукача занычили! Мне он без понту'
Самойлова нашли лишь на четвертый день. Случайно. Полезли девчонки из общежития белье на чердаке повесить. И только свет включили — заорали, завизжали, вниз по лестнице кувырком скатились.
А через десяток минут милиция поселка вынесла с чердака тело покойного. Самойлова вытащили из петли. После осмотра и заключения патологоанатома, Ивана без огласки, без торжеств тихо закопала на кладбище коммунальная служба Сеймчана вместе с работниками поссовета, не расщедрившимися даже на венок для покойного.
Об Иване уже через неделю забыли в поселке. Едва перестала искать его милиция, никто о нем не вспоминал.
Вернувшаяся через неделю из Магадана Ленка молча выслушала известие о смерти Самойлова. Она не плакала, не сожалела, не навестила могилу. Она не обронила ни слова. Изменившаяся до неузнаваемости девчонка потеряла былую беззаботность. Она стала молчаливой, постоянно боялась темноты и одиночества. Отработав две недели, уехала из Сеймчана навсегда, не оставив адреса подружкам. И до самого отъезда ходила, опустив голову, не замечая никого.
Никто из подсобниц, как ни старались девчонки, так и не узнал, где она была все эти дни.
О деле, возбужденном против Катерины, коротко напомнил следователь, приехавший в Сеймчан ознакомить пекариху с постановлением о прекращении против нее уголовного преследования.
Катерина вздохнула, когда за следователем закрылась дверь. И, уронив невольную слезу, подумала, что уж теперь ей не станут мешать, дадут выйти на волю без волнений и помех. Что никто уже не потревожит ее семью, хлебнувшую горя через край.
Поселковые и впрямь перестали задевать Катерину и смеяться над ней. В Сеймчане теперь было не до них. Жители видели, как встревожена милиция. Днем и ночью охраняя поселок, она не сводила глаз с окрестностей, следила за каждой машиной, случайно затормозившей у поселка. К ней тут же подбегали милиционеры, осматривали, обыскивали, расспрашивали водителя, не просились к нему в кузов попутчиками сбежавшие уголовники. Но ни их след, ни самих беглецов, не удавалось взять.
Поселковые к предупреждениям милиции относились всерьез лишь первые две недели. А потом устали бояться. И понемногу избавлялись от страха. Огрызок, как и Чубчик, не придавал значения услышанному. Помнил свое. И смеялся молча, видя усилия милиции:
«С крыши съехали! Кой козел попрет в поселок, почуяв лягавый дух? Кенты его за версту чуют…»
И верно, никто не нарушал покой поселка, не взорвал ночную тишину испуганный, душераздирающий крик. Кузьма теперь полюбил сидеть вечером после работы на крыльце дома, помечтать о предстоящем отъезде. Он уже не за горами…
Огрызок улыбался наступающим белым ночам. Он знал: уехав, не увидит больше утра и в два, и в три часа ночи, когда видно не только всякий камушек, спичку под ногами, а даже газету читать можно. Было бы желание…
Катерина теперь вся в заботах об отъезде. Себе платья, кофты, юбки шьет. Кузьме целый чемодан рубах и трусов нашила. Портки всякие накупила. Чтоб не знал он с этим нужды в деревне, не бедствовал. Огрызок даже шутил над бабой:
— На что столько барахла запасаешь? Ладно, ты баба! А мне к чему столько тряпок? Жопа одна, а трусов — полчемодана! Мне их и за три жизни не переносить!
— Запас карман не точит, — отвечала баба и принималась шить новое исподнее.
Кузьма давно простил ей глупое. И, примирившись, прочел письма родни. Ему приятно было, что его своим признали. Родным. И не ожидая от него никакого проку, предложили помощь и поддержку во всем. Не задали лишних обидных вопросов, не унизили.
Катерина даже плакала, когда Огрызок прочел ей свое письмо. Она гордилась Кузьмой и не скрывала этого. И не ждала семья для себя новых потрясений, но внезапно на прииск приехала ревизия из Москвы.
Уже на третий день обнаружила она недостачу золота. И пошли проверки снизу доверху.
Забрали журналы и у Огрызка. Но интересовались не столько записями, сколько биографией Кузьмы. Всю перелистали вместе с уголовным делом. От корки до корки. Огрызок быстро смекнул, откуда ветер дует, и держался настороже, чтобы не ляпнуть ненароком лишнее. Не дать повода «схомутать» себя. А ревизия шелестела документами, спрашивая директора прииска не без умысла, с намеками.
— Зачем воров на работу взяли? Чтобы за их счет себе согреться под шумок? Иль обучаетесь у них умению? Или чтоб было на кого свалить? А как иначе, если недостача налицо? Должны быть и виновные! Хищением такое квалифицируется! Не иначе! А золото — это государственная казна! С ней шутить никому не позволено! — сдвигая брови, хмурились ревизоры в военных мундирах.
В один день за воротами прииска оказались все, кто был судим и даже не по воровской статье.
Кузьма, не раздумывая долго, пошел в подручные к Катерине. Но и с него, и со всех судимых ранее была взята подписка о невыезде.
Тяжело переживала случившееся семья Сашки. Однажды вечером, придя на пекарню, Чубчик попросил Огрызка зайти к нему после работы. Тот не заставил себя ждать.
Сашка сидел хмурый. Перед ним стояла пепельница, переполненная окурками,
он молча кивнул на табуретку напротив.
Валентина налила чай, осталась с мужиками на кухне.
— Хреновы наши дела, Кузьма! Придется самим защищаться в этот раз. Не сумели тебя с Катериной скрутить, решили на всех разом отыграться чекисты. Пора дать по рукам, — сказал задумчиво.
— С Катериной они явно промахнулись. Особо на этом процессе все наружу полезло. Не только мы, весь поселок понял, кто затевает козни, — встряла Валентина.
