ГЛАВА 6

Чубчик вошел в комнату без стука, неслышно, как привидение. Увидев Самойлова, не поздоровался. Сел напротив, без приглашения.

— Ты что же эго слово мое просрал? Или посеял мозги? Иль не тебе, козел, велел я оставить Огрызка в покое? Кто вякнул не прикипаться к нему? Что имеешь к кенту? — проявились у него пятна злости на скулах.

— Я ж ему сказал. Всю правду!

— Правду? — удар в челюсть был неожиданным. Резкий, сильный, он откинул Самойлова спиной в стену: — Колись! Кто тебя послал? Зачем? — сдавил Чубчик Ивана так, что тому свет с овчинку показался: — Кто велел размазать Огрызка? — не отпускал Чубчик мужика из цепких рук.

— Никто! Сам я!

Сашка схватил мужика за грудки, поднял над головой, с силой швырнул на пол

— Размажу гниду! Ботай! — наступил ногой на горло. Самойлов задергался. Чубчик отошел к столу. Иван к двери рванулся с воем: — Куда, профура, навострился? А ну, приморись! — оторвал от двери и, дав пинка, велел не дергаться: — Так кто тебя купил?

— Отстань! Сказал уже…

— Ты меня за пацана держишь?

Самойлов в стул вдавился, когда Чубчик уселся напротив.

— Какой мудак, будь он из органов или обычным фраером, станет у тебя, гнуса, про Огрызка спрашивать? Если из органов, они и не возникли б тут. Узнали б у вахтера по телефону. На месте Кузьма или нет его в общаге. Им и минуты много, чтобы узнать и нашмонать кого им надо. О том все знают. И ты, паскуда, не без мозгов. Тоже о том наслышан. Зачем липу подкинул? За что Кузьму угрохать хотел?

Самойлов сжался в комок.

— За столовку пакостил, задрыга? — грохнул по столу кулаком Сашка.

— Думай, как хочешь, — отвернулся Самойлов.

— Я думать не стану. А тебе придется. Если через неделю не смотаешься с прииска, пеняй на себя! — встал резко, неожиданно. И, подойдя к двери, добавил: — А коли хайло вздумаешь открыть, смотри! — вышел в коридор неслышно.

Чубчик не пошел домой. Он внимательно следил за крыльцом общежития, решив проверить свое предположение. Он готов был простоять тут всю ночь. Но не прошло и получаса, как Самойлов вышел на крыльцо. Огляделся кругом. И, нырнув на боковую безлюдную улочку, пошел торопливо на окраину поселка, озираясь, оглядываясь. Чубчик шел за ним почти по пятам.

Иван подошёл к поссовету. Поглазел на киноафишу. Краем глаза смотрел на дорогу, не идет ли кто за ним следом. Чубчик спрятался за открытой дверью калитки. И в щель меж досок наблюдал за Самойловым. Тот, потоптавшись, резво юркнул за угол. Туда, где отгороженный звуконепроницаемой стеной от всех посторонних, расположился заправила госбезопасности прииска.

Чубчик понял все. Он мигом забрался на чердак поссовета. И, подойдя к печной трубе, отапливающей кабинеты органов безопасности, затаил дыхание. Прислушался. Но ни звука не уловил.

«Вот, черт! Даже тут они сумели предусмотреть все! Да неужели они и меня, фартового, проведут? Быть такого не может!» — рещил Сашка и огляделся. И вдруг услышал, как хлопнула входная дверь. Чубчик снова прижался ухом к трубе. Но сколько ни вслушивался, ничего не мог понять. Глухой голос комиссара гасился в стенах. И слова не разобрать. Чубчик, раздосадованный, слез с чердака. Спрятался в угольном сарае напротив. И ждал, когда выйдет Самойлов.

Внезапно в кабинете комиссара открылась форточка. И Сашка четко услышал:

— Вам не враждовать, дружить с ними надо. Врагу кто доверит? А вот приятелю — другое дело! Задушевные разговоры и есть суть. А вы что? Какие сведения принесли? Смешно! Зачем этот булыжник? Контру убрать хотели? Кто просил? Вы тем булыжником в нас кинули. Пальцем указали. Нет? Ну что ж!

Больше не лезьте с самодеятельностью. А то и впрямь снесут вам голову ненароком. Нет! Александра опасайтесь. Я с его женой переговорю. Женщина умная. Она сумеет укротить мужа. Но и вы впредь будьте осмотрительнее. На прииске немало горячих голов. Не всяк вам в глаза скажет! Вы бойтесь тех, кто молчит. От них что угодно ждать можно.

Чубчик понял все. Он выскочил из сарая и, не мешкая ни минуты, направился к Огрызку.

Войдя в избу поварихи, ахнул. Кузьма ремонтировал полы. Он перебирал доски: заменил подгнившие новыми. Подгоняя их плотно одну к другой. Прибивал к сваям намертво.

Катерина возилась на кухне. Изредка смотрела, как выравнивается пол. Доска к доске. Все оструганные, белые.

— Приморили кента? — рассмеялся Сашка, войдя в избу. И сняв куртку, принялся помогать Огрызку. Улучив момент, когда Катерина вышла в кладовку, сказал тихо:

— Отныне с фраером, какой в общаге с тобой дышал вместе, не трехать ни о чем. Стукач он. Я его засек. Паскуда эта к тебе приставлен. Для задушевного трепа. Расколоть тебя вздумал. Стерегись. Не оставайся с ним наедине. И с другими про политику — не трехай.

— На хрен она мне сдалась? Что я в ней смыслю? — удивился Кузьма.

— Может, другие попытаются тебя на эти разговоры вытянуть. Молчи, линяй от всех. Так оно файней будет. Катерину предупреди. Но не сшибай с катушек. Знай, ей до конца ссылки всего год остался. Стерпите, — предупредил Чубчик.

— Заметано, — согласился Кузьма, обрадовавшись, что через год вместе с бабой уедет с Колымы навсегда…

— Куда?

— Да хоть к ней на Смоленщину. В деревню. Там, баба ботает, народ смирный, сердешный, все трудяги. Дышат открыто друг перед другом. Не таясь, не подличая.

— Бывал я там — на гастролях, — усмехнулся Чубчик и продолжил: — Беднота в том Смоленске беспросветная! Голодуха! Народ там злой. Перебиваются с хлеба на воду. И, что отвратно, ни в одной хате спереть нечего. В любую возникни — зенкам зацепиться не за что. Ну хоть ты им червонец оставь! Многие даже хазы не запирают. Прятать нечего. Как ты там приморишься — не пойму!

— Какая ни на есть, а своя эта земля Катерине. Небось, не сдохнем. Прокормимся! Руки при нас, — вздохнул Кузьма и выдал сокровенное: — Только бы дожить, только б вырваться нам отсюда!

Чубчик вздрогнул сердцем. Не первый день знал он Огрызка. Казалось, изучил лучше себя. Но вот этот стон… Он выдал все страдания, выплеснул наболевшее и пережитое. Сашка еще и теперь чувствовал свою вину перед Кузьмой за прошлое. Именно потому, стараясь ее загладить, пытался помочь Огрызку.

— В следующий выходной потолок надо закрепить, — указал Кузьма и добавил: — Я потому сказал тебе, что в общагу не покажусь. Некогда мне.

— Всюду стукачей стерегись. Ведь и я не из всякой беды сумею выдернуть, — предупредил Чубчик.

Кузьма знал: Сашка впустую слов не говорит, и стал подозрительным. Он отворачивался от каждого, кто пытался заговорить с ним. Старательно избегал всяких общений. И только дома отводил душу с Катериной. Ее он провожал и встречал с работы. Она одна заменила ему всех. Ей он доверял всего себя. И женщина не могла нарадоваться на Кузьму.

За месяц, какой ни есть худой и маленький, поставил избу на ноги. Целиком отремонтировал, обновил, выпрямил и выровнял. Не просто пол и потолок, стены обил вагонкой. Покрыл их лаком. Заменил рамы в окнах. И чтобы никто не бил стекла, повесил ставни. Крепкие, глухие. Снаружи железом их обил. Покрыл крышу избы черепицей. Навел порядок на чердаке.

Сам смастерил новую лестницу. Но входную дверь на чердак забил наглухо. Сделал новый вход — из сарая. Чтоб никто чужой не мог попасть на крышу незамеченным.

Другой на месте Огрызка отходил бы от зоны: отдыхал, вернувшись с работы, валялся на диване, который купил Кузьма с первой зарплаты. Но не лежалось! И он все время был чем-то занят.

Не дожидаясь весны, выкопал в избе подвал. Небольшой, но удобный. Едва в магазин поселка привезли картошку, Катерина в подвал три мешка засыпала. Все мужа хвалила. Тот и рад стараться. Обещал весной во дворе свой колодезь выкопать, чтобы не ходить к соседям, не просить водовоза.

— Ну и что с того, если меньше года остается здесь жить? И это время по-людски дышать надо, — говорил бабе.

Казалось, поселок привык к Огрызку. Смирился с ним, видя трудолюбие и покладистость. Никто не задевал, зная нелюдимость и скрытность человеческую. Да и сам понемногу, в тишине, душою отходить начал. Не озирался на громкие голоса. Не вздрагивал дома от каждого голоса с улицы. Вот и в эту зарплату, едва получив, решил Катерине купить обнову — валенки с калошами. Чтоб не морозила она ноги в резиновых сапогах, в которых из зоны в поселок приехала.

Вернулся домой с покупкой. И вдруг шум услыхал, доносившийся от столовой. Кузьма выглянул. Увидел Катерину, отбивающуюся от троих мужиков. Подвыпившие, они взяли ее в кольцо, хватали за груди, зад, смеясь, горланили:

— Что твой хорек? Разве может он с тобой справиться? Ты, баба, попробуй, кто такой — настоящий мужик! Какого с ночи до вечера транда будет помнить! Пошли за угол! Чего тебе терять?

У Кузьмы в глазах потемнело. Он кинулся к мужикам, даже не подумав, что их трое.

Первого, самого наглого, вмиг на кулак подцепил в челюсть. Да так, что кровь изо рта брызнула. Далеко отлетел мужик, грохнувшись спиной об лед. Второго — в пах. Глаза закатил. Вмиг отрезвел. Л третий из-за пояса нож выхватил, на Кузьму кинулся:

— Пригрелись гады всякие на нашей шее? Срань свою прячете? У, контра недобитая! Давить вас всех надо!

Кузьма двинул ему по печени. Мужик, согнувшись ненадолго, еще больше рассвирепел. Глаза совсем красными стали:

— Нас, работяг, всякая шушера на кулак берет? Ты нам сапоги вылизывать будешь, гнида недобитая! Политическая блядь! Всех вас перебить надо!

Кузьма, мигом оценив ситуацию, взял мужика за кентель.

Катерина пыталась утащить Кузьму домой. Но Огрызок цыкнул на бабу, велел в избу убираться.

Тут толпа собираться начала. И, не узнав, в чем дело, принялась стравливать мужиков. Подзадоривала.

Огрызок понимал, что ничего хорошего ожидать не приходится. Толпа поддержит своих, вспыхнет не драка, а побоище. И во всем виновным окажется он, Кузьма. Но оставить мужиков с поддержкой толпы, а самому уйти, означало — дать повод и на завтра приставать к Катерине любому желающему.

— Да чё ты трясешься? Вмажь этому говну по соплям! Чтоб знал, как задевать наших! Ишь, приехало сюда всякое ворье! — провоцировали мужиков из толпы.

