17
– Ну и видок, краше в гроб кладут, – сказал Мардер дочери.
– Спасибо. Вся деревня старалась.
– Верю. Где ты раздобыла это платье?
– Это старье? – Она покружилась, развевая подол. Платье из желтого атласа доходило Стате до лодыжек, низкий корсаж с оборками открывал плечи и поддерживал маленькую грудь. – Не знаю даже – у Роситы и других там целая сокровищница. Грим тоже их рук дело.
– Мне нравится. Ты как будто даже и счастлива, что преставилась.
Все открытые участки кожи Статы замазали матово-черной краской, поверх которой искусно вывели белым контуры костей. Лицо загримировали под череп, короткие рыжие волосы разделили посередине пробором и уложили гелем. Еще на ней было подобие тиары из цветных лент, крепившейся к длинному желтому парику. Она олицетворяла La Calavera Catrina – женщину высших сословий, ставшую неотъемлемым атрибутом Día de los Muertos.
– А я и вправду счастлива. У меня с одиннадцати лет не было ни одного Хэллоуина, на котором я не изображала бы сам знаешь кого. Как же меня утомляло таскать везде эту книгу с фонариком. Живым мертвецом быть намного спокойнее. А как у тебя дела? Я заметила, что ты не танцуешь.
Мардер показал на стоявшую перед ним бутылку старой темной текилы.
– Нет, сейчас я напиваюсь. Боюсь, мое достоинство пострадает, если вдруг я плюхнусь лицом вниз, хотя сегодня как раз тот случай, когда hidalgos положено валять дурака, а людям потешаться над ними.
– Но тебе все равно стоит сплясать с Ла Эспиносой.
– Неужто?
– Да, она весь вечер бросает на тебя пылкие взгляды.
Мардер невольно заозирался по сторонам, но пылких взглядов что-то не уловил. Зато увидел Лурдес, которая также изображала Катрину, только вырядилась в красный атлас, и ее формы смотрелись в платье более соблазнительно. Она танцевала со Скелли, натянувшим маску скелета и рубаху с нарисованными костями. Он был хорошим танцором, Лурдес – тоже. Все кругом смотрели на них с удовольствием – на самого грозного мужчину с самой красивой девушкой. Как будто на их глазах создавалась corrido; не хватало только трагической концовки, которая, несомненно, не заставит себя ждать. Мардер, сам же и организовавший эту концовку, гадал про себя, выполнила ли Пепа Эспиноса его просьбу и сработало ли это, и даже если Лурдес решила ехать, то хватит ли ей смелости и самообладания, чтобы не проболтаться своему немолодому, но отчаянному любовнику.
– Это все твои романтические фантазии, – проронил Мардер.
Стата, которая как раз потягивала «Маргариту», так и прыснула, подняв фонтанчик мелких брызг, блеснувших в свете десятков бумажных фонарей, развешанных над террасой.
– И это самый романтичный человек в мире говорит самому неромантичному.
– Может, ты меняешься. Может, мы махнулись личностями, и теперь твоя очередь быть романтичной, а моя – холодным и расчетливым.
Почуяв в его словах некую горечь, она спросила:
– Прости, но… что-то случилось?
– Да ничего особенного. Со мной все тип-топ, если опустить тот факт, что я превратил свой дом в крепость, напичканную военной техникой и охраняемую наемными убийцами, а командует ими джентльмен, которому, как мне достоверно известно, отшибло мозги еще в 1969-м. Я сижу тут, гляжу на всех этих замечательных людей, вырядившихся покойниками, и гадаю, кто из них в ближайшие дни погибнет на самом деле, и виноват во всех этих смертях буду я, это мой ужасный, ужасный просчет. А все потому, что мне…
– Почему, папа?
Он чувствовал ее неподдельный интерес, глубинную потребность понять, которая жила в ней с пяти лет и которая удерживала ее здесь. Здесь, где ее тоже, скорее всего, убьют.
– Потому что мне понравился вид с террасы.
Она все ждала, но Мардер ограничился этой отговоркой. Он сделал еще пару глотков añejo.
– Пап, мне кажется, ты преувеличиваешь. Через пару дней вернется армия, и все злодеи попрячутся, разве что будут иногда по старинке баловаться расчленениями. Если в районе появится майор Нака со всеми его танками, то на массированную атаку они не осмелятся.