— Да разве это суд? Я петлю влез. Либо загнали такие не жмурятся от стыда. Его у них — не нашмонаешь. Он мог весь Сеймчан перевешать, не пёрнув. Иль я его не знал? И оттого, что сорвалось у него с ними, что раскололи по самую жопу на суде, Ванька не переживал. Он и дальше бы не отцепился. Хоть и засветился, как падла! — вырвалось у Огрызка, и он продолжил: — Просто никто этим не занялся. Не то бы тряхнули за все разом. И за него, и за нас…
— А ты что, не знаешь о записке, какую у него в носке нашли? — удивился Чубчик.
— Не слышал, — удивился Кузьма.
— Ну как же. Он ее не случайно так хитро спрятал, что только в морге и наткнулись. А написал хорек вот что: «Вы изувечили всю мою жизнь. Обещали многое, не сделали ничего. Теперь грозитесь со мной расправиться за позор перед людьми. Но опозорен — я! Не подсылайте никого ко мне! Я знаю, если вы решили, все равно избавитесь от меня. Вы не оставите в покое. А потому ухожу сам, без вашей помощи. Вы не только судьбу искалечили — жизнь отняли у меня, имя! Жаль, что ничего уже не могу исправить, вернуть обратно. Но когда-нибудь за все ответите! И за меня! Будьте прокляты, изверги!»
— Выходит, сам ожмурился? — удивился Кузьма.
и теперь не поверю, что Самойлов добровольно в его или уже жмуром повесили. Сам Ванька — козел,
— Они потребовали эту записку! Но милиция не отдала. Вот и подняли хвост чекисты. Торопятся всех лажануть, чтоб не прислушивались к показаниям, — говорил Сашка.
— Кравцова найти надо. Он разберется. Со всеми, — продолжила женщина.
— Звонила Катюха. В командировке он был. Говорили, через неделю вернется. Но после того не узнавали…
— Поторопись, Кузьма. Сегодня он как воздух нужен. Всем! Допер? Чуть опоздаем, не докажем ничего. Ведь у этих руки цепкие! — предупредил Чубчик.
А утром, едва открылась почта, Кузьма вместе с Катериной заказали разговор с Магаданом.
Кравцов оказался на месте. Катерина напомнила о себе и передала трубку Кузьме. Тот пытался говорить спокойно, убеждал, доказывая необходимость срочного вмешательства.
— Я и так буду в Сеймчане в начале недели. Не опоздаю. А вы все, что рассказали мне, изложите в заявлении, — посоветовал Кравцов. На этом связь с Магаданом внезапно оборвалась.
Весь вечер Чубчик и Огрызок сочиняли заявление в прокуратуру Магадана. Оно получилось пространным, почти на всю тетрадь. Валентина, перечитав его, половину текста вычеркнула. Оставшееся посоветовала переписать. Сашка трудился всю ночь. Он усиливал доказательства, приводил новые доводы. Писал о Кузьме, Катерине, о себе. Он просил помощи и вмешательства прокуратуры впервые в своей жизни. Он понимал: не сегодня, так завтра всех их могут арестовать. И тогда доказать невиновность будет труднее.
Кузьма тоже знал, что возвращение в зону и ему, и Чубчику не сулит ничего хорошего.
Свои же фартовые в первые дни соберут сходку и учинят разборку с обоими. За семьи. За баб — ментовку и политическую! За то, что засыпались не в деле, а по дури, не прибрав к рукам рыжуху. За то, что облажали званье и закон воров. За то, что пахали, как иваны.
Чубчик утром отправил заявление в Магадан, не дожидаясь приезда Кравцова. Заявление послал с обратным телеграфным уведомлением. И решил ждать. Он предпринял все. И теперь сидел дома, не высовываясь никуда, не показываясь даже во дворе.
Но прибежавшая на обед Валентина разрыдалась у порога:
— За вами скоро приедут. Увезут в Магадан. Следствие будет проводиться не в Сеймчане! — всхлипывая, сказала она.
— Что же, кто кого, — ответил Сашка спокойно и пошел предупредить кентов, чтоб собрались в дорогу.
— А может, слиняем, пахан?
— Не дергайтесь! Наши клешни не замазаны. Дышите спокойно. Пусть падлы палки гнут. Сами и облажаются. Посмотрим, кто парашу будет греть, — процедил сквозь зубы Чубчик.
А вечером всех уволенных с прииска забрала милиция. Собрав их в следственный изолятор, оперативник предупредил, что утром за ними придет машина и всех увезут в Магадан для расследования дела о хищении золота с прииска.
В эту ночь в изоляторе никто не спал. Растерявшиеся люди уже давно не верили в справедливость, закон. Они устали от следственных ошибок и оскалов судьбы. Они лежали на нарах, тихо переговаривались, ждали утра и команды:
— Бегом! В машину! Загружайтесь!
…Ночь казалась бесконечной. За долгие часы каждый задержанный не раз в памяти прокрутил всю свою жизнь. Вздыхал и Огрызок. Он повернулся лицом к стене, чтоб никого не слышать и не видеть. А перед глазами все стояла Катерина. Странно, запомнился последний миг. Руки бабьи по локти в тесте. Округлившиеся от удивления глаза, раскрывшийся в немом крике рот. Она ничего не успела сообразить, не спросила ни о чем. Но когда Кузьма
оглянулся, успела вымыть руки, снять фартук и уже переобувалась. Она не плакала, как обычно. Значит, что-то надумала. «Не станет сидеть сложа руки. Но лишь бы не понесло ее к чекистам», — беспокоился Кузьма. Сашка смотрел в потолок. Вздыхал тяжело. Не успел пожить на воле, а уже снова в клетку попал. Да самое обидное, что в этот раз совсем ни за что. И кому он помешал? Кому дорогу перешел? Чекистам? Так ведь за Огрызка и то не всегда вступался. Конечно, всему виной та записка Самойлова. И ее не Чубчик в прокуратуру передал. А менты! Даже они устали от беспредела…
Молча курили фартовые. Им и вовсе невдомек, за что их сгребли сегодня, кому они не пофартили? Теперь, не видя за собой вины, корят молча Чубчика, что оставил их на прииске, не посоветовал линять на материк — в «малину». Удержал от кентов и фарта. «А вот теперь все влипли ни за что», — горевали мужики.
