ГЛАВА 8
Сашка вошел в избу, огляделся по углам:
— Никого?
— Не возникли покуда…
— Что ж, мы не гордые! Можем подождать, — сел к столу на кухне. И глянув на Катерину, занятую стряпней, впервые похвалил бабу: — Во многом не везло тебе, Кузьма! Но вот бабой фортуна не обошла! Она тебе за все разом! Ровно не долю, не положняк, а весь общак снял с судьбы! За все ходки и дальняки! Добрая у тебя баба! Она и мать, и сестра, и жена твоя! За всех кентов в подарок от судьбы. Держись ее, Огрызок! Как за жизнь… Кузьма своим умом не верил и удивленно смотрел на Сашку:
— Чего хлебальник открыл? Верняк трехаю! Не будь Катерины, хило пришлось бы тебе. Да хоть и я… Гоношился, выламывался, а куда без Валюхи? Когда с прииска вышвырнули, я чуть не рехнулся. А баба успокоила. Заставила все дела дома переделать. И все радовалась, благодарила судьбу за передышку, подаренную мне. Ни разу не попрекнула, что без заработка сижу, за прошлое не укорила, какое и нынче отрыгается. Наградил Бог наших баб терпеньем. А мы за это должны его благодарить.
Катерина лепила пельмени, прислушивалась к разговору, не вмешиваясь в него.
— Знаешь, мне сегодня смешной сон снился. Обычно я их не помню, а этот в память врезался. Вроде как пришел я к леснику Силантию, дров на зиму заготовить
вздумал. А старик и говорит: «Привяжи коней. Им до ночи ждать придется. А деревья вали ровные, какие на доски гожие». Удивился я и отвечаю, что доски мне ни к чему, за дровами приехал. А дед и скажи: «Без надобности теперь тебе дрова, Сашок! Без проку! Вали, какие сказал. На деревянный костюм себе. Руби березы, чтоб гроб твой светлым да звонким был. Чтоб была в нем белизна молодости и слеза грусти. Чтоб седина ствола с зеленью кудрей дружилась. Чтоб меньше сучков было — ровные деревья вали…» Удивился я и спрашиваю, мол, неужели, скопычусь скоро? А Силантий в отпет: «А ты, поглянь сюда! Видишь, твой проводник сидит. Уже наготове. Поджидает. Поведет тебя сегодня. Об руку…» И указывает на мальчонку лет семи-восьми. Эдакий весь белый. И одежда на нем как снег. Глянул я на него, уж больно не похож он на детвору нашенскую. Озорства, улыбки нет в лице. И спрашиваю Силантия, кто ж этот пацан? Не доводилось никогда раньше видеть его. Неужель он — моя смерть? Силантий головой кивнул согласно. И рассмеялся так грустно: «У каждого, Сашок, своя смерть! Ее не человек себе выбирает, а Бог назначает. Тебе, как прощенному, чистого отрока в поводыри прислал. Ты, небось, думал, что и к тебе смерть-старуха приплетется? Нет, Саня! Старухи к тем, у кого грехов много, кто не каялся. Не омыл слезами и муками свое прошлое…» — «Силантий! А почему мне так рано умереть надо? Иль не нужным стал я на свете? Или шутишь надо мной по-злому?» Старик головой кивает: «Торопись, Сашок! Немного времени у тебя в запасе. Сказываю, не дожить тебе до рассвета завтрашнего дня. Не увидеть солнца над головой. Готовы кони, поводырь на месте, спеши и ты…» Оглянулся я. И обалдел. Вместо старой клячи, на которой приехал к Силантию, тройка лошадей стоит запряженная. Кони, один к одному, черней ночи. Все в цветах бумажных. Разозлился я, срывать их начал. Топтать ногами. Все выкинул. И начал деревья рубить. Себе приказываю — на дрова, а валю такие, что сердце кровью обливается. Ровнехонькие, белые, как дед советовал. Они под топором человечьими голосами смеялись. И хотел я их пожалеть, да остановиться не мог, пока топор сам из рук не выскочил. Тут же пацан подошел. Белый. Глянул на деревья, какие я срубил, и говорит: «Теперь все готово! Жди, когда я приду за тобой…» Проснулся я в холодном поту. Никогда такого за мной не водилось. Огляделся — все в порядке, в своем доме. На работе сегодня все одно к другому клеилось. И с чего такая чертовщина привиделась, понять не могу…
„Катерина, слушая Сашкин сон, рот передником заткнула. Крестилась истово, молитву шептала. Чубчик, заметив это, рассмеялся:
— Погоди, Катерина, на тот свет меня спроваживать. Еще не утро. И я не успел гроб себе приготовить. Не верится. Не постучал ко мне в окно пацан-проводник…
В эту минуту стук в окно раздался. Тихий, робкий. И голос:
— Огрызок, открой!
Кузьма глянул на Чубчика. Тот жестом приказал ему оставаться на месте. Сам в коридор вышел. Снял засов. Впустил кого-то. И спросил глухо:
— Где пахан?
— Недалеко. Рядом, ждет.
— Давай сюда его, падлу! — приказал Чубчик. Вскоре за окном громыхнули шаги второго человека.
Мелькнула лохматая тень. И голос Капеллана послышался у самой двери:
— Чего надо, подтирка лягавая, стукач вонючий? Иль дышать устал?
— Тебя, падлу, стремачу! Беспредельщик гнилой, паскуда! — шагнул к нему Чубчик.
Кузьма выскочил из избы:
— Кончай разборку, кенты! Не время и не место! Не дергайтесь! Потом потрехаете!
— Сгинь, Огрызок, линяй, хмырь, гнида недорезанная! И ты — сука! — шагнул к Кузьме Головастик.
Огрызок резко поддел его кулаком в подбородок. Фартовый отлетел, ударившись спиной в забор, застонал. Изо рта кровь хлынула.
— Кентов трамбовать? На моих хвост подняли, козлы? — взвыл Капеллан, но Чубчик отшвырнул пахана кулаком в висок:
— Твои в зоне были! Я тебе, задрыга, душу вытрясу за суку! Ты меня пас, курва задолбанная? Я сам тебя надыбал бы! Гнида облезлая!
— Тебе сходом давно запрет вышел на жизнь! За все разом! За лягавую и стукачество, за откол, за пахоту! За то, что закон и званье свое облажал. Я сам вызвался ожмурить тебя, паскуду! Не то бы давно уж слинял отсюда!
— Вот тебе за суку! — поддел Чубчик Капеллана на кулак «в солнышко».
— Паханы! Кончай махаться! Не то место! Фраера возникнут! — пытался охладить законников Кузьма.
— Хрен вам в зубы! Попались, мудаки! — кинулся к дерущимся Головастик.
Катерина, выглянув в окно, набросила на плечи платок и, как была босиком, кинулась через сарай за угол избы. Бегом помчалась к Валентине.
— Держи парашу! Эй, кенты, живей стерву толстожопую стопори! К лягавым хиляет! Нас засветит, — заметил бабу вынырнувший из-за угла Жаба.
Трое воров бросились за Катериной, выхватив из-за голенищ и поясов ножи. Но пекариха закричала во все горло, резким, пронзительным голосом.
— Люди! Помогите! Наших убивают! Бандиты!
На ее крик зашлись истошным лаем собаки, с грохотом открывались двери, окна. Поселковый люд выскакивал во дворы, на улицу.
— Где бьют? Кого?
— Что случилось? Кто кричал? — оглядывались вокруг, не понимая, кто звал на помощь.
Но завидев мчавшуюся Катерину и догоняющих ее мужиков, бросились на помощь женщине, нагнали, сшибли с ног ее преследователей. И, повалив на землю, колотили нещадно. Хотя и не знали, что причинили они бабе. Та бежала, не оглядываясь…
Сеймчанцы не выпускали пойманных воров. Те пытались вывернуться, сбежать. Но их держали крепко. Толпа людей взяла в плотное кольцо и не спускала с них глаз.
За каждую попытку к бегству отвешивала щедрые тумаки и зуботычины. Их волокли в милицию.
Капеллан был уверен, что законники давно убили Катерину и теперь стремачат за углом драку. Чтобы в случае появления кого постороннего крикнуть — атас!
Чубчик не оглянулся на Катерину, он дрался с Капелланом на кулаках. Пускал в ход ноги, голову. Материл пахана по-черному. Говорил, что заставит его, гада, землю грызть у своих ног.
Капеллан, почернев с лица, сквозь зубы проклинал Чубчика. За то, что тот помешал сбежать с зоны. Высветил, заложил своей лягавой. За дополнительный срок, который получил он при поимке. Он пару раз зацепил Чубчика на кулак. Но сбить с ног не удалось. И едва покачнувшись, Сашка снова бросался на Капеллана, не давая ему отдохнуть, опомниться, прийти в себя.
Чубчик изматывал Капеллана. Сыпал один за другим удары на его голову, тело. Валил с ног, но не пользовался беспомощностью, ожидал, когда встанет на ноги, чтобы нанести следующий удар.
Капеллан кипел от ярости. Он никак не мог достать Чубчика всерьез. Тот был словно заговорен.
— Дрожи, падла! Меня не приморишь, кишка тонка! За мной «малина», вся зона! Ты приговорен сходкой! Продался? Хана тебе! — Капеллан нырнул от Сашкиного кулака вниз, поймал из рукава рубахи нож, внезапно выпрямился и… рассмеялся.
Чубчик не сразу понял. Увидел наборную рукоять, торчавшую из груди, залитую кровью рубаху. Выдернул из-за пояса нож, с которым не разлучался на рыбалке. Взмахнул им коротко, резко. Но так и не увидел ничего… Попал или промазал?
Нож пробил горло Капеллана насквозь. Из него фонтаном кровь хлестала. На пыль и траву. На первую росу.
— Чубчик! Сашка! — кинулся Кузьма к пахану. Но было поздно… Руки Сашки, измазанные кровью, еще совсем теплые, разжались. Впервые совсем беспомощно.
— Пахан! Мать твою в суку! Чего развалился? Хиляем! — подскочили кенты к Капеллану. Но, увидев пробитое насквозь горло, поняли: не слышит их фартовый. Ушел от них. Один. Не предупредив никого.
— Линяем, — спохватились фартовые.
— Стоять! — послышалось громкое со всех сторон.
— Ну, падла, Огрызок, прощайся с тыквой! Засветила, навела твоя шмара! Обоих замокрим! — пригрозил Жаба.
Кузьма стоял на коленях перед мертвым Чубчиком. Ему не верилось… Он смотрел в спокойное, слегка побледневшее лицо того, с кем совсем недавно говорил о жизни. И вдруг невольно вспомнил Сашкин сон… Кузьма глянул на небо. Белая ночь. Она смотрела в лица живых и мертвых одинаково холодно и бездушно. Что ей жизнь или смерть? Кого-то не стало, кто-то появился на свет…
Бежит Валентина к дому Кузьмы. Еще не видела мертвого мужа, никто не успел ей сказать ничего, само сердце бабье беду почуяло. Кричит на весь свет. Болит нестерпимо. Его не проведешь, не обманешь.
— Саша! — остановилась перед телом. Упала на колени. Обняла Чубчика. Взвыла на весь свет: — Что ж ты, Кузьма, не уберег его? — укорила Огрызка. И спросила жестко: — Кто его убил?
Огрызок молча указал на Капеллана. Женщина оглянулась, увидела мертвого пахана. И процедила сквозь зубы зло:
— Будь он проклят!..
Восьмерых беглецов из зоны, не мешкая ни минуты, затолкали в следственный изолятор оперативники милиции. Поставили усиленную охрану со всех сторон. Сашку и Капеллана увезли со двора онемевшего от горя Кузьмы. Он сидел на крыльце, смотрел на пятна крови и хотел теперь одного: чтобы все случившееся оказалось лишь страшным сном…
— Кузька! Родной! Жив! Слава Богу! — ворвалась во двор запыхавшаяся, растрепанная Катерина. За нею едва успевал Кравцов. Он уже услышал о смерти паханов и решил, не медля, выяснить у Кузьмы все обстоятельства случившегося.
— Только не теперь, — замотал головой Огрызок, и Игорь Павлович увидел слезы, брызнувшие из его глаз.
Кузьма пытался скрыть их, остановить, но они позорно текли по щекам, не желая слышать голос разума.
— Чего вы ко мне пришли? Хиляйте к Капеллану. Покуда санитары морга у него не сожгли барахло. Там в подкладе телогрейки зашита рыжуха. Шустрите.
Кравцов решил оставить Кузьму на время в покое и поспешил со двора. Огрызок смотрел ему вслед, качая седой головой, и говорил еле слышно, упрекая вслед:
— А ботали, не опаздывает следчий. Да только и он — фраер, как все, других не файнее.
Катерина, не обращая внимания на сопротивление, унесла Кузьму в дом. Уложив на диван, обтерла лицо холодной марлей. Укрыв мужика, принесла чай:
— Пей, заморыш мой, недокормленный горемычный мышонок, бедолага моя сивая! Это что ж голову твою в минуты морозом прохватило? Ведь сколько пережил, а этого горя сердце не выдержало. Поспи, успокойся, — удерживала мужа на диване силой.
— Пойди, калитку закрой! Прошу тебя! И ворота! Чтоб никто не возникал к нам. Не терзал душу всяким трепом! Так хочется тишины! Есть ли она в свете! Иль только мертвым в подарок за жизнь дадена? — злился Кузьма неведомо на кого.
Катерина закрыла ворота и калитку. Убрала во дворе. Счистила кровь с порога, земли, со стены дома. Когда вернулась в избу, Огрызок курил папиросу за папиросой.
— Что так долго не вела Кравцова? Иль дрых, задрыга, в гостинице, как хорек?
— Чекистов арестованных допрашивал. Двоих. Я в это время и ворвалась. Он едва успел по дороге оперативникам крикнуть, чтоб в камеру вернули допрашиваемых. А те, что с ним приехали, поселковых к себе вызвали. Уж не знаю, о чем они там говорят.
— Сашку жаль. Все не могу поверить…
— Да погоди ты, может, не насмерть, может, ранил его бандюга? — успокаивала Катерина.
— Капеллан не промажет. Эта падла мокрил редко, но враз. Он дышать не оставлял, когда хотел ожмурить…
— А самого его кто убил?
— Сашка, — выдохнул Огрызок. И снова перед глазами вспыхнул, как наяву, последний миг схватки.
Кулак Чубчика, рванувшийся к скуле, скользнувшее от него лицо Капеллана, опустившего лишь на миг правую руку вниз. В следующее мгновение, его невозможно было предположить, оттеснив Чубчика всего на шаг, взмахнул рукой коротко. Никто, даже сам Чубчик, не приметил нож в руке Капеллана. Чубчик прервал его радость внезапно: пахан не ожидал ответного удара. Сашка заставил себя лишь на миг пережить, опередить смерть. Кузьме запомнились округлившиеся от удивления глаза Капеллана, застрявшее в горле ругательство и фонтан крови, обдавший обоих последним теплом угасшей вражды.
Сашка лишь мгновение держался за нож. Но рухнул вместе с Капелланом. Словно не удержался на ногах.
Огрызок погасил папиросу мимо пепельницы. Ведь и ему сегодня пригрозили схваченные милицией фартовые. И с ним постараются свести счеты сбежавшие или освободившиеся законники. Не только с ним, а и с Катериной. С нею, бабой, по закону «малин» учинят разборку…
— Ну уж хрен вам всем! — подскочил Огрызок и, одевшись, решительно направился к двери.
— Ты далеко настрополился? — ахнула Катерина.
— К Кравцову! — бросил через плечо Кузьма и торопливо шагнул за порог.
Игоря Павловича он нашел в милиции. Кравцов глазам не верил. Впервые, без вызова, сам Кузьма пришел в милицию. И попросил уделить ему несколько минут.
— Не стал бы я встревать в дела ваши. И все ж за Чубчика простить не могу. Век бы о том не трехал. Да приперло. Теперь слушай, следчий, — отвел Огрызок Кравцова в сторону. Заговорил тихо, так что никто из оперативников и следственной группы ничего разобрать не мог.
Игорь Павлович слушал напряженно, внимательно, стараясь не пропустить, не забыть ничего. Потом, взяв Кузьму за плечо, завел его в кабинет. Тот говорил:
— Теперь кенты должны кого-то паханом сделать. Без того не смогут. Скорее всего — Жабу. Он больше других подходит. Он знает всех. Ему больше других доверял Капеллан. Он в курсе всего. И о рыжухе. Ничем его не возьмете. Темнить станет. Психом нарисуется. Сам себе пасть иголкой прошьет в знак протеста против следствия. Яйцы к нарам себе прибьет. Чтоб на допросы не ходить. Силен в трамбовке. Но… Слабину имеет. Одна она у него. Мышей боится, козел, пуще смерти. Пару дней в такой одиночке — сам запросится на допрос. Расколется по самую сраку, лишь бы в другую камеру попасть, где мыши не водятся.
Кравцов кивнул понятливо. Кузьма продолжал, торопясь:
— Слабак средь этих кентов — один Головастик. На все, пропадлина, жадный. На кир, на баб, хамовку, положняк. Его свои пасут всегда, чтоб не лажанул. Хотя в «малине» держали, паскуду, за шестерку. Потому знает все и обо всех. Подслушивать любит каждого. Прикинется спящим и слышит, о чем пахан в другом конце барака с кентами шепчется. Локаторы у него особые. Сучьи какие-то. Его из-за них в «малину» взяли. Все знает про всех. Игорь Павлович запоминал сказанное, а когда Огрызок умолк, поделился:
— Знаете, Кузьма, золото, которое Капеллан украл с прииска, нашли. Вы оказались правы. У покойного пахана в телогрейке, в подкладе было вшито. Но не все. Пришлось привести Баруху. Собачонку приисковую. Она и живых, и мертвого обыскала. Всех вытрясла до капли
До последнего грамма. Даже из шапок заставила отпороть подклад. У мертвого к нижнему белью были мешочки с золотом пришиты, так и на те указала. Но где еще половина? То золото нам предстоит найти. И ваши подсказки, возможно, очень пригодятся мне. Они неоценимы, Кузьма.
— Мне уже терять в этой жизни нечего. Меня и в «малину», и из фарта Чубчик вывел. Хреновая, я вам скажу, эта штука, жизнь. Держаться за нее не стоит. И мне она давно опаскудела. Но вот Сашка… Он так не думал! А его убрали. Теперь у меня одна Катерина осталась. Случись что со мной, ни вступиться за нее, ни помочь ей некому. Так хоть вы, единственный, кто с нами Колыму пережил, не дайте ее в обиду, защитите бабу! Пусть хоть она живет…
— У Катерины через десять дней заканчивается ссылка. Я не открою особого секрета, если скажу, что готовятся документы на ее реабилитацию. Важно, чтобы они не слишком запоздали, застали бы вас в Сеймчане. Чтобы могли их взять с собой.
— Реабилитация? Да кому она нужна? Мы в деревню уедем. Где никто нас не помнит и не знает. Кому наплевать на наше прошлое. Где живет люд нынешним днем. Не заглядывая в исподнее соседа, без пересудов и зависти. Что ваша реабилитация бабе? Вернет пережитое, подарит хоть один день к жизни? Бумажка! Херня! Выдумка лидеров! — разозлился Кузьма.
— А вы Катерину спросите, нужна она ей или нет? Чего тут орать? Не я ее сюда отправил. За что меня упрекать, если сам был репрессирован? Но от того не срываюсь на всех и вся.
— Прости, Игорь Павлович! Но эта реабилитация уже колом в горле. Ну, вякни мне… ой, опять не то! Скажите, неужель за все эти годы не дошло, не сдох тот фраер, какой Катьку на Колыму упек?
— Таких катек тут, знаешь, сколько было? Немногие домой вернутся. Не все дожили. Где юристы, а где и ваш брат укорачивал жизни политическим. Мне тебе не стоит напоминать. А ведь каждый блатной считал долгом чести унизить, отнять последнюю пайку, а то и просто отправить на тот свет политического. Да и ты, если покопаешься в своей памяти, отыщешь немало подобного. Потому не воспринимаю твоих упреков. Ни тебе говорить, ни мне их выслушивать. Кстати, я на Колыме не столько от несправедливого приговора и неволи перенес, сколько от блатных. Хотя по отношению ко мне они были людьми, как считали все. Другим и вовсе несносно было. Ну, да стоит ли теперь ворошить прошлое? Будем жить днем завтрашним. Оно и легче, и лучше… Кузьма пошел домой, пристыженный за внезапную вспышку. А Кравцов вернулся к допросам, очным ставкам…
Вечером, когда следственная группа вернулась в гостиницу, Игнатьев спросил:
— Игорь Павлович, а почему вы подумали в тот день, что именно Капеллан сумел украсть золото из цеха, да еще таким примитивным способом? Почему самих женщин не заподозрили?
— Поводов много. Ну, первый, это тот, что самим работницам золото не вынести через проходную. Установлены приборы. Второе: когда в цехе много женщин, каждая на виду. И меж собой они никогда не найдут общего языка. Знаю, что в этом цехе идет у них негласная слежка друг за другом. Такое закономерно на этом предприятии. Да и чекисты подтвердили на допросах, что имеют на прииске своих осведомителей. И в этом цехе. Исключений нет. А потому украсть золото мог только посторонний. Конечно, обратил внимание на соседство магазина. Вот и вся разгадка.
— Главное теперь узнать, куда дели фартовые остальное золото? А, может, и нет его у них больше?
— Куда ж ему деться? Другое дело, что не при них оно. Не рискнули все взять. Но где-то они жили?
— Все проще. Гораздо проще, чем вы предполагаете. Вспомните показания Кузьмы. Перед моментом убийства Капеллан сказал Чубчику, что давно бы слинял с Колымы. Но не мог, покуда не выполнил решение воровского схода. Значит, после убийства законники сразу бы уехали.
— Не согласен. Ведь они пришли не к Чубчику, к Кузьме. За документами.
— Они бы их у него взяли.
— Как? Кузьма сказал им, что документы в милиции.
— Они успокоились бы и справкой об освобождении. Из зоны. Ее они собирались взять у него. За нею пришли, — ответил Кравцов уверенно.
— Но почему не сделали этого раньше?
— Как я полагаю, не было договоренности с транспортом. Заметьте, что три дня назад открылся здесь
аэродром. Именно самолетом хотели фартовые выбраться на материк. И, конечно, не пассажирским, а грузовым, транспортным. Все же их не столь тщательно проверяют пограничники. Фартовые, не за спасибо, конечно, могли вылететь как сопровождающие груза. По двое, по трое на борту. Но о таком с пустыми руками не договориться. Может, задаток дали. С гарантией… В любом случае времени у них оставалось в обрез.
— А что вам удалось установить сегодня? — спросил Игнатьев. Кравцов рассказал о разговоре с Кузьмой.
— Да разве это серьезно? Сажать вора в камеру, где есть мыши? Нелепость! — отмахнулся Евгений Иванович.
— Устраивать такое специально и я не собирался. Но, как знаете, милиция распределила беглецов в разных камерах. Лишила общения друг с другом. И, как ни смешно, но именно в камере Жабы имеются не мыши, а крысы. Правду сказать, они не только во всех камерах, но даже в кабинеты забегают, — рассмеялся Кравцов.
— И что Жаба?
— Орет не своим голосом. Это точно. Остальные внимания на крыс не обращают.
— Когда мы их в Магадан отправим?
— Думаю, через два-три дня.
— А что делать с Жабой?
— Уж не предлагаете ли вы мне забрать его в гостиницу? В номер? — рассмеялся Игорь Павлович и добавил: — Кое-что я, конечно, предпринял… Он будет в камере у чекистов ночевать. Там не только крыса, муха не влетит.
…К вечеру следующего дня Кравцов знал все подробности случившегося на прииске воровства золота. Узнал и изъял недостающую его часть. И, завершив все следственные действия в поселке, вызвал за арестованными машину из Магадана. Поздно вечером, вернувшись в гостиницу, присел к столу за скудный командировочный ужин.
Игорь Павлович был в хорошем настроении, а значит, сегодняшним днем он был доволен. Коллеги, выполнявшие поручения Кравцова, понимали далеко не все и ждали, когда за чашкой кофе Игорь Павлович поделится с ними всем, что удалось узнать, сделать и выяснить за минувший день. Так было всегда. И сегодняшний — не стал исключением.
— Ну, вот и все! Завтра возвращаемся домой, — сказал Игорь Павлович с еле скрываемой грустью и предположил: — Тот, кто породил из Колымы большую зону, наверное и не предполагал, как жестоко и свирепо его решение. Сколько оно изувечит судеб и жизней… Еще вчера я высказал догадку, что сумел Капеллан до смерти своей обеспечить возможность быстрого отъезда всех законников. Но не все я высчитал. Не все предусмотрел. Пахан оказался хитрее. И знаете, на чем сыграл? На неопытности и спешке.
— Чьей?
— Аэрофлотовских работников. Оказалось, фартовые и впрямь хотели улететь транспортным самолетом, который доставляет сюда продукты не из Магадана или Якутска, а из Хабаровска. Зэки не просто договорились с пилотом, а даже багаж свой пристроили. При нем сторож. Свой кент. Не удивляйтесь. Сказались геологами. И вместо денежной оплаты пообещали самородок. Небольшой, но все же золото. Тот согласился. Но предупредил, что иногда в аэропорту Хабаровска милиция и пограничники проверяют экипажи прибывших из Магадана самолетов. И поставил условием, чтобы у всех, кто полетит с ним, были при себе документы.
— Почему он не спросил их о главном, с чего они решились лететь не пассажирским, а грузовым рейсом?
— Ну, это — детский вопрос. Из Сеймчана прямых линий на Хабаровск нет. Только через Магадан. А проблемы в кассах с билетами, а проверки, а ограничения на багаж и, главное — досмотр… Они же сказали пилоту, что хотят провезти с собой немного пушняка. Тот и спрашивать больше ни о чем
не стал. К чести его будет сказано, золото брать не хотел. Настаивал на деньгах. Но законники ответили, что поиздержались в Сеймчане. И денег при себе не имеют. Что если поверит, в Хабаровске они ему живо рыжуху бабками заменят. Условились встретиться в порту утром. В восемь часов. На том и расстались. До этого времени им нужно было успеть тряхнуть Кузьму на справку и взять ее любым путем. И убить Чубчика.
— Так его в доме не убьешь. Жена — сотрудник милиции.
— Они и не думали убивать его в доме. Им лишний шум был помехой. Но не забывайте, что вылет они наметили на выходной. А в воскресенье Чубчик всегда уходил на рыбалку. И этот день не стал бы исключением. Они проследили, как тот сеть положил в рюкзак. Собирался основательно. С его дома глаз не сводили.
— Но он никогда не ходил на реку один, — вспомнил Игнатьев.
— И это знали. Учли. Не раз его стерегли на реке. Знали все. Хотели подстеречь, когда Чубчик один у костра останется. Мужики по очереди ловили рыбу. У костра грелись и обсыхали. Чубчик обычно дольше других задерживался.
— А если на крик, брань сбежались бы мужики?
— Тут обошлось бы без слов. Молча, тихо и быстро. Это было запланированное, обдуманное убийство. И в нем участвовал не один Капеллан. То, что Чубчик оказался у Кузьмы, случайность.
— А могли они уехать, не убив Александра?
— Могли, конечно. Но… Тогда Капеллан рисковал своей головой. Ему поручили. И он старался. В ином случае «малины» охотились бы уже и за ним. Фартовые не признают причин и доводов, им подавай результат. Любой ценой.
— Неужели пилот не догадался, кого он повезет?
— О чем вы? Ну откуда ему, мальчишке, на втором году работы научиться разбираться в людях? Да вы и сами, при всем опыте, не сможете отличить охотника от геолога, рыбака от зэка. Они все заросшие щетиной, все диковатые, от всех пахнет духом бродяжничества. Все голодны на хлеб и общение. Не только вы, Евгений Иванович, но и более опытные порою ошибаются. А уж пар-ню-пилоту и вовсе простительно. Одно плохо, что решился в оплату золото взять. Такое даром не сойдет. Обязан был предупредить органы. Но, как сказали чекисты, экипаж, с которым намеревался улететь Капеллан со своими кентами, взял курс на Хабаровск в девять часов вечера. То есть, не дождавшись утра. Не искал для себя выгоды от рейса пилот. Едва услышал сводку, что погода на трассе ухудшается, улетел из Сеймчана.
— А золото? — ахнул Евгений Иванович.
— Его изъяли в порту чекисты. У последнего кента. И самого вместе с багажом соскребли. Теперь все в порядке. О нем мне Жаба рассказал. Сам, добровольно. Как только я его из крысиной камеры взял. Он, как оказалось, с детства мышей и крыс не переносит. Напуган был. Вот ведь парадокс — под ножами не раз стоял, пытали, вламывали ему в «малинах» за всякую оплошку. Сколько голода вынес — не счесть. Да ведь и науку прошел суровую, а человеческая слабина и в нем жила.
— И все же мне попался самый любопытный из всех воров этой «малины». Потрясающий тип. С удивительными способностями. Головастик его кличка, а зовут Геннадий. Правда, от родного имени он вконец отвык и не реагировал на него. А кличку получил за то, что «малину» выручал своим слухом. Сидя на допросе в кабинете, он дословно услышал все, о чем вам, Игорь Павлович, Жаба говорил. Я ни слова не слыхал. А он вздохнул так горестно и ляпнул: «Просрал кент мозги! Раскололся по самые… Всех засветил. Лажанул каждого. Твоя взяла, следчий…»
— Игорь Павлович! А как же вы уедете, не отдав документы Катерине? Ведь нарочный сегодня доставил их из Магадана. Или вы забыли? — вспомнил Евгений Иванович.
— Отдал я их. Сразу послал к ним оперативника. Попросил его пригласить ко мне обоих. И Кузьму, и Катерину. Ну, он и рад стараться. Я же не учел, что милиция знакома с единственным методом приглашения. Не рассчитал… Он и привел их обоих. В наручниках и под оружием. Еле живых…
Вся следственная группа дружно рассмеялась.
— Когда я им объявил, зачем их пригласил, не только Кузьма, Катерина меня в задницу послала и пожелала мне из нее не вылезать никогда. Я потребовал, чтобы оперативник извинился перед семьей за свои противоправные действия. А он встал, как кол в огороде, и двух слов связать не умеет. Не научен извиняться, не доводилось. Сверлит глазами обоих. Что-то мычит, а выдавить из себя не может. Вот и попросил на свою голову, что самому пришлось не только извиняться, а и успокаивать Катерину. С нею истерика была. Этот привод и стал той последней каплей, переполнившей чашу терпения. Ох, и наслушался я от нее брани! Всю биографию в цветном изображении мне прокрутила. Что поделаешь? Права женщина. Да, собственно, эта реабилитация ей никакого облегченья не принесла. За неделю до окончания ссылки пришла. Только то и радости — покажет родственникам, что незаконно отбывала наказание. Так они об этом сами знают. А чужие и бумаге не поверят. По себе знаю. Ни годы, ни прежнее здоровье уже не вернуть. Не исправить изломанную судьбу. А говорить спасибо за то, что живыми остались, так и здесь все не от людей. От них одни мученья…
— А она что сказала о реабилитации?
— Катерина? Ответила, что все равно ей до получки неделю ждать придется. Так что эта бумажка ей не нужна. В деревне ее не то что человеку, корове совестно будет показать. Та удивится, до чего подлы и паскудны люди. Еле уговорил их забрать документ о реабилитации. Не верят люди нам. И никому больше. Видно, слишком долгой была для них Колыма. Все выморозила и выстудила. Вместе с жизнью. А кто сумеет пережитое забыть? Кто поверит, что осужденный без вины — сумеет выжить? Такого даже звери не смогли бы перенести, — умолк Кравцов, и только руки да жилка у виска подрагивали мелко, нервно.
— Время вылечит. Изгладит ошибки и просчеты из памяти. Вам потому тяжело, что постоянно в работе сталкиваетесь с прошлым, похожим на свое. Да и Магадан — не Москва, — обронил кто-то тихо.
— Чтобы не попасть на Колыму, не надо жить в Москве. А в Магадане уже бояться нечего. Вот только оглядываться не стоит. Останавливаться даже ненароком. А то так и вспоминается знакомое: «Чего застопорился, падла? Шевелись, контра недобитая!» Я это и теперь во сне слышу. И тот охранник, наверное, до могилы за моей спиной идти будет, проклиная и матеря неведомо за что…
Следователи молчали. Каждый понимал, что лишь случайность уберегла и их от непредвиденностей и репрессий.
Кравцов медленно пил кофе. Чашка подрагивала в руке:
— Самое непоправимое во всем случившемся сделано нашими руками, юристов. Мы подписывали приговоры, порою не вчитываясь в суть предъявляемых обвинений. А если и понимали весь абсурд — молчали, боясь, что слепая Фемида нанесет удар по собственной голове. И прятали свое мнение. А судьба словно за шиворот ловила и наказывала. Даже молчавших. Ведь оно не просто предательство, но и подлость. Оправданий такому нет. Вот и я встретился в зоне с тем, кто мне приговор вынес. Мягким он его назвал, щадящим. Двадцать пять лет мне попросил… Сказал, что мог бы исключительную меру мне назначить. Но пощадил… Сколько раз я его вспоминал за эту доброту — не счесть. Уж лучше бы сразу — в расход, чем все годы, каждый день подвергаться пыткам и мукам. Они многих сломали, человек не бесконечен. Вот и мой обвинитель попал в зону, где я уже третью зиму срок отбывал. Да не просто в одной зоне, в одном бараке, на соседней шконке, рядом со мною его определили. Семь лет мы с ним вместе строили колымскую трассу. Бок о бок. Из одной миски не раз доводилось баланду есть. Не укорял я его. Он сам себя казнил. Мое молчание хуже всяких проклятий на него действовало. Я же понимал, битого бить — дело последнее. Это сродни тому приговору, какой он мне вынес.
— Ну уж нет! Я бы не вынес! Семь лет молчать! — не сдержался Игнатьев.
— Его, кстати, и теперь не реабилитировали. Хоть я много раз писал ходатайства. Меня оклеветали. А он теперь за свои приговоры отбывает. Без прощения. И в зоне — всем враг. Страшна его участь. Жаль мужика. Жена от него отказалась. Дети отреклись. Никто не пишет, не ждет его. Лишний в жизни. Трудно с таким смириться. Я когда в той зоне бываю, курево ему привожу. Сдал человек. Куда что делось? А кто виноват? Не только сам. Он
— продукт времени, государства, жертва безмозглости и тупости тех, кто вертел нами по своему усмотрению. Он понимает, что потерял многое. И то, чем дорожил, перестало быть нужным. Ведь юристом он уже не будет никогда. Это однозначно. Изменилось время. А в зэках долго не протянет. Вот и вдумайтесь, кого он наказал приговорами, которые выносил, не оспаривая ни с кем? Кто больше пострадал?— Таких, как он, немало было. Да и теперь хватает! Прикажут сверху — законопатить и все тут… Разве сегодня мы избавились от указаний и требований властей? Нет причин к аресту? Найдите! И сегодня у нас политических полные зоны. Только статьи у них иные. Уже не фигурируют как враги народа, зато подтасуют бытовую статью. А в психушках что творится? Туда без суда и следствия до конца жизни упрятывают. Под уколы и избиения санитаров. Они не только за год, за месяц из нормального человека психа сделают. С полным расстройством нервной системы и памяти. Кому оттуда удается вырваться, зачастую уже не жилец на этом свете. Либо лечить приходится долгие годы. Так что не знаешь, что страшнее — больница или зона, — добавил Игнатьев грустно.
— Теперь уже можно оспорить приговор. Шитое белыми нитками наружу лезет. И все ж до полной, подлинной законности, нам еще далеко! — согласился Игорь Павлович. И заметил: — К счастью, народные заседатели теперь не прежние. Вон, как в процессе над Катериной, ушлый мужик попался. Задал несколько вопросов и посыпалось дело. Там и докладывать нечего оказалось. Прекратили его за отсутствием состава преступления и все тут. Думаете, судья того не видел? Или следователь не знал, что дело сфабриковано? Все он видел! Да слишком послушен. По старинке хотел. Спихнуть скорее бабу в зону! Но на показательном процессе такие номера уже не проходят. Вот и опозорились судья и чекисты заодно. Теперь ответ держать придется. Жаль, что только дисциплинарная ответственность за подобные ошибки предусмотрена. Выговоры, затяжка с продвижением по службе. Не ощутят они в полной мере результат своих фальсификаций. А они многим жизней стоили.
— На меня гоже заявления писались. Стукачом. Из судейских. Исполнитель. И забрали б. Да Сталин умер. Замешкались. А когда «сквозняком» потянуло, после Берии, уже не решились забирать. Выждать хотели. Пока тянули, тут и проверка грянула. Из Москвы. Мое досье и выплыло! Уже и резолюция стояла. Ордер на арест… А я на тот день в командировке был. Там о смерти вождя узнал. Вернулся через неделю, а мне и говорят, мол, счастлив, что задержался. Не то бы… Я понял… А тот судебный исполнитель и по сей день работает на своем месте, как ни в чем не бывало. Здороваемся, заговаривать со мной пытается. А ведь пять доносов сочинил. Я уверен, что и сегодня строчит, сотрудничает с чекистами. Его уже не переделать. Кляузы второй натурой стали, заменили хлеб и совесть, — сказал Игнатьев.
— Не они, не стукачи, а породившие их виновны в том, что наша юриспруденция, реабилитируя репрессированных одной рукой, второй продолжает делать то же самое. А потому, считаю, нельзя молчать. Хватит пособничать преступникам, распоряжающимся нашей с вами свободой. Пора им
дать отпор. Всеобщий. И объявить вне закона органы, которые пытаются давить на правосудие, указывать ему, подчинять себе!
— Все это благие намерения! Дай Бог, чтобы нам за свою работу не пришлось краснеть и стыдиться результатов, — прервал Кравцова коллега. И добавил — Я понимаю вашу обиду, Игорь Павлович. Сочувствую вам. И все же, считаю, что и закон, и юристы, и все происходящее у нас от того, что не вожди, не органы, а народ наш виноват. В том, что позволил глумиться над собой, поверив в несбыточную, шизофреническую иллюзию о правах на все и ни на что! О всеобщем равенстве! О коммунизме! Вы только вникните! Какое нормальное общество добровольно согласится признать себя родственниками обезьян и все годы упорно доказывать эту мартышечью глупость не только своим детям, а и всему миру! Искать новые тому подтверждения, отрицая при этом свое происхождение от Бога! Вот отсюда все начинается! С обезьяны спроса нет! Она ни стыда, ни закона не знает! Выполняет то, что дрессировщик в нее вложил! Вот так и живем! По закону джунглей! Кто сильнее, тот прав. При чем тут закон? Психологию, мораль менять надо! Ведь мы с вами все еще в каменном веке живем! А нас к тому же заставляют прославлять его и кричать: «Да здравствует пещера!» В дверь номера послышался тихий стук.
— Войдите! — удивился Кравцов, глянув на часы. В номер просунулась голова Кузьмы, который, встретившись взглядом с Игорем Павловичем, спросил:
— Можно?
— Входите, Кузьма! Что-нибудь случилось? — пробежала тень по лицу.
— Да нет! Не стряслось, слава Богу! Вот тут моя кадриль захотела срочно с вами свидеться! — вытащил из-за спины за юбку смущенную, покрасневшую до корней волос Катерину.
— Мы тут вот с моим заморышем заспорили, и он говорит, что я, как приеду в деревню, то могу не нести в сельсовет документы, что срок мой закончился. Говорит, реабилитированный — это незаконно отбывший срок! Выходит, я нынче вроде как и судимой не была! Меня власти обидели. Так это иль брешет хорек? — уставилась баба на Кравцова.
— Верно Кузьма объяснил! А разве вы не знали? Вы теперь во всех правах восстановлены! — подтвердил Кравцов.
— Да зачем мне твои права, голубчик ты наш! Они и раньше не нужны были. Лишь бы как тогда не выкинули с отцовского дома, дали б спокойно жить на земле и работать до упаду, на самих себя!
— Этого сколько хотите! Никто не запретит. И не имеют права плохого слова сказать вслед.
— А записаться нам на одну фамилию нешто тоже разрешат? Чтоб как у людей семья была? — запунцовелась баба маковым цветом.
— Давно пора, — подтвердил Кравцов и, протянув руку, продолжил: — Первым поздравляю вас с этим решением! Счастья вам, какое только возможно! Светлой судьбы и радостей! Пусть никогда не вспоминается вам Колыма!
— Знаете, мы решили не ждать получку. И завтра отдадим заявления на расчет. Домой хочется. К себе! На родину! Устали на чужбине, — поежилась Катерина. И, потоптавшись на месте, насмелилась, звонко чмокнула в щеку Кравцова, сказала сбивчиво: — Спасибо вам, Игорь Павлович! За все разом! Уж извиняйте, коль что не так было! Неграмотные мы. Теперь уж не поправить это. Но помнить вас до гроба будем. И молиться за вас…
— Прощайте! — протянул Кузьма сухую жесткую ладонь.
А через три дня Кузьма и Катерина, оба впервые в жизни, вылетели самолетом из Магадана.
Женщина смотрела на уходящие вдаль из-под крыла заснеженные горы, серую ленту колымской трассы. Ей все не верилось, что она навсегда покидает Колыму и уже никогда сюда не вернется.
— Ночью будем дома, — глянул Огрызок на часы.
— Нешто нынче приедем? — изумлялась Катерина. И вспомнила: — Сюда нас два месяца доставляли. Где «телятником», где этапом. Чуть живые приехали. Не все. Ноги я поморозила. Вконец. Думала, никогда на них не встану. А мне конвойный и скажи: «Не хочешь башку потерять, вставай, лярва! Не то как бешеную суку пристрелю!» И встала! Со страху. Поверила! А скорее, Бог помог от смерти уйти! И выжила. А тот конвоир на посту замерз. Насмерть. Нас караулил. Себя прозевал…
Катерина улыбалась всему. Радость не сходила с ее лица. Она с восторгом вглядывалась в лица людей. Она не отходила от окна вагона. Когда за ним замелькали знакомые места, плечи женщины задрожали. Слишком долгой была разлука…
Кузьма успокаивал как мог. Заставлял бабу держать себя в руках. Ведь пережито большее. Ему, никогда не имевшему ни родни, ни дома, трудно было понять ее.
— Смоленск! Прошу пассажиров не толпиться в проходе! Все успеете выйти! Никого с собой не увезем обратно в Москву! Не забудьте свои вещи, — предупреждала проводница пассажиров.
— Подкинь в Березняки, браток! — подошел Кузьма к дремавшему таксисту.
— Сколько дашь? — послышался глухой вопрос.
— Чего тебе дать? — не понял Кузьма.
— Ты что, дядя? Не врубился, что ли? Иль не проснулся? Даром только на Колыму возят. А я — за бабки! Секи!
— Что ж так хамски, кореш? Иль от человечьего языка отвык? Мы его через Колыму сберегли, не растеряли, а ты его с чем схавал?
— С Колымы? — включил скорость водитель. И, резко захлопнув дверь, умчался в темноту.
— Пошли пешком, — исчезла, растаяла улыбка на лице женщины. Она ухватила обвязанный веревками чемодан и, взвалив его на плечи, пошла, глотая слезы, не оглядываясь.
— Катерина, стой! Да погоди же ты! — нагнал Кузьма жену.
— Дойдем. Ништяк. Домой — не из дома. Осилим. Да и деньги целей будут. Не с неба они нам свалились. Пошли, — уговаривала Огрызка тихо: — Народ у нас добрый, сердешный, на беду отзывчивый. Ну, если встретится иной гад, так это редкость, — убеждала Катерина не столько Кузьму, сколько саму себя, и шла, опережая мужика по разъезженной ухабистой дороге, оступаясь, уставая, пересиливая саму себя.
— Ну, вот и все! Считай, мы дома! — вздохнула баба, когда под утро, из туманной мути, ступили они на деревенскую улицу: — Дошли! — улыбнулась Катерина и глянула на женщину, отворившую ворота корове. Та замычала протяжно, зовя пастуха.
— Пошла! — подгоняла хозяйка скотину, любопытно заглядывая Катерину и Кузьму. А те шли, не оглядываясь.
— Эй, Катька! Ты ли это? — услышалось за спиной запоздалое. И суматошный, радостный крик разорвал тишину села: — Люди! Эй! Катюха вернулась! Живая! Гляньте! Своими ногами, с самой Колымы пришла!.. До глубокой ночи шли и шли в дом люди. Свои, деревенские. Простые и бесхитростные, как сама деревенька. Одни молча разглядывали Катерину и Кузьму, тихо улыбались, радуясь, что вернулась домой женщина, не погубила, не сломала ее Колыма. Другие о Колыме спрашивали:
— Верно ли, что там волков больше, чем людей, и они даже в дома заходят?
— А правда ли, что там нормального люда вовсе нет, одни уголовники?
— Кать! То брешут иль верно, будто дома там из костей человечьих строят? И людоедов полно вокруг?
— А солнце там бывает? Слышали, ровно на Колыме тепла вовсе нет!
И только один старик, войдя в избу, перекрестился на образа. И, достав из кошелки краюху хлеба, сказал дрожащим голосом:
— С возвращеньем тебя, Катерина! Прими от меня хлеб наш! Пусть никогда не будет голодно в твоей избе! Пусть Бог увидит и обогреет горемычную. Прости, что скудно…
Сельчане словно опомнились, разбежались по домам. Понести сало, картошку, лук, капусту. Кто что мог.
Соседка бабка Прасковья двух кур приволокла:
— В хозяйстве сгодится…
Шумно вбежали в дом братья, сестры. Смеялись и плакали. Разглядывали Катерину и Кузьму:
— Вы еще не спали? Отдохните с дороги! Хоть пару часов перехватите. Мы стол накроем. Отметим приезд, — спешила родня.
— Осваивайся, Кузьма! Привыкай. Пусть не хоромы, но это твой — ваш дом! Дай Бог здоровья, поставим новый. Большой и крепкий! Лишь бы не было беды! Будь хозяином и братом! — обнял Кузьму за плечо старший брат Катерины.
— Знаете, что я предлагаю: пусть они отдохнут. А мы во дворе управимся, чтоб не мешать, не будить до вечера, — вывела всех из дома младшая сестра.
Кузьма тут же лег спать. И, едва коснувшись подушки, захрапел на весь дом.
Катерина прилегла рядом, но так и не смогла заснуть. Она тихо встала, глянула в окно. Перед ним, раскинув ветви, роняла розовый цвет старая вишня. Ее совсем хрупким саженцем посадила Катерина в тот год, когда злая судьба вырвала девчонкой из отцовского дома.
Нет, не пощадила судьба и вишню. Лютые морозы сгорбили, искривили дерево. И на поределой кроне не цвет, седина облетает — обмороженная. Катерина смахнула слезу, улыбнулась дереву, словно успокоить хотела. И вдруг услышала за спиной пронзительный крик Кузьмы:
— Капеллан, падла! Отвали! Замокрю паскуду! Как пидера размажу! Клянусь волей! — и через минуту, всхлипывая просил: — Чубчик, кент, прости…
Огрызку снились колымские сны. Черные, холодные, как полярная ночь без конца и края. Катерина уже не пугалась. Сама, как говорил Кузьма, кричала во сне. Значит, Колыма не просто в памяти, в крови остается. У всех, кто был знаком с нею не понаслышке.
— Здравствуйте! — внезапно отворилась дверь. И молодой парень, перешагнув порог, подал Катерине руку: — Будем знакомы. Я — Юрий, племянник ваш. Услышал о вашем приезде. Решил заглянуть, познакомиться лично, — присел к столу, разглядывая Катерину в упор: — И сколько ж лет вы просидели на Колыме? — спросил любопытно.
— Шестнадцать, — вздохнув, ответила женщина.
— Ого! — присвистнул парень и поинтересовался: — За что посадили вас?
— Да ни за что! — отмахнулась баба.
— У нас ни за что не сажают. Я законы знаю. Катерина смотрела на него, не веря в услышанное.
Показать реабилитацию, документы, но к чему?.. О чем с ним спорить? И сказала тихо, не ему, себе:
— Дай Бог, чтобы ты хоть когда-нибудь оказался прав…
Старый Аскер не сразу понял, как это произошло. И лишь на больничной койке вспомнил события минувшей ночи. Стараясь не забыть даже мелочей, тихо рассказывал следователю:
— Сторожем при магазине нашем я уже двадцать лет работаю. Сменить меня как-то хотели. На более здорового мужика. А я уперся. Пенсия пенсией, но работать надо, покуда жив. Хоть перед людьми не сидеть в старых пнях. Должность весу в их глазах прибавляла. Все же при деле. Работал. Оно и верно, что считали меня этой… формальностью. Воровства мы не знали никогда. Никто на наш магазин не зарился. Кто ж мог подумать?
— вздохнул старик.
Следователь сочувственно головой кивнул.
— Сам я знал, что на посту мне ни с кем разговаривать не положено. Но это по уставу. А тут… Ведь каждого человека в своем селе я знаю. С любым мог словом перекинуться. И ничего. А этот и верно. Чужой. Подошел ко мне культурно. Заговорил вежливо. С виду приличный человек. Одет по- городскому. Я и развесил уши. Оно и сам пойми, как не разговориться было, коль человек не пустое молол, а с делом подошел.
— С каким? — удивился Руслан Машуков.
— Все спрашивал, почем у нас в селе дома продаются? Кто продает, как жизнь в селе, что за люди? Сказал, что долго жил на севере. Работал там. Скопил денег и решил к себе на родину вернуться. Но в городе жить не хочет. С детства в селе жил. Хочет иметь свой дом, хозяйство. И я поверил. Рассказывал ему все как есть. Поверил, что серьезная затея у человека.
— А в какое время он подошел, этот собеседник?
— Да уже часов десять вечера было.
— А не объяснил, почему с таким разговором под ночь пришел?
— Чему ж удивляться? От нас до города рукой подать. Может, после работы, я тогда так подумал.
— А почему именно к вам обратился? — нахмурился следователь.
— Магазин наш на дороге стоит. С него село начинается. Меня он первого и приметил. А и советоваться по такому поводу со старым человеком нужно. Так я за него подумал. Кто ж мог предположить иное? — заморгал сторож часто.
— И что дальше?
— Я ему толковал про цены на дома. Как я их знаю. А тут слышу, вроде дверь магазина визгнула. Я вскочил и к ней хотел. Ружье наготове. Перепугался вдруг.
— А где вы разговаривали с тем человеком?
— На лавке, сбоку магазина. Там бабы обычно открытия магазина ждут. Судачат. Эту скамейку так и зовут — последние новости.
— Вы сами его туда позвали? — похолодел голос Машукова.
— Не помню. Может, и так. А скорее, само собой все получилось.
— Как вы его увидели? Откуда этот человек к вам подошел?
— Не приметил, откуда он вывернулся. Я около двери магазина сидел. А за разговором разве упомнишь, верно, сам на лавку его позвал. Он же и одет был не то, что я. На порожек не пригласишь.
— Ну, а дальше? — напомнил Машуков.
— Эх, дальше-то и завертелось. Я, когда с лавки соскочил, он меня за плечо. Куда это, мол, ты, дед, торопишься? Я хотел было про дверь ему сказать, да отчего-то промолчал. Оттолкнул его руку. Ну и успел до угла добежать. Глядь, а там двое уже в магазин нырнули. И дверь за собой закрыли. А тут этот меня нагнал. Сам я сообразить ничего не успел мозгами. Руки опередили. Я в него выстрелил. Но не нарочно. Хотел вверх, сигнал дать селу. А этот ружье стал вырывать. Заряд, верно, в него попал. А может, и мимо. Не знаю. Но только больно мне стало. В левой лопатке. Оглянулся. Кто-то мне рот рукой закрыл. Ружье вырвал. Больше ничего не помню.
— А почему не в сторожке были?
— Сынок, кто ж в такую жару в ней усидит? На воздухе оно всегда лучше. Кто ж знал, что так получится.
— Скажите, вы в лицо запомнили того человека, с которым говорили?
— Я ж с ним, как с тобой, говорил. Конечно, помню. Хоть и темно было, но глаза мои к ночи привычные. Узнал бы, если свидеться придется. — Следователь едва заметно усмехнулся: — Скажи, сынок, в магазине все в порядке иль успели они?
— Ничего взять не успели. Ваш выстрел спугнул. Сбежали.
— Слава тебе, Господи, — обрадовался старик.
— Скажите, когда в ваш магазин завезли ювелирные изделия для продажи, кто-либо чужой появлялся в селе засветло?
— Так золото в нашем магазине всегда лежит. Не невидаль какая. А чужие, может, и были. Днем мне в магазине делать нечего. Старуха там покупает, что нужно. Так уж не обессудь, сынок. Чего не знаю, не сбрешу.
— А человека, который с вами на дежурстве говорил, где раньше видели?
— Да Бог с тобой! Где ж я его мог встречать? Он же по северам мотался. А я всю жизнь в своем селе прожил. Меня там не только каждый ребенок знает, но и каждая старуха, — пытался улыбнуться Аскер.
— А тех, которые в магазин влезли, вы не успели запомнить?
— Разве со спины много увидишь? Да и приглядеться особо не успел.
— Что ж, выздоравливайте. Извините за беспокойство, — попрощался со стариком Руслан Машуков.
Старая пропыленная «оперативка», коротко чихнув, взяла разбег с места и помчалась по дороге, оставляя далеко позади себя крученый рыжий хвост пыли.
Руслан уже знал, что в одну из городских больниц ночью попал человек с огнестрельным ранением. Как он оказался в больнице, каково его самочувствие, кто он, имеет ли отношение к происшедшему в селе, пока никто сказать не мог: хирурги, дежурившие в эту ночь, были заняты операцией. И вот теперь, возвращаясь от Аскера, следователь решил заглянуть в больницу.
Операция еще не кончилась. Он подошел к дежурной медсестре.
— Все еще раненого оперируют?
— Его.
— Ну и как?
— Не знаю, — пожала она плечами.
— А как он к вам попам?
— Я не видела. В палате была. Уколы делала. Вдруг шумок в коридоре услышала. Выглянула. Человека несут. В крови весь. И сразу в операционную. А я туда не могу войти. Закончится операция, узнаю. Да и сам расскажет.
— Вы уверены? — обрадовался следователь.
— Конечно. Его же лучший хирург оперирует. Повезло вашему родственнику.
— Родственнику? С чего вы решили?
— А кто ж? Только о родных спрашивают у нас, — удивилась, в свою очередь, медсестра. И внезапно посуровела: — Хотя и другие приходят. Из-
за кого в операционную попадают…
* * *
Дверь операционной распахнулась. Вышел врач. Он стаскивал на ходу перчатки, маску. И, сняв забрызганный кровью халат, быстро прошел в ординаторскую. Там долго мыл руки, не замечая следователя. И тот понял, что хирургу сейчас не до него. Что-то не удалось? А, может, усталость сказалась? Но вот врач повернулся:
— Вы родственник? — глянул на следователя.
— Следователь.
— Вон оно что, — протянул хирург неопределенно.
— Как прооперированный?
— Не вытянули, — достал врач сигарету. И, поспешно закурив, сел к столу.
— Умер? — уточнил Руслан.
— Умер, — вздохнул хирург и добавил: — Да и надежд особых не было. Мы сделали все, что в наших силах. Но… Заставить жить мертвого мы не можем. Сами поймите, ранение сквозное. В область кишечника. Он так и не пришел в себя…
— Кто доставил его в больницу?
— Сам доставился. Сегодня мое дежурство по больнице. Ну, в половине второго ночи вышел я в коридор, хотел больного тяжелого проведать. Слышу: стоны. Я к окну. Вижу — человек лежит на пороге. Корчится. Я к нему. Ну и тут же на операционный стол. Спасти хотел, не получилось…
— Он успел рассказать, что с ним случилось?
— Я же говорил, без сознания он был. Потеря крови слишком велика. И неудивительно. Дробь. Карточная. Выстрел был в упор. Даже кожа вокруг раны обожжена. С таким зарядом на медведя можно ходить. А тут — человек. Развелись эти бандиты! Убивают безнаказанно, бросают у порога, как собаку. Отмечать за случившееся не хотят. Эх-х, — досадливо погасил окурок врач.
— А где одежда его?
— В приемной. Ее осмотрели. Пусто. Ничего нет в карманах. Кто-то до нас обшарил человека.
— Можно взглянуть на него?
— Пройдемте, — согласился врач.
В операционной дремала белая тишина. Тускло поблескивали инструменты. Скальпель, иглы, кетгут беспомощно лежали на столе хирурга. Врач откинул с лица покойного простынь. Машуков подошел.
Умершему на вид было далеко за сорок. Но это так, условно. Иных преждевременно старит жизнь, других — смерть, обрывающая возраст небытием. Крупное лицо уже подернулось желтизной. Воскового цвета лоб прорезан морщинами. Глаза открыты. Словно все пытаются разглядеть, куда улетела жизнь. Но ладони обессиленно разжаты: им не поймать ушедшего. И усталые они, охладели к жизни, белизна смерти покрыла их. Следователь вгляделся в лицо покойного. Нет. Раньше им не доводилось видеться. Иначе запомнил бы. Но кто он? Тот ли, кого, сбиваясь с ног, не досыпая ночей, не зная отдыха, вот уже несколько лет ищет, то и дело теряя след, милиция по так и нереализованной санкции прокурора на арест? Но тот ли эго? Кого никто из следователей ни разу в глаза не видел, имевший во всех «малинах» уважительную кличку Шеф? О нем на допросах молчали. Безропотно брали на себя его вину. Никто из кентов ни слова не сказал о нем. Он был неуловимым.
Шеф? — вглядывался в лицо покойного следователь. И отдернул простынь. Да… Такие наколки носили лишь те, кто отбывал длительные сроки. «Они устали», «Мне счастья в жизни нет», — смеялись, жили на мертвых ногах буквы. Это знакомо. Но почему на груди выколоты горы, море и штурвал в кандалах? Машуков знал, в татуировках никогда ничего не бывает случайным. И опытный кент по такому рисунку может узнать о человеке многое. Татуировка — это клеймо, чаще добровольное, реже — вынужденное. Это воровской паспорт. Он один на всю жизнь. Как кличка, как судьба. Никто из непосвященных не сможет распознать секретов, скрываемых в аляповатом рисунке.
Следователь еще раз посмотрел на татуировку. Одно понятно: покойный был матерым вором. Он и есть, вероятно, тот самый собеседник Аскера. Это установить просто. Привезти сторожа на опознание трупа в морг. Ну, узнает. А дальше? Кто он? Главарь? Так и хочется поверить в это.
— Труп надо в морг отправить, — прервал размышления Руслана хирург. И добавил: — Выпил он крепко. Наверное, поругался с кем. Вот его и…
— Выпил? — удивился Руслан и мысленно упрекнул Аскера за разговор с пьяным. И утаил это в показаниях!
— Еще мягко сказано, — усмехнулся хирург. И дал знать санитаркам. Те быстро положили труп на носилки, укрыли простынью и молча, тихо вынесли его из операционной.
— Картечь сохранилась?
— Да, возьмите. Почти весь заряд, — передал хирург Машукову пакетик и добавил: — Одежда у санитарки. Если нужна, заберите.
— Конечно, нужна, — поспешно заверил следователь и попросил: — Вот мой телефон. Без нашего разрешения труп никому не отдавайте. Сообщайте обо всех, кто будет интересоваться покойным.
Руслан вышел на крыльцо. Здесь был найден этот… В пяти метрах от больницы — проезжая дорога, оживленное шоссе. Машины одна за другой несутся — и ни одного поста ГАИ поблизости. Нет, не мог этот сам дойти до больницы. Кто-то привез его сюда. Конечно, на машине. Оно и по времени похоже…
Аскер опознал в мертвом своего собеседника. Но почему-то отрицал, что тот был нетрезвым. Сторож узнал и самодельную картечь, какой был убит незнакомец. Баллистическая экспертиза подтвердила ее тождественность заряду гильз ружья сторожа. Но ни имени, ни фамилии убитого так и не было установлено. В больнице никто не спрашивал о трупе, никто за ним не приходил. А время шло.
В спецкартотеке, где регистрировались осужденные, фотоснимков незнакомца не оказалось. И тогда следователь решил использовать «картотеку памяти» старого вора, давно ставшего бывшим. Теперь тот жил одним: дожить до пенсии, умереть, как все люди — дома, при детях и внуках. Руслан знал, что кенты долго выслеживали его. Пытались вернуть в «малину» посулами, угрозами. Но ни то, ни другое не подействовало. И махнули рукой на Ворона. Оставили его в покое. А тот, завязав с прошлым, работал дворником, ковырялся в саду.
* * *
Ворон деловито смазывал дверные петли, когда Машуков подошел к нему.
— Здравствуйте, Григорий!
Ворон оглянулся. Узнав следователя, с которым был знаком в прошлом, невольно отпрянул.
— Чего вам надо из-под меня? — проскрипел злым, каркающим голосом, за который и получил меткую кличку.
— Спокойно, Григорий. Поговорить нужно. Ворон криво усмехнулся:
— Об чем? С тобой час поговори — пятак схватишь. А коли дольше, так и весь червонец. Мне нынче не с руки такое. Не об чем трепаться. Живу без «малин». Стало быть, встречаться незачем, — отвернулся Ворон.
— Я за помощью к тебе, — понизил голос следователь.
— Чего?! — вытянулось лицо Григория.
— Посоветоваться хочу.
— Ишь чего придумал! Советоваться! Да я нынче дворник! О чем советовать?
— Не мне лично, следствию, людям помочь можешь.
— Следствию? Спасибочки. Нашли, к кому обратиться. Уж оно-то мне помогло в свое время. На Крайнем Севере после того парился. Ого! Такое и в гробу будет помниться. Чтоб я нынче помог! Еще чего не было!
— Сам был виновен. Зря кипятишься. Все прошло. Живешь, как человек, и никто тебя не тревожит. Разве не верно?
— Где верно было, там кресты стоят, — отмахнулся Ворон.
— Кресты… Да только вот иные, случается, раньше времени появляются, — вздохнул собеседник.
— Какая разница? Раньше иль позже — все там будем, — отвернулся хозяин. Но любопытство брало верх, это следователь заметил. Лишь воровская привычка — как можно меньше задавать вопросов — еще сказывалась.
— Недавно вот опять, — негромко обронил Руслан… Григорий насторожился. А следователь медлил.
— «Пришили» кого? — не выдержал Ворон.
— Кого же? — насторожился Григорий.
— Из «малины».
— Фартового?! А кто ж? Свои иль лягавые?
— Ни те, ни другие.
— Старик убил. Сторож.
— Эх-х, мельчают кенты. Уже и сторожам дают себя убивать. Таких и не жалко, — сплюнул Ворон. — А все же, кто невезучим оказался?
— Не знаю. Вот за тем и пришел. Может, старый знакомый?
— Э-э, нет. Я — не подмога вам. Зарок дал. Никому не подсоблять. Вам помоги — фартовые жмуром сделают. Им помоги — мусора загребут. Нет, сами распутывайте. Я ни вам, ни им — не шестерка.
— Что ж, ладно. Обойдемся сами. Трижды ребята, которых мусорами зовешь, жизнь тебе спасли. От фартовых уберегли. Сам не справился бы… Запретил я им о том напоминать. Чтоб не подумал, что моральный должок отрабатывать заставляем. Сам к тебе пришел. В расчете на твою сознательность. Да видно ошибся. Прощай.
Ворон, смутившись, откашлялся. И окликнул:
— Да стой же ты! Ну чего гоношишься? Вернись! Дай обмозговать. Зайдем в дом. Разве о таком говорят на дворе?
Гость вместе с хозяином вошел в дом, сел на стул. Григорий спросил сразу.
— Так какое мурло у жмура? И как его пришили?
Машуков рассказал то, что счел нужным. Григорий слушал внимательно, не перебивая. Когда следователь умолк, заговорил:
— Это не тот, кого вы ищете. Шеф, как и все фартовые, на дело не ходит «под шафе». Этот закон «малин» для всех одинаков. И еще. Отвлекать сторожа Шеф не будет. Это работа других. Вырывать ружье тоже не станет. У него финач имеется. И твой сторож пискнуть не успел бы. Шеф работает финачом без промаха. После
него сторож лишь ящику покаялся б. Так что застукали не «малину». А щипачей.
— А татуировка? Это новичкам не ставят. Да и возраст далек от пацанов, — вставил следователь.
— Наколки глянуть надо. Это серьезно. Но поехать иль пойти с тобой не могу. Заметят кенты — пришьют.
— В морге встретимся. Время сам выбери, когда прийти.
— Не светит мне такая прогулка. Ну, да только условимся, я тебе скажу, что смогу. Большего — не требуй. За моргом тем фартовые точно следят. Раскрутишь быстро — мне крышка будет. Смекнут. Да и закон прошлый не позволяет мне своих закладывать. Хоть и откололся. Но коль так надо, приду. Переоденусь. На всяк случай. С «закона» меня вывели. Так что можно. Но подыхать раньше времени не хочу.
Когда стало темнеть, Руслан вошел в морг больницы. Григорий уже ждал его. Переодетый в старуху, он изменился до неузнаваемости.
— Какой жмур интересует?
— Этот.
Ворон быстро подошел к трупу. Глянул. Руслан понял — знакомы были. Вон как лицо посерело. Но виду не подал.
— Я только по наколке скажу, — тихо заговорил Ворон. — Крупный гусь был. Не новичок. На Севере сроки отбывал. Вишь, на Сахалине мыс Крильон выколот. Там червонец отбывал.
— С чего видно?
Еще что?
— Полный мыс. Такое лишь за червонец ставят на грудь. Коль меньше — лишь сопку малую, что рядом с мысом. Если больше — то мыс этот весь черным был бы. Тут же лишь контур.
торопил следователь
— На Сахалине он отбывал срок на лесозаготовках. Вальщиком был. Вон на руке рваный шов от пилы. А второй срок, пять лет, в Магадане тянул. Вон бережок под мысом, видишь? Магаданский. Его бухта. Знакомая и мне. Пять камней — это срок. Вот и все, что я увидел.
— А здесь?
— Нет, тут он не судился. В другом месте его накрыли. Но этого я не могу сказать. Как и условились.
— Он с Шефом работал?
— Скажи кличку, — попросил Руслан.
— Сам узнай.
— Он вор в законе был?
— Эх-х, да кто ж, кроме законника, имеет право на такие наколки? — рассмеялся Григорий.
— Но ведь ты говорил, что законники не ходят на дело нетрезвыми.
— И этот не был. Потом, когда сторож его… Поили, чтоб не орал по дороге. Чтоб боль терпеть легче.
— А почему бросили у больницы?
— Куда ж его девать? С таким развороченным брюхом, даже дураку понятно, сдохнет. Но не сразу. Мучиться будет. Орать. А крик, сам понимаешь… Убить его, чтоб не мучился, не имели права. Закон «малины» не нарушил, кентов не подвел. Кто ж решится? Только Шеф мог. Но, видно, рядом не было. Потому подкинули. Надеялись, что пофартит вдруг кенту.
— И все ж странный выход они нашли, — покачал головой Машуков.
— Ничего странного. Знали, в больнице в таком виде его — враз на стол. А там наркоз. Не до разговоров. Ну, а на жизнь его вряд ли можно было рассчитывать. Самим закопать? Можно. Но, видно, времени не было. Торопились смыться. Попух один — других искать будут. Вот и смотались заблаговременно, — говорил Григорий.
— С Шефом он долго работал?
— Не знаю, — встал Ворон и решительно направился к двери. Машуков еще недолго побыл в морге, чтоб дать время Григорию уйти подальше.
Диалог по фототелеграфу с Магаданом и с Сахалином убедил Руслана в правоте Ворона: да, там действительно отбывал наказание вор-рецидивист по кличке Дамочка, чью жизнь оборвал выстрел старого Аскера. Дамочка… Странная кличка у этого типа, совсем не подходившая к внешности вора. Массивный подбородок, упрямый крупный лоб, да размер одежды не менее пятьдесят второго. Рост такой, что ни одна женщина себе другого не пожелала бы. И вдруг Дамочка. С чего бы это? Он знал: клички у воров всегда оправданы. Они никогда не даются случайно. Но Магадан и Сахалин не дали объяснения этому «псевдониму». А к Ворону обращаться не хотелось. «Он хоть и относится сейчас к общественности, но весьма условно», — вспомнилось Руслану, как отчитал его прокурор за контакт со старым вором.
Машуков листал дело. Оно такое тощее! Протокол осмотра места происшествия, показания сторожа, врача, ответы на запросы, заключения экспертов. Вот и все. Следователь позвонил в адресное бюро. Нет ли у Дамочки родственников в городе? Ведь его фамилия, имя и отчество уже
* * *
Старый двухэтажный дом, прятавшийся в глубине двора, походил на маленькую крепость: сквозь занавески в зарешеченных окнах едва пробивался тусклый свет. Здесь, на глухой окраине, квартирных краж опасались больше, чем в центре. А вон и напоминание о недавней трагедии: на дверях подъезда две пятиконечные звезды из красной жести. Двое жильцов не вернулись с войны…
Следователь, отыскав нужную квартиру, постучал. Дверь ему открыла сухонькая старушка. Удивленно взглянув, нерешительно пропустила в квартиру. Навстречу Руслану встал из-за стола высокий седой старик. Жестом пригласил сесть.
— Сын? Да, есть.
— И часто он исчезал из дома?
— Не чаще, чем ему нужно, — отрезал старик. — А ты, собственно, кто будешь, чтобы вопросы мне задавать?
Руслан, извинившись, что не представился сразу, показал свое удостоверение. И попросил:
— Дайте фото вашего сына.
Старик, изумленно пожав плечами, достал альбом:
— Вам зачем его фото?
— Скажу, если это не ошибка.
— Вот, смотрите. Это — давний снимок, довоенный. А здесь он три года назад сфотографирован.
Машуков сразу узнал Дамочку:
— А на групповых снимках…
— Нет, — опередил вопрос отец Дамочки. — Заур вообще не любил фотографироваться. А в компаниях — тем более.
— Почему? — Руслан изобразил удивление.
— Плохо получался. Не фотогеничен. Зато в жизни красив, не другим чета, — проворчал старик.
— Ваш сын работал?
— Работает. Кто ж нынче без этого прожить сможет?
— Кем? Где?
— Рыбаком. На северных морях. Еще молодым туда подался. На хорошие заработки. Потому и на фронт его не взяли, что нужный он на флоте для государства человек, — покосился старик на следователя.
— Друзья его к вам приходят?
— Редко. И то больше с улицы окликнут — он и бежит к ним. Но это когда в отпуске. А так годами сына не видим. Работа у него такая.
— А семья у него была?
— Да кто ж знает? Женщины, может, и были. А детей нет. Иначе сказал бы, — помрачнел хозяин.
— Отчего ж не обзавелся? — глянул Руслан на старушку.
— Спрашиваете! Да какая ж будет его по стольку ждать? Он же с морей этих и не вылезает, — подала та голос. И продолжила: — А в городе работать толку нет. Зарплата маленькая. На нее не то что семье, самому не прожить. Вот и мучается по северам. На будущее копит. Говорит, что какую-то новую машину стали выпускать, «Победу», что ли? Так вот он ее купить собирается.
— Ну, а где он сейчас, вы знаете? — Руслан уже почти не сомневался в неведении родителей Дамочки.
— Мы с него отчета не требуем. Придет — сам скажет, — старик сердито захлопнул альбом, как бы давая понять, что визит непрошеного гостя слишком затянулся.
— Не придет он больше. Уже никогда не придет. В морге ваш сын. Забирайте. Хороните своего рыбака. Отловил он свое. Не пошел ему впрок Север…
— Заур в морге? Почему? — никак не мог взять в толк случившегося отец Дамочки.
— Убит. При разбойном нападении на сторожа магазина.
Лицо старика вмиг оплыло, посерело. Глаза сузились, губы собрались в нервный морщинистый комок. Он неловко вытащил из пиджака папиросы. Руки дрожали. Долго трясуче закуривал. Потом молча встал, подошел к окну. Сгорбившись, облокотился на подоконник. Плечи дрожали.
— Вы друзей его последних знали? — нарушил тяжелое молчание следователь.
— Друзья… До них ли? Сына нет. Моего сына. Какое мне дело до других? — срывался голос старика.
— Он, Заур, единственный у вас? — смягчил тон следователь.
— Один. Как жизнь… Теперь ничего нет.
— Разве вы ничего не знали о Северах? Ведь он там срок отбывал. Дважды. Вором был. Вором. А не рыбаком.
— Послушайте, я не знал. Я говорил лишь о том, что слышал от него. Да и какая разница теперь? Ведь нет его! Нет! Плох иль хорош — он мой сын! А мертвого кой прок так ругать? — поник хозяин головою к самому подоконнику.
— Я и не ругаю. Я объяснил вам, чтобы не пребывали в заблуждении.
— Какая мне теперь разница? — махнул рукой старик.
— Послушайте, вы просмотрели сына. Но ведь у него были друзья, которые и толкнули Заура в эту беду. Не будь их, возможно, его жизнь сложилась бы иначе. Кто они? Скажите! Вы же знаете.
— Поздно, — простонал старик.
— Но пусть у других они не смогут отнять сыновей. Судьбы других не искалечат, или вам это безразлично?
— Какое нам дело до других? — зло отозвалась старуха.
— Когда его можно взять? — повернулся хозяин к следователю.
— Сегодня. Когда хотите. Вот вам записка. Тело отдадут. Его в формалине держали. Хоронить давно пора… — Руслан встал.
— Магазин грабил, значит? Один? — словно опомнился отец Дамочки.
— Не один.
— А те живы?
— Да. Все. Скрылись.
— А мой как же? Не успел? Иль?..
— Разбираемся.
— Вот как! Эх-х, сволочи! И молчали! — старик грохнул кулаком по столу так, что пепельница на пол упала. — Друзья! Туды их… Говорил я Зауру, не верил! А теперь! Своими руками задавлю!
— Зачем? Вы скажите, с кем он был дружен в последнее время? — предложил Руслан.
— А вы тут при чем? Моего сына нет! Моего убили! Не вашего. Я и разберусь с его друзьями. С каждого спрошу, — загорелись злыми огнями глаза старика.
— Погодите. Не стоит сгоряча.
— А мне уже терять нечего! Прикончу! А там пусть хоть под расстрел! Я свой век отмучился. Но за сына не прощу!
— Давайте спокойно обсудим. Не надо кипятиться.
О чем я вас спросил — ответьте. И сами ничего не предпринимайте. Так
будет лучше.
— У него этих друзей полным-полно. Иных я давно знал. Другие — недавние. Но все с виду приличные люди. Пьяными их не замечал, плохого слова не слышал. Все при должностях, так сын говорил о них. — Старик трясущимися пальцами достал новую папиросу. Прикурил.
— А почему сына от них предостерегали?
— Не знаю. Сердцем неладное чуял. Словами не объяснишь. Такое неубедительно. А не слушал меня. Смеялся. Мол, пустые страхи, отец, что они могут плохого мне сделать? А видите? Сами целы. А Заура под смерть поставили…
— Скажите, среди друзей сына был такой длинный, худой! Его все Шефом зовут.
— Это вы про Бориса?
— Я не знаю его имени, — смутился Руслан.
— Он один такой среди всех. Ни родителей его не знаю, ни фамилии. До войны одно у него прозвище было — «Чифир». Иначе не обращались к нему дружки. Сам он, правда, назвался Сано. Когда со мной знакомился. Потом его Шефом стали величать. Заур говорил, что Боря по работе большим начальником стал. Потому и шеф. По правде сказать, удивлялся я, откуда что в нем взялось? Ведь много лет его знаю. Всегда болел. То с перевязанным горлом ходил — ангина душила. То золотуха его одолевала. Не мужик, а гнойная язва. Когда он начальником стал, побаиваться его начали, даже Заур. Это я заметил.
— Скажите, а где он живет?
— Тоже где-то на Северах. Вместе с сыном. Так оба говорили. Теперь-то я знаю, что обманывали…
— Когда он был в последний раз?
— Месяца полтора назад. А, может, два.
— О чем они говорили? Шеф и Заур?
— Да кто их знает. Я не слушал разговор. К тому же поздно было. Мы со старухой спать легли, когда Борис пришел. Прошел он в комнату сына. А когда ушел, я не слышал.
— Как он выглядит, этот Шеф? — спросил Машуков.
— Ему под пятьдесят. Тощий, как старый ишак. Волосы рыжие. Торчком на голове стоят. Будто из медной проволоки. Глаза злые, голодные всегда. Рот большой. Губы тонкие. Уши большие. Шея худая, морщинистая. А руки — жуть. Сам себя мог обнять и на спине руки сцепить. Ну, сущая обезьяна. И ноги что жерди. Длинные.
— Это все?
— Ну, как сказать. Что еще? Ходит он, прихрамывая. Кажется, правая нога повреждена, — припоминал старик.
— А еще у него голос хриплый. Горло болит, — вставила старуха.
— Он к вам один приходил иль с друзьями?
— Чаще один. В последние годы вроде отошел от друзей, только нашего сына еще признавал.
— Ну, а кроме Шефа, кто еще приходил к сыну? Хозяин припоминал всех. Руслан улыбался. Этих он
знал не только по именам, но и по кличкам. Дубина, Влас, Кроха, Блоха… И вдруг… Что? А кто этот — Дядя? Сразу догадался, что это кличка. «Почему его возвращения с рыбалки так ожидали? Уже семь лет на Севере? Ого!» — старался не подать виду. А старик говорил:
— Мой сын нередко ругал Борьку из-за того человека. Почему — не знаю. Только споры были злыми. Сын говорил, что как только Дядя вернется с рыбалки, жди неприятностей для всех. Спрашивал я про того человека, допытывался, кому он дядя, уж не будущий ли родственник? Заур не отвечал. Сердился, что я подслушал.
— Скажите, когда в последний раз сын уходил из дома, кто с ним был? Кто его ждал? Кто приходил за ним?
— Месяц назад. Мы поссорились, — опустил голову хозяин.
— Не стоит о том, это наше. К чему теперь ворошить? — подала голос старуха.
— Пьяным он пришел. Ночью. А тут день рождения матери. Он забыл. Я и накричал. Он обиделся. С неделю домой не появлялся. Потом пришел. Сказал, что виноват. Мол, подарок матери хороший присмотрел. Не надо нам было подарков. Я так и сказал ему. Он дня три дома сидел. Никуда не выходил. А тут Борис. На следующий день исчез на неделю. Я думал, у женщины. Вернулся. А потом, вечером, кто-то окликнул его со двора. Я не подошел глянуть. Заур посмотрел. Тут же вышел. Вот и все… Теперь, вы говорите, в морге, — сцепил руки в кулаки старик и замолчал.
Руслан спросил, чуть помедлив:
— А в эти дни, когда Заура не было, кто-либо со двора его звал?
— Нет.
— Давайте условимся, вы меня известите вот по этому телефону о дне похорон, — попросил следователь.
— Зачем? — удивился старик устало.
— Надо. Нужно.
— Ладно. Скажу, — согласился хозяин и, проводив Руслана, закрыл дверь. Отец Дамочки позвонил Руслану на следующий день. Сказал, что хоронить сына будет завтра на городском кладбище в четвертом часу дня. Сообщив
это, он тут же повесил трубку.
* * *
Похоронная процессия медленно двигалась по улице. За гробом Дамочки, едва переставляя ноги, шли отец с матерью да горстка соседей, таких же стариков, согласившихся из вежливости проводить Заура в последний путь. Сергей Арамисов отбивал марш Шопена на барабане. Рядом два молодых сержанта в штатском тоже старались. Один в медные тарелки бьет. Другой на трубе играет. Надо — так надо. Зачем? Пусть начальство решает.
Сергей нет-нет да и давит смешок в себе. Что ни говори, сам предложил следователю этот эксперимент. Может, он ничего не даст. Как знать? Руслан, видно, теперь тоже беспокоится. Клюнет — не клюнет? Наверняка не угадаешь. Но… И ничего, не теряет в этом случае следствие. Да и как найти Шефа?
Сергей равнодушно смотрел по сторонам. Размеренно колотил по упругим бокам барабана. Тот охал гулко. Так, что плечи соседей вздрагивали. Да и то сказать, барабан-то лейтенант впервые в руки взял. Вот и колотит его. Старается. Какой там такт? Правда, Руслан заставил Сергея целый вечер перед похоронами слушать и запоминать ритм этого траурного марша. Но, когда барабан повесил на плечи, из памяти все и вылетело. Хорошо еще, что сержантов из милицейского духового оркестра догадались взять. Опять же кого хоронят? Вора. А ему какая разница, как играет ударник? Старикам- родителям не до того.
Горе гложет. Арамисову не до марша. Свое обдумывает: клюнут — не клюнут? Дорога к кладбищу длинная, как вечность. И Сергей, вспоминая все, что связано с шайкой Шефа, поневоле вздыхал. Трудное дело досталось Руслану и ему, демобилизованному солдату, ставшему лейтенантом милиции. Но вот и кончился путь по городу. Теперь дорога свернула к кладбищу. Тут надо быть внимательным и не зевать.
Оркестранты вошли за ограду следом за катафалком. Кладбищенский сторож не спеша вышел из будки, повел к недавно вырытой могиле.
Сергей наблюдал. Сторож, указав место, не торопился уходить. Топтался рядом с гробом.
«Что он хочет, каналья? Выпить за упокой? Или шепнуть?» — Арамисов незаметно, боком, протиснулся поближе. Сторож взял за локоть отца Дамочки. Наклонился к самому уху:
— Друзья вашего сына просили кое-что передать.
Старик не услышал. Он смотрел на сына. Тогда сторож кашлянул.
— Ну что? Что еще? — глянул на него старик. И вдруг, сообразив, полез в карман, достал пятирублевку, сунул в руку сторожа. Тот смутился. Вернул.
— Почему? — удивился старик.
— Не надо.
Кто-то из соседей предложил опустить гроб. Но отец удержал. Он наклонился к лицу сына, словно все еще не верил в случившееся. Черной печалью прилипла к гробу мать.
Сторож отошел на несколько шагов. Ждал. Сергей следил за ним. Вот и отбиты последние аккорды. Гроб опустили. Жесткие комья земли застучали по крышке торопливо. Вскоре могила была засыпана. Соседи, побыв еще немного для приличия, уходили по одному с кладбища. И только родители Заура не торопились вернуться домой. Они стояли у могилы сына, как осиротелые призраки, как тени без хозяев.
Арамисов медленно отошел в сторону. Уйти? Может, рано? Сержанты уже шли к воротам кладбища. «Зря торопятся», — подумал лейтенант. И, оглядевшись, заметил, как родители Заура повернули от могилы, тоже собрались уйти. Лейтенант торопливо свернул на глухую тропинку, заросшую кустами. Прислонился к дереву, наблюдая за отцом Дамочки. И вдруг услышал шелест шагов. Вот идущие остановились. Донеслись приглушенные голоса:
— Да погоди. Успеется. Что-то мне подозрителен ударник. Хотя и прощелыги эти похоронные музыканты, но свое дело знают. Марш Шопена и во сне сыграют. Этот же, голову об заклад кладу, первый раз барабан в руки взял.
— Показалось тебе. Ударник тот, по-моему, хорошо играл. Громко.
— Э-э, да перестань. Тебе же медведь на ухо наступил. Подвох тут. Ловушка. И ударник, возможно, из лягашей.
— Ладно. Пусть Дубина к старикам сходит. Даст им. Чтоб молчали. И дело с концом.
— Не пойду я к ним. Там, небось, засада. Что, я ишак? Нет уж! Не пойду.
— Если засада, труп не отдавали бы. Покуда мы не заявимся…
— А, может, и ждали, — пробасил голос Дубины.
— Одного не пойму, как и кто вышел на стариков Дамочки?
— Узнать надо. Потому и пойдешь к ним. Как отдали, кто отдал, о чем спрашивали и говорили. Ну и все на лягавых свали. Дескать, ни за что пришили. Темнуху поскладней придумай. Усек? — прогремел повелительный голос.
— А почему ты, Шеф, сам не идешь? Тебя в этом доме больше знают, — не соглашался Дубина.
— Потому и нельзя. Я самым близким его другом считался. Пусть успокоятся. Тогда я и наведаюсь.
Сергей весь напрягся. Что делать? Как взять Шефа? А тут еще эти сержанты вернулись. Топают по дорожке, как лошади. Самое главное можно не расслышать. «Эх-х, зелень непонятливая», — злился лейтенант.
— Так ты не медли, Дубина! Деньги дам. Скажи, коль придет кто к ним, как отвечать. Припугни: мол, за сына с вас спрос будет. Доброго хотим. И пусть больше помалкивают. Понял, Дубина?
— Товарищ Арамисов! — послышались голоса сержантов. Сергей вспыхнул от досады. В кустах послышался шорох, торопливые шаги в заросли кустарника.
Лейтенант еле сдержал себя, чтоб не крикнуть: «Стой! Стрелять буду!». Остановило одно — Шеф вооружен. И ножом, и пистолетом сработает без промаха. А сержанты слишком неопытны для встречи с фартовыми. Крикни, еще больше можно все испортить. Спугни — и все. Где потом искать? А так еще остается хоть слабая нить — квартира Дамочки.
Лейтенант тихо вышел из-за деревьев. Сержанты со всех ног кинулись к нему:
— Товарищ Арамисов!
— Где вы были?
Сергей исподтишка показал обоим свой жилистый кулак. И взглядом ожег парней так, что они сразу сникли. Вслух выговорить накипевшее не решился. Ведь шайка, возможно, не вся разбежалась. Кто-то и за кустами мог остаться. Сергей прислушался. Точно. Ни ветерка, а в кустах шорох. Не изменил еще армейский слух. И лейтенант, подморгнув сержантам и показав глазами на кусты, сказал погромче:
— А старики — жлобы. Ни хрена на лапу не дали. Зря я около них терся. Старик сделал вид, что горем пришиблен. И меня не видит. А карга его, сразу видать, скряга редкая. У этой средь зимы льда не выпросишь. Эх-х, проклятая работа! Заплатили в похоронном бюро, придется сегодня всухую обойтись. Зря мы согласились.
— Так нас… — открыл было рот сержант-трубач.
— Никогда больше не пойду к тем, где в семье старики. Ни черта не понимают они в жизни. Все по закону хотят. Ну и пусть бы своего выродка без нас хоронили. Видать, и он такой же. Ни одного путевого мужика за ним не шло. Одно старье-мухоморы. Даже за упокой не подали, — говорил Сергей.
— Теперь ни к чему, Вася! Так я велел тебе говорить, чтоб стариков тряхнуть. Мол, не с шарамыгами дело имеете. Зови Сергеем, как всегда. Старики все равно ушли. А друг другу к чему мозги пудрить? Нет смысла…
— А и верно, даже не помянули покойного, — сообразил сержант- тарелочник.
— Думали, шара выпала. А оно… Придется чифиром перебиться, — сплюнул Арамисов.
— Ничего, я у своих попробую одолжить. До завтра. Не все ж невезенье, — подхватил второй сержант.
Лейтенант прислушивался. Шорох в кустах усилился. Кто-то следил за ними.
— Ну что, пошли? — предложил сержантам Сергей.
— Без «промочки» ноги не идут, — отозвался один из парней.
— Ладно, теперь заранее будем обговаривать с родственничками, — «успокаивал» Арамисов. И едва все трое стали выходить на центральную дорожку, как из-за кустов навстречу им вышел кладбищенский сторож:
— А вас чего тут носит?! Шарамыги! — закричал он во весь голос.
— Заткнись, трупный страж! Носит! Под кайфом хорошо орать. А тут день впустую. Тебе хоть горло дали промочить? — усмехался лейтенант.
— Я взяток не беру!
— Ну и дурак. С покойника какие взятки?
— Проваливайте, шарамыги проклятые! Забирайте барабан. И катитесь отсюда!
— Во, умник! Что орешь? Конечно, уйдем. Кто ж тут навсегда собирается оставаться? Да еще по доброй воле. Нет уж, мы жить хотим, и хорошо жить! Понимаешь ты это, хозяин мертвецкий? Хотя куда тебе такое осмыслить! Прощай! До не скорой встречи! Невезучее твое заведение! Слишком трезвое. Нам оно не с руки! — захохотал Сергей.
Сторож, ругаясь, закрыл за ними ворота кладбища.
* * *
— Снова вооруженное нападение! Ночью на третьем участке! Сторож убит. Двоих прямо в универмаге взяли! Какие будут указания? — прокричал телефон тревожным голосом.
— Пришли за мной машину. Обеспечь кабинет для допроса, — как можно тише, чтобы не разбудить жену, проворчал в трубку Машуков.
Было шесть утра, когда Руслан, предъявив пропуск и сдав дежурному пистолет, прошел сквозь кованые ворота следственного изолятора. Мрачными коридорами разводящий провел его в отведенный ему кабинет. Привинченные к полу стол, стул и табурет — вот вся обстановка. Руслан сел, закурил и, помедлив минуты две-три, нажал кнопку вызова, вмонтированную в ножку стола. Вошел маленький худой мужичонка. С острым, желтым, сморщенным, как печеное яблоко, лицом. Глаза его заскакали по столу, стенам. Потом застывшими шильцами замерли на зарешеченном окне. И вдруг — перескочили на следователя.
— Проходите, садитесь, — предложил Машуков.
Мужичонка просеменил к табурету. Не мигая, уставился в пол.
— Имя, фамилия? — спросил Руслан.
— По ксивам иль по фене?
— То и другое, — потребовал жестко следователь. Назвав себя, вор откашлялся и добавил:
— А еще Блоха я. Так-то оно сподручней. Следователь согнул голову. Поморщился.
— Ну и кличка, — вырвалось невольное.
— А что? Я ее не стыжусь. Она мне родней своей шкуры, файная кликуха, — растянулись в улыбке тонкие губы-змейки.
— За что ж ее получили?
— Блохин был такой. До войны. В Ростове жил. Миллионер. Подпольный, конечно. Многие фартовые тряхнуть его хотели. Да не получалось. А мне удалось. И, заметьте, чисто, без мокрого дела. С того дня я — Блоха, навроде тезки тому Блохину. Чего ж мне стыдиться?
— А миллион свой отдал Шефу?
— Какому еще Шефу? Я сам по себе. Да и не миллион, поменьше куш сорвал.
— Где срок отбывали? Сколько судимостей? — посуровел Руслан.
— На Колыме, гражданин начальник. Дознались про Блохина. Хоть он и помалкивал. Ну и закатали. А вторично в сороковом году лично вы меня законопатили. Вы-то, может, и забыли, а я помню, по чьей милости второй срок мучился. Вы тогда совсем зеленым были. Кличками не интересовались.
— Значит, старый знакомый? — усмехнулся Руслан, поняв, что «не узнавать» вора не имеет смысла.
— Старый, старый! Как же, я вас, как маму родную, каждый день на Северах вспоминал.
— Тем более, значит, и говорить будем начистоту.
— Вы говорите, а я послушаю, — наглел Блоха.
— Видно, и последняя отсидка ничему не научила?
— Почему ж, там поневоле поумнеешь, — сжал Блоха руки в кулаки.
— А зачем же снова с фартовыми связался? Иль иначе жить не можешь, по-человечески?
— Где уж нам уж… — хрипло рассмеялся Блоха.
— Опять на Шефа работал?
— Вспомнили? Но то тогда было. Давно. Нынче никаких Шефов над собой не признаю. Всяк своей башкой жить должен. Вот я, к примеру, захотел сладко жить — горько подыхать буду. Так оно завсегда.
— Философ! Ну, а кто все же организатор? Шеф был с вами в магазине? Кто еще участвовал в нападении?
— Я сам себе организатор. И никакого Шефа не знаю. Больше ничего не скажу. С вами откровенничать нам закон не позволяет, — ухмылялся Блоха.
— Одному из ваших он тоже не позволил. Умереть своею смертью. Дамочке! Вот и ты «малине» нужен лишь до времени, покуда в общак приносил. А теперь ты будто мертвый для Шефа. Жмур, по-вашему. Для него пусть сдохнет сто кентов, лишь бы жила «малина». Так, что ли? К чему тебе жить по этим законам стаи? Ведь ваши «малины» обречены. У них нет будущего. Как и у тебя, если и в нынешнем своем положении ты укрываешь сообщников. И прежде всего — Шефа.
— Я все сказал. Никакого Шефа не знаю. Нас двоих, меня и Кроху, заловили, вот и судите. Никого с нами больше не было. За покушение на кражу — ведь мы ничего взять не успели — больше червонца не дадут. А это мы переживем как-нибудь.
— Ошибаешься! — повысил голос Руслан. — Убийство сторожа — это не покушение на кражу, а бандитизм. Поскольку действовали вы сплоченной группой.
— Какого сторожа? Я его в глаза не видел, — опешил вор.
— Ты так упорно убеждал меня в том, что вас было только двое, что сейчас остается лишь установить, кем, тобой или Крохой, убит сторож. А, может, оба и убили?
— У меня не было оружия!
— Но оружия не найдено и у Крохи. А сторож убит, — возразил следователь.
— Нет. Я «мокрое дело» брать на себя не буду. Были с нами еще люди. А сколько, кто, не скажу. Сами дознавайтесь.
— Шеф, повторяю вопрос, участвовал в нападении?
— Шеф был с нами, — выдавил Блоха. — Но это я вам устно говорю. Показании о Шефе подписывать не буду.
— Где можно взять Шефа? Где укрывается твоя «малина»? Вопросы повисли в воздухе. Вор так больше ничего и не сказал…
Кроха вошел уверенно, спокойно. Сел на табурет., сцепив руки за спиной.
— Кто, кроме тебя и Блохи, в деле был?
— Никого, — не сморгнул вор.
— На общак Шефа работали?
Кроха отвернулся. Молчал. Руслан знал, что хоть и молод вор, но опытен. Этот ни одного слова случайно не обронит. Среди кентов рос. За малый рост кличку получил. Но авторитет среди воров у него большой был.
— Всегда считал, что на убийство вы не способны. И теперь так думать хотелось бы. Но приходится подозревать именно вас в убийстве сторожа универмага. Тот после удара ножом уже ничего не смог сказать, — умолк Машуков. Он заметил, как побледнело лицо Крохи. Этому не стоило много разъяснять. Вдвоем — значит, взять на себя все. Решится ли? И Руслан ждал.
— При нас оружия не нашли. Никакого. Ни у меня, ни у Блохи. Да и накрыли в магазине. А старик — снаружи… Как же мы сумели бы?
— Выходит, перед проникновением в универмаг управились.
— Но чем? Ножей не нашли.
— Кто ж такую улику с собой носит?.. Впрочем, найдем, возможно.
— Мы не «пришивали» сторожа. Нас в магазине попутали. Мусора! Какой тут нож поможет? Это дураку понятно.
— Так кто был с вами?
— Я уже сказал.
— Что ж, ты, как подозреваемый, можешь вообще не давать показаний.
— Я не виноват! — закричал Кроха, истолковав по-своему слова следователя.
— А я и не утверждаю, что именно ты убил. Но кто-то же сделал это!
— Не знаю! Не знаю, кто! — нервничал Кроха.
— Ну, это ты оставь! Кому ж такое еще известно? Две «малины» на одно «дело» не ходят. Только одна шайка, и кенты друг друга хорошо знают. Кто на стреме должен стоять, кто «на деле» работать. Или скажешь, что без стремача обойтись решили? Так тебе известно, что я не первый раз вора вижу. Знаю ваши законы. Кто на стреме был?
— Не знаю.
— Сколько вас было?
— Двое.
— Что ж, как знаешь, подпиши протокол допроса, только прочти его сначала, — предложил следователь.
— Не буду, — отпрянул Кроха.
— Почему?
— Подумать надо, — сник вор.
— Думай. Но живее.
— Послушайте, гражданин начальник, я действительно не знаю тех, которые с нами были, — выпалил Кроха.
— Сколько их было?
— Двое.
— Всего четверо? — уточнил Руслан.
— Опиши внешности тех. Кроха развел руками:
— Темно было. Не разглядел.
— Кто их послал с вами? Шеф? Как он их называл?
— Не помню, — выдавил вор.
— Ладно, но когда я сам увижу, кто был с вами…
— Даже я их не знаю, — прервал Кроха.
— Ну, а Дамочку знал?
— Он с нами не был, — усмехнулся вор.
— Это мне известно. Я о другом. Кто ему помогал? Кто его оставил на пороге больницы?
— Какая теперь разница? Накрылся Дамочка. Это все, что я знаю. Все! Век свободы не видать, если я убил. Нет! Это нас убивают! Как Заура! Я — честный вор! Мало вам меня как зверя за решеткой держать! Еще и «мокрое» дело клеите! Я Заура к больнице привез! Спасти хотел! Я боюсь крови! И
смерти! Даже чужой… — Началась истерика. Кроху увели.
* * *
Новый универмаг усиленно охранялся. Именно здесь впервые в городе была установлена система сигнализации. Она-то и сработала. Кто-то из воров задел ее…
Руслан внимательно осматривал помещение. Откуда же проникли воры? Трудно определить. Хотя… Приоткрыта дверь в подсобку. Значит, отсюда? А дальше? Склад. Здесь на пыльных ящиках и коробках следы посторонних рук. Торопливых. Вон наборы ложек перевернуты. Серебро не подошло. А вот эти, чайные, из золота. Брали.
Машуков включил свет. Улыбнулся. Кое-что становилось понятным. Вот Влас «расписался». Старый вор. Сидел. Освободился несколько лет назад. И все ж со старым ремеслом не расстался. Хитрее стал. В перчатках работал. Но от прежней привычки так и не избавился, пустые коробки закрывал и ставил так, будто они с товаром. Забывая, что снятый им шпагат сразу выдавал отсутствие в ящиках и коробках содержимого.
Следователь нагнулся. Все верно. Как и раньше, Влас затолкал куски шпагата между коробками. Руслан доволен. Один известен.
А этот? Тоже знакомый почерк. Дубина был. Громадный мужик. Не поместился меж ящиков. И сел на один. Продавил. Вон и тот, снятый со штабеля ящик, что рядом поставил. Такой только Дубине под силу удержать. Вон и чеканки смотрел. Падок мужик на блестящие штучки.
— А это кто? Третий? Да! Незнакомый. Длинный мужик. Худой. Вон в каком узком проходе поместился. До верхней полки свободно достал. Руки длинные, сильные. Подсвечники смотрел. Но не польстился — сразу понял: медные. А вот кольца. Вместе с футлярами взял. Значит, уже не четверо. А пятеро. И, конечно, хоть одного на стреме оставляли. Получается, шестеро. Выходит, лгал Кроха, хотя… Что ж от него ждать?
Машуков медленно шел вдоль ящиков, полок, стеллажей. Внимательно присматривался. Стоп! Начало? Да. Вот они, следы отмычки на внутреннем замке дверей склада. Воры проникли сюда через служебный вход. Наружный замок сорвали ломиком. Это — тема будущих допросов… Подошел к прилавкам. На стеклах витрин ни одного следа от рук. Чисто работали Блоха и Кроха. Нигде и ничем себя не выдали. Только вот результат: на витринах пусто. Особо — эти две старательно очищены. Без «автографов»: видно, не спешили. Значит, стрема была надежной. Но кто из этой пятерки задел сигнализацию? Кроха и Блоха были далеко от нее. Дубина как сидел на ящике, потрошил коробки, так и не двинулся дальше. Опасность почувствовал
— дверь рядом. И Влас — тем же путем. Остается тот, пока неузнанный. А где, собственно, была задета сигнализация? Как она вообще расположена?
В кабинете директора, — будто подслушав мысли следователя, обронил Арамисов. И указал на боковую дверь. Возле нее в нерешительности топтались понятые. Руслан увидел на внутреннем замке уже знакомые царапины. Ясно: той же отмычкой оставлены. А сигнализация? Ага! Вот здесь! Сейф, а к нему и была подключена сигнализация. Но изнутри. О ней все работники универмага знали. Значит, в неведении были тут воры. Не имели осведомителя и никого из своих не засылали предварительно в универмаг, рабочим склада, например. Но кто открывал сейф?
Следователь осмотрел его дотошно. И вдруг узнал: Шеф. И хотя самого ни разу в глаза не видел, работу его знал. Вот и снова — «гусиной лапой» действовал. Сейф как консервную банку пытался вскрыть. И отодвинуть его пытался, но не сумел. Сил не хватило? Страх отнял их? Вот носком ботинка упирался в плинтус пола. Черный тупой след отпечатался чуть выше на стене. Ну и ноги! Цапля позавидует. А вот побелка на стене стерта рукавом. Пытался руку с ножом за сейф просунуть. Чтобы шнур сигнализации обрезать. Не смог. Вернее, не успел. Ведь она уже сработала. Вот он и ринулся напрямик к окну. Руслан повторял путь Шефа. Что-то зазвенело под ногой. Нагнулся. Часы. Старый будильник. Чей? Ах да, стоял на сейфе. Стекло выбито. Стрелки замерли на пяти утра. Да, как раз в это время сработала сигнализация. Руслан пошел дальше к окну. Его металлическая решетка раздвинута. Конечно, все той же «гусиной лапой», универсальное воровское приспособление: значит, и наружный замок дверей склада был сорван не ломиком. А тут… Взгляд Машукова скользнул по пятнам крови на асфальтовой дорожке. Здесь был убит сторож. Вероятно, его внимание привлек звон разбитого стекла, когда Шеф выпрыгнул в окно. Вот и встретились. Шеф бил ножом без промаха. Прямо в сердце. Эксперт уже дал заключение, что раневой канал такой же конфигурации, как и у прежних жертв Шефа. К тому же он — левша. Это уже известно. И направление удара всегда одинаково: снизу вверх, слева направо. Но почему Шеф не предупредил Кроху и Блоху, находившихся в зале, о сработавшей сигнализации сейфа? Времени не было, самому бы спастись? Но нет, видимо решил этих двоих оставить милиции, чтоб других не искали. На них и сторожа свалить. Знакомый прием. А Кроха и Блоха — старые воры. Знают, что такое групповое нападение да еще с «мокрым делом». Чем больше участников, тем хуже. Но ведь эти двое — не убивали. Взяли их в магазине. А сторож был снаружи. И убит после проникновения обоих в торговый зал. Значит, у них только покушение на кражу? Если не будет доказано, что они сознательно допускали убийство сторожа. И кто это сделает — для них не имело значения. Но оба утверждают обратное! Да и Дубина умел оглушать кулаком тех, кто мешал ему. А потому иметь нож считал для себя излишним. И никогда никаким оружием не пользовался. Влас был матерым вором. Но тоже — не убивал. Придерживался старого воровского правила: повезло — украл, не повезло — сел. К тому же стар был Влас. Вряд ли на этот раз решился изменить своему принципу. А вот Шеф… На его совести много чего накопилось. Сомнений нет: убит сторож его рукой. Тот же удар. Точный, единственный. А Кроху и Блоху решил сделать козлами отпущения. Хитер мерзавец! Надумал сбить следствие со своего следа: мол, отдавайте пойманных под суд как убийц и прекращайте дело. Вам же, дескать, меньше забот: не будет нераскрытого убийства… Руслан сцепил кулаки: «Нет, квалификация действий каждого будет строго индивидуальной. А материалы против Шефа — в отдельное делопроизводство». Не заметил, как сказал это вслух. Арамисов лишь кивнул одобрительно.
* * *
У родителей Дамочки появилась квартирантка. Полногрудая бойкая бабенка. Она ловко управлялась с уборкой квартиры, ухаживала за стариками. Сама ходила за продуктами на рынок и в магазины. И еще — работала дворником в этом же доме.
Старики объяснили соседям, что Зина, их квартирантка, вдова. Муж погиб. Детей нет. Ну, а жить ей негде. Вот и взяли. Она работящая. И паркет мастикой натрет, и поесть приготовит, сердечная. Да что ни говори, чуть меньше печаль по сыну. Хоть и чужая, а живет в его комнате. Как о родных беспокоится.
Вскоре дом и двор привыкли к женщине. А та жила спокойно. Никому не мешая. Однажды, когда прошло десять дней со дня прихода ее к старикам, ночью в дверь квартиры тихо постучали. Никто не отозвался. Стук повторился. Потом еще раз — сильнее. К двери подошел отец Дамочки:
— Кто? — спросил он удивленно.
— Открой. Свои. Старик открыл.
— Чужих нет в доме? — спросил голос из прихожей.
— Квартирантка, Зина. Но она своя, — дрогнул голос хозяина.
— А где она?
— Да спит. Ей на работу рано вставать.
— Вот как? Ну, пойдем в комнату. Поговорить надо. Да дверь закрой. Гость и хозяин прошли в комнату стариков. Скрипнул стул. Гость начал не сразу:
— Значит, не грабили? — простонал старик.
— Да нет же, говорю тебе! Нет! Милиция хочет концы спрятать. За наш счет. Так ты того, не очень с ними. Пока мы на свободе своего добьемся. Докажем, кто виноват.
— Вот оно что! — послышался голос хозяина.
— К тебе лягавые приходили? — спросил гость.
— Приходил один.
— Кто?! — подскочил гость.
— Заура велел из морга взять, — осекся старик.
— О чем спрашивал?
— Про сына.
— И что ты сказал?
— Что знал. Говорил, что рыбаком был. На севере работал. Зарабатывал хорошо.
— Дурак! — грохнул гость по столу.
— Что?! — крикнул хозяин.
— Кто тебя просил? Хотя… Ну и что дальше?
— Убирайся вон отсюда! — распахнул старик дверь комнаты.
— Заткнись! — рванули его в комнату злые руки, и голос гостя забубнил — Что о нас сказал, старая курица?
— Пусти, — хрипел хозяин.
— Кого выдал?
— Пусти его, — завизжала старуха, но вдруг гулко ударилась о стену.
— Продал нас? Про Севера трепался? Кто просил? Никто в комнате ничего не успел сообразить, понять.
Вмиг погас свет. И в кромешной тьме не своим голосом взревел Дубина. Завернутые за спину руки были прочно взяты в наручники. Он лежал на полу, не в силах встать или пошевелиться…
Было далеко за полночь, когда милицейская машина с погашенными фарами тихо, совсем неслышно, въехала во двор и, забрав Дубину, так же незаметно исчезла. Старики, родители Дамочки, оторопело смотрели на спешно переодевавшуюся квартирантку. Вот она уходит.
— Зина! Погоди! Куда же ты? — схватил старик за руку.
— Какая Зина? — повернулся Арамисов к хозяину и засмеялся.
— Ох, прости меня. Ну зачем уходишь?
— Теперь спокойно живите, — ответил Сергей и добавил: — Ни один зверь не вернется туда, где хоть раз был поставлен на него капкан.
— Спасибо тебе, — мать Дамочки уткнулась заплаканным лицом в жесткое сукно милицейского мундира.
В кабинете у Машукова было шумно с самого утра. Сергей Арамисов делился опытом домохозяйки. Сознался, что когда приготовил по просьбе стариков хинкали, то едва не лишился квартиры. «Особенно старуха бранилась, — рассказывал парень, — дескать, кто же так их делает? Только продукты переводишь! Руки у тебя не с того места растут, что ли? Так, мол, до стари во вдовах останешься. Никто тебя замуж не возьмет…» От дружного хохота оперативников вздрагивали стекла.
— А если честно, ребята, — заметил он и вмиг посерьезнел, — то мне это перевоплощение нескольких лет жизни стоило. Главное, разуверился было,
что придет кто-нибудь от Шефа…
* * *
Допрос шел медленно, тяжело. Дубина не торопился с ответами. В его громадной голове мысли ворочались трудно. Он собирал их в пучок, но они разбегались и тогда вор сжимал в гири пудовые волосатые кулаки. Старался говорить меньше, отвечать короче.
Следователь внимательно следил за его выражением лица, реакцией на вопросы. А их было много:
— Давно в «малине»?
Дубина крутнул головой. Подумал.
— Не помню, — ответил, прищурясь.
— А сколько самому исполнилось? — спросил Руслан.
— Не считал. Ни к чему. Мне на пенсию не идти, — тот хохотнул нервно.
— До пенсии вам, Кудрин, двенадцать лет. А рабочего стажа и года не наберется.
— Вы мою жизнь лучше родной мамы знаете.
— Приходится. Часто встречаемся.
— Подарил бы эти встречки… — стиснул вор кулаки.
— Кому?
— Вашим кентам.
— У нас таких нет.
— Знаю, одни мусора. Ох, извините, гражданин начальник.
— Вот видите, хоть один толк от наших встреч есть. Извиняться научились.
Дубина, хмыкнув, в пол уставился.
— Все с Шефом работаете?
— Чего?
— Да хватит, кольцо смыкается. А слух, как мне известно, у вас превосходный. Не стоит глухим притворяться, Кудрин.
— Никакого Шефа не знаю.
— Ну, а деньги, которые вы должны были передать отцу Дамочки, где взяли?
— Подсунули мне их, — усмехнулся вор.
— Кто?
— Ваши. Эти — му… Ну, мильтоны.
— Вас обыскивали в присутствии понятых…
— В машине подкинули. Когда везли.
— И прямо за пазуху? — улыбнулся Машуков.
— Не знаю.
— Так почему старику деньги не отдал? Пожадничал? Себе решил оставить?
— Не знаю ничего про деньги. Не было. Подсунули— отрицал вор.
— А деньги эти у вас еще в квартире у стариков из-за пазухи вылетели. Это родители Заура видели.
— Брешут!
— Зачем им врать? Они же не знали, какие это деньги.
— Знали. Иначе не фискалили б. Озлились, что в руки им не попали. Поторопились.
— Ну, а почему не отдали? Другие планы были, свои? — интересовался следователь.
— Какие планы, когда браслеты нацепили?
— Так наручники были позже. А до этого? Зачем самому деньги понадобились?
— А кто от них откажется? Они всякому нужны бывают, — ухмылялся вор.
— Значит, на черный день?
— Теперь что о том…
— Ну, а деньги Шеф все равно бы потребовал с вас, — сказал Машуков.
— Какой Шеф?
— Если бы стариков убил. Кто ж мертвым деньги отдает или оставляет? А раз не хотел отдавать, значит, убить решил. Так? Ну, Шеф деньги и потребовал бы. А попробовал бы присвоить, тот же Шеф мог нож в ход пустить. И разделался б чище, чем вы со стариками хотели. Это уж точно! — уверенно говорил Руслан.
— Это он-то?! Со мной? — рассмеялся вор.
— С кем же еще? Он вам деньги дал для стариков. На дело. Ну, а коль без них обошлось, вернуть полагается. Так по вашим законам? В общак положить. За невозврат что бывает на сходах?
Я пуганый. И сходу не отчитывался бы! Так-то!
Подумать только — пришить самого Дубину! Да со мной пяток «малин» не управятся! — разговорился Кудрин.
— «Малинам», может, и не под силу. А у Шефа на такие случаи финка и пистолет имеются. Скольких он ими убрал?
— Они «малины» сыпали. Я — иное дело.
— Но вы нарушили б устои «малины», ее законы.
— А кто их теперь соблюдает? Все норовят свою мошну набить потуже, — махнул рукой Дубина.
— Ну, а Шефу барыш на дележ все отдают, вы же, наоборот, от него забрать хотели.
— С него и так хватит, — нахмурился вор.
— Искать вас теперь будут. А как узнают, что с деньгами попался, из закона выведут. За жадность, — говорил следователь.
— Плохо знаете, гражданин начальник. За это не выводят из закона. За откол, за измену «малине» и кентам. А меня знают хорошо. Деньги люблю? А кто ими в нашем деле брезгует? На то мы и воры. Жизнь любим. А она без денег вкусу не имеет, — философствовал Дубина. И добавил, подумав: — Свое взял. На эти деньги я все права имел. За риск и работу. А «малине» не до жиру. Ей результат подай.
— Какой?
— Молчок. Чтоб тихо. А деньги или кулак — это уж на мое усмотрение. Так-то. А всякая работа оплачиваться должна. Так по вашим законам? — прищурился Кудрин.
— Да. За такую работу — годы строгого режима. Или особого, как суд решит, — пояснил Машуков, улыбаясь. Вор сразу умолк. Помрачнел.
— Можно мне вопрос задать? — спросил Сергей у Машукова. Тот согласно кивнул.
— Где сейчас Шеф находится?
— Он мне не отчитывается, тетка Зина! Тебе при таких способностях его отыскать проще. Шеф до баб охочий. Особо до тех, у кого вместо сисек наганы растут, — хохотнул вор. И добавил зло: — Твое счастье, что на меня нарвался, милиция в юбке! Я до краль уже давно не хожу. А Шеф, услышь от старика, прежде дела к тебе наведался б. Проверить. Все ли у тебя всамделишное. А проверяет он под финачом. Не то, что я, лопух. Мне не надо, потому не зашел. А зря! Стоило б тебя ощупать, — наглел Дубина.
— Негодяй! — покрылось пятнами лицо лейтенанта.
— Успокойся, — повернулся к нему Руслан. И, глянув на вора, сказал: — Мы тоже не вас там ждали, а…
— Шефа?! — догадался вор.
— Именно его, — подтвердил следователь.
— Ну и зря ждали.
— Почему же? — деланно удивился Машуков.
— Он на такие мелкие дела не ходит, — буркнул Кудрин.
— Верно, такое он шестеркам поручает, — не сдержался Сергей.
— Ну и дамочка у вас, гражданин начальник. Никакого понятия о нас не имеет. Да кто ж из шестерок в законе ходит? Эх-х, темнота! Вот у нас был Дамочка…
— А за что ему эту кличку «малина» дала? — Руслан был само внимание.
— Тоже переоделся. Бабой. Не хуже этого. Ну, и взял на примету. Почтамт. Под Новый год. Дождался своего часа. Подвалил к старику. Прикинулся бабой. Тот инкассаторов ждал. Ну, а тут… Развесил уши. Дамочка хлоп его по башке! И ходу. Денег приволок кучу. За то и кличку получил. Удачно провернул дело. Везучий был. А этот, ваш, с чего в бабу обрядился? Ни червонца за позор, за срам свой мужичий не имел. Эх, Зина! В любой «малине» за такое бесстыдство с пустым карманом тебя бы в пацаны вывели, — качал Дубина лохматой головой. И продолжил: — Нет нашего Дамочки, потому и рассказал я о том, что с ним было. Подучиться иным у него стоило, — стрельнул он взглядом в лейтенанта.
— У каждого своя цель. Кому деньги, кому — их добытчики, — отпарировал тот.
Дубина умолк. Да и что на это ответишь? Вор тяжело вздохнул.
— Так где ж теперь твой Шеф? — повторил вопрос лейтенант.
— Скоро узнаете. Сами. Только его вам никогда не взять. Он — не я, — куражился Дубина.
— Ничего, у всякой веревочки есть конец, — заметил Сергей.
— Э, руки у вас устанут эту веревку тянуть.
— С чего бы? Нас много. А Шеф теперь лишь с Власом остался. Тот — старик. На что способен? Придется скоро главарю в одиночку самого себя кормить. А одному легко ли? На стреме и то некого оставить. Так что один у него путь — в домушники. Иль в карманщики. А на этом долго не поработает, — говорил Руслан. Очень хотелось, чтобы вор проговорился, сколько у «Шефа» осталось сообщников.
— Шефу — в домушники? Ну и насмешили! Хоть и много вы наших замели, да ведь и вернуться кое-кто должен. После срока куда пойдет? К Шефу. Другого пути нет. Так что «малина» будет всегда. А то как же? Иначе куда ж мне потом… — вор осекся, выдав затаенное.
В это время в кабинет зашел прокурор. Он подсел к столу. Заглянул в протокол допроса.
«Сколько человек у Шефа? Кого ждет он к себе? Уж не Дядю ли?», — вспомнил Руслан разговор с родителями Дамочки. «Кто этот Дядя?»
— Не знаю. Ничего не знаю, — замкнулся Кудрин.
— Где живет Шеф?
— Где встречаетесь?
— Где «общак» прячете? Сколько награбили?
— Где Влас?
— Кто был с Дамочкой, когда сельмаг ограбить хотели?
— Кто участвовал в налете на универмаг?
— Кто убил сторожа? Кто стоял на стреме?
— Знал ли ты о сейфе? Кто его взламывал? Шефу в этом кто-нибудь помогал?
— Какие дела еще Шеф замышляет?..
Начался активный перекрестный допрос: ни Руслан, ни прокурор не скупились на вопросы. А Кудрин отвечал однозначно: «Не знаю», «Не помню», «Докажите сначала» и, наконец, «В гробу я все это видал…».
— Ладно, подпишите свои показания, — предложил Машуков, когда прокурор, многозначительно посмотрев на часы, вышел.
Дубина взял протокол. Стал читать внимательно. Потом вернул Машукову.
— Брехня тут все, гражданин начальник. Ничего такого я не говорил. Зачем мне на самого себя клепать? Не работал я с Шефом. Я не кент ему. Я сам по себе.
— Значит, отказываетесь от своих показаний, данных до прихода прокурора?
— А я их и не давал, — ухмылялся вор.
— Ну и тип! — удивился Сергей.
— Шефа вы, как бандита, рецидивиста ловите. И меня к нему пристегнуть норовите! Но не выйдет! Я его не знаю. Слышал о нем. И все. А говорят мало ли что! Я ни за кого не ответчик! — умолк Кудрин.
Его увели.
— Снова срыв. И этот, видишь, кое-что сказал, а подписать отказался. Как выйти на этого Шефа, ума не приложу.
Сергей молчал, наморщив лоб. О своем думал и плохо слушал Машукова.
— Сергей, — окликнул Руслан. Но лейтенант уголовного розыска не слышал. Он смотрел перед собой и ничего не видел.
— Сергей, где ты? — повысил голос следователь. Лейтенант вздрогнул. Извинился и заговорил спокойно:
— А мне кажется, Руслан, что мы один след упустили. Но на него опять нужно выйти. Не все так мрачно. Не все потеряно.