– Майор отчитывается перед тобой о своих действиях?
– Вроде того. Он сам позвонил мне, и я все у него выпытала. Он только-только вернулся с кладбища и хотел поговорить.
– Нака потерял ребенка? – спросил Мардер, поскольку сегодня праздновался первый День мертвых. В прежние времена, конечно, ангелочков было видимо-невидимо, и хотя со временем их поубавилось, среди мексиканских бедняков их хватало и сейчас.
– Жену и двоих детей. Землетрясение.
– Не то ведь большое, что в Мехико? Для этого он слишком молод.
– Нет, в Мансанильо в 1995-м. Они были на отдыхе и прогуливались после обеда по улице, когда на них обрушился фасад здания. Его не задело, они погибли.
– Боже мой! И он рассказал тебе такое по телефону?
– Да. Я тоже удивилась.
– У вас с ним… какие-то отношения?
– Выпили вместе кофе как-то раз. С другой стороны, это же El Día de los Muertos. Обычные правила сейчас не действуют. Просто одинокому человеку захотелось рассказать сочувствующему слушателю о своей утрате. Такое постоянно случается в самолетах и поездах. Иногда потом завязываются отношения, иногда все проще – кому-то надо анонимно выговориться. Этакая мирская исповедь.
– А в этом случае что это было, как по-твоему?
– Ну не знаю – он привлекательный мужчина, может, не такой уж молодой, ну так ведь папины дочки вроде меня обычно и клюют на тех, кто постарше, правда? С ровесниками у меня долгосрочные отношения что-то никак не складываются, и когда я вспоминаю, с кем встречалась в Кембридже, то мне кажется, будто это происходило не со мной. Сейчас майор в Апатсингане, а когда опять тут объявится, тогда и посмотрим, как быть. Не торопись с банкетным залом.
К ним приблизилась фигура, облаченная, как и многие здесь, в футболку с длинными рукавами и нарисованными костями. Комплект дополняла изящная длинная юбка с запа́хом и маска-череп в стиле доколумбовой эпохи: алая, отделанная цветными стразами и увенчанная красным султаном.
– К слову о возлюбленных… – проговорила Стата. – Пойду поищу, с кем бы потанцевать. Увидимся на баррикадах, пап.
И она вприпрыжку удалилась, весело помахав красной маске.
Та же села за столик Мардера и сдвинула свою устрашающую личину.
– Если вы воюете так же хорошо, как гуляете, Мардер, то у narcos ни единого шанса.
– Гулянка и в самом деле что надо, – отозвался он. Она выглядела взбудораженной, и это совсем не вязалось с ее привычным образом жесткого профессионала – такая же маска, подумалось ему, как и эта красная штуковина у нее на голове. – Ну как, досыта натанцевались, напились?
– Пить пила, но не танцевала, увы. В детстве мне вбили в голову, что людям нашего положения не пристало выплясывать под музыкальные потуги мариачи. Из меня сделали форменную маленькую святошу. Не дай бог, кто-нибудь примет меня за naca.
В этот момент музыканты – четверо ребят из Плайя-Диаманте, из района Эль-Сьело, чьи-то там кузены, ансамбль из гитары, guitarrón, скрипки и трубы – завершили серию бодрых canciones rancheras и начали болеро. Мардер почти машинально поднялся с места и взял Пепу за руку.
– Никто и никогда не заподозрил бы в вас naca, сеньора, – сказал он. – Вы настолько fresa, насколько это вообще возможно, и даже от самой дикой пляски вашего fresismo не убавится ни на йоту. Что мы сейчас и докажем.
С этими словами он повел ее на танцплощадку.
Мардер кое-что смыслил в мексиканских танцах, а вот его партнерша, как выяснилось через пару минут, не смыслила ничего. Поэтому он взял дело в свои руки; по крайней мере, Пепа отзывалась на его движения и позволяла вести себя от одной фигуры танца к другой. Он опробовал несколько затейливых па и справился весьма достойно, чем немало ее удивил и впечатлил.
– Я уже готова поверить, что вы и впрямь мексиканец, Мардер. Где вы выучились таким номерам?
– В Сансет-Парке. Это мексиканский район, мы когда-то жили неподалеку. Моя жена любила танцевать. И у нее здорово получалось.
– Какая она замечательная.
От Мардера не ускользнул ее тон.