Кузьма по голосу узнал Самойлова. И, отыскав его в толпе, бросился к нему напролом. Но кто-то опередил Огрызка. Откинул ударом на лед. Кузьма еще не успел вскочить на ноги, как услышал:

— Кенты! Нашего молотят! — и двое озверелых мужиков врезались в толпу, круша, разбрасывая, калеча каждого попавшегося под руку. Толпа, на миг оцепенев и поредев слегка, сбилась в кучу. И, ощетинясь, поперла на фартовых. Крик, брань, стоны, хруст — взметнулись искрами во все стороны.

— Бей воров!

— Гони их из поселка!

— Убить их, убить! — перекрывали друг друга голоса. На вытоптанном снегу перед столовой алели пятна

крови. Орали, пытаясь успокоить своих отцов и мужей, женщины и дети. Иных выволакивали из побоища с разбитыми до неузнаваемости лицами, с выбитыми зубами. Других волокли — сами идти не могли. Кто с кем дерется и за что, невозможно было разобрать! Бабы плакали, унося домой искалеченных мужиков.

У одного перебили позвоночник. Не то что идти — встать не может. Второму обе ноги переломали в драке. Третьему вышибли глаз. Старые и молодые — все в крови и синяках, они никак не могли успокоиться и дрались зло, с остервенением, не глядя, кого бьют, лишь бы кулаки кого-то доставали. Милицейский свисток, как холодный дождь, тут же парализовал драку. Все на секунду оцепенели, замерли. И поспешно попытались улизнуть подальше от столовой.

— Всем на месте быть! — послышались голоса оперативников.

— Что случилось? — подошли к толпе, вмиг указавшей на Кузьму.

— Зачем же ты так? — глянула на него с укоризной Валентина. Огрызок стоял, понурив голову. Но в это время подоспела Катерина. Она рассказала все. И оперативники, вырвав у толпы троих виновников драки, повели их в милицию, закрутив им руки за спины. Самойлов, проходя мимо Кузьмы, обронил, словно невзначай:

— Не сойдет это тебе даром…

Кузьма, словно кто подкинул его, подскочил к Ивану, кулак сработал сам — в висок. Мужик упал, толпа загудела.

Валентина едва успела оглянуться, заметила здоровенного парнягу, замахнувшегося на Огрызка колом из забора. Кузьма пружиной отскочил. Кол сшиб с ног машиниста драги. И снова толпа раскололась на две части. Теперь уж между собой стали выяснять отношения. Правоту доказывали кулаками.

— Иди домой! — строго приказала Кузьме Валентина и предупредила: — Приведи себя в порядок и зайди в милицию. Разобраться надо. — Но, подумав, предложила: — Лучше я сама зайду. Попозже.

Кузьма умылся, переоделся. Глянул на себя в зеркало. Да, без синяков и его не оставили. Такого фингала под глазом он давно не имел. «Стареть начал. Раньше меня никто не успевал на кулак взять. А тут вон как изрисовали…» И тут же вспомнил об обнове для жены. Достал валенки, заставил Катерину примерить их. И услышал злые голоса во дворе. Когда выглянул из двери, глазам не поверил: Валентина, сшибив с ног громадного мужика, гасила горящий угол избы.

Кузьма схватил первую же попавшую под руки тряпку, сшиб пламя. Дико, по- звериному, кинулся на мужика. Вдавил пальцы в глаза. И, если б не Валентина… Сшибла Огрызка с поджигателя. И велела Кузьме быстро прийти в милицию. Сама повела пойманного в отделение.

Неделю гудел поселок. Всех виновных отправила милиция в воронке в Магадан. Но жители никак не могли смириться с тем, что четверым мужикам предстоит суд, а фартовые — сухими из воды вышли. И Катерина ходит в жертвах… Ей вслед не одно злое пожелание было послано. Ее проклинали, ругали на все лады. А она словно не слышала. Ходила по поселку, подняв голову, и никого вокруг себя не видела и не замечала.

Кузьма, после случившегося, обнес избу крепким забором из металлических прутьев. Такие не только человеку, трактору не согнуть. На концах — острые пики. Высота забора такая, что и здоровенному мужику рукой не достать. Меж прутьев — мыши не проскочить. Й ворота повесил железные. Их бульдозер не сдвинет.

Поселковые, глядя на это, злились и завидовали:

— Во, живучая мразь! Окопались у нас под боком! И смотрите! От нас отгородились! Вроде они — люди, а мы — говно!

Кузьма даже колючую проволоку натянул, чтобы ни одна пакость не вздумала без приглашения в дом войти. Вроде сам себя в зону заточил, предпочел добровольную неволю общению с вольными.

Он ни одного дня не сидел без дела. И едва пригрело солнце, вместе с Катериной оштукатурил избу, побелил ее и взялся за колодезь. К ночи кирка и лом со звоном выпадали из рук. Но Огрызок ни на день не оставлял задуманное. И после работы до глубокой темноты долбил мерзлый грунт. Углублял яму сантиметр за сантиметром. Без перекуров, без отдыха. Пот заливал глаза и шею, стекал по спине. Но Кузьма был упрям. Он сам себя заставлял и торопил.

«Пусть полгода! Хоть неделю! Все равно свой колодец выдолблю! Не буду и в этом зависеть от соседей! Мужик я или нет?» — вгрызался лом в мерзлый грунт с визгом, брызгая ледяными искрами в лицо.

Катерина устала отговаривать, упрашивать, чтобы отдохнул. Кузьма был неумолим, настырен. Он даже в темноте копал колодезь.

Однажды увесистый булыжник, перелетев через забор, упал рядом. Огрызок оглянулся. Но не увидел бросившего. И продолжал свое.

— Кузьма! Иди ужинать! — вышла на крыльцо Катерина. Огрызок отмахнулся. Он не любил, когда ему мешали.

— Эй, кент! За какие бабки нанялся? — внезапно услышал он из-за забора. И, приглядевшись, узнал пахана своего барака.

— Хиляй сюда, потрох! — услышал требовательное. И ноги послушно потащили Огрызка к забору.

— Притырь меня на неделю…

— В бегах? — ахнул Кузьма. Пахан едва приметно кивнул головой.

— Ко мне нельзя! — решительно загородил калитку Огрызок.

— С чего это?

— Под колпаком сижу. Пасут меня.

— Кто? Лягавые? Ты ж отзвонил свое! Иль попух на чем?

— Да не менты стремачат. Чекисты, мать их суку! — выдавил Кузьма.

— Чекисты? — глаза пахана округлились: — А чем ты им не потрафил? Иль по бухой оттыздил кого из их кодлы?

— Да нет. Не я! Моя баба! Ссыльная она, — отвернулся Кузьма.

— Подженился, потрох? То-то, гляжу, вламываешь тут. Ну только на хрен тебе приключения на задницу? Иль обычных шмар нету? Вольных?

— При чем я? Ты-то чего сюда прихилял, зачем? Прииск тут. Ментов прорва! Смывайся шустрей!

— Ты меня не дави! Не бери «на понял». Мне линять некуда. «Залечь» надо. Устрой, — не попросил, потребовал пахан.

— Тогда к Чубчику надо. Он сообразит.

— Хазу забей мне. А у кого — твои дела, — ответил фартовый.

Сашка, едва услышав о беглеце, на Огрызка с бранью набросился. И наотрез отказался помогать пахану. Кузьме, открыв дверь, сказал вдогонку:

— Не ввязывайся в дерьмо. Покуда не засветился — отмажься от пахана. Но фартовый будто услышал сказанное Чубчиком. И потребовал:

— Примори, слышь, Огрызок? Иначе и тебе не сдобровать.

Кузьма повел его к фартовым, вступившимся за него у столовой. Те приняли пахана легко, с радостью приютив у себя в комнатенке старого дома. Огрызок вздохнул с облегчением. Вернулся домой, стараясь забыть о фартовом. Но утром, едва собрался идти на работу, в избу вошли двое оперативников из милиции. Предъявили ордер на обыск. И через час, обшарив каждый угол, поставив все на дыбы, забрали Кузьму в отделение милиции. Оперативники ничего не говорили. Ни о чем не спрашивали. Не сказали, что ищут. Они работали молча. И уводя Кузьму из дома, надели ему наручники. По пути в милицию, оперативники подталкивали Огрызка в спину. Торопили. Не отвечали на его вопросы. Когда втолкнули в камеру, обронили скупо:

— Волка, сколько ни корми, все в лес смотрит. Так и ты. Вором был, им и остался.

Три дня просидел Кузьма в полнейшей неизвестности, не зная, за что его взяли, в чем подозревают, что случилось в поселке?

Его никто не навещал. Ни голоса, ни звука не просочилось в камеру снаружи и, казалось, жизнь за ее стенами умерла навсегда.

На четвертый день в камеру втолкнули мужика, которого Огрызок никогда не видел в поселке. И хотя жителей его он знал плохо, сразу подумал, что человек этот не местный. Он назвался вором, бежавшим из зоны вместе с Капелланом, паханом барака фартовых.

— Вдвоем мы смылись. Капеллан сюда подался. А меня не взял. Велел оторваться от него. Мол, врозь линять проще. Если уж накроют, то одного, второй на воле останется. Вырвется, пока с припутанным разберутся. Видно, хотел кого-то на башли тряхнуть. Я и смылся от него. Но накрыли. На дороге. А тут, слышу, сберкассу ночью вычистили. Кто ж, как не Капеллан? Он, падла! Не мог подождать, пока я сорвусь! Конечно, не один тряхнул кассу! С наводкой! — глянул на Кузьму многозначительно.

Огрызок вскипел. Но виду не подал. Ответил, как сплюнул:

— Ни кассы, ни Капеллана не знаю. Не до них. Если и смылся пахан, с чего ко мне возникнет? Я не был в законе Ему — не кент…

— Ему не до жиру! Выбора нет. Тебя он знает, — не поверил мужик. Огрызок усмехнулся:

— Знал… То было в зоне. Теперь баста. Завязал я с фартом. Откололся. Пашу, как фраер. Мне — не западло. Я не законник, «малине» не обязанник. И Капеллану — не сявка…

Кузьма недоверчиво присматривался к соседу. Ничего не говорил ему. А про себя выводы делал:

«Неделю назад из зоны сорвался, а мурло будто вчера скоблил. Где побриться успел? А и клешни не побиты, не мечены рудником. Ни царапины на них, ни ссадины. Ногти вон какие вычищенные. Я в жизни таких иметь не буду, как у бабы», — подметил Кузьма, исподволь разглядывая человека.

— А чего ты пахана не принял? — спросил тот внезапно.

— Да я и не видел его.

— Темнишь, он к тебе хилял. Капеллан тропку не сеет.

— Может, и хотел нарисоваться, но не пришлось, — ответил Кузьма и решил осторожно вытянуть из соседа все, что тому было известно: — А Капеллана накрыли на кассе? Сколько он спер?

— Кто его знает, я от ментов слышал про все. Они не очень при мне болтали. Трясли за душу, где, мол, с паханом встретиться хотели? Знать, не накрыли пока Но приступают! Тут смыться — не обломится.

— То-то у меня всю избу на уши поставили, — выдохнул Огрызок и добавил — Выходит, бабки шарили.

— Капеллана, — подсказал сосед.

— Мою избу без ментов есть кому стремачить, — отмахнулся Кузьма и, сделав вид, что разговор ему не интересен, отвернулся к стене. Задумался: «Как ни крути, выходит, Чубчик засветил. Вякнул своей лягавой, что просил я его о пахане. Иначе с чего меня замели, даже мосле обыска, ведь ничего не надыбали. Но знают: виделся с фартовым. Начнут давить, куда его справил? Что же мне теперь светит?» — задумался Огрызок, вспоминая все статьи уголовного кодекса. «У себя я его не оставил. Значит, укрывательство не пришьют. В дело не ходил с ним. Обыск подтвердил… Отвел к фартовым? Ну так это попробуй, докажи! Остается одно — не сообщил о нем в ментовку! Не засветил законника. Но и что попробуй пришей, значит, вместе со мной Чубчика

за задницу надо брать. Он тоже знал. Но если б засветил, не успел бы Капеллан тряхнуть кассу. Это уж верняк. Но тогда зачем меня приморили?» — не понимал Огрызок.

— Огрызок! На выход! — послышалось от дверей. Кузьма вошел в кабинет следователя спокойно. Едва

присел, вопросы посыпались. Один другого каверзнее. Кузьма стоял на своем. Никого не видел. Ничего не знает, ни с кем не общался. С зоной связи не держит.

— Одумайтесь, Кузьма! Человек, которого вы укрыли, рецидивист. Его найдем. Самое большее — через пару дней. Но тогда… Скажите лучше сами, где вы его спрятали? — настаивал следователь.

— Не видел я его, — стоял на своем Кузьма. Его вернули в камеру, под злое напутствие:

— Не выпущу, пока не скажешь! Хоть сдохни в камере… Кузьма остановился на пороге. Оглянулся на следователя и ответил:

— Хватаете кто ближе? Козла нашли?

Огрызку не дали договорить накипевшее за эти дни. А вскоре вызвали на допрос соседа. Он вернулся, матерясь во всю глотку. Проклинал Капеллана и следователя:

— Пришьют чужой хвост к жопе, впалят добавочный червонец и загорай на Колыме до смерти за всякую падлу! Охота мне была тянуть еще одну ходку ни за хрен!

— Все равно за побег добавят! — успокаивал его Кузьма.

— За побег столько не пришьют, сколько за кассу прибавят, — стонал мужик.

— А ты не знал, куда намылился? Я за бега, считай, столько же тянул, сколько за свое получил. И никому на уши не вешал. Как тебя накрыли? Где? Тебя когда привели сюда? Меня на три дня раньше! Чего на жаль давишь? Не мог же ты, линяя в Магадан, здесь кассу взять! Темнишь, сосед! Все лажа! На ходу дела не делают. Да еще такие! Их проворачивают без таких, как мы с тобой! Не высвечиваясь. И Капеллан — не дурак! Он и тебя, и меня пришил бы враз, сорви свой куш с кассы. Это как два пальца обоссать!

— Конечно, такой зажилил бы положняк! Он теперь на воле. А вот мы? Так ты-то знаешь, где он? Вякни! — просил сосед.

— Ни в зуб ногой! Клянусь мамой! — соврал Огрызок, понимая, выведи он милицию на фартовых, Капеллан его из-под земли достанет, сведет счеты. «Промолчи — с Чубчиком дело иметь придется. Уж если ему фартовые промолчали о пахане, значит, жирную долю им отвалил Капеллан. Либо вместе в деле были. И теперь сбежали с Колымы. Подальше от всех зон, чтобы задышать своей «малиной». Пусть и маленькой, но наглой», — размышлял Кузьма.

Он не верил соседу. Уж очень словоохотливый мужик оказался. Хотя… Всяких хватает в «малинах». Но этот знает многих. Вот только одно смущает. Вроде знает Капеллана не один год, в «малине» его был, а Огрызок от пахана барака никогда не слышал о Моските, как назвал себя сосед. Хотя вместе с Капелланом не одну зиму кантовались в бараке и вечерами пахан любил тряхнуть былым — вспомнить кентов, жаркие, удачливые дела. Огрызок помнил те вечера. Не раз и сам, лежа на шконке, перебирал в памяти прошлое. Москит? Нет, никогда он не слыхал такой кликухи. «Выходит, «наседку» мне подкинули менты? Но что узнать хотят, что вытянуть? Может, подозревают и меня в ограблении кассы? Ведь вон следователь прямо с этого начал. Если они не поймают пахана, вполне могут на меня его дело повесить. Докажи, что не воровал, этим падлам! Хотя почему обязательно я — крайний? В поселке фартовые имеются! Почему их не трясут?» — злился Огрызок, пытаясь заглушить в себе и другой голос: «Вот накрыли тебя, а Катерина и не навестит! Небось, и рада случаю отвязаться. А зачем ты ей теперь? Хата отремонтирована, все в порядке в самой избе. Доживет год и смотается на свою Смоленщину одна. Даже не спросит, где Кузьма, куда его дели? За все дни корки хлеба не передала. Эх! Бабы! Все вы одинаковы! Покуда рядом — своя! Стоит жареному петуху в сраку клюнуть, гут же имя забываете, кого недавно обещались любить до гроба».

— Выходи, Кузьма! — крикнул охранник, внезапно появившись в дверях. Огрызок удивленно глянул на него:

«По имени назвал! С чего б на пса блажь нашла? В какое говно носом воткнуть теперь вздумали?» — он поплелся к двери, еле волоча ноги.

Только теперь заметил, что Москита нет в камере. Увели, покуда он дремал. «Ну, да и хрен с ним!» — вышел Кузьма в коридор и тут же увидел Катерину. Она бросилась к нему со всех ног:

— Пузырек ты мой паршивый! Бедный мой чувырло! Глянь, как исхудал! Совсем измучили тебя ироды! Извели мою кикимору! — схватила мужика в тугие, потные объятия.

— Да подождите вы! Минуту погодите здесь! Чего налетели? Дайте пройти. Сейчас разберутся! — придержали Катерину у двери следователя.

— И я с ним! — орала баба, не выпуская из рук Кузьму, вцепившись в него намертво.

Из глаз Катерины рекой текли слезы.

— Входи! — впустил Кузьму в кабинет охранник и, став стеной перед Катериной, не впустил ее с Огрызком. Цыкнув на бабу, велел замолчать.

— Ну и жена у вас! Настоящая политическая! Какой скандал подняла в Магадане! Москву телеграммами засыпала. Справедливости искала за тридевять земель. А мы ее тут нашли! Поймали Капеллана. Сами! Он и подтвердил, что не имел встречи с вами. Это все. Больше вы нас не интересуете. Идите домой. Ошибка? Нет! Это проверка на моральную зрелость была! Вот если б вы его укрыли, помогали скрыться, тогда — другое дело! Может, и не удержались бы помочь. Но… Нас дезинформировали. Все источники — Александр, Катерина и сам Капеллан не подтвердили факта помощи беглецу! На ваше счастье, Кузьма! Считайте, что отдохнули у нас от работы! Эти дни вам будут оплачены прииском. Ну, а недоразумение — забудьте! — вернул документы следователь, заставив Кузьму расписаться в постановлении о прекращении против него, Огрызка, уголовного дела.

— Можно идти?

— Конечно, — кивнул следователь.

Кузьма, резко толкнув дверь, вышел в коридор. Молча подошел к Катерине, протянувшей к нему обе руки.

— Пошли домой, кентуха! — выдохнул, словно стряхнул с плеч тяжелый колымский сугроб.

Едва они вошли в дом, кто-то в окно постучал. Кузьма открыл, в избу вошел Чубчик.

— Катерина, у меня к твоему кенту разговор имеется. Слиняй ненадолго, — попросил он бабу.

Едва она вышла в кладовую, Чубчик рассказал Кузьме обо всем, что произошло:

— Пасли тебя. Огрызок. Не иначе как Самойлов, пропадлина. Он и засек, как ты с Капелланом говорил. Средь ночи чекистов на уши поднял. Те — ко мне. А я у фартовых был. Куда ты пахана сунул. Ну и дал им взъебку. За гостеприимство и радушие Капеллана выкинул. Напомнил, что здесь не зона, а прииск, где я — бугор. Ну и трехнул, чтоб шевелился шустрей и шмалял без оглядки, чтоб мужиков не подводил. Он вымелся. А по пути не удержался. Завернул в сберкассу. Там на кассиршу рявкнул. Она деньги инкассаторам готовила. Старая баба. Струхнула. Он бабки сгреб. И пока баба опомнилась, сиганул в машину, которая почту в Магадан отвозит и, если б не сопровождающий, слинял бы потрох. Но тот его в боковое зеркало приметил. Водителю сказал свернуть к милиции. Подъехали. Пока менты доперли, Капеллан смылся. Неделю его пасли по городу. Нашмонали в порту. Вместе с башлями взяли. Тебя он отмазал, а со мною встретиться обещал. Считает, что я его засветил.

— А Москит? Он откуда?

— Утка. Из чекистов. Ловил тебя на дурака. Но мимо. Так и сказал, что прокол, Самойлов, дескать, опять спиздел. Личные счеты с тобой сводил. Но ты секи, Огрызок, он еще не раз попытается отыграться на тебе. Кончай с ним залупаться. Неровен час припутает накрепко. И тогда за все разом с тобой расквитается. Не впустую ботаю. Не кентуйся с беглыми, коль семью завел, дыши тихо. Для тебя любой риск может стать последним. За все разделаются. С тобой и с бабой! Допер? То-то! Ты и она — до гроба на мушке у чекистов. Потому что политические теперь вы оба. С обоими и счеты будут сводить. Не иначе.

— Я в политике не застрял!

— А живешь с кем? То-то и оно! Теперь, хочешь иль нет, всего жди. Не зря предупреждал. И вот что секи. С Самойловым не махайся. Не покажи виду, что знаешь, кто он. Пока тебе стукач известен, ты знаешь, как защититься. Но если его заменят, с новой сукой никто не познакомит. Вот тогда стерегись. От любого жди паскудства. А потому береги Ваньку! Не плюй ему в мурло! Не сворачивай шнобель на сраку. Пылинки с него сдувай. Потому что он хоть и говно, но известное. На умную, тонкую подлость он не способен. Ума не хватает. А от глупостей тебя даже Катерина убережет… Когда Сашка ушел, Огрызок еще долго обдумывал сказанное им и для себя решил придерживаться советов Чубчика.

Одна Катерина, возясь у печки с кастрюлями и сковородками, долго не могла выбрать время, чтобы рассказать Кузьме обо всем, что произошло в его отсутствие.

Лишь поздним вечером, искупав Огрызка, накормив его, присела тихо рядом на диване, пользуясь сумраком, вытирала мокрые щеки, рассказывала:

— Я ведь не знала, куда ты подевался, воробушко мой. Ждала до вечера, все в избе прибирала. Не поняла, почему такой бардак у нас? А когда ты и к ночи не вернулся, тут уж я в общежитие пошла. Глянула, нет в комнате. Только мужик какой-то газету читал. Спросила о тебе, он, как в жопу ужаленный, подскочил до потолка и заорал: «С ворами дел не имею! Я — честный человек и нечего о блатных спрашивать! Может, его убили! Откуда знаю? В милиции спрашивайте!» Обложила я того малахольного матом со всех сторон. Рассказала ему и о нем самом, и обо всех его родственниках. Пообещала яйцы через уши вырвать, если этот мудак еще раз о тебе хоть одно плохое слово скажет. И пошла не в милицию, а к чекистам.

— Зачем тебя к ним понесло? — изумился Кузьма.

— Да как же? Это ж их проделки! Они, никто другой, на всей моей судьбе соль сыпят. Они не тебе, мне решили напакостить. Убрать мужа от меня! Отнять, отвернуть, чтобы сбежал, уехал, отказался, а я опять одна осталась бы! Кому надо из-за бабы горе мыкать да из неприятности в беду попадать? Ну, раз, другой, третий, потом надоест. Человек устает от горя. А тебе мало на долю выпало? Только из зоны и снова в камеру! Да было бы за что. Ни в чем не виноватого сгребли! От меня отняли! Ну я и устроила им тарарам! Влетела к ихнему старшему. Он, боров кастрированный, чай с булкой пил. Я как грохнула по столу кулаком: «Вертай мне мово Огрызка! Не то всю рожу издеру! Так отмудохаю, родные откажутся!» Он, гад, на кнопку нажал. Двое мордоворотов пришли. Он им на меня кивнул: «Заберите в камеру. Когда в себя придет, отпустите». Они и бросили в кутузку! И сами в нее заперлись. Давай меня заламывать, да раком ставить. Тут до меня дошло! Вскочила я с иола! Да как понесла обоих. Одного в пол чуть не втоптала, другого в стену влепила. Много бы из них котлет намесила, но к ним подмога подоспела. Вырвали тех кобелей из моих рук и разом в больницу увезли. А меня уже без похотей пятеро чекистов били. Думала, насмерть угрохают. Я уже на ногах не стояла, а они все швыряли меня то в угол, то в дверь, то в стену, то в пол. Со всего маху, как тряпку. Поднимут от пола и швыряют. Да головой, да мордой. Ни одного живого места не оставили. Я — в крик. Они — злее. Я тогда ополоумела. Поняла: один у них выход — убить меня. И не себя мне стало жаль, а тебя, чума ты моя ходячая. Как подумала, что не свидимся, горько стало. Да так в грудях сдавило, словно до смерти и вовсе немного ждать. Ну, была не была! Рванулась я от стены, да как кинулась на амбала, какой у двери стоял. Отшвырнула под ноги извергов, какие меня измолотили, и в коридор, оттуда на улицу. Домой заскочила, схватила паспорт и деньги, все, что были, в Магадан рванула.

— Как же досталось тебе, бедолага моя родная! — трясла Кузьму запоздавшая злоба.

— Когда я наружу выскочила — глядь, орава чекистов ко мне в избу направляется. Я от них закоулками. И на дорогу. Только остановила машину, оглянулась, чекисты бегут. Говорю шоферу: «Жми, братишка! На все педали. Да пошибче! Спаси от смерти, от разбойников!» Он и помчал без оглядки. Я ему по дороге все рассказала. И про тебя, и про себя, впервой чужому человеку доверилась. Сердцем почуяла — поймет. И не просчиталась. Он не то что копейки с меня не взял, а привез куда надо. В прокуратуру. К следователю Кравцову. Его весь Север знает. Все зэки. Потому что он за свою справедливость сидел. Целых десять лет. К нему меня шофер привел. Прямо в кабинет. Показал на меня и просит: «Игорь Павлович, еще одну горемыку к тебе привез. На дороге подобрал. У прииска. Глянь, что утворили чекисты с нею! Помоги! Такое, что она мне рассказала, не всяк мужик вытерпит. А она — женщина. Кроме тебя, ни понять, ни помочь ей никто не сможет». А тот ответил: «Не беспокойся, конечно, приму». Но когда на меня глянул, аж с лица сменился весь. Врача вызвал в кабинет. Тот мне уколы, таблетки, промыванья, перевязки делал. И больничный на неделю дал. А вечером меня Кравцов принял. Я ему все рассказала. О себе и тебе. О чекистах-мучителях. Он слушал, что-то себе на бумагу писал. Когда я все ему выложила, он ничего мне не сказал, только спросил, где я остановилась. Я и ответила: «А нигде! Сразу с машины — к вам! В Магадане никого нет».

«Понимаете, в один день мы ничего не успеем. А уезжать вам на прииск без результата никак нельзя. К тому же справка о медицинском освидетельствовании будет готова лишь завтра утром». И посоветовал остаться в городе до полной победы. Я ему сказала, не беспокойтесь, если надо — дождусь. Вот тут на стульчике в коридоре спать буду, если разрешите. Только отдайте мне моего Кузеньку. Тот Игорь Павлович головой качает. Позвонил по телефону кому-то. Глядь, опять тот водитель приехал. Кравцов ему и говорит: «Возьми к себе свою попутчицу на несколько дней. Пусть у тебя поживет. С нею в один день не успеть. Завтра к девяти доставь ее в прокуратуру, сюда». Шофер, Федей его зовут, и говорит мне: мол, надо в Москву написать телеграмму. Чтоб и оттуда приисковым чекистам дали чертей. Мы с ним и поехали на почту. Десять телеграмм послали в Москву. В прокуратуру Союза, всем властям — самым большим! И даже туда, кому прокуратура подчиняется. Откуда амнистии идут.

— В Верховный Совет? — удивился Огрызок.

— Ну да! Ихнему председателю, — подтвердила Катерина — А утром я приехала к Кравцову. Тот уже про меня и про тебя запросы в архив сделал. И заключение у медиков на меня взял. Наши дела из архива ему на другой день принесли. Их он два дня изучал. С выписками. И все по-культурному ругался. Кретинами да дегенераторами называл. По-нашему, видать, при мне не решался высказаться. Когда все проверил, велел мне у Федора пожить пару дней. Мол, у него, Кравцова, нет больше ко мне вопросов. Я опять засомневалась. И снова на почту. Опять телеграммы разослала. Злые. Мол, пока вы там не шевелитесь, человека убить могут. Ни за что! Зачем же вы — власти, коль людям не помогаете? И через день меня Игорь Павлович к себе вызвал. Мол, не лезь, куда не надо. Разберемся на месте. А понадобится помощь Москвы, так на столе телефон стоит. Связь круглосуточная. В минуты соединят. Ну, а я ему в ответ: «Да не Москва, сдалась бы она мне! Пусть Кузьку вернут живого и здорового! Тогда я ни в Москву, ни в Магадан не покажусь». А сама реву от страха. А вдруг убили тебя, лягушонка моего? Прошу Кравцова, мол, позвони, узнай, живой ли мой сверчок? А он и отвечает, что если что случится, ответят чекисты своими головами. Я как взвыла: «Зачем их головы? Мне Кузю надо! А этим потом хоть яйцы с корнем вырвите! Это уж ваше дело. Но сначала мне помогите!» — «А я что делаю? Чем занимаюсь? Ждите и не мешайте!» — приказал Игорь Павлович. Ох и строгий человек! — вспомнилось Катерине. — Ну, а еще через день вызывает и говорит: «Теперь все в порядке. Возвращайтесь в поселок. Придите в милицию и вам отдадут вашего мужа. Но через пару месяцев мы встретимся вновь. Не в Магадане. У вас!»

— Я и онемела, — призналась баба. И, вздохнув, продолжила: — Послала я его в задницу! Сказав, что не хочу больше битой быть. Ни чекистами, ни милицией. А прокуратура с добром еще никого за всю жизнь не навещала. «Значит, не желаете нас видеть? — опять спросил Игорь Павлович и добавил:

— А зря! Может, даже доведется вас порадовать. И не только вас. А и других». Ну, я и ответила, что у меня через полгода ссылка кончается, уедем на Смоленщину и не нужна нам амнистия. Она, как северная весна, всегда приходит запоздало. Когда ее уже ждать некому… «Вы дождетесь. Потому что теперь вы снова вдвоем с Кузьмой. Друг другу поддержка и опора. Да еще какая надежная! Верная!» Тут я вспомнила, спасибо ему сказала. За тебя и себя. В гости звала, как человека, не как следователя. А он смеется. И говорит мне: «Не до гостей, Катерина, не до отдыха! Пока льются бабьи слезы по земле нашей, не до сна нам. Ведь вот такие, как ты, жить и выжить нам помогали. И даже Колыму выстоять и пересилить. Верностью своей и ожиданием. Смелостью и терпением давно лучшую долю заслужили. Да видишь ли, не всем по вкусу это. Не перевелись еще звери средь людей, кому и вы — бабы, помехой стали. И вам, вместо цветов, сегодня кресты еще ставят в изголовье. Потому нам не до отдыха. Езжай. И будь счастлива!»

Я и приехала. Федор доставил. Он тоже сидел на Колыме. Реабилитирован недавно. Три года назад. А ехать стало не к кому. Жена не дождалась. Дети отказались от него. Мать умерла. Отец тоже в тюрьме сидел. Заморили или расстреляли где-то на Печоре. Даже могилу его не смогли показать человеку. Вот и женился в другой раз. На такой же, как сам. Она — бывшая актриса. В театре работала. Настучали на нее завистники. Оболгали бабу. Двоих детей осиротили. Живут нынче в Магадане. В Москву калачом не выманишь. Боятся. И прежде всего людей, которые им жизни покалечили, — вытерла Катерина лицо фартуком и продолжила, всхлипнув: — Мне всегда казалось, что моя судьбина самая полынная. А как послушала Федора и его жену, поняла, что их жизнь страшней моей. Это — мученье. А ведь живут. Заставили себя устоять на ноженьках и не попадать в грязь. Так и одюжили горечко, держась за руку. Порозь ни в жисть такое не осилить.

— Ну и что в ментовке трехнули, когда ты возникла с ним? — напомнил Кузьма.

— Я же под вечер прикатила. И враз к лягавым. Но с наглой харей. Уже не боясь никого. Дверь кулаком открыла и говорю: «Где Кузьма?! Почему его еще не отпустили домой? Или ждете, чтоб я вам холку до крови намылила? А ну, подайте моего сморчка! Не то я из вас таких пельменей настряпаю, все волки на Колыме передохнут от отравы такой!» Тут дежурный мусор ко мне кинулся и орет: «Вы где находитесь?» А я ему в ответ: «В поганой лягашке!» Он глаза, как жаба, выпучил от удивления и спрашивает: «С какого праздника напилась, дура?» Ну, тут я не выдержала: «Сам ханыга! А ну, веди к начальнику своему! Главному лягавому! Чтоб он сдох, зараза! Под его нюхом что творят, почему не видит? Но ничего, скоро вы свое получите из Магадана. От Кравцова! Он вам покажет, где на Колыме есть зона бывших сотрудников органов! Там запляшете, гады!» Он хотел было дать мне в ухо. Но когда услышал фамилию Кравцова, так и раскорячился. Враз из лягавого в человека захотел вылезти. И спрашивает мол, откуда знаю о Кравцове? Я и ответила, что только что от него вернулась, из Магадана, — рассмеялась Катерина: — Что тут было! Лягавый вокруг меня на одной ноге заходил. Чаю предложил. С пряниками! Ну, а я и ответила: не для того в Магадан моталась, чтоб, вернувшись, чаи распивать в ментовке. Кузьму выпускайте и все тут.

Кузьма смеялся, хватаясь за живот:

— Чай, падла, предлагал! Видать, крепко их за яйцы Кравцов держит!

— Так вот, не оказалось на ту минуту начальника на месте. Он на алмазный завод уезжал. А без него тебя никто не имел права отпустить. Даже следователь. «На это распоряженье нужно сверху. Я вашего Кузьму не забирал, не арестовывал. Я получил указание. Кто мне его дал, тот пусть и отменит свое. И выпускает, если сочтет нужным. А мне с вами, гражданка, говорить не о чем». Ну, терпенье мое, чую я, кончается! И пошла сама в кабинет начальника мусоров. А лягавый, что в дежурных стоял, зазевался. Не увидел. Я в кабинет. А там секретарша сидит. Размалеванная в красках, как параша дерьмом. Юбка выше колен и все титьки на улице. Глянула на нее, совестно стало. Она и без вопроса сказала, что начальника на месте нет. А я и подумала: понятно, чем он занимается, когда у себя в ментовке бывает. С такой секретаршей о какой работе брехать? У ней жопа так обтянута юбкой, что сесть по-человечьи не может. И подумалось тогда — кто ж это над нами поставлен, что за власть? На мордобоях — с бабами, на работе — с потаскухами… Кому мы кланяемся, кого боимся? Но, что ни говори, утра мне ждать пришлось, — вздохнула баба: — Пришла я домой. Впотьмах на крыльцо еле взобралась. Ноги, руки еще и теперь болят после того дня. Все тело будто не мое. Вошла в избу. Пока печь затопила, нагрела хату, воды принесла, пыль везде протерла, вроде расходилась немного. Сколько себя ни уговаривала, не хочу спать и все тут. Уж и прилегла с закрытыми глазами — бесполезно. Так вот до самого утра. Все боялась за тебя. Живой ли? Уж пусть бы ты отказался от меня, уехал бы на материк сам, только бы не умер. Только бы жил, — вырвался стон, и Катерина умолкла, пытаясь проглотить, продавить жесткий комок слез, сдавивших горло.

— А утром как утряслось? — спросил Кузьма.

— Все быстро прошло. Едва я на порог, меня к начальнику. Тот мне давай морали вычитывать! Срамить! Ну, я ему все выложила, кто он есть, кто чекисты! На хрен им даром хлеб жрать, если они считают за работу — подглядывать и следить за одинокой бабой. Восемь лет… И это — люди! Они меня со свету сживали. А спроси — за что. Ведь я им до вчерашнего дня ни одного плохого слова не сказала. Впервой душу отвела. Теперь пусть знают, что это они сами меня такой вот сделали. Если за то надо считать политической — хрен с ними. Но Кравцов говорил, что быть политической — это вовсе не плохо. Я и сказала: конечно, лучше, чем ментом. Понял начальник все. Показал следователю какую-то бумагу, что из Магадана получил. И велел тебя отпустить… Дальше ты все сам знаешь, килька моя засратая, — погладила заросшую щеку Огрызка Катерина.

А наутро, провожая жену на работу, он сказал ей:

— Что-то у меня на душе тошно. Вроде предчувствие какое-то. Недоброе. Не знаю, чего ждать, откуда, но все же будь настороже.

Катерина в ответ лишь рассмеялась. И, потрепав Огрызка по кудлатой голове, ответила, что это у него от камеры отстатнее. Не обвыкся дома после ментовки и сердце стонет, всего пугается, не слышит разума, никому не верит.

Кузьма согласился, может, права баба. Но сердце целый день ныло непонятно отчего.

Выходя с прииска, через проходную, Огрызок решил, не заглядывая домой, сразу пойти в столовую. И, забрав Катерину, вернуться вместе. Кузьма расположился в дальнем углу столовой. Ждал конца ужина. Основной поток людей уже схлынул, и теперь остались запоздавшие, либо те, кому спешить было некуда. Они ели медленно, переговаривались меж собой. Искали партнеров на преферанс либо домино.

Долгими вечерами этим людям некуда было деть время. И потому нередко, сбиваясь в случайные компании, в разгаре выпивок вспыхивали драки. Кто кому из-за чего навешал, отчего, за что подрались, наутро никто не мог вспомнить. Мирила подравшихся все та же бутылка.

А выпивали на прииске все, в каждом доме, почти в любой семье. Исключение не понималось. Его воспринимали, как пренебрежение к окружающим, как вызов, как личное тяжкое оскорбление.

На прииске обозвать, послать друг друга туда, откуда на свет появляются, давно никого не обижало. На все эти выходки никто не обращал внимания. Здесь обращались друг с другом так, что ни один зверь не смирился бы с таким отношением и, с воем набросившись, разнес в клочья обидчика. Не только мужики, а и женщины, свалив все на глушь и заброшенки, забыли о гордости и давно не обращали ни малейшего внимания на оскорбления, мат, похабщину в их присутствии.

Но если кто-то отказался разделить бутылку, отверг угощение, он немедленно считался кровным врагом, не своим мужиком. А — задрыгой, жлобом, лидером. Ему отказывали в понимании. Его переставали уважать и считать за мужика. Его высмеивали открыто, ища повод для драк. Провоцировали на скандалы. И выставляли на посмешище. Поселок считал их отбросами.

Ссылки на болезни не воспринимались. Люди с прииска считали, что любую болезнь, какая бы она ни была, можно вылечить только бутылкой и ничем иным.

Здесь уважали крепких выпивох, кто мог винтом из горла, одним духом, высадить бутылку спирта и, занюхав ее хлебом, потребовать спирта еще. Тут в фаворе были те, кто за вечер мог вылакать спиртного больше других и, не свалившись под стол, добраться домой на своих ногах, не вырубившись по пути. Их считали мужиками. Знакомством, а тем более дружбой с ними хвалились напропалую. Такого было за честь пригласить в компанию. С ними хотели знаться все приисковые. Не удивительно было потому, что Огрызка поселок сразу невзлюбил. — Не пьет? Может, только за свои, а на халяву и ведро выжрет? — не

верили поселковые алкаши.

И, получив от Кузьмы несколько жестких, отказов, начали открыто презирать его.

Не раз, встречаясь в темных закоулках, вызывали его на драку. Получали достойный отпор. Но вскоре забывали. И задирали Кузьму снова. Но уже сворой. Тот не раз раскидывал подвыпившие кодлы. И хотя из таких драк выходил потрепанным, на сближение ни с кем не шел. Никогда, ни к кому не обращался за помощью, ни у кого не одалживал до получки. Обходился своими силами, рассчитывая только на себя, на свои силы.

Это бесило и удивляло поселковую публику. И если бы не Чубчик, которого не просто узнали здесь, а и боялись, Огрызку давно не дали бы жизни на прииске.

Но Сашка не мог находиться рядом с Кузьмой постоянно. И, улучив момент, когда Чубчика не было поблизости, пьянь приставала к Кузьме по поводу и без него.

Может, потому, устав отмахиваться от приисковой перхоти, Огрызок всегда старался остаться незаметным и выбирал самые укромные, самые темные углы. Вот и теперь тихо пил чай, думая о своем, он даже не прислушивался к разговорам за столами. Они не интересовали Кузьму. Он заметил, словно сквозь дрему, вошедшего в столовую Самойлова. Иван даже не оглянулся на Кузьму, они никогда не здоровались. И Огрызок, помня совет Чубчика, решил не замечать стукача.

Кузьма вздохнул, увидев, что за столами остались трое мужиков. Они допивали чай и сбивались «на козла».

Еще минут двадцать и, забрав Катерину из столовой, уведет ее домой. За ночь он отдохнет рядом с нею. А скоро, всего через полгода, они уедут отсюда навсегда.

Кузьма под диктовку Катерины написал об этом письма братьям и сестрам бабы. Теперь они ответов ожидали. Как-то откликнется родня? Обрадуется или отмолчится?

— Нет, они у меня добрые. Все до единого. Конечно, всплакнут, сыскалась я. Небось, думали, что померла. Поди, не знали, как поминать: за здравие иль за упокой? Нынче все съедутся. Ведь мы в тятину избу воротимся. Как она там? Видно, состарилась? Ну да отладим. В ней нам до конца вековать, — мечтала баба, считая дни. Скоро уж месяц минет, как послали письма Ответов на них до сих пор не пришло.

Кузьма уже и ждать устал. Но Катерина не переживала:

— Далеко от Смоленска до Колымы. Даже поезда к нам не добрались. Пока туда дойдут письма, месяц надо. Братья эти письма всем соседям и знакомым покажут, хвастаться станут радостью своей, что жива их сестра, не загинула на Колыме, а даже замуж вышла за хорошего человека, непьющего, работящего и доброго. Значит, не пропащая их Катерина, коль и там, в ссылке, по-людски живет. Других не хуже…

Огрызок улыбался немудрящему бабьему счастью. Как ему не понять ее? Ведь вон какая она!

Вдруг раздался шум. Он глянул и обомлел:

— А ну, давай, давай! Выкладай на стол все, чего в сумку напихала, воровка проклятая! — кричали вокруг Катерины мужики.

— Прошу вас быть понятыми! — громче всех орал Самойлов, вытаскивая из сумки Катерины головки чеснока, лука, кусок мяса.

У поварихи рот открыт — от страха или удивления — не понять.

— Милицию сюда! Живей зовите! Пусть сами увидят, своими глазами. На месте преступленья поймали! За руку! Это сколько витаминов, стерва, украла у рабочего класса?! — громче всех орал Самойлов.

— Мы их выведем на чистую воду! — орали понятые. Девки из кухни смотрели на мужиков, прячась за перегородку. Какая-то решилась, позвала милицию, повинуясь окрику Самойлова.

Кузьму, едва он подскочил, откинули к стене, как пособника. Двери в столовую открыли настежь. На шум толпа сбежалась.

— Не брала я этого! — выла повариха, заламывая руки.

— Из твоей сумки вытащили! Мы все это видели! И на суде подтвердим, как один. Помнишь, ты рабочий контроль вызывала? Сама — сука! — пытался кто-то из мужиков достать лицо Катерины, та защищалась.

— Геть ворюгу из столовой! Взашей банду жуликов! — срывали одежду с Катерины нахальные мужичьи руки.

— Ишь, сколько жиру набралась на наших шеях! — дергали, щипали ее тело — дрожащее, потное.

— Отвали! — орал Кузьма, вырываясь из рук, заломивших его собственные руки чуть ли не к затылку.

— Бей гадов, чтоб другим в науку было!

— Гони их по улице, братва, как псов бешеных!

— Не дозволим воровать у себя всяким проходимцам! — орала толпа. Кузьму под шумок безнаказанно терзали поселковые алкаши. Пользуясь тем, что руки мужика успели связать и сваленный на пол он не может отбиться от кучи пьяниц, били кодлой, вымещая на нем все свои обиды и претензии. Когда еще такой случай представится?

Оперативники, войдя в столовую, не спешили остановить расправу, разогнать толпу.

Они расспрашивали понятых, составляли протокол. И даже не оглядывались на свирепствующую толпу, глумившуюся над Катериной.

— В куски ее, блядищу, порвать надо, ишь, тендер нагуляла! Тут и моя получка имеется, — гнусил прыщавый алкаш, вцепившись в бабью задницу.

— А буфера какие! С мою голову! — примерялся к поварихе здоровенный рыжий детина, силясь разодрать сцепленные ноги бабы.

— Господи, помоги! — взвыла Катерина на всю столовую, почувствовав, как быстро тают ее силы, а свора лишь входит в азарт.

— Мы сами управимся! — открыл гнилозубый вонючий рот прыщавый ханыга и расстегнул штаны.

Кузьма отбивался ногами и головой. От ударов, сыпавшихся на него, темнело в глазах.

«Где Катерина? Что с нею?» — не мог увидеть женщину. И, услышав ее вопль, прогнулся, вывернулся, стальною пружиной вскочил. Веревки лопнули. Оставив на руках кровавый след. Кузьма был страшен. Лицо перекосило, глаза горели безумным огнем. Забыв обо всём, он ринулся на обидчиков. Удар… Изо рта алкаша кроваво вывернулась челюсть. Он упал у стены с диким криком.

Удар… Нет глаза у рыжего детины.

Удар… Прыщавый алкаш захлебывается кровью, схватился за печень. Удар… Посыпались бисером зубы на грязный пол, и алкаш свалился под ноги понятых.

Удар… Беспомощно повисла голова пьянчуги, требовавшего смерти Катерины. Удар… И занесенная рука, хрустнув в локте, повисла плетью. Ханыга вмиг протрезвел:

— Мать твою! А как теперь налить себе смогу? — спросил неведомо кого. Орава мужиков пытается осадить, схватить Огрызка, но чем больше их, тем сильнее и чаще сыпятся точно поставленные удары, тем гуще и громче стон. Вон и Самойлов отлетел под стол, глаза закатил. Не то что кричать, дышать не может. Больно. За пах обеими руками держится. Весь посинел… Понятым не до бумаг. Испугались. Кузьма уже в полушаге. Вон как всех крошит. И им не миновать. Защититься? Но как? Огрызок каждого достает. Даже бульдозериста, самого громадного мужика поселка, одним ударом свернул в штопор.

Оперативники к Кузьме бросились. С наручниками. Оба отлетели. Зубами в стену.

Поздно спохватились, упустили свой момент. Теперь самим бы отдышаться. А в Кузьму словно бес вселился. Удары сыплет направо и налево. Никого не обходя вниманием, каждого награждая.

Поредела, поутихла приисковая кодла. Уж не до драки, скорей бы ноги унести из столовой, покуда живы. Да как проскользнуть, как сбежать? Ведь вон Кузьма! Пена изо рта его бежит. Повисла клочьями на подбородке. Сбесился! Кой теперь с него спрос? Хоть убьет иль покалечит, едино ему все… Его уже никто не остановит, не угомонит, никого живым отсюда не выпустит, хоть на колени перед ним упади.

Катерина, зажавшись в угол, с ужасом смотрит на Кузьму. Не то что остановить его, дышать громко боится. Плачет баба, дрожа не телом, сердцем своим. И вдруг вспомнила, выскочила из столовой… Чубчик бежал по улице, не оглядываясь по сторонам. Вихрем влетел в столовую.

— Кончай, кент! — встал перед Кузьмой. Тот онемело, невидяще уставился на Сашку. Лицо исказила жуткая гримаса боли и горя.

— Огрызок! Стопорись, падла! Вяжи махаться! — заорал Чубчик, и Кузьма услышал.

Он уронил окровавленные руки. Огляделся по сторонам, словно ища кого-то.

— Дома Катерина. Тебя ждет, — Сашка взял тихо за плечо и повел к выходу из столовой.

Кузьма молча озирался по сторонам. В глазах вспыхивали отблески недавнего безумия. Едва перешагнув через порог дома и увидев Катерину, упал на пол: скрутил новый жестокий приступ. Сашка едва удерживал Огрызка. Он бился об пол всем телом. И в это время в избу без стука вошли оперативники.

— Зачем возникли? — рассвирепел Чубчик, едва удерживая Кузьму.

— Он вор! Он учинил драку!

— Ищите провокатора! И сюда — ни шагу! Я сам, я разберусь, как с ним управлюсь! — пообещал Чубчик.

Оперативники топтались в нерешительности. Им велено было доставить Кузьму в отделение. Но как? Они видели и понимали: что не милиция, а врач нужен человеку. Но этого им никто не приказал.

Лишь через час Огрызку полегчало. Он лежал на диване. Маленький, серый, слабый человек.

Он увидел Катерину, сидевшую рядом с ним.

— Ты здесь, моя кентуха! — улыбнулся ей устало. И спросил тихо: — Мне все приснилось или нет? Как я дома оказался?

— Саша был с нами.

— А где он?

— На почту пошел. Отправит телеграмму и вернется к нам.

— Какую телеграмму? Кому? — не понял Кузьма.

— Кравцову. Ему! Я позвала его, чтоб помог правду сыскать скорее. Чтоб доложить до нее, если она есть.

— Ты веришь в нее? Милая моя дуреха! Все лажа! Все брехня! Правда лишь Колыма! Она одна! Ее не придумали. Она есть! Она — живет! Все остальное для нее дышит… И ты не верь! Никому, — сказал он, засыпая. Проснулся Огрызок глубокой ночью от звуков чужих голосов. Прислушался. Кто-то в прихожей уговаривал Катерину:

— Зачем вам осложнения? К чему все это? Мы сами разберемся… Обещаю забыть недоразумение. Вы гоже не во всем правы. Умейте остановиться на разумном. Не отправляйте телеграмму. Заберите ее с почты. Даю слово, никто вашу семью и пальцем не тронет, — просил кто-то незнакомым голосом.

— Я с мужем посоветуюсь…

— Зачем ему напоминать? Пусть он скорее забудет случившееся. Это поможет Кузьме скорее на ноги встать. К чему лишние неприятности? Давайте все забудем. Тем более, что вам уезжать отсюда насовсем. Если захотите. А нет — останетесь. Вас никто не гонит. Отзовите, заберите телеграмму. И заживем мы с вами в мире и согласии…

Кузьма не выдержал и заставил себя встать. Он почувствовал жуткую слабость во всем теле. Но приказал себе одеться и появиться перед пришедшим человекам.

— Что вам нужно? — вышел он из комнаты к моложавому круглолицему мужику, топтавшемуся у порога.

Тот поздоровался. И, опасливо косясь на Огрызка, ответил:

— Убеждаю вашу жену пойти на компромисс, на соглашение, обоюдное. Хочу уладить недоразумение.

— А вы кто будете? — вспомнил Огрызок уроки вежливости, с большим трудом дававшиеся ему с детства в «малине».

— Я — сотрудник органов безопасности.

— Ну что ж, подобные разговоры не ведутся у порога. Присядьте. Попробуем побеседовать, — предложил Кузьма.

Катерина, слушая его, от удивления рот открыла. Будто не ее замухрышка, а большой начальник стоял перед нею, у кого за плечами не один институт остался.

— Как я понимаю, хотите избежать огласки случившегося? И не допустить разбирательства областной, а потом и союзной прокуратур? Ведь тогда все тайное станет явным? Не так ли? — глянул на гостя в упор.

Тот ожидал всякого. Матерщину, скандал, но только не такой холодный логичный анализ. И был сбит с толку. Он был наслышан о Кузьме как о типичном уголовнике, не способном связать правильно между собой и двух слов без мата. Здесь же даже ему неловко стало. Ситуация оказалась совсем иной. Он хотел представить себя в роли благодетеля, миротворца, заботчика. Это могло пройти с Катериной. Кузьма оказался вовсе не простаком и намекнул на Москву, видимо, не случайно.

— Поскольку вы нас навестили, давайте говорить начистоту, — предложил Кузьма и спросил: — Кто по вашей указке подложил в сумку Катерины продукты?

— Теперь это не имеет значения, кто именно спровоцировал воровство. Мы никому не поручаем таких трюков. Это самодеятельность общественности, за которую мы ответственности не несем, — ответил гость.

— Вы уходите от ответа. Я не поверю, что личность не установлена. А ведь я предложил разговор начистоту. К сожалению, он у нас не получается, — развел руками Огрызок.

— Считаю излишним называть имя. Для чего оно? Свести счеты? Но я не за тем здесь. Я предлагаю мир. К чему новые стычки? — спросил гость.

— Дело в том, что меня и Катерину обвинили в воровстве. Оклеветали. Тот шутник обязан извиниться перед нами точно так же, при всем поселке, как сумел опозорить нас. Помимо всего, что вы предлагаете, существует понятие чести собственного имени. Верните его нам! — потребовал Огрызок и продолжил: — Иначе я сам о том позабочусь. Нам с женой с этим именем надо жить не один год. И, будьте уверены, я сумею его защитить.

— Перед кем и от кого вы хотите защититься? Перед поселком? Вы собираетесь уезжать. А оставшиеся полгода — сама жизнь докажет, что вы правы.

— Ну уж, хрен вам в зубы! — не сдержался Огрызок: — Если виновный не будет наказан вами, это сделают другие. Но вместе с провокаторами и вы ответите! Как организаторы! Понятно? — хлопнул по столу кулаком.

— Что вам это даст?

— А то, что всякая шпана языки прикусит, не будет шептаться за плечами, не посмеет изголяться над моей бабой! Прижмут им хвосты! И вас, всех до единого, как зачинщиков, даже с Колымы под сраку метлой выкинут. Быть может, в зону! Тогда поймете, чего имя стоит! — терял самообладание Кузьма.

— Я предлагаю более нужное вам! — нахмурился гость. И, глянув на Катерину, продолжил: — Для отъезда вам понадобятся деньги. Чтобы увеличить заработок, мы можем обратиться к руководству прииска и вам с женой разрешат старательские работы.

— Ну на хер эти пряники! Законопатить нас живьем решили? Тут за сраный чеснок не отчихаемся. А за рыжуху и продохнуть не дадут. Каждый день и нас, и хату трясти станут. От сук в сортир не сходишь спокойно. Каждый бздех посчитают. Нет! Не согласен! А вот Катерине пусть подмену сделают. Нельзя ей вкалывать как ломовой. Пусть стукачка пашет. По неделе.

— Договорились! — обрадовался гость.

— И еще! Я знаю, кто устроил нам с бабой то воровство! Увижу его около дома или столовой хоть раз, башку оторву! И не только ему, а любому! Хватит! Завязал я с «малиной» навсегда! Кончайте пасти и Катюху.

— Согласен, — кивнул гость.

— И еще, кто доложил вам, что линять мы с женой решили отсюда?

— Письма вам пришли с материка, А мы корреспонденцию проверяем. Да и вы посылали… Так что не секрет, что в дорогу готовитесь.

— От вас, как от параши, сколько ни крутись, не отвяжешься, — сморщился Кузьма брезгливо.

— Нет, Кузьма. Я не прощу им! Не будет согласья меж нами! Пусть все остается, как есть. Не заберу телеграмму! Пусть их нынче изломают, как меня — в столовке! Не смогу забыть. Прости, дуру окаянную! Но и теперь сердце болит. Баба я! Нельзя всю жизнь меня мучить. Ты как знаешь. А я по-своему! Уходи отсюда вместе с этим! Коль так скоро и легко простил. Так и я тебе нужна. Да разве может промежду нами мир быть после всего? Где ты видел, чтоб собака с волком одну упряжку тянули, да еще в согласии? Иль память тебе отшибло? Так я жива, напомню все. И никому не прощу, — заплакала Катерина навзрыд.

— Прости. Ты права, — опустил голову Огрызок. И сказал гостю коротко:

— Считай трепом нашу договоренность. Ничего у нас с тобой не состоялось. Права баба! Жизнь начинаем с имени. Его и будем беречь. Уж какое ни на есть, свое. Поганить не дадим. Прощай, — указал гостю на дверь: — Забудь, кентуха! Хотелось покоя. Устал я, — он пошел закрыть калитку.

— Жаль. Честное слово, жаль мне вас, — сказал гость, выйдя на улицу. И, свернув в закоулок, исчез из вида.

Кузьма решил сходить на почту за письмами и заодно узнать, отправлена ли телеграмма Катерины Кравцову.

Ксения встретила Кузьму как старого знакомого.

— Телеграмму отправим. И уведомление получите обязательно. Нам было велено подождать немного. Мы и задержали. А теперь пойдет, — она пригласила в кабинет. Но Огрызок, оглядевшись по сторонам, заметил кривую усмешку на лице сотрудников почты. И не решился войти. Словно кто- то придержал на пороге.

— Мне сказали, что нам письма пришли. Дайте их мне, — попросил Ксению. Та отрицательно головой замотала:

— Катерине адресованы. Пусть она и придет за ними. Кузьма удивился. Хотел выругать бабу. Но вовремя сдержался.

— Чего ж не заглянешь на огонек? Или Катерина весь свет в окне закрыла? — спросила Ксения, смеясь.

— А что? Дрова кончились?

— Загляну как-нибудь, — пообещал неопределенно и тут же вышел в дверь. Вечером, когда Катерина пришла за письмами, бабы с почты встретили ее недвусмысленными ухмылками:

— На материк он с ней поедет! Гляди, губищи раскатала! Да этот кобель покуда всех одиночек не обкатает, шагу отсюда не сделает. В Смоленск он настроился! Во, дура, поверила!

— Это вы о ком? — спросила Катерина.

— О тебе! О ком еще? Твой кобель сегодня тут объявился! Как кот на масленицу облизывался, глядючи на Ксению. В гости набивался, бесстыжий пес!

— Брешете вы все! — не поверила Катерина.

— Зачем нам это? Спроси Ксению, как твой паршивец возле нее мылился, свиданку назначал ей, в помощники подряжался! Шустряк! — хохотали бабы во все горло.

— Где письма? — спросила Катерина, давясь слезами.

— Возьми. Только о другом тебе писать придется родственникам своим!

— Мужа нашла! Смех да и только! У него таких жен до Москвы раком не переставить! — смеялись до слез.

— Уведомление на телеграмму есть? — дрогнули руки Катерины.

— Будет — принесут. Или тот кобель, когда Ксюшу придет провожать домой, заодно уведомленье прихватит для тебя!

Катерины только и хватило, чтобы спокойно выйти за дверь, не подав вида, что дышать нечем стало. По улице шла торопясь, чтоб никто не приметил слез на глазах. И все обдумывала: «Конечно, куда мне до Ксении? Она молодая, грамотная, начальник… Одинокая опять же. У нее все в порядке. Чекисты если и ходят за ней, то по другой причине, чем за мной. У нее и зарплата, и дом — не сравнить с моими. И отец с матерью, тоже говорят, в начальниках. То-то он хотел с чекистами уладиться, чтоб все тишком да гладко кончить. Понятно! Потом и к Ксенье подвалить. Отдохнуть после зоны, а там… Что я ему? Ишь, как он баки заливать умеет! Будто начальник. В Ксюшины мужики готовится, гад! Не иначе! Ладно ж! Поменяю я твою колоду! Смешаю карты потаскухе! Работягой, трезвенником прикидывался! Верней барбоса ходил. А в душе — хуже змея. Так мне дуре и надо!» — кляла себя баба на чем свет стоит. Она даже о письмах забыла, которые так долго ждали они с Кузьмой.

Домой баба вошла, собрав в себе все силы, чтобы не разреветься во весь голос.

— Получила письма? — улыбался Кузьма.

— Конечно. Но тебе, как я понимаю, они ни к чему, — выдохнула Катерина.

— Не допер! Почему? — изумился Огрызок искренне.

— Тебе Ксения нужна! Ты ей свиданки назначаешь? Хвостом крутишь, кобель?

— Какая Ксения? Ты что, бухнула?

— Почтарка старшая! Мне на почте сказали, как ты к ней мылился, сучий сын!

— Опомнись, дура! Она приглашала меня. Но не для того! Дров нарубить!

— Иди, руби, крутись у ней в ногах, подзаборник! Под каждую юбку влезть норовишь! Хорек вонючий! — орала баба.

Кузьма встал. Оглядел бабу сурово. Подошел к порогу. Оделся, обулся. И, не сказав ни слова, ушел из дома, не оглядываясь.

Катерина на диван упала. Выла в подушку до темноты. От обиды на всех и прежде всего на Кузьму. Она ждала, что он вернется хотя бы к ночи. Но напрасно. Огрызок не пришел.

Баба не спала до утра. Все выглядывала в окно, не появится ли у калитки знакомая тощая фигура. Но напрасно. Огрызок не пришел на завтрак. Катерина ждала его на обед. Выглядывала в зал. Но Кузьмы не было. Не пришел он и на ужин. Повариха и вовсе покой потеряла.

«Может, он уже дома ждет меня с работы? — мечтала баба, торопливо убирая со столов грязную посуду: — Вот бы заявился! Все б ему простила, лишь бы как прежде», — » мечталось ей.

Девки-подсобницы ни о чем не спрашивали, не видя Огрызка, перемигивались, усмехались злорадно.

Катерина приметила. И, едва закончив с уборкой, домой бегом бросилась. Но и там — пусто и холодно. Никто не ждал ее, не сказал знакомо:

— Садись хавать, кентуха моя!

Баба долго сидела одна в темноте, не включая свет. Как опостылело все, как пусто и одиноко стало ей в избе!

Сколько она просидела так, сама не знала. Чтобы хоть как-то отвлечься, взялась за уборку, но все валилось из рук.

Но вот калитка стукнула. Катерина мигом к окну прилипла. Но нет, не Кузьма, почтальонша принесла уведомление на телеграмму. Получил ее Кравцов. Лично. Но… Зачем теперь Катерине его помощь и защита? Она потеряла большее. И тут ей никто не поможет. Баба взялась белить печь. Давно собиралась. Но руки будто чужие. «Верно, у Ксении гостюет? Разговоры всякие заводит. Клеится к ней. А может, дрова рубит. Во дворе. Чтоб все видели, что бросил он меня, новую себе завел. Молодую, начальницу. Та, небось, рада. Мужик работящий. Не пьет. А что с рожи корявый, это ничего, ночью все равно ни хрена не видно. Зато ее он на руках носить станет. Она ему — не в обузу, не то, что я, — совсем приуныла Катерина: — Теперь мне в поселке и вовсе проходу не станет. Всякое говно в морду смеяться будет. Уж лучше б я одна жила. Доскрипела б этот год да уехала. А то и домой поторопилась написать, — вспомнила Катерина о письмах и достала из кармана измятые конверты. «Дорогая наша Катюша! Очень рады весточке, которую получили от тебя нежданно-негаданно. Жива! Слава Богу! Да еще замужем. Одно непонятно. Почему на своей фамилии осталась? Или на Колыме не регистрируют замужества? Нет загсов? Или ты не захотела мужнюю фамилию принять? Кто он у тебя? Кем работает? Сколько ему лет? Откуда родом? Почему о нем ничего не написала? Небось, думала, что письмо не дойдет? Получили! Есть ли дети у вас? Сколько уже вместе живете? Когда думаете вернуться? Мы к вашему возвращенью приведем в порядок дом. Он еще ничего. Жить можно. А там — хозяин его до ума доведет. Катюха! Вся деревня тебя ждет. Вместе с Кузьмой! Он, случайно, не механизатор? Очень нужны в деревне трактористы. У них и заработки хорошие. И натурой на каждый трудодень дают. Не хуже начальства живут. Так что приезжайте! Ждем!» — прочла Катерина письмо сестры. В другом письме писал брат: «Поздравляем вас обоих! Уж и не знали, где искать, куда обращаться. А ты сама объявилась. И не одна! Не буду много спрашивать. О нас напишу. Вернулись мы в свою деревню. Не потому, что в городе места не нашлось или не прижились. Трудно было нам, к земле потянуло. На хозяйство свое. Надоело на базаре харчи покупать. Все, что зарабатывали, то и проедали. Поняли, толку нет и назад вернулись. Отстроились. У всех свои дома. И вам поможем новый дом поставить. С огородом и садом, сараем для скотины. Мы уже прочно на ногах стоим. Детей взрастили. Мой старший — Юрка, уже на втором курсе института учится. В Москве! Юристом будет. Уж очень серьезный вырос! Готовый прокурор. Средний — на врача. В Орле поступил учиться. А младшая не хочет из деревни. После семилетки поступила в техникум. На ветврача. Тоже дело нужное.

А у вас есть дети? Коли имеете, пришли фотографию. И свою с Кузьмой. Если есть у вас ателье. Может, и не водится их на Колыме? Ну и ладно. Главное, чтобы приехали. Мы вас ждать будем. Я вам уже сад посадил возле отцовского дома. Молодых яблонь полтора десятка да вишни столько же. Пусть вам после Колымы наш сад согреет душу цветом. Ждем, родные вы наши! Очень ждем!»

У Катерины на душе все перемешалось. Светлое и черное. Их ждут вдвоем, а он ушел…

Баба не могла найти себе места.

«Нет, надо в общежитие сходить. Вернуть домой заморыша, — решилась баба, но засомневалась: — А вдруг он у Ксении?»

Наскоро умывшись, чтобы слез не было видно, накинула на голову цветастый платок, сунула ноги в валенки и пошла к общежитию. Комната оказалась закрытой на ключ. А вахтер внизу ответил бабе, что Кузьма в общежитии не появлялся. Давно его здесь никто не видел. Катерина насмелилась сходить к Чубчику. Спросить об Огрызке. Уж если у Ксении — навсегда о нем забыть.

Баба робко постучала в окно. Когда на пороге появилась Валентина, спросила, заикаясь:

— Кузьма не у вас, часом?

— У нас, — ответила она холодно, смерив Катерину злым взглядом.

— Можно его позвать? — попросила та, опустив голову.

— Если согласится, — пошла в дом — не позвав, не оглянувшись на повариху. Та ждала у крыльца, краснея от стыда за свою бабью слабость. Огрызок не спешил выходить. Когда он появился в дверях, Катерина уже уходить решила.

— Чего хочешь? — спросил коротко, холодно.

— Воротись домой, Кузьма, — попросила, всхлипнув.

— Нет. Не приду. Не жди, — ответил, как отрубил.

— За что так наказываешь, Кузьма? Ну, баба я! Слабая, как и все! Брехнула лишку, что ж теперь? Виновата! С покаянных плеч голову не секут…

— Э-э, нет, Катерина, я и теперь думаю, хорошо, что ты не на материке, тут раскололась, какая есть! С душком баба! Коль здесь выгнала, чего ж мне там ждать, если б я от тебя был зависим? Уж поизголялась бы вдоволь! Лафово — не дошло до отъезда. Не дождалась! А меня фортуна пожалела. Не дала лажануться!

— Мне на почте сказали, что ты подле Ксении крутился. Меня и взяла досада. Дала волю дурному языку, он мозги опередил. Прости меня! — просила баба.

— Я не параша, какая всякому подставится, любую задницу примет. Себя не потерял. А коль трепач твой без мозгов пашет, дыши с тем, кто все стерпит. Хиляй, бабонька! Я хоть и Огрызок, но мужик. Званье помню. И не дам себя поливать никому, — он хотел уже вернуться в дом.

— Кузьма! За дело наказал бы, не стало бы обидно. Я люблю тебя, лягушонок! Оттого все приключилось. Приревновала, дура. Но даже если не воротишься, до гроба тебя одного любить стану. И когда уеду… У меня в этой судьбине ты один солнышком останешься. Радостью моей единственной.

За все горести наградой. За всю жизнь, за Колыму. Не ругай меня. Не поминай

лихом, — Катерина повернула от порога и пошла к калитке усталой медведицей, вздыхая, не оглядываясь.

Весть о том, что Кузьма ушел от поварихи, быстро облетела весь поселок.

— Видать, не выдержал! Гнул спину на лошадь, как батрак. И не угодил толстожопой лярве!

— Ей бы за него зубами держаться! Ишь, как повезло! Не пил, не шлялся. Вламывал за троих. И на работе, и дома и не угодил! Да его у ней с руками отхватят! — судили Катерину бабы на всех перекрестках.

Никто из них не знал причину. Ее лишь предполагали. А уж поселковая фантазия была безудержной.

— Да у нее в Магадане хахаль имеется. На грузовике работает. Он ее, бесстыжий, к самому дому привез. Кузьма и накрыл их, застал на горячем. Вот и сбежал!

— Да ей целой зоны зэков мало будет! Куда Кузьме с такой сладить? — соглашались пересудницы.

Теперь поселковые бабы стали особо приветливо здороваться с Кузьмой. Каждой хотелось утешить мужика. Ведь холостой теперь, можно приручать по новой. Авось повезет! И звали напропалую в гости. Просили по хозяйству помочь. Кузьма, ссылаясь то на занятость, то на усталость, отказывался от назойливых предложений.

— И чего к тебе бабы липнут? Как мухи на говно. Проходу нет! У них, сучек, у всех разом течка началась? — недоумевал Чубчик. И, оглянувшись на очередную вздыхательницу Огрызка, бросал коротко: — Пшла вон!

Но и это не останавливало.

— У тебя, что, штаны расстегнуты? Чего они бесятся? Вроде ничего путнего и нет, а бабы по тебе сохнут, — смеялся Сашка.

— Не по мне… Катерине насолить хотят.

Но на следующий день и Кузьма не выдержал, хохотал до слез, когда худенькая прозрачная приемщица, работавшая рядом с Огрызком, через перегородку, вдруг запела дребезжащим, как оторванная фанера на ветру, голосом:

Хочу мужа, хочу мужа, Хочу мужа я!

Принца, герцога, барона Или короля…

А без мужа злая стужа будет жизнь моя,

хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я!

Кузьма давно замечал ее взгляды. Она теперь постоянно приглашала Огрызка отобедать с нею. И выкладывала на стол пирожки, котлеты, блины и оладьи. Но дальше обедов дело не шло.

Кузьма упорно не заглядывал в столовую, стараясь не вспоминать и не видеть Катерину. Не интересовался ни одной женщиной. И когда в семье Чубчика в шутку пытались обратить внимание Кузьмы на какую-нибудь из женщин, Огрызок враз залезал на печку и отмалчивался. Боялся, что ненароком оброненное слово может больно обидеть Валентину. А этого ему не хотелось.

Для себя Огрызок решил поработать на прииске до лета. А по теплу уехать с Колымы. На материк. Осесть в какой-нибудь деревеньке, что подальше от чужих глаз в лесу прячется. И жить там до старости. Забыв все и всех. «Хорошо, если б в такой вот деревухе не водились менты и фартовые. Чтоб дышать можно спокойно, не дергаясь. Хавать свое, что вырастишь. Как и все. И без баб, без попреков, без ругачек дожить до старости, излечить душу от Колымы… Может, есть такое чудо в свете? Может, повезет, надыбаю свое», — представлял Кузьма свою деревню совсем маленькую, дворов на тридцать. Над крышами — синий дымок идет. Стены изб белые-белые, как бабьи бока. Под окнами цветы. А вокруг домов сады. Весенние, цветущие. Небольшие. Но теплые, радостные, как юность, которую проглядел он в своей судьбе.

Он прикидывал, во что ему обойдется покупка дома, приобретение хозяйства, скотины. И сверял свои подсчеты с вкладом, который ему завели еще в зоне. Хвалил себя, что не показал его Катерине, не признался. Отдавал лишь половину зарплаты. Хотел перевести вклад на нее, когда приедут в Смоленск. Было бы на что жить… Хотел сюрприз сделать бабе. Сорвалось. Жалел ли Кузьма о ней? Он и сам не знал. Первые дни трудно было. Обламывал себя. Ругал, убеждал. И получалось. Хотя… Два раза едва не оказался в избе у поварихи. С работы возвращался. Вечером. Свернул по привычке. Почти к калитке пришел. Сам себя выругал. За шиворот оттащил. Не просто ушел. Сбежал.

Поверил ли он ей, когда пришла она к Чубчику, просила Кузьму вернуться? Может, и поверил бы. Да слишком часто в прошлом обманывали и смеялись над ним люди. Ни за что. Очень часто подводили. Даже кенты. Рисковали не своей, его жизнью. И он устал доверять. Но независимо от него Катерина продолжала жить в его сердце и памяти. В тот первый день, покинув повариху, он пришел к Сашке. Сел в углу на кухне обиженным сверчком.

На вопросы Чубчика отмалчивался. Хмуро смотрел в пол. А потом спросил, решившись:

— Лежанка на печке свободная? Я покантуюсь на ней?

— Давай, — закинула одеяло на лежанку Валентина. И, накормив Огрызка, ни о чем не спрашивала.

На второй день после работы, уже за ужином, Кузьма сам все рассказал. И добавил от себя коротко:

— Меня всегда отовсюду гнали. Такая судьба паршивая получилась. Я не дергаюсь. Значит, не нужен стал.

Кузьма даже ушам не поверил, когда на проходной прииска Самойлов сказал ему, нагнав у ворот:

— Кончай серчать. Возвращайся в общагу. За шахматами скоротаем вечер. Чего по чужим углам слоняться? Загляни, может стерпимся?

Кузьма и уши развесил. Хотел навестить. Да Чубчик вовремя спросил, куда это, мол, Огрызок, навострился? Когда узнал, зашелся матом. Отборным, фартовым. И, схватив Огрызка за шиворот, как был тот в телогрейке и шапке, на лежанку забросил мигом. Кузьма враз забыл о приглашении. А сосед через пару дней опять подвалил. Предложил вскладчину вечер скоротать. В друзья набиваться начал. Кузьма от него еле отбился. Сослался на усталость.

На другой день словно выследил, перехватил на дороге. И, прицепившись репейником, обещая рассказать новость, звал в общежитие.

— Для меня вся новость — получка и аванс. Другое не интересует, — вырвал Огрызок локоть.

— А зря! Новость эта твоей бывшей мамзели касается. Знаешь, что она теперь не работает в столовой? В пекарню ее перевели. Теперь она там вкалывает. Упирается за троих! Одна!

— Почему? — удивился Кузьма.

— В столовой подралась! Да не с кем-нибудь из посетителей! Девку- подсобницу измолотила. Вломила ей по голове каталкой и пробила черепок. Чуть насмерть не уложила. Еле спасли. Теперь та деваха в суд на Катьку подать хочет. За драку, за оскорбленье, за травму.

— Ас чего подрались?

— Заподозрила в стукачестве. Ну, Ленку! Самую молодую из подсобниц. Вроде она ей чеснок, лук и мясо и сумку подкинула. Ленка и назвала повариху дурой безмозглой, сказала, что не зря от нее мужик сбежал. Катерина и сбесилась. И тебя, и девок облила грязью. Каталкой кого достала, тех и несла по кочкам и болотам. Пока ее не схватили. Увели в больницу. Уколов ей вломили. Успокоилась. Хотела на работу вернуться. А подсобницы все, как одна, на рога встали, отказались работать с Катериной наотрез. И предупредили, если она заявится, они покинут столовую.

Пришлось срочно другого повара искать. Нашли… А с Катькой три дня мучились. Не знали, куда ее воткнуть. Все отказывались работать с нею.

— С чего бы? — не поверил Огрызок.

— Наслышались, что случилось в столовой, и не хотели даже рядом с нею находиться. Девчонку чуть не убила. А за что? Мало подозревать, поймать надо, тогда и говори. Теперь вот и на пекарне проблема. С Катериной в смену никто работать не согласился. Так и осталась одна.

— Ну и дела! Не везет бабе, — вздохнул Огрызок.

— Это ты о ком? О Катерине? Иль о Ленке? Так с Катериной — все! Кравцову милиция сообщила о драке в столовой. И теперь он, конечно, не приедет. Хорошо, если дура штрафом отделается. Но ведь могут и посадить. Кто позволит наших девок на работе калечить? Если будет суд, я от имени общественности выступлю. Попрошу наказать строго! Чтоб другим неповадно было! — зашелся Самойлов.

Он уже представил себя за трибуной на сцене клуба. В зале все поселковые собрались. Весь Сеймчан. От старого до малого. Дыхание затаили. Его, Ивана Самойлова, слушают. Слова боятся пропустить. А он стоит перед ними в темно-синем костюме, в голубой рубашке. Синий галстук в белую горошину. Волосы аккуратно уложены, как и подобает выступающему. Самойлов держит речь. Он обвиняет дикость и отсталость чуждых элементов, не оценивших чуткость рабочего класса, не посмотревшего на прежние ошибки и приютившего в своей семье человека, которого искренне хотели исправить, направив на путь истины и добра…

— Иди ты на хер! — услышал Иван внезапно и осекся на полуслове: Огрызок уходил, матерясь.

Об услышанном рассказал Сашке и Валентине. Те подтвердили, что Иван не соврал. А Валентина добавила, что судья намерен провести в клубе поселка показательный процесс.

— Посадят Катерину, это верняк! Показательные процессы гладко не кончались. Это самые свирепые приговоры. Самые тяжкие обвинения, — сказал Чубчик.

Эти процессы были сродни фартовым сходкам, где все сводили счеты с одним и никогда его не щадили. Приговоры предусматривали не просто наказание. А мучительную, порою непосильную расправу.

— Выходит, Катерина последние дни на воле ходит? — спросил Кузьма. Чубчик смолчал, не повернулся язык. Валентина согласно кивнула головой.

— И когда ж суд хотят устроить?

— Недели через две. Не больше…

— У нее через два месяца кончается ссылка, — вспомнил Огрызок.

— О чем ты, Кузьма? Кто попал на Колыму, тот уж никогда отсюда не выберется, — грустно вздохнула Валентина.

— Забудь о ней, кент! — положил руку на плечо Чубчик. И посоветовал:

— Встряхнись, оглядись! Ведь вот она, жизнь! В ней выстаивают лишь сильные. Слабый — гибнет! А баба? Что она без мужика? Да еще здесь. Вот пусть и получает, дура! Я, может, тоже не подарок для своей. Но не бросается! Держится за семью! И меня ценит. Не унижает! Заставила в себя поверить. А ведь я — не ты! Со мною Валюхе крепко досталось! Все выдержала. И не отказалась, не выгнала! А эта?! Что она из-за тебя хлебнула? Что пережила? Забудь дуру! Не стоит она твоего сердца! Как мужик мужику тебе признаюсь…

Огрызок и хотел забыть. Он обходил стороной дом Катерины и не оглядывался на знакомые окна. Он пытался забыть ее имя, лицо, добрые, ласковые руки, улыбку, те слова, сказанные у дома Чубчика. Хотел… Но она стала сниться. И все звала. А он не шел.

Эта неделя на работе выдалась такой напряженной, что Кузьма забыл не только о Катерине, а даже собственное имя.

На отвалы вышли старательские артели. И работы навалилось столько, что Кузьма уходил с прииска очень поздно. Еле добравшись до дома, валился на лежанку, забыв об ужине. Сил не хватало, чтобы умыться. Началась весна. Тепло растопило снега. С весной пришли новые заботы.

Но вот внезапно, идя на работу, остановился на проходной, увидев броское объявление!

Завтра состоится показательный процесс.