Никто из них и не заметил, как тихо звенькнув, открылся глазок. Потом щелкнул ключ и человек не в милицейской, а в прокурорской форме, сказал непривычно тихим голосом:
— Здравствуйте. Идите по домам. Задержаться прошу Кузьму и Александра.
Он провел их в кабинет, где Игорь Павлович Кравцов вместе с тремя другими работниками прокуратуры допрашивали ревизора, закончившего проверку прииска.
— Так в чем вы подозреваете бракера, если он принял по весу от участка добычи и сдал тем же весом приемке? Все эти данные — в журналах! Провели сверку сдачи, бракера, приемки — все совпало! За что же оклеветали человека? — не заметил Кравцов Огрызка и Чубчика.
— А Сашку за что? Он, даже если бы и захотел, не смог бы пронести! — подал голос Кузьма.
— Подождите здесь, пусть освободится! — Кузьму и Сашку увели в соседний пустой кабинет. Но через тонкую стенку донеслось негодующее:
— Вы — ревизор и не превышайте своих полномочий!
— Я только рекомендовал! А уж исполнять никого не заставлял!
— Ваше дело — объективная проверка! Все остальное — забота следствия! Существует закон! И он один для всех написан! А нарушать его никому не дозволено! — кипел Кравцов и, отправляя ревизора из кабинета, добавил: — Потрудитесь в ближайшие два дня предъявить нам акт ревизии…
Когда ревизор ушел и Кравцову сказали, что Кузьма и Сашка ждут приема, Игорь Павлович попросил их подождать и продолжил разговор со своими коллегами, не подозревая о плохой звукоизоляции.
— И все же я считаю, что директор прииска правильно наказан! Нельзя же в конце концов подпускать к добыче и переработке золота воров! Это все равно, что козла поставить стеречь капусту! — послышался голос.
— Я тоже так считаю! Ну как ворюга сможет спокойно мимо золота пройти и не украсть его? Да это абсурд! Конечно, не исключено, что дирекция, прикрываясь такими кадрами: мол, лучших взять негде, — львиную долю золота, под шумок, прибрала к своим рукам. Но и в этом случае судимых за воровство держать на прииске — это все равно, что тушить окурок о пороховую бочку!
— Вы оба неправы. Наберитесь немного терпения. И выслушайте. Я работаю на Колыме двадцать восемь лет. Плюс десять лет заключения. Знаю по собственному опыту, что может произойти и что исключено. Так вот знайте: никогда, ни один из бывших воров не станет красть золото с прииска, рудника. Это проверено много раз. Суть в том, что все воры, хотят они того или нет, убеждены, уверены в постоянной слежке за собой со стороны окружающих. Они лучше нас с вами понимают, что при самой незначительной нехватке именно на них будет возложена вина за воровство. Этот комплекс называем мы болезнью памяти. Им страдают все, кто воровал ранее, а теперь работает на добыче золота. Вор, решившийся работать, навсегда порвал с прошлым. Как только он взял в руки рабочий инструмент, а не фомку, не лапу, он выбывает из закона и становится отколовшимся, подвергает себя риску быть убитым фартовыми за нарушение закона, по которому вор не должен вкалывать. Именно о них мы говорим! Отколовшиеся воры вверяют нам не просто свои судьбы, но и жизни. И никогда не крадут, тем более там, где работают. Кстати, сами воры, на воле, никогда не воруют там, где живут. Дань берут с родственников и спекулянтов, с торгашей, но других не трогают. Они знают, кто чем дышит. Так вот те, о ком мы с вами говорим, не унесли с прииска ни крупицы. В этом я убежден. Добавлю вам по секрету, мне искренне жаль этих мужиков еще и потому, что, работая на прииске в постоянном напряжении, они не только часто болеют, а и живут намного меньше других. Их убивают нервы…
— Ну да! Ходить рядом с золотом и не стащить его! Конечно, ни один не выдержит такого испытания!
— Это уже легче! Но неверно! Бывшие фартовые страдают от недоверия, они не только сами не крадут, но и следят за вольными, чтобы те не воровали. Вольные, не прошедшие испытание зонами и разборками, лишениями и голодом, не имеют сдерживающего фактора, как у тех, кто побывал в заключении. И никогда, ни за какие соблазны, за горы золота не захочет вернуться туда обратно. Каждый вор знает: нехватка, по чьей бы вине она ни произошла, в первую очередь сыграет на его судьбе. Именно потому бывшим ворам можно спокойно доверять работу на прииске в любой должности. Они не только сами не украдут, не дадут другим, но и определят качество золота, пробу узнают без лабораторий.
— У золота еще и качество есть?
— Оно подразделяется на промышленное, медицинское, монетное, ювелирное, смотря по зашлаковке, цвету и прочему.
— Я всегда считал, что самое лучшее — червонное золото…
— Не прав! Золото самой высшей пробы, так называемое три девятки, применяется у нас в оборонке — приборостроении. Но его метят изотопами. И это золото легко определить.
— Как я теперь понимаю, директор прииска — не простак!
— Кстати, он из репрессированных! Это его в числе первых реабилитировал мой предшественник! — рассмеялся Кравцов. И добавил: — Именно потому не допускаю и мысли о его причастности к нехватке или, как ревизоры называют, утечке золота. Сделаем повторную проверку! Я подозреваю, что директор, как бывший политический, тоже не без колпака у органов. И если б он где-то оступился, давно бы его упекли. Тут же не исключена и подтасовка нехватки, — предположил Кравцов.
— А зачем он чекистам нужен?
— В том-то и дело, что не нужен. Иначе к чему весь сыр-бор? Мешает он им. Как лишний свидетель. Милиция по недоразумению вначале ему о предсмертной записке Самойлова сказала. Думая, что прииск виноват. Ну, а директор, мужик тертый, вмиг смекнул. Подсказал, кому адресовано, и добавил, что таких Самойловых на прииске — десятки… Этот разговор с милицией слышал начальник отдела кадров. Через десяток минут о телефонном разговоре узнали и чекисты.
— Да, этот Кравцов и впрямь не зря средь нас, зэков, ходку тянул, — ерзнул на стуле Сашка.
— Ну так что? Понимаете теперь, почему я не спешил сюда ехать? Пусть все семена дадут свои всходы! А теперь пригласите обоих задержанных! — попросил Кравцов.
Когда Чубчик с Огрызком вошли в кабинет, Игорь Павлович, поздоровавшись, предложил им присесть, извинился за задержку с приездом.
Разговор сразу завязался легко и просто. Кравцов спросил у Кузьмы, как он оказался на прииске, как справляется с работой. Думают ли остаться в поселке иль уедут на материк?
— Может и приклеились бы. Бабки получаем неплохие. Хватает. На старость стоило б зашибить. Да фраера не дают дышать. Линять придется, как только у бабы ссылка кончится, — ответил Кузьма.
— А вы как решили? — спросил Сашку.
— Нам уезжать некуда! И здесь оставаться невозможно стало. Совсем довели. Обидно, что сами знают — не воровали мы, и все ж ради куража измываются. За такое в зонах не щадят, дышать не дают. Черт знает, что творится. В любой тюряге закона больше, чем на воле. Там, кто лажанулся, сход живо разберется. Тут — будто придурки кругом…
Кравцов расспрашивал Чубчика о работе, о бригаде, взаимоотношениях с начальством. Поинтересовался, чем занимается в выходные, с кем общается.
— Саш, скажите, вы данные по добыче золота каждый день знаете? Или вам говорят в конце недели, месяца? — спросил Кравцов.
— Мы подаем наверх породу. А уж сколько с нее намоют, мы не можем знать. Не одни мы под землей. Больше двух десятков бригад. Добычу поровну теперь делим. На всех. Так оно лучше. Потому что сегодня у меня хорошие пласты, а завтра — ни хрена. А хавать каждый день надо. Вот и решили так
— все, как в «малине». Кубышка — казне, а бабки — на всех кентов.
— Бывали случаи, чтобы проходная задержала кого-то из вашей бригады с золотишком?
— Кому дышать наскучило? Он же и до проходной дохилять бы не успел.
— Это почему? Как бы ты узнал? — удивился Кравцов.
— Мы прежде проходной в душевые приходим, чтоб рожи отмыть. А у нашей банщицы собачонка имеется. Белая, лохматая. И маленькая, как рукавица. Барухой ее зовем. И знаете за что? Она, стерва, золото лучше приборов чует. От природы это у нее. Не иначе, как у пахана колымского в шапке родилась. Пытались лажануть, колчедан ей подсовывали. Да хрен там, даже не нюхала, лярва! А рыжуху — за версту! Так вот эта падла всех шмонает. И теперь. В гардеробной.
— Значит, ловила с поличным кого-то? — рассмеялся Кравцов.
— Ну да! Конечно! — согласился Сашка.
— И кого же?
У Кравцова очки упали с носа.
— Часы мне жена подарила. Из рыжухи! Так эта стерва выволокла их из портков, пока я мылся. И притащила, сука, на контроль вахте. Прямо за браслет. Я когда из душевой вывалился, глядь — пропажа! Кипеж поднял. А Баруха на меня бросается. Контролеров привела, лахудра! И не только меня опаскудила. А и других с кольцами. Хорошо, что магазин подтвердил покупку. С тех пор рыжуху на работу никто не надевает. Баруха отучила! Но суть не в ней. Хотя теперь на прииске целая свора барбосок, все дети Барухи, ею обучены. Как в «малине». Они ни на что не клюют. Их никто не уломает. Засветят любого. Проверяли. И как появились эти шалавы, нам на прииске дышать легче стало, знаем, есть кому шмонать и стремачить. Никого не пропустит необнюханным.
— А кто научил ее в золоте разбираться? Охрана прииска? — поинтересовался Кравцов.
— Да нет! Гардеробщица душевой. У нее мужик из наших. Бывший. Ну и работал на приемке. Самому шмонать каждого совестно и не позволялось. А боялся, чтобы не подвел кто-нибудь. Вот и вырастил себе Баруху в кенты. Сам давно уж умер, а она «пашет». Как пахан. Всех в зубах держит. От начальства до дворника. Ее за честность особо харчат, чтоб из чужих рук не хавала, не отравилась ненароком.
— А случалось, что ловила она кого-нибудь? — поинтересовался Кравцов.
— При мне, на моей памяти, нет. Но, как слышал, года за полтора до меня, припутала. С песочком…
— Ну, а если вы захотели бы пронести, сумели б?
— Не захотел бы в зону. Иль под вышку.
— А если бы речь шла не о вас. О вольном? Или управленце, кто минует душевую? Сумели б пронести?
— Я в их шкуру не влезал.
— Ну, а если бы напакостить кто-то вздумал вам, как он сумел бы унести золото с прииска? — уточнил вопрос Кравцов.
Сашка задумался, перебирал все варианты.
— Да чего там голову сушить? При транспортировке. Кто машины сопровождает? Чекисты!
— Да, но ящики опечатаны! Ты что? И каждый мешочек под пломбой! — отверг Сашка догадку Кузьмы.
— А я тебе докажу, что из мешочка можно! — стоял на своем Огрызок. И добавил: — Шприц в ход пустить и все тут.
— Каждый мешок прошивается! — осек его Чубчик и добавил: — Короче, до момента транспортировки — ручаюсь! Но и она принимает и сдает грамм в грамм.
Игорь Павлович еще долго говорил с Огрызком о Самойлове, Катерине, о работе. И, прощаясь с ними вечером, попросил не рассказывать о разговоре с ним никому.
Сказал Кравцов, что завтра оба могут выйти работать на прииск. Но Кузьма сразу отказался:
— Мне до отъезда раз плюнуть осталось. Не хочу нервы мотать. Добью свое в пекарне. Так спокойнее и мне, и Катерине.
Игорь Павлович лишь плечами пожал. Мол, ваше дело…
Весь день прокуратура проверяла документацию прииска по добыче и сдаче золота. А Кравцов обошел весь прииск. Побывал во всех бригадах. Разговаривал с людьми, присматривался к работе. Встретился с двумя мужиками, с которыми вместе отбывал срок в зоне. Не торопился увидеться с директором.
Сеймчан, узнав о приезде Кравцова, замер. Наслышаны были люди о следователе, которого все зэки называли колымским дьяволом. Слышали: если появился Игорь Павлович, чья-то голова летит с плеч. Весь Север знал, что не было у Кравцова нераскрытых преступлений. Знали, что выезжая в командировки по делам следствия, работает даже ночами. Ни сил, ни времени не жалеет. А знаний и опыта ему не занимать. Всем коллегам Кравцова известно, что на расследование самого сложного дела ему хватало не более десяти дней. Другие с подобными мучились месяцами.
Поздним вечером, когда Кравцов вернулся в гостиницу, кто-то из коллег спросил его:
— Вы когда-нибудь раньше бывали в этих местах?
— Доводилось. Правда, не в нынешнем качестве, зэком… Мало что с тех пор тут изменилось. Прииск и методы работы прежние. А ведь столько лет прошло, — задумался Кравцов, вспомнив что-то свое.
— Игорь Павлович, а Сеймчан вам памятен чем-нибудь? — тормошили его коллеги.
— Он не исключение. Памятен, конечно. Событиями, людьми, которые остались здесь навсегда. Сторожами нашей памяти, — вздохнул Кравцов и продолжил: — Неподалеку от Сеймчана есть номерная зона. В ней испокон веку содержались две категории заключенных — воры и политические. Я в этой зоне три зимы отбыл… И был средь воров один пахан. Со странной кличкой. В то время он четвертый срок отбывал. Редкий тип. Силен, как медведь, хитер настолько, что сама хитрость против него — дитя. Жесток — на удивление. Он долгое время держал в руках всю эту зону. И боялись его не только зэки, а и начальство. Он сам решал, когда ему на волю выйти. Но если кто-нибудь другой решался сбежать на волю, не спросив у пахана, считай, сам на себя руки наложил. Умел расправляться фартовый. Хотя сходы редко собирались. Он больше всех на свете ненавидел политических. А потому можете представить себе, как доставалось нашему брату в этой зоне. Что там климат, условия, питание и начальство? Все это мелочь в сравнении с властью пахана! Он был хозяином наших заработков, желудков и жизней! Да, да! — подтвердил Кравцов, увидев удивление на лицах своих коллег. — Он не терпел политических не потому, что они ему зло причинили, а оттого, что не укладывались в схему его понимания и занимались, как считал, бездельем, мороча голову себе и другим. А потому он не позволял политическим болеть. За невыполнение нормы отбирал пайку и оставлял без баланды, порой на всю неделю. Он отбирал посылки из дома, все теплое белье. И даже одеяла и матрацы у тех, кто пытался отстоять себя. Он выбивал зубы, это считалось самым легким наказанием…
— Ничего себе! — выдохнул кто-то.
— Обычно он наказывал нашего брата тем, что вгонял провинившегося в парашу. На всю ночь. Не позволял присесть. Даже на край. Зато каждый час этот человек должен был кукарекать. Если он забывал, его молотили. Начинал возмущаться — вытаскивали из параши и привязывали к столбу на несколько часов. Оно хоть зимой, хоть летом — страшная пытка. То мороз, то комары одолевали любого. И однажды я не выдержал, вступился за одного, — вспомнилось Кравцову. Он глотнул кофе и продолжил: — Подошел я к столбу белым днем и отвязал своего соседа от столба. Он зарплату отдавать не хотел фартовым. Детям домой высылал ее. Ну, а тут и с него потребовали
— жизнь или кошелек… Только я его отвязал, ко мне блатные подступили. Сразу пятеро. И на сапоги взяли. Я до того времени умел драться. Но никогда не мог себя заставить нанести удар в лицо. Тут же, когда впервые почувствовал, что меня банально убить хотят, забыл о рыцарских правилах и озверел по-настоящему. Тогда я на себе испытал состояние аффекта, — усмехнулся Игорь Павлович: — Уж не помню, как произошло, но вломил я им. И ворвался в барак к фартовым. К пахану бросился. Видно, решил разом со всеми разделаться.
— А остальные политические где были? Наблюдали молча?
— До того момента. А тут мне повезло пахана с ног сбить. Видно, он от удивленья не устоял. Так вот здесь и вломились политические. Наворочали шороху блатным. Да так, что целый месяц после той стычки мы спокойно жили. Никто нас не трогал. Но это затишье оборвалось.
Администрация покидала в шизо самых сильных мужиков из нашего барака, и воры не промедлили. С меня чуть шкуру не сняли. А когда освободили меня из зоны и восстановили в должности, в числе первых попало дело этого пахана. Он, сбежав из зоны, сумел добраться до Якутска и там ограбил ювелирный магазин. Не один он был. Не обошлось и без убийства. Сторожа убрали. И все ж поймали. Привезли в Магадан, доставили ко мне на допрос. А он и говорит: жаль, мол, что в зоне не успел размазать тебя! Теперь ты со мной калеными сочтешься. Не упустишь свою лафу! И знаете, я поддерживал обвинение. В суде. Попросил ему срок, а не вышку, как пахан ожидал. И в процессе доказал, что убийство сторожа совершено не им, а сообщниками, проходившими по делу. Сам пахан, а это я знал по зоне, никогда не душил никого. Он предпочитал не марать руки о жмуров. Эту грязную работу за него выполняли другие. А если и приходилось ему защищаться, отмахивался только ножом. Им он владел лучше, чем ложкой. Сторож был банально задушен.
— Не пойму, зачем таких живыми оставлять? Да еще садиста? В зоне он скольким людям жизни укоротил, а вы его оставили? Какой в том смысл? Сегодня он не убивал, но, вернувшись в зону, что натворит?
— Вы знаете, как англичане уничтожали крыс на судне? Они ловили десяток крыс, запускали в железную бочку. И не давали есть. Голодные крысы начинали есть друг друга. И в итоге через три недели в бочке оставалась одна крыса. Ее выпускали. И она выгоняла с судна всех оставшихся крыс. До единой. Оставалась сама хозяйкой всех трюмов, кухни. И ее на судне берегли, как члена экипажа. Ее никто не обижал. На нее даже довольствие выделялось, — рассмеялся Кравцов и пояснил: — Як чему об этом говорю? С преступностью надо бороться руками самих преступников. Как сделали это во Франции. Сюрте! Слыхали? Сыскная полиция, состоящая из бывших уголовников. Результат их работы потрясающий! За полгода они выловили всех преступников. Поймали воров. И очистили Париж от уголовщины!
— Да кто ж у нас возьмет уголовников в прокуратуру? — рассмеялись коллеги.
— А я кем был, когда отбывал в зоне? Меня не товарищем, гражданином Кравцовым звали! Но это по бумагам. А в глаза постоянно — враг народа! Это клеймо похлеще воровского! Если тем срок, нашему брату вышку давали! А знаете, сколько юристов на Колыме сроки отбывали? Сколько умерло — не счесть! Так вот того пахана, когда вернулся в зону, будто подменили, пальцем политических не трогал. И своим кентам запретил. Ну, а торгашей, спекулянтов, работяг не оставил и покое. Тряс, как липку…
— Короче, каким он был, таким остался?
— Да нет. Не совсем так. Что-то переломилось в нем. Поздновато, конечно. Но уже не издевается над мужиками в зоне.
— Он и теперь срок отбывает?
— Да. Седьмая судимость. За побег добавили. Но и теперь в бегах, уже не один. С фартовыми ушел из зоны. Администрация сменилась. Заставила воров работать. Они отказались, в столовой перестали кормить законников по распоряжению начальства. Буза не прошла. Тряхнуть работяг не получилось. Охрана не дала, отбросила. А жить охота. Сбежали… Уже две недели, как на воле. Конечно, промышляют, фартуют, как они говорят. На материк им не прорваться, пограничники и милиция предупреждены. Идут облавы. Но… Сколько крови прольет этот Капеллан, пока его поймают? А ведь все началось в его судьбе с юридической ошибки. Не случись ее, одним вором было бы меньше… Мальчишкой его взяли. Подростком. Убегая из ограбленной квартиры от милиции, воры ненароком обронили, а может, выбросили кожаный кошелек. Пустым он был. Мальчишка поднял. Ему понравилась вещица. Стоял и разглядывал среди улицы. Даже не заметил милицию и подоспевшего хозяина. Тот вмиг за кошелек. Милиция мальчишке — в ухо. Так и не сумел доказать невиновность. Хотя воры отрицали знакомство с ним. Не поверили судьи. И несмотря что пацан, впаяли срок, как взрослому. С теми ворами его и в зону отправили. На исправление и воспитание. Фартовые оправдали надежды. И через десять лет подкинули такого вора на волю, что многие «малины» дрогнули. Уж он милицию не раз крошил. За все сразу. И за свое, пацановское. Да и кто бы из нас сумел выдержать и устоять в его возрасте и положении?
— А сколько раз он вам в руки попадал? Сколько раз вы его дело вели?
— Пока что однажды. Но, кажется, скоро с ним снова увижусь. Сердцем чую, — усмехнулся Кравцов.
— Не опасаетесь этой встречи, Игорь Павлович, честно?
— Нет. Капеллан неприятен мне. За прошлое. Слишком памятен мне этот тип. Но наше с ним положение — неравное. Он — в бегах. А когда будет взят под стражу, тут уж вовсе не до сведения счетов.
— А почему мы так много о нем говорим? Ведь приехали совсем по другому делу. Уж лучше об этом поразмыслим, хоть не впустую. Времени у нас маловато. А воспоминания отложим на будущее, — предложил самый пожилой из следственной группы Евгений Иванович Игнатьев.
— Я не случайно заговорил о Капеллане. И наше нынешнее дело, хотим мы того или нет, впрямую с ним связано. Не удивляйтесь! Нехватка золота — дело рук Капеллана. И ни при чем тут чекисты, бывшие воры, прочие приисковые работники!
Следственная группа онемела от удивления. Кравцов не раз поражал их своими внезапными выводами. Но нынче… Все юристы считали, что золото с прииска украдено самими добытчиками, либо произошла ошибка при подсчетах, либо чекисты, не рассчитывая на повторную проверку, подкинули липовую нехватку.
— А тут — Капеллан!
Евгений Иванович Игнатьев первым оправился от шока и спросил шутливо:
— Ваш Капеллан, надеюсь, ходит на двух ногах, как и все мы, грешные. И несмотря на званье пахана и несчастное детство, летать, оставаясь при этом незамеченным, не научился. Единственный довод в пользу его причастности к хищению, это его побег из зоны. Но и он не доказательство. Вор в бегах наоборот старается залечь на дно, на год иль два, пока его искать перестанут. Тут же — с корабля на бал! И не куда-нибудь, а враз на прииск! Это, мой друг, абсурд!
— Но Игорь Павлович, как я понял, лишь предполагает, а не утверждает!
— Зачем мы говорим, пусть сам Кравцов продолжит. Может, у него есть веские доказательства? Ведь не из пустого же сделаны эти выводы? Верно, Игорь Павлович?
— Конечно, не из предположений! Я слишком хорошо знаю человека, о котором говорю. А потому прошу вас всех без исключения с наступлением сумерек никуда не отлучаться за пределы поселка. Это слишком серьезно. Капеллан, зная, что дело пошло ко мне, будет стараться всячески помешать следствию. Это он умеет делать.
— Ну, а доказательства есть?
— Имеются. Я его почерк знаю. Не раз на него сегодня наткнулся. Удивился живучести, изворотливости пахана. Трижды побывал на прииске, минуя все проверки, без единственного документа! Так надо суметь! — закрыл не без спешки форточку в окне Кравцов. И продолжил — Грузчиком приезжал. С продуктовой машиной. Прямо на территорию прииска. В табачный ларек. Потом дважды в продовольственный магазин. Ящики, мешки носил исправно.
— А золото? — открыл рот Игнатьев.
— Рядом с магазином, вплотную, особый цех по подготовке к отправке золота в Магадан. Там каждый человек на виду. Но люди остаются людьми. И при всей их внешней строгости, имеют свои слабости. На них и рассчитывал Капеллан. Ведь когда в магазин привозят товар, сгружают на глазах мешки, ящики, всякие пакеты шуршащие, да еще в ярких упаковках, женщины с ума сходят. И закрой ты их хоть на семь замков, они все равно через щели просочатся. То же самое случилось и здесь. Женщины не выдержали, вышли из цеха. Капеллан был не единственным грузчиком. Пришел в цех, пригласил остальных женщин в магазин. Сказал, что привез им импортное барахло. Оно так и было. Бабы толпой в магазин кинулись. Он их еще и поторопил. Задержался на минуту. Этого ему хватило. Пяти килограммов золота как не бывало. Но пропажи хватились не сразу, лишь на следующий день. И никто не подумал, не заподозрил весельчаков-грузчиков, щедро угостивших конфетами. А когда пересчитали, взвесили золото, обвинили участок сдачи. Мол, обсчитались. Заработались. Но те свои журналы проверили. Никакой ошибки не нашли. И кто-то сообщил чекистам о случившемся. Тут все и завертелось. О грузчиках вспомнили лишь сегодня. Да и то вскользь, мимоходом. Они и сегодня вне всяких подозрений.
— А почему ты думаешь, что это был Капеллан?
— Нашел машину. Поговорил с водителем. Спросил о грузчиках, напомнил тот день. Он не копался долго в памяти. Подарок показал. Я его у него выменял. На зажигалку, — рассмеялся Игорь Павлович и достал из кармана пиджака финку с наборной рукояткой, на которой зелеными пластмассовыми кубиками было набрано одно слово — Капеллан. — Я эту финку слишком хорошо помню. Ни с какой не спутаю. Два часа меня под нею держал Капеллан.
— Но как же беглец, вор, мог сделать такой подарок? Ведь с финками, как с головой, фартовые не расстаются!
— Тут случай особый. По воровскому обычаю Капеллан обязан был дать водителю его долю — положняк, но тот ничего не знал. А потому Капеллан отдал то, что шоферу понравилось. Выполнил обычай.
— А как они познакомились?
— Капеллан его выследил. Именно тот водитель всегда приезжал на прииск и его не проверяли. Он никогда не заходил в цехи. А грузчики — всегда разные. Людей не хватает, брал тех, кто соглашался заработать. Почти всегда это были свои же, поселковые. И этих он взял прямо с трассы. Принял за сеймчанцев.
— А как они выехали с прииска непроверенными? Ведь машина была пустой?
— Нет, к сожалению! Тарных ящиков полный кузов увезли от магазина.
— А кто был с Капелланом? — спросил Игнатьев.
— Слишком многого хотите, мой друг, от одного дня! — допил кофе Кравцов и долго разглядывал под настольной лампой финач Капеллана.
— А как вышел на тех девчат, на магазин и водителя? — поинтересовался Игнатьев.
— Понаблюдал с территории. Вот и весь секрет, — ответил Игорь Павлович.
— Откуда знаете, что на прииске он три раза побывал?
— Водитель сказал, да и продавец. К тому же не забывайте, Капеллану тоже осмотреться пришлось. Узнать все.
— Игорь Павлович, вы сказали, что не раз натолкнулись на следы Капеллана. Значит, финка не единственное доказательство?
— Нет, конечно. Он спрашивал у женщин цеха, где работает бригада Чубчика. Назвал его своим корешем. Те сказали, что попасть к Сашке нелегко. Работает он не на поверхности. И к нему ни родственников, ни корешей не пустят. Тогда он узнавал у дворника прииска, в какую смену работает Александр. Но старик попался дотошный. Из тех, кто сам спрашивать любит, а отвечать — не спешит. Он и давай сыпать: «А зачем тебе бригадир? Кем ему приходишься? Почему не дома узнаешь, а сюда пришел? Кем здесь на прииске работаешь?» Капеллан понял, что старик вот- вот о документах
спросит. И поспешил уйти. Но дворнику запомнился Это и понятно. Личность неординарная. Есть в ней что-то звериное, жестокое. Как печать, — вспомнилось Кравцову.
— И все же, я думаю, удалось ему уехать на материк. При золоте он сумел миновать кордоны. Ведь уже столько дней прошло и ниоткуда сообщений о Капеллане не поступает, — сказал Евгений Иванович.
— Теперь о нем с материка услышим. Там его возьмут. На золоте попадется.
— Э-э, нет! С таким запасом он не скоро выплывет. Заляжет на дно. Здесь его обкладывать — это как ветер в поле ловить. На прииске ему больше делать нечего. Сливки снял. А свести счеты он всегда успеет. И необязательно своими руками. Пришлет обязанника иль какого-нибудь кента из новой «малины». Тем более он не любитель черной работы. Да и Чубчик ему в лапы просто так не дастся. Стережется Капеллана. К тому ж и пахану нынче жить хочется. А Чубчик в случае опасности не только постоять за себя сумеет, а и уложить. Ведь тоже не всегда бригадирствовал на прииске. В зоне много лет в паханах ходил. Конечно, полной уверенности нет. Может, и проскользнули сбежавшие на материк. Они умеют просачиваться по трое, четверо, под видом рыбаков, геологов, охотников. Капеллан постарается уйти. Но сомневаюсь, что ему это удалось, — задумчиво говорил Игорь Павлович.
Тем временем Кузьма и Катерина, справившись с последней выпечкой, сдали хлеб магазину и убирали пекарню, готовя ее для работы другой смене. Завтра отдых. Можно будет выспаться. Не вскакивать с постели ни свет ни заря и, прогнав остатки сна стаканом холодного чая, выталкивать самих себя за шиворот на работу.
Выходной… Кузьма уже распланировал этот день целиком. Выспаться. Потом печь истопить, согреть избу. Поесть. И сходить в баню. Хорошенько пропариться. По пути из бани зайти в магазин. Набрать харчей. И весь вечер гонять чаи с вареньем, изгонять простуду.
Прохватило Огрызка сквозняком в пекарне. Теперь кашель мучал. Долгий, больной. Конечно, предлагала Катерина бутылку водки купить, но Кузьма отказался взять ее даже на компрессы.
Кузьма подмел пол пекарни. Баба мыла формы. Складывала в стопку
вытряхнутые мешки из-под муки. Огрызок сел за стол подсчитать количество выпеченного хлеба. Все совпало, до единой буханки. Катерина сворачивала халаты и колпаки — домой, на стирку. Кузьма уже переодевался. Нагнулся надеть сапоги и услышал тихое, как шелест ветра:
— Эй, кент, потрехать надо, линяй за угол шустро.
Кузьма родным ушам не поверил. Подумал, что мерещится. Тем более, и на пороге ни души. Никого, кроме Катерины.
— Приморился, как падла, вот и чудится всякая мура, — решил Огрызок. И натянув на плечи телогрейку, ждал, пока баба оденется.
— Ты, кореш, чего резину тянешь? Катись за угол, — послышался голос снова.
Эти слова услышала Катерина. Закатав на ходу рукава, выскочила из пекарни, прикрикнув:
— Что там за блядь приперлась моего мужика за угол звать? А ну! Покажись, стерва! — выскочила наружу пыхтящей горой и увидела двоих мужиков, прижавшихся к стене пекарни — Опять ссать на стенку вздумали, кобели треклятые! Иль другого места не нашли, сучьи дети? Чтоб вам яйцы оторвало! Пошли вон отсюда, козлы вонючие! Все стены сгноили! Иль не видите — пекарня тут, а не отхожка! Подбирайте портки живее и вон отсюда!
— Она взялась за метлу.
— Захлопнись, дура!
— Позови Кузьму, — потребовали настойчиво, мрачно.
— Зачем он вам сдался? Чего от него хотите, алкаши проклятые? Он не пьет. И не водится со всяким говном! Нечего ему с вами делать!
— Не вопи, шалава! Позови Огрызка!
— Я тебе позову! — схватилась Катерина за лопату, подпиравшую дверь пекарни.
Но Кузьма опередил ее. Вышел на голоса. Увидел бывших кентов из зоны и, оглянувшись на бабу, сказал:
— Иди домой. Я скоро буду.
— В пекарне тебя дождусь! Вместе домой пойдем. Ты с этими не задерживайся, — Катерина оглядела непрошеных гостей злым взглядом. Кузьма дождался, пока баба ушла. Подошел к кентам вплотную:
— Чего из-под меня надо? — спросил хмуро, не здороваясь.
— Пахан прислал. Капеллан. Дай ему свои ксивы на время. Слинять надо. Обратно их тебе через пару недель нарисуют. Верняк! Не за халяву. Навар получишь. Выручай, кент. На материк прорваться надо. Без ксив — невпротык! Лягавые заметут. Шмонают, падлюки, всех подряд.
— Ксивы дать не могу.
— Почему? — подступил желтолицый пучеглазый головастик.
— Они в ментовке. По делу. Рыжуху на прииске кто-то стыздил. Нас вымели. Все на мушке сидим. Под распиской о невыезде. Дело крутит Кравцов. А мы все под колпаком. Сам хочу на материк слинять. Да лягавые за горлянку приморили. Каждого стремачат.
— Давно следчий возник?
— Вчера.
— Один?
— Не знаю.
— Пронюхай. И где приморился? Ночью мы к тебе нарисуемся, — пообещали кенты. И, оглядевшись по сторонам, не следит ли кто за ними, скрылись в кустарнике.
Катерина и виду не подала, что слышала весь разговор. Она вовремя отпрянула от стенки, успела присесть к столу. Ждала, когда сам Кузьма обо всем расскажет. Но он молчал. Настроение его испортилось. И вместо того, чтобы пойти домой, свернул к Чубчику, а Катерину отправил одну.
— Слушай, пахан, хоть пару дней не высовывайся из хазы. Капеллан, падла, пасется рядом. Уж не знаю, на что ему Кравцов сдался, но без ксив он смыться не может. От меня отвалит, к тебе прикипится.
— Не ссы, Огрызок! У меня с ним свои счеты! Старые! Куда тому Кравцову с его кодлой. Мне от Капеллана ни к чему линять. Должок с него сорву! За треп! — усмехнулся Чубчик криво и предупредил — Ты отваливай
теперь домой. А я через час возникну. Гостей подожду. Вытрясу из них, где тог Капеллан приморился. Уж я с его шкуры кредиток настригу! Всем кентам до гроба хватит! — смеялся он каким-то чужим глухим смехом. Кузьма пытался отговорить Чубчика. Предлагал сказать о Капеллане Кравцову. Но Сашка ни о чем и слушать не хотел.
— Я завязал с кентами и «малинами». Но стукачом и сукою не стал! На это меня родная баба не подбила! Я откололся сам! Отшился от фарта! Но кентов засвечивать не стану! Они — сами по себе! У меня к ним ничего нет! А кто должен мне — сам сорву! Вместе с тыквой! Хиляй, Огрызок, я скоро буду!
Кузьма, вернувшись домой, все искал, чем ему заняться. Но ничего не получалось. Все сыпалось из рук.
Свалив все на усталость, Огрызок лег на диван, хотел уснуть хоть ненадолго. Но сон не шел.
Катерина тщетно пыталась растормошить Кузьму. Она просила его поужинать
вместе. Но Огрызок отказался. Его трясло, как в лихорадке, и мужик не
понимал, что с ним происходит.
Встал он, лишь когда в окно постучал Чубчик.
Назад: ГЛАВА 6
Дальше: ГЛАВА 8