8

Мардер был пьян. Вообще-то он напивался редко – само чувство опьянения не слишком ему нравилось, а похмелье и неизбежная бессонница причиняли страдания, – но в этот раз рассудил, что сегодня случай особый: впервые с 1969 года он убил человека. Он оставался совершенно спокоен, когда стрелял в того похитителя, когда выпускал пули из «стейра» (о, этот ужасный миг, когда в перекрестие прицела попадают жизненно важные части чьего-то тела и стрелок понимает, что бить будет на поражение, и представляет – по крайней мере, Мардер представлял – последние мысли человеческой мишени, которая и не подозревает, что ее жизнь вот-вот оборвется) и видел, как люди валятся, напоминая марионеток, у которых подрезали ниточки. И все же, покинув террасу, он начал трястись, как пара живых кастаньет. Швырнув винтовку на кровать, Мардер рухнул на колени перед унитазом и изверг из себя обед; ему не хватало дыхания. И тогда в памяти встал тот день, отчетливый и яркий, когда он в последний раз участвовал в бою, – как будто после того дня вся его жизнь была сном.

В офицерском бараке Лунной Речки разгорелся спор насчет всего этого маскарада с липовыми русскими и носильщиками. Да, этот номер сошел им с рук в нескольких районах, но вьетконговцы не дураки и общаются между собой. Они задумаются: «Что за белые ходят с этими болванами-хмонгами? Кто у них держит связь с нашим командованием?» Когда же связного не отыщется, им сразу станет ясно, что это все надувательство, и следующая вылазка закончится бойней. Меж тем подполковник Хани названивал каждый день: «Эй, там, когда будет готова моя система? Да что с тобой, Мардер, – ты не понимаешь разве, что от этого зависит исход войны?» Теми же вопросами забрасывало лейтенанта Усатого его собственное начальство. Так что давили на них сильно, и в итоге Скелли стал говорить, что пора кончать со всем этим, что на последнюю вылазку надо отправляться ближе к ночи, а потом утром с обычными предосторожностями одним махом разместить все полсотни – или около того – оставшихся «мопсов». Его поддержали.

Скелли вызвался возглавить миссию, ну а Мардер уже не смог бы отвертеться – да, в общем, и не хотел. Все подразделение было взбудоражено перспективой завершить наконец-то задание и посмотреть, как функционирует новая система. К удивлению Мардера, Пеструшка Хейден тоже записался добровольцем. Он пояснил, что если работать будут два техника сразу, то и закончат они гораздо быстрее. Ненадолго повисла тишина, затем Свинокоп проронил: «Ну и ладно, хрен с ним». Тогда лейтенант сказал: «Черт, да все полетим. Вызовем еще одну птичку».

И «птички» прибыли – три «Веселых зеленых великана». Миссия чуть не провалилась из-за низкой облачности, но на следующее утро погода наладилась, и они выдвинулись к полузаброшенной зоне высадки на восточном склоне какой-то горы близ А-Йена; с другой ее стороны сходились два главных ответвления Тропы, поэтому установить здесь датчики было особенно важно. Долетели без происшествий, забрались на гору и устроились на ночлег над обрывом, выкопав прямо в земле спальные ниши для своих усталых тел.

Когда утром они начали спускаться, гору окутал промозглый туман. Шли тремя группами: каждая состояла из восьми солдат-монтаньяров, сержанта-спецназовца в роли командира, одного-единственного авиатехника и одного же представителя ЛЛДБ – на случай, если понадобится кого-нибудь допросить или сбить противника с толку. Мардер входил в группу Скелли и при движении не выпускал из виду Банга, радиста, наблюдая, как покачивается большая корзина, в которой лежал их передатчик PRC-25 со сложенными и хорошо замаскированными антеннами. Когда отправлялись в путь, видимость была менее пяти метров, так что отряд держался кучкой, чтобы не разделиться ненароком; Скелли бегал взад-вперед вдоль цепочки и резким сценическим шепотом напоминал всем, что надо соблюдать дистанцию. Время от времени передовая группа, в которую входили Хейден и Пого, останавливалась, и все замирали в ожидании, прислушиваясь к стуку капель, стекавших с листьев, и журчанию полноводного потока, что бежал вдоль ущелья. Передвигаться по речным долинам было небезопасно – слишком хорошее место для засады; надежнее продираться через колючки и бамбук. Но в этот раз решили рискнуть: требовалось действовать быстро и бесшумно.

Понемногу туман стал рассеиваться, и теперь Мардер видел цепочку товарищей, по четыре-пять с каждой стороны. Еще он понял, что окружавший их лес бомбили. Деревья были повалены взрывами, мелкая растительность погибла – а значит, они вплотную подошли к Тропе. Сержанты расставили часовых, и авиатехники приступили к работе: открывали мячики-«мопсы», активировали их, посылали сигнал и проверяли, поступает ли он в систему, клали мячики в неглубокие лунки и закапывали, протягивали антенны к ближайшим прямостоящим растениям и старались как можно искусней придать им вид лиан или корней.

Это все были не воспоминания. На самом деле он не помнил ни совета в офицерском бараке, ни слов Хейдена, ни перелета, ни ночевки над обрывом, ни установки датчиков по краям Тропы. Всю эту картину он воссоздал на основе собственных догадок и того, о чем много лет твердил Скелли – как правило, в пьяном виде; иначе говоря, Мардер изобрел правдоподобный вымысел, в котором нашлось место для него самого и всех остальных, настоящую военную байку.

А помнил он вот что.

Взрыв. С какой стороны, непонятно. Через долю секунды – глухой хлопок взрывной волны.

Мглу прорезает зеленый трассирующий снаряд, над головой жужжат пули. Крики, бегущие люди, гвалт и, словно бы в отдалении, дробный треск выстрелов.

Скелли хватает его за рюкзак, орет в ухо, чтобы не стоял на месте, чтоб отстреливался. В руку Мардера ложится обрезанный гранатомет.

Резкий запах пороха. Какой-то обезумевший от боли человек то взывает к Богу, то грязно ругается…

Чувство, что все вокруг замедлилось, что тело оправилось от парализующего страха и выполняет простые действия: наводит гранатомет, нажимает на спуск, открывает дымящийся казенник, вставляет еще один снаряд-сардельку – и все заново.

Он укрывается за исполинским поваленным стволом, палит из дробовика по бегущим мимо людям в зеленой форме и пробковых шлемах, видит, как те падают, и понимает, что это он их убил; видит, как вьетконговец вскидывает винтовку и стреляет прямо в него, но откуда-то приходит абсолютное, иррациональное знание, что он, Мардер, неуязвим, что ни одной пуле не под силу поразить его, так что все они проносятся над ним, а он загоняет наконец в «M79» новую гранату, разряжает в солдата прямой наводкой, превращая его туловище в месиво. Винтовка солдата взлетает в воздух.

И еще это чувство. Всем известно про адреналин, но Мардер знал, что тут нечто гораздо большее; это мистический коктейль, который рождается в таких и только таких обстоятельствах, когда ты убиваешь других и рискуешь погибнуть сам, наследие плейстоцена, отвратительное и восхитительное одновременно. Даже самые агрессивные виды спорта – не более чем бледное подобие. Потому-то войны никогда не искоренить.

– Эй, дружище!

Мардера кто-то легонько тряс за руку. Рядом возникло лицо Скелли, только отчего-то не покрытое уже испариной и красной пылью. На нем не было того уникального выражения, что появлялось в бою, – сплава ужаса, гнева и собранности.

– Ты снова с нами?

Мардер яростно замотал головой. Его била дрожь.

– Господи! Я был совсем в другом месте.

– Да, ты что-то бормотал и размахивал ручонками. Девчонок перепугал.

Мардер огляделся по сторонам. На него во все глаза смотрели Ампаро, Лурдес и Пепа – без движения застыв на террасе, они напоминали немых статистов, живописно расставленных в каком-нибудь фильме Антониони. Смутно подумалось о дочери – а она-то где?

– Пистолет тоже надо бы убрать, шеф.

Мардер посмотрел на отцовский сорок пятый, зажатый в руке, и поспешно отбросил его на столик.

– Как ты себя чувствуешь, шеф? – поинтересовался Скелли. – Хорошо ли пошла «Маргарита»?

– Я снова оказался на войне, – сказал Мардер. – Я ведь сегодня стрелял в людей. И поэтому перенесся в тот день, когда на нас напали в лесу. Когда убили Хейдена и Ласкалью. Но Пого мы вытащили, это я помню – действительно помню, только вспышками. В смысле, я в курсе, что тогда произошло, но сейчас я… было такое ощущение, что я снова там.

– А что произошло?

Вопрос исходил от Пепы. Она полюбопытствовала, можно ли ей посидеть здесь; получив разрешение, присела и наполнила стакан из порядком опустевшего кувшина с «Маргаритой».

– У Мардера был флешбэк, – пояснил Скелли. – Мы вместе воевали во Вьетнаме.

– Вот как, – откликнулась журналистка. – На удивление идиотская война, даже по американским меркам.

– Ну да, только для нас-то там ничего идиотского не было. Мы защищали коренных жителей от жестокого режима, который задался целью их полностью истребить. Хотя тонко чувствующим либеральным личностям, которые хотели прекращения войны, это было как-то до лампочки. Что же до событий, о которых упомянул Мардер, то произошло – раз уж вы спросили – следующее: небольшой отряд «зеленых беретов» и монтаньяров наткнулся на усиленную роту ВНА, то есть представителей армии Северного Вьетнама, и те по какому-то совпадению искали в районе группы как раз с таким заданием, как у нас. Один из наших подорвался на мине-растяжке, и нам пришлось отступать в горы и отстреливаться.

– Стоял туман, – сказал Мардер, – так что запросить поддержки с воздуха мы не могли, так как были вне зоны действия артиллерии. Я думал, нам конец.

– Рассказы о войнах наводят на меня скуку, – заметила Пепа, – особенно о проигранных войнах.

Скелли ее проигнорировал.

– Ну да, нам и вправду пришел конец. Наших много полегло. А потом поднялся ветер, разогнал туман, и тогда налетел «Спектр», который патрулировал эту зону, и разнес все к чертям. Всю растительность смело, и… – Он вдруг замолк и уставился куда-то вдаль, как будто вспомнил о запланированной встрече. – …И вынужден согласиться с сеньорой. Рассказы о войне – это и в самом деле скучно. Я планировал поводить Стату по острову и показать кое-какие наши наработки, раз уж у нас тут настоящий живой инженер. Ты с нами?

– Пошел бы, если б ноги держали, – сказал Мардер.

– Тогда я загляну попозже. – Скелли кивнул репортерше. – Всего доброго, сеньора. В следующий раз попытаюсь вспомнить что-нибудь поувлекательней.

– Какой странный человечек, – проронила Эспиноса, приложившись к стакану. – А «Маргарита» на удивление хороша. Так чем занимается ваш друг?

– У него охранный бизнес.

– Это может означать что угодно. Как импорт-экспорт.

– Верно. Но по части своего бизнеса Скелли сама скрытность. Он регулярно бывает в Азии.

– А вы… по вашим словам, вы бывший редактор, а сюда приехали отдохнуть и понежиться на солнышке, только, правда, на всякий случай захватили с собой целый арсенал. Безусловно, вы не обязаны выкладывать мне, зачем вы здесь на самом деле, но я была бы признательна, если бы со мной не обращались как с дурой.

– Сеньора Эспиноса, у меня и в мыслях…

– Вообще-то, если хотите еще какое-то время протянуть на этом миленьком курорте, то вам не обойтись без информации о действующих тут силах. Мне кажется, мы могли бы заключить сделку.

– Замечательно, только ваши сведения наверняка ценнее и обильнее моих. Сделка не особо честная.

– Посмотрим. И называйте меня Пепа, как все остальные. Сеньора Эспиноса – это моя мать.

– Понимаю. Ну и как же поживает ваша мама, Пепа?

– Отлично. Работает в министерстве культуры, а старую одежду отдает служанке. Образец социально ответственной дамы-буржуа.

– А ваш отец? Тоже из образцовых?

– Да. Это же Сесар Теодор Эспиноса.

– Тот самый архитектор?

– Тот самый. Он много путешествует и всегда щедр к своей жене и всем любовницам. О лучшем отце и мечтать нельзя.

– Чувствую сарказм.

– Правильно чувствуете. Меня воспитывали в изоляции от реальной жизни моей страны. Когда я выросла, то решила все изменить и жить в настоящей Мексике, а не в глобализированной верхней прослойке, и если получится, стать журналистом и ткнуть людей моего класса носом в проблемы их несчастной нации.

– Ну и как вас принимают?

– С равнодушием. Когда я начала играть в сериале, разразился скандал; когда стала журналисткой, специализирующейся на наркотической теме, громыхнуло еще сильней – хотя куда уж, казалось бы. Мамины друзья при ней обо мне не говорят, как будто я шлюха из квартала красных фонарей. Отец находит мои игры с журналистикой забавными и постоянно интересуется, когда я наконец заброшу эту чепуху и выйду замуж.

Она допила «Маргариту» и взяла кувшин, как будто хотела налить еще, потом решительно поставила обратно на жестяной столик. Ее стакан так и остался пуст.

– Пожалуй, теперь вы знаете обо мне достаточно. Ах, вот еще что: я презираю Америку. Презираю вашу политику в плане иммиграции и наркотиков, ваше невероятное лицемерие, ну а большинство американцев, по-моему, ведут себя в точности так, как и ожидаешь от граждан такой омерзительной и хищнической страны. А теперь расскажите мне, зачем приехали в Плайя-Диаманте. Только без цитат из «Касабланки», будьте так добры.

– Какая жалость. А я как раз хотел открыть бар и назвать его «У Рика». Хотя можете так меня и называть, раз уж мы с вами теперь на дружеской ноге. Почему я здесь? Если вкратце, то отсюда родом была моя покойная жена. Я привез ее прах, чтобы похоронить в фамильном склепе в Ла-Уакане. Кроме того, мне хотелось отдохнуть. И, в отличие от вас, я люблю ближнего своего. Я люблю Мексику со всем, что в ней есть хорошего и плохого. Люблю так, как только изгнанник может любить свою страну, хотя это и не моя страна. Я выкрал отсюда свою жену и потом всю жизнь жалел, потому что это был эгоистичный поступок. Потому-то, решив уйти на покой, я приехал сюда.

– Только захватили с собой снаряжения на маленькую армию, а также убийцу-подручного, занятого в «охранном» бизнесе. И пушку в придачу. Мне кажется, вам стоит придумать что-нибудь поизобретательней.

Мардер рассмеялся.

– Ну что тут скажешь? Скелли увязался за мной без всякого приглашения. Вот его и спрашивайте, что он здесь забыл и зачем приволок свою пушку.

– Может, и спрошу. Почему вы купили именно этот дом?

– Он был выставлен на продажу, причем за разумную цену. Даже за смешную.

Девушка пристально посмотрела на него.

– Любопытно. О причинах своего приезда вы лжете, но насчет дома честны. Позвольте спросить вот что: с тех пор как вы приехали сюда, вам кто-нибудь угрожал? Конечно, если не считать сегодняшних событий – полагаю, это уже из-за меня.

– Да. Сегодня днем приходили люди и велели нам проваливать отсюда.

– Вам известны их имена?

– Да. Гаско и Крусельяс. Они сказали, что работают на Сервандо Гомеса.

– В таком случае у вас проблемы не только с Ла Фамилиа, но и с Лос Темплос. Не хотела бы я быть вашим страховщиком.

– А Лос Темплос – это…

– Дочка Ла Фамилиа. Уж кто они-то такие, вы знаете, правда?

– Наркокартель.

– Больше чем наркокартель. Наркокартель с религиозными притязаниями. Только этого Мексике и не хватало – еще одного кровожадного культа, оправдывающего свои преступления велениями Господа.

– Они и вправду верующие?

– В Мексике верующих нет. Ну да, попадаются набожные старушки, но за вычетом их церковь всегда была жульнической конторой, чья цель – отвлекать людей, чтобы правители могли невозбранно их грабить. Тут то же самое.

– Я верующий, – кротко сказал Мардер.

Кажется, она его слова не восприняла.

– В случае с Ла Фамилиа один из первых jefe наткнулся на книжку какого-то американского евангелиста с бредом насчет того, как стать героем-христианином, и теперь они все ее читают и цитируют при совершении убийств. А убийства, соответственно, объявляются Правосудием Господним.

– Это те ребята, что с большими распятиями и браслетами-четками?

– Да. Тонкие различия между христианскими сектами от них ускользают. Так или иначе, возникает вопрос: откуда столько жестокости в заурядном курортном городишке?

– Надеюсь, вопрос риторический.

Фыркнув, Пепа закатила глаза.

– Примерно полгода назад полиция устранила Насарио Морено, jefe Ла Фамилиа, и его подручные рассорились. По всему штату развесили плакаты, провозглашающие, что Ла Фамилиа больше не существует и что ее альтруистические функции перешли к группе, принявшей имя «тамплиеров» – Los Templos – в честь средневекового рыцарского ордена. Некоторые из бандитских заправил перекинулись в новую организацию, другие остались верны прежней, то есть Ла Фамилиа. Естественно, основная грызня идет в Морелии и на севере, но и тут есть лакомый кусочек – порт в Карденасе. Через него ввозят вещества, из которых изготавливают амфетамин, а заодно и наркотики из Южной Америки. Jefe Карденаса, Мельчор Куэльо, хранит верность остаткам Ла Фамилиа. Jefe Плайя-Диаманте перекинулся к тамплиерам.

– Этот Сервандо Гомес?

– Да. Многочисленные друзья зовут его «Эль Гордо». Все убийства последнего времени вызваны конкуренцией между Куэльо и Гомесом. Куэльо из этой парочки более жестокий. Его называют «Эль Хабали», то есть «Кабан». Его фирменный знак – оставить от человека одно туловище и выбросить. На спине жертвы зеленым маркером записывают ее преступления.

– Приму к сведению, – сказал Мардер. – А есть ли знак у Эль Гордо?

– Тамплиеры оставляют голову и симметрично располагают конечности относительно нее: ноги по бокам, а руки складываются в форме креста ниже. В глаза вставляют зубочистки, чтобы не закрывались, а в рот вкладывают свиток с объяснением мотивов казни. Еще один пример затейливого мексиканского народного творчества.

– А как же туловище?

– А его в море – так говорят, по крайней мере. В любом случае вся эта театральная рисовка и жестокость – не самое интересное. Самое интересное – это социология и экономика. Социология по той причине, что каждый мексиканский бандит мечтает завоевать уважение. Так было всегда. Всякий мужчина в Мексике в глубине души жаждет быть chingón, а прочие пусть будут chingada. Но чтобы это стало очевидно всему миру, у него должна быть молодая жена-блондинка, дом в Чапультепеке, несколько яхт, он должен отдыхать за границей. Но пока они narcoviolentes, добиться всего этого, а тем более удержать, не так-то просто. Поэтому каждый ищет способ как-то избавиться от бандитского клейма или хотя бы избавить своих сыновей. Эти люди сильно потакают своим сыновьям. Если у тебя сын красавец и плейбой, это почти так же хорошо, как жена-блондинка.

– А у Гомеса и Куэльо есть такие сыновья?

– У Гомеса двое. Учатся в элитной частной школе в Сан-Диего, катаются на дорогущих спортивных тачках и встречаются с девчонками-чирлидерами. А Габриэль, сын Куэльо, живет здесь. Плейбоем ему быть неинтересно. Ему интереснее быть бандитом, и старик, надо думать, страшно им разочарован. Его прозвали «Эль Кочинильо», то есть «Поросенок». Зато у Эль Хабали несколько дочек, и все получают воспитание в Европе. Придется ему обойтись добропорядочными внуками. А может, и нет; может, он рассчитывает преобразиться в нынешней своей ипостаси – этакий бандит-бодхисатва.

Мардер широко улыбнулся, и суровое лицо Пепы, кажется, несколько смягчилось. Хорошо бы и ей улыбнуться.

– Отлично. Вам бы статьи писать. Ну и как у него дела с преображением?

– Начал вкладывать капитал. Числится так называемым партнером в целой куче легальных компаний. У него есть доли в гостиничном бизнесе, сельском хозяйстве, морском и наземном транспорте. В городе ему принадлежит служба такси, несколько баров и ресторанов. Он интересуется политическими кампаниями и запугивает либо убивает журналистов, которые выступают против его кандидатов. А деньги от наркоты все валят и валят, потому что на El Norte спрос на наркоту колоссальный – единственное, что превосходит по размаху лицемерие вашего правительства. Соответственно, положение с наличностью у него в организации все опасней. Даже в Мексике сложно тратить по десять-двадцать миллионов в месяц, не заявляя об источнике доходов. Так что им требуется как-то отмывать эти деньги, не задействуя при этом банковских счетов, которые легко отследить. А где лучше всего отмываются деньги, Рик?

– Ну, американская мафия начинала с самогона, а потом перешла на казино. Вегас и все такое прочее.

– В точку, казино! Вы в курсе, что в Плайя-Диаманте находится заповедник морских черепах?

– Нет, не в курсе. Но рад это слышать.

– Да, каждый год, летом и в начале осени, на пляж выбираются оливковые черепахи и откладывают яйца, поэтому строительство на прибрежной полосе запрещено. Конечно, мексиканские чиновники славятся своей продажностью, но экологи держат ухо востро, и если вдруг строительство разрешат, то разразится международный скандал. Есть, впрочем, одно исключение – участок, на который строительный запрет не распространялся с самого начала, еще когда планировали заповедник. Это прибрежный остров, где черепахи по какой-то причине не гнездятся.

И она наконец наградила Мардера улыбкой – доброй и обворожительной, хотя и добивалась устрашающего эффекта.

– То есть этот остров? Исла-де-лос-Пахарос?

– Именно. Так что когда заявляется пара американцев во всеоружии и сразу же начинает оборонять его и от тамплиеров, и людей Куэльо…

– Не оборонял я ничего от Куэльо. Я вас защищал. Мне и в голову не приходило, что бандиты задумали устроить на моей территории казино.

Пепа хотела что-то сказать, но осеклась и спросила вместо этого:

– Теперь вы знаете. Что дальше?

– Теперь я закончу пьянку. Потом у меня будет похмелье. Потом я обмозгую, как поступить.

– А как же я? Как мне вернуться к своим коллегам?

– Это вам решать, Пепа. Комнат у нас предостаточно, так что можете оставаться сколь угодно долго. Но можете и уехать. О, Ампаро!

Он поднял кувшин, приветствуя домработницу.

– Милая, не могли бы вы повторить?

– Разумеется, сеньор, – ответила та, забрав у него сосуд.

– Вы не знаете, где моя дочь?

– В colonia с сеньором Скелли, – сказала Ампаро. – Думаю, они переносят колодец, как вы велели. – Она примолкла, поглядывая на Пепу Эспиносу, затем спросила: – Когда вы желаете отужинать, сеньор? Сколько будет человек и что вам хотелось бы отведать?

– Жареной свинины, – проговорил Мардер. – А есть будут все.

– Все?

– Да. Зовите всех, кто живет на острове. Свиней тут много – запах я даже отсюда чувствую. Еще скатайте на пикапе в город и купите пива. И мескаля. И приготовьте mole verde. Только в котле размером вон с то кашпо. Вот прямо в нем можете и варить, если не отыщется подходящего котла. Выройте ямы, наносите мескитовых дров, купите побольше мешков кукурузной муки и раздайте всем, кто умеет делать тортильи. И пусть будет музыка!

Мардер не знал, во сколько все это может обойтись, но ему было плевать. Выражение на лице Пепы Эспиносы стоило каждого песо.

Стата как завороженная стояла перед горном, а кузнец, Бартоломео Ортис, добавлял последние штрихи к массивному буру, который сам же сработал из старого коленвала и разобранных автомобильных рессор. Поразительно: в течение одной недели ей довелось увидеть, с чего начиналось и чем закончится производство металлических изделий в жизни человечества. Она с отвисшей челюстью глазела на раскаленную докрасна сталь на наковальне. Насколько Стата могла судить, это был самый настоящий артефакт – полностью работоспособный бур, рожденный из металлолома и голого мастерства.

Бур работал от видавшего виды мотоциклетного двигателя и был крайне небезопасен в использовании, но задачу свою выполнял идеально. За систему охлаждения отвечал мальчишка с ведром воды и ковшиком. Стата лично назначила буровику помощника, сделала кое-какие мелкие усовершенствования и теперь, когда новая деталь встала на место и Арсенио, исполнявший роль бурильщика, запустил механизм, навалилась всем весом на А-образную раму, чтобы та не уехала. Машина ревела, разбрасывала грязь – и бурила. Стата была счастлива, как хрюшка в луже, и ничуть не чище. Через двадцать минут хлынула вода; раздались возгласы одобрения, Стата стиснула Арсенио в объятьях, а затем помогла ему насадить кран.

Она прошла на окраину деревни, где местные под руководством Скелли копали при помощи «Комацу» дренажную яму для будущей очистной системы.

– Вода пошла?

– Пошла, – подтвердила она. – Как дела?

– Шикарно. Обалдеть просто: начинаешь этим парням платить по-человечески, и они превращаются в немцев. И никакой тебе mañana, что ты! Завтра проложат трубы – спасибо твоему щедрому папаше. А теперь можешь сказать мне, с какой стати ему вздумалось устроить собственный корпус мира в… слушай, а я ведь даже не знаю, как называется это место.

– Колониа-Фелис, в честь дома. О делах отца мне ничего не известно. Он всегда был немножко скрытным. Не таким, как ты, но…

– Да какой я же скрытный. Спрашивай что пожелаешь. Я весь как на ладони.

Она рассмеялась.

– Ну да, конечно. Что касается дома и прочего, то это, как мне кажется, кризис среднего возраста – слегка запоздалый, но все-таки. После смерти мамы психика у него малость пошатнулась. Говоришь с ним, а он где-то там, не с тобой. Но это ведь ее родной город. Может, он хотел вернуться в золотые годы.

– Допустим, – сказал Скелли. – Но почему именно этот дом, конкретно это место?

– К чему ты клонишь?

– Посуди сама. Ведь это же крепость. Подъезд только по насыпи, из дома просматриваются все подходы с востока, а со стороны пляжа – скалы. Источник воды, дизельный генератор. Осталось запастись продовольствием, и если обучить местные кадры, то можно держать оборону против небольшой армии. Случайностью тут и не пахнет.

– Так вот зачем ты привез свою пушку? Готовился к войне?

Скелли внезапно заинтересовался бульдозером и прокричал что-то водителю.

– Чистое совпадение, – проронил он наконец, и Стата опять рассмеялась.

Тем временем в colonia закипела жизнь: забегали детишки, мужчина выгнал из загона свиней, парочка женщин потащила к особняку большой железный котел.

– Эй, Ариэль, что происходит? – окликнула Стата бегущего мальчишку.

Тот остановился и крикнул:

– Patrón затеял фиесту, праздник. Будем резать свиней!

И побежал дальше.

– Праздник, значит, – проговорил Скелли. – Хорошее начало для войны. Твой отец может быть классным парнем, когда захочет.

Он подошел к бульдозеру и забрался в кабину.

– Чем ты сейчас займешься? – спросила девушка.

– Спущусь на насыпь и столкну сгоревшие машины.

– Я с тобой.

Она устала и перепачкалась, но пока что ей не хотелось, чтобы все заканчивалось, – эта увлекательная жизнь, которой, оказывается, ей так не хватало и которая так отличалась от ее привычной жизни в МТИ и Кембридже.

– Тут только одно место.

– А я к тебе на коленки.

Скелли ухмыльнулся и жестом пригласил ее.

Когда Стата устроилась, он перевел рычаг управления на передний ход и прокомментировал:

– Просто-таки влажный сон патриота: едешь, а у тебя в районе паха ерзает статуя Свободы.

– Заткнись, Скелли, – откликнулась она без всякой злости, наблюдая за его движениями. Бульдозер прошел через colonia, затем по широкой гравийной дороге и выполз на насыпь. – Вот так же ты меня учил ездить на механике. Мне сколько было – восемь?

– Ага, и когда мы вернулись, твоя мать запустила мне горшком в голову.

– Да, а Питер так завидовал, что неделю потом со мной не разговаривал. Но на самом деле ты ей нравился. В смысле, маме.

– В известной мере, – согласился он после некоторых раздумий. – Так же вот может нравиться животное жены или мужа, когда вступаешь в брак. Ну а вообще-то, они были помешаны друг на друге.

– Да уж, – сказала Стата, немного удивленная, что Скелли это уловил. Он казался воплощением черствости и грубой силы, но редко упускал что-то из виду. И сейчас изрек истину, под знаком которой прошла вся жизнь Статы. Они и в самом деле были помешаны друг на друге, и их дети с юных лет, хотя и не испытывали недостатка в ласке и заботе, понимали, что в Великой истории любви им отведены вторые роли. И на самом деле, это было хорошо. В них рано расцвел буйный дух независимости, толкавший их за пределы семьи в поисках тех особых оттенков любви, что родители приберегали друг для друга: например, невинных заигрываний, которыми отец балует подрастающую дочку, приучая ее к мысли, что она привлекательна, желанна; всех этих мимолетных реплик и ласковых взоров, что ложатся затем в фундамент сокровенной женской уверенности в себе. Мардер старался, она это видела, но ему не хватало сил: Чоле была для него как постоянная работа. Так что бо́льшую часть всего этого Стата получила от мужчины, у которого сейчас сидела на коленях.

– А теперь слезай, детка, – велел он, остановившись перед первым сгоревшим автомобилем. Стата повиновалась и стала наблюдать, как ловко он сталкивает останки джипов в море. Ее не удивляло, что Скелли умеет управлять бульдозером. У него имелся впечатляющий запас практических знаний, многие из которых (в том числе навык езды на механике) он передал за эти годы и ей: показал, как бесшумно передвигаться в лесу, как прятаться, как подстрелить, освежевать и разделать оленя; как приготовить рыбу, кролика; как ездить на мотоцикле, как прыгать с парашютом, и объяснил, что мужчины – по крайней мере, мужчины его типа – ищут в женщинах. И вряд ли это было случайностью, что интересные ей мужчины больше напоминали Скелли, чем Мардера. Мардер научил ее ходить под парусом на лодке, стрелять из пистолета и использовать ресурсы воображения. И он рассказывал ей истории, чего Скелли не делал. Она спрашивала много раз, но так и не услышала его версии событий, через которые они с отцом прошли во Вьетнаме.

Когда с машинами было покончено, она упросила Скелли уступить ей место и сама повела бульдозер на остров.

Мардеру оставалось принять как данность, что фиеста прошла по плану, поскольку он ничего о ней не помнил – или помнил не больше, чем о той перестрелке на Тропе Хо Ши Мина. Сквозь алкогольный туман проступали лишь отдельные воспоминания.

Двое мужчин несут фанерный лист, на котором дымятся два разделанных поросенка; оголившийся до пояса Скелли подкармливает мескитовыми дровами костры в ямах, на черном от копоти лице – дьявольская ухмылка; Ампаро раздает указания с властной невозмутимостью, как будто закатывать пирушки на сотню человек безо всякой подготовки ей не впервой; играют мариачи – костюмы и сомбреро, гитары и трубы, и под их музыку он танцует с дочерью, а потом с Пепой Эспиносой, и та говорит, что он мыслит шаблонами, и желает знать, какого черта он творит, и в целом его порицает, но все-таки танцует с ним, кружась под цветными фонариками; фонарики имеют форму перцев – все та же Ампаро умудрилась где-то их раздобыть. Поцеловал ли он Пепу Эспиносу или это ему приснилось?

Он припомнил, что произнес речь. Бартоломео Ортис, кузнец, – человек, который, как выяснилось, был предводителем colonia, – попросил музыкантов сыграть фанфары и в наступившей затем тишине в простых и искренних словах поблагодарил сеньора Мардера за эту чудесную фиесту. Тогда Мардеру пришлось взять слово, и он объявил, что считает честью принимать у себя таких замечательных людей и что если его не убьют, то Колониа-Фелис будет обеспечено процветание во веки вечные. Произнося эти слова, он искал глазами в толпе трех людей, которые волновали его больше всего. У Статы был обеспокоенный вид; Пепа Эспиноса сардонически улыбалась, недоверчиво покачивая головой; на лице Скелли застыла мрачная решимость.

Чем все закончилось и как он вернулся в спальню, Мардер не имел понятия. Кто-то раздел его до трусов и накрыл одеялом. Так или иначе, но теперь он лежал в кровати, а в щели опущенных жалюзи просачивался солнечный свет. Он оторвал голову от подушки, взвыл и повалился обратно. С такой головой любые передвижения исключались, но ему надо было попить воды – иначе смерть. И в самом деле, какая-то добрая душа оставила на плетеном столике у изголовья литровую бутылку воды и флакон аспирина. Он принял две таблетки и выпил почти весь литр.

Мардер как раз сосредоточился на усложнившейся внезапно задаче облачения ног в брюки, когда в дверь легонько постучали.

– Да?

Дверь отворилась, и вошла юная Эпифания в синей школьной форме.

– Сеньор, мама велела передать, что если вы пожелаете спуститься, то у нее для вас есть кофе и свежие bolillos. А сеньор Скелли просил еще сказать, что подошла армия. И у них танк.