– Она была замечательной. Изящной, умной, талантливой. Мария Соледад Беатрис де Аро д’Арьес – может, вы читали ее стихи?
– Боюсь, не читала, но имя очень любопытное. Мои родители тоже из criollos благородных кровей, но не настолько благородных. Да уж, Мардер, вы полны сюрпризов. А она еще и поэтессой была. Ну а я приземленная, к тому же неповоротливая, как вы, конечно, и сами сейчас видите.
– Ничего такого я не вижу. А она еще была ослепительной красавицей, великолепной матерью и потрясающей поварихой.
– Я уже вся скукожилась; назовите хоть какие-то отрицательные черты.
– На ум приходят только две. Во-первых, она была слегка чокнутой. Время от времени закатывала истерики. То есть приходилось физически ее удерживать, чтобы не поранила меня или себя. И это свое бешенство она вымещала только на мне, но никогда на детях, слава богу, или других людях. А все из-за того, что я увез ее из родных мест и обрек на унизительное изгнание.
– С позволения сказать, это же смешно. Что ей мешало сесть на самолет? Или, раз уж на то пошло, вы бы могли переехать сюда, если это было так важно для нее.
– Я же сказал, она была немножко чокнутой. И зациклилась как раз на том, что отец должен ее простить, иначе ей нельзя возвращаться. А он не простил. Не такой был человек. Может, в глазах общества он и стал нулем без палочки, но в своей семье все еще считался hidalgo, hacendado.
– Понимаю. Встречала таких мужчин. И что с ним случилось?
– Убили. Он отказался платить los malosos, и за ним выслали парочку sicarios. Ее мать погибла вместе с ним. Никто из родных не удосужился ей сообщить. Когда юристы занялись распределением наследства, выяснилось, что мать не забыла в завещании и ее. Она оставила Чоле кое-какие фамильные драгоценности. Вот так моя жена все и узнала. Курьер принес посылку, а в ней ожерелье из граната и жемчуга, несколько серебряных украшений, пара брошек и письмо от душеприказчика. И она сломалась.
Болеро закончилось, ансамбль заиграл бойкую corrido в стиле tierra caliente.
– Давайте пока присядем, – попросила Ла Эспиноса. – Я бы еще выпила.
Они вернулись к столу; через пару мгновений возникла Эпифания с кувшином и налила Пепе в бокал охлажденную «Маргариту».
– Не знаю, зачем я вам это рассказываю, – заметил Мардер. Он налил себе еще стопку и опрокинул ее. Празднество потеряло четкость, превратилось в размытую фотографию, и пронзительный голос трубы казался неестественно громким. Послышался женский визг, потом крики повздоривших мужчин. Ну что ж, это нормально – на фиестах без драк не обходится. Интересно, выставил ли Скелли часовых? Нет-нет, ведь пока еще царило перемирие под знаком Санта Муэрте, белой богини, которой поклоняются все душегубы. Через день убийства возобновятся.
– Зато я знаю, – уверенно заявила Пепа. – Ну и что же произошло потом? Она сломалась, и?..
– И ее как бы не стало. Дети к тому времени учились в колледжах, а женщина, которую я любил двадцать с лишним лет, просто взяла и исчезла. Вместо нее объявилась другая, которая или костерила меня на чем свет стоит, или глотала таблетки и спала. Я предложил ей: давай съездим в Мексику, разберемся, что стряслось, встретимся с твоими родными. Но нет, она этого не хотела: уже слишком поздно, я разрушил ее жизнь и так далее, и тому подобное. Я думал, еще можно что-то предпринять – купить жилье у нее на родине, какой-нибудь симпатичный домик, удивить ее, затащить на самолет, а когда она окажется здесь, все наладится. Как-нибудь. Конечно, в голове у меня была каша, но я начал действовать. Вышел на одну женщину, которая занималась недвижимостью в приличном районе, мы стали ездить с ней по разным домам и… ну что тут скажешь? Мне паршиво, она хороша собой, ну и закрутилось у нас. Прямо у нее в офисе – на столе, на полу.
Он рассказывал свою ужасную повесть, а Пепа все слушала и слушала. Что выражало ее лицо: поощрение, безразличие, сочувствие? Как подозревал Мардер, это было профессиональное выражение, побуждавшее людей рассказывать свои трагические истории, – в стране, необыкновенно богатой на трагедии.
Когда он закончил, мексиканка не стала ничего комментировать, выражать соболезнования или, еще хуже, говорить, что он не должен себя винить. Она всего лишь взяла его за руку и сказала: «Давайте еще потанцуем». На площадке Пепа крепко обняла Мардера, прижавшись к нему всем телом, игнорируя темп звучащей песни; они медленно кружили в углу, как игрушечная вертушка на слабом ветерке. И кружась, Мардер то и дело бросал взгляды на Скелли и Лурдес, которые танцевали строго под мелодию; в свете фонариков-перчиков на их коже поблескивали бисеринки пота. Его кольнула боль, смешанная с раздражением, – не столько даже зависть, ведь он не променял бы свою жизнь на жизнь Скелли, сколько тоска от того, что у него самого жить настоящим моментом не получается. Его друг казался таким молодым в сиянии цветных огней, куда моложе Мардера. В чем тут дело – в жизни, избранной Скелли, или в гормонах роста? Пепа тем временем прижалась к нему грудью, положила голову на плечо. Как это понимать? Мардер решил ни о чем не думать и прожить этот танец, как прожил бы его Скелли.
Но не совсем.
– Вам удалось побеседовать с Лурдес? – спросил он.
Пепа ощутимо напряглась.
– Вообще-то, да.
– И?
Она отстранилась от Мардера и посмотрела ему в глаза.
– Вас это и в самом деле волнует?
– Да. Сейчас станете у меня выпытывать почему?
– Нет. Я обязана вам очень и очень многим, а к судьбе всяких смазливых девиц равнодушна как никто – равнодушней не бывает. Я поговорила с ней. Напомнила обо всех прелестях славы и богатства. У девочки с вниманием не лучше, чем у чайки, зато она, кажется, обожает заговоры, так что на мексиканском телевидении далеко пойдет. У священника насчет машины я не уточняла.
– Это уже моя забота. Завтра утром я еду в Ла-Уакану хоронить прах своей жены. Можем захватить и вас с ней.
– Нас с ней…
– Да, вам тоже придется ехать. Чтобы чайка не забыла про свой самолет.
Она немного помолчала, положив ему руку на плечо. Оба глядели на танцующую Лурдес. Точеное лицо девушки лучилось удовольствием, обещало любовь до гроба. Скелли впитывал все это, как губка, и не скрывал своего восторга: восхищение Лурдес, само ее присутствие смягчали его суровые черты, его жесткий взгляд.
– Такую потрясающую актерскую игру встретишь редко, – произнесла Пепа. – Говорю как профессионал.
Она прильнула к Мардеру, и их собственный, куда более причудливый танец продолжился.
Где-то часов после трех ночи музыканты убрали инструменты, получили свой гонорар плюс внушительные чаевые от Мардера и укатили обратно в трущобы. Женщины убрали со столов, фонари погасли. Мардер проводил свою партнершу до второго этажа – оба пьяно хихикали, ковыляя по темному коридору, пока не дошли до ее спальни. Он сжал руку Пепы и проговорил:
– Что ж, приятно было пообщаться. Серьезно, такого вечера у меня давно не выдавалось. По-моему, все от души повеселились, правда? Может, из-за самой этой ситуации – просто люди думают, что веселятся в последний раз.
– Мексиканцы всегда гуляют, как в последний раз. Это наша национальная черта. И для очень многих все так и есть. В смысле, вероятность довольно велика – особенно в Мичоакане.
– Да, верно. Но еще ведь мы верим, что мертвые всегда с нами. И, может, мертвым праздник тоже пришелся по вкусу. Может, жизнь и смерть не так важны, как нас учили. И вообще, нравится ли мертвым смотреть на веселье живых? Завидуют они или нет? Я, наверное, не стал бы завидовать. Когда умру, я намерен стать счастливым духом.
– А что еще вас не устраивало в вашей жене? – спросила журналистка.
– О чем вы?
Ноги уже не держали Мардера. Чтобы устоять, ему пришлось опереться на Пепу, обвив ее рукой.
– Вы рассказывали о своей жене, и я еще призналась, что она лучше меня по всем статьям. А вы возразили – нет, у нее было два недостатка. Первый – что она была чокнутая. А второй?
– А, да я имел в виду, что она мертва, а вы – нет. Конечно, если быть живым действительно лучше, в это порой не особо верится. Все, я начал нести чушь, пора на боковую.
Он стиснул Пепу в объятиях – оба покачнулись, – поцеловал в щеку и глубоко вдохнул аромат ее кожи: немножко духов, немножко дыма от мяса, немножко чили, немножко текилы, а за всем этим – загадка загадок, феромоны родом из самого плейстоцена, женская сущность как она есть. Вдох превратился во вздох.
– Доброй ночи, приятных снов, – сказал Мардер и хотел было уйти, но обнаружил, что Пепа схватила его за ремень, а ее теплые пальцы шарят у него за поясом.
– Ну не будь ты таким идиотом, – проговорила она. – Тащи меня в постель.
Лежа рядом в чем мать родила, она проронила:
– Луны сегодня нет. Не хватает бледных лунных лучей, они бы освещали мое идеальное тело.
И вправду, подумал Мардер. Сквозь окно проникал лишь свет далеких звезд, блестевших над морем, и ничего не было видно, зато все другие чувства – осязание, обоняние и слух – обострились. Поэтому они касались друг друга, прислушивались и принюхивались.
– Что за божественный запах? – поинтересовалась она, слегка изменив позу, чтобы его руки верней достигали цели.
– Это эхиноцереусы, они цветут только ночью. Покойный Гусман насадил целую клумбу под окном своей спальни. Ну-ка, а это что за звук?
Они напрягли слух. Сквозь распахнутое окно, мешаясь с шумом прибоя, доносились ритмичные высокие вскрики, которые могла бы производить механическая птица.
– Похоже, Лурдес резвится, – сказала Пепа чуть погодя.
Они слушали целую минуту, давясь смехом.
– Да уж, нас явно заткнули за пояс, – промолвил он. – Ты меня простишь?
– О, да она симулирует. В семнадцать-то лет? Она и не представляет, что это такое – испытать оргазм с муж-чиной.
– Это ты как определила?
– Дорогой мой, я ведь тоже была сексапильной семнадцатилетней мексиканочкой, и не так уж давно, чтоб забыть, как это бывает. Девушка к этому возрасту уже привыкла мастурбировать и даже, может быть, балуется с подружками, но как же она удивлена и разочарована, когда с первым мужчиной такого эффекта не возникает. Там тоже есть свои прелести, но не такие. Если повезет, то какой-нибудь мужик постарше научит ее чувствовать собственное тело.
– Скелли как раз подходит, – сказал Мардер.
– Да, только она его не особенно интересует. Потому я и согласилась вытащить ее отсюда.
– А мне кажется, интересует. Мы чуть не поссорились из-за нее.
– Нет, это была ссора ради ссоры. Если ты запрещаешь путаться с ней, то он, естественно, обязан с ней путаться. Тут все дело в тебе. Да, его привлекает ее молодость и совершенство, но по сути все, что он с ней проделывает, – это ради тебя.
– Не понимаю.
– Я в курсе. Это в тебе и подкупает, Мардер, – какой-то нарциссизм наоборот. Ты живешь в блаженном неведении относительно чувств, которые внушаешь тем, кто рядом. Будто прокаженный какой-нибудь. Поэтому мне и пришлось тащить тебя сюда за chile, иначе ничего бы не было. И по той же причине Скелли рискует шеей в Плайя-Диаманте. Он же в тебя влюблен.
– Что за чушь!
– Веришь ты или нет, но так оно и есть. А ты почти не уделяешь ему внимания, и это его с ума сводит. Соответственно, он демонстрирует чудеса героизма и надоедливости, чтобы ты наконец-то его заметил. Слушай, ты удивляйся, но если гладишь – гладь, а то мы с тобой не подружимся. Спасибо, так-то лучше.
Немного понежившись, она вздохнула.
– Мардер, тебя любят все. Ампаро твоя рабыня, она принадлежит тебе без остатка; смотрит на тебя как старые campesinos на ковчег со Святыми Дарами во время крестного хода. Твоя дочь принесла в жертву свою жизнь, чтобы быть с тобой. И я тоже здесь. Да, я журналист, и это, выражаясь твоими словами, репортаж десятилетия, но основная причина – ты. В жизни не встречала такого человека, как Ричард Мардер. Неловко признаваться, но ты вызываешь восхищение. И мне нравится, как от тебя пахнет.
– То есть обаяние и запах пересилили твою неприязнь к американцам. По крайней мере, в моем случае.
– А, да я постоянно трахаюсь с американцами. С немцами, австралийцами… А кого избегаю, так это мексиканцев. Нет-нет, когда мне хочется оттянуться, я обычно лечу в Лос-Анджелес или Новый Орлеан. Навещаю коллег – у меня их довольно много, все они славные ребята, некоторые женаты. Никаких привязанностей, никакой профессиональной caca.
– Как-то непатриотично, с позволения сказать. Как почетный мексиканец, считаю своим долгом оскорбиться. Что не так с мексиканцами?
– Ничего. Достойный народ. Просто, наверное, слишком долго мне не везло. Нет, не останавливайся. Нет, глубже. Да. Сейчас расскажу тебе свои страшилки по-мексикански. Сперва за тобой ухаживают, ты для них луна и звезды, а когда наконец трахнут, ты сразу превращаешься в chingada – человеческие отбросы, с которыми и считаться не стоит. Я встречалась с такими мужчинами, которые садились голышом на краю моей кровати и начинали звонить женам – в то время как из меня еще их сперма вытекала. Вот последний брал меня сзади – помню, думала еще, что кожа на ногах загрубела и надо бы сделать педикюр… кстати говоря, прелюдия для них – это пропустить вместе по стаканчику в баре. И тут у него запиликал телефон. Можешь ли поверить, на звонке – La Paloma. И он взял трубку. Не отрываясь от меня. И заговорил с женой. Она спросила, почему он так тяжело дышит. Да лифт сломался, и вот пришлось по лестнице пилить на пятый этаж. И такой романтики у меня с сородичами было хоть отбавляй. Дай им бог здоровья!
Постепенно ее откровения начали чередоваться с протяжными вздохами и звуками чисто кошачьего удовольствия – которого она желала и, как подозревал Мардер, не слишком часто получала от мужчин.
– Ну а тут что? – спросил он. – Мардер у нас уникум или всего лишь очередное немексиканское изделие надлежащей твердости?
– Ближе к уникуму. Как правило, у мужчины и кофе еще не остыл, а я его раскусила, но с тобой не так. Хотя я пыталась. Подняла все свои связи в Нью-Йорке, хотела выяснить, кто ты такой, – и все без толку. Никто и звать никак, казалось бы. Но сейчас ты в центре бандитских разборок, и у тебя куча денег, которые непонятно откуда взялись. Берешь под крыло горстку pelados, на которых всем всегда было начхать; бросаешь вызов двум крупнейшим наркокартелям в районе – не одному, двум; переделываешь свой дом в форт и до отказа набиваешь оружием – а откуда оно взялось, это еще вопрос; всю организацию взваливаешь на крутого наемника, по совместительству телохранителя и наркоторговца – а он тоже, надо сказать, непрост; и… и не только обводишь вокруг пальца Эль Гордо, своего главного союзника, но и умудряешься подстрелить лучшего друга самого гнусного narcos в окрестностях, опаснейшего преступника, и все из-за девицы, которую едва знаешь, из чистой, судя по всему, порядочности. Такого не бывает, querido. Только не в Мексике.
– Такое случается повсюду. Как ты заметила, я ничего из себя не представляю – но вот он я. Скелли очень даже представляет, однако и он тоже здесь, и это кажется мне почти чудом. Кстати, меня удивляет, что ты сумела так много о нем разузнать. Он, вообще-то, держится в тени.
– Не настолько хорошо держится. Его военное досье более-менее доступно, а что касается дальнейшей карьеры… скажем так, я вхожу в братство журналистов, постоянно отслеживающих деятельность крупных наркокартелей. Я, само собой, специализируюсь на Мексике, но знаю людей, которые ведут группировки из Азии, России и так далее. Ты вот знал, что он работал на Кхун Са?
– Даже и не думал. Он упоминал это имя.
– Владыка Золотого треугольника. Такого, как Эль Гордо, он бы обмакнул в соус и сожрал. Так или иначе, твой Скелли – наемник. Он обеспечивает охрану худшим людям в мире. С точки зрения морали место ему на одной полке с Сервандо Гомесом – и тем не менее он здесь, и он лучший друг человека, которого я назвала бы… наверное, «святой» – неподходящее слово, учитывая, чем ты сейчас занят. Не смей останавливаться! И поцелуй легонько вот тут.
– Матерь Божья, это было чудесно, – объявила она после продолжительной паузы. – Как же давно я такого не испытывала.
– Удивлен, что ты перестала говорить.
Она рассмеялась.
– А когда говоришь, тогда по-настоящему чудесно. И, как ты наверняка заметил, аудиоэффекты отличались от тех, что производила малютка Лурдес.
– У тебя звучнее, пожалуй, – сказал Мардер, – искренней. И не так похоже на имитацию жесткого порно. К слову, у Фуэнтеса в «Старом гринго» говорится, что в старину hacendados секли своих крестьянок, если те, занимаясь любовью, издавали крики сладострастия. Что скажешь? Так и вправду было?
– Еще как. На этом настаивали господские жены. Их оскорбляло, что крестьянки получают то, чего их самих лишили Церковь и положение в обществе. И господа слушались, потому что, ясное дело, могли сколько угодно заниматься сексом с этими самыми крестьянками. И когда patrón разделял ложе с такой женщиной, то само собой разумелось, что отныне она не имеет права предаваться утехам с собственным мужем, этой грубой скотиной. Однако благодаря нашей славной революции я могу теперь издавать любые звуки, какие… да, продолжай, еще сильнее… ах, да, отлично. Да здравствует Сапата!
Позже она поменяла положение и покрыла его живот чередой поцелуев, спускаясь все ниже; Мардер чувствовал, как ее волосы скользят по оставленной губами влажной дорожке. Последовали чмокающие звуки, потом из темноты раздался ее голос:
– Если вернуться к Скелли… как вы умудрились так сдружиться? Служили вместе, да?
– Да. Это долгая история. И как же ты намерена продолжать интервью, если рот занят?
– Буду делать перерывы. Так лучше скользит, между прочим.
Мардер был пьян, так что выложил ей все как на духу, начиная с Нахрен-Фена: про «мопсы», про деревню и монтаньяров, про Жонг и про то, каким был Скелли, про перестрелку на Тропе, про нападение на лагерь «беретов» и всех убитых. Тут он замолк, и мгновением позже донесся звук, до смешного похожий на тот, с каким выходит пробка из бутылки.
– А что случилось потом? Коммунисты вас опять атаковали?
– Нет, тут немного другое. А случилось вот что: на следующее утро после нападения я проснулся. Ночевал я в одном из деревенских домов, потому что все мои вещи сгорели во время атаки. Собственно, это был дом отца Жонг. Я пошел отлить, а на обратном пути заметил, что детишки перекидываются каким-то мячиком. Другие гоняли такой же палками, а несколько малышей обвязали мячики веревкой и крутили над головой. Забава так забава. Странно, но до меня как-то не сразу дошло, что столько мячей в деревне никогда не водилось. Скелли с оставшимися вьетнамскими коммандос ушел на юг в горы, выслеживать врагов. Я рылся в развалинах штабного барака, пытаясь найти хоть какие-то годные радиодетали. Тут один мальчишка бросил мячик, тот проскакал мимо, и я увидел, что это «мопс». Короче говоря, как выяснилось, ВНА собирала эти штуки много недель. То есть мы установили несколько тысяч, а они выкопали несколько сотен и во время атаки оставили в деревне. Потому на нас и напали и по той же причине не стали особо наседать. Им этого и не требовалось: мы и здесь недооценили наших противников. В общем, дети играли с мячиками все утро, а для «пинбольщиков» в Нахрен-Фене это выглядело, наверное, как центральная сортировочная база на северной оконечности тропы Хо Ши Мина… Будешь продолжать в том же духе, мне расхочется рассказывать.
– Правда?
– Да. Меня тут осенило, что эта история важнее, чем минет. Минет мне уже делали, а вот историю я никому еще полностью не рассказывал. Давай-ка подползай повыше.
Она подчинилась.
– Так-то лучше, – сказал Мардер.
– Никому? Даже жене, за все годы брака?
– Нет. Чоле не интересовали военные байки, и кроме того… наверное, с ней я хотел начать с чистого листа; мы оба сбежали от прежней жизни. Но теперь мы не в обычной реальности: это День мертвых, когда все дозволено, и я хочу извергнуть этот комок дерьма, а ты как раз та женщина, которая способна это выслушать, ты истинный летописец художественно расчлененных трупов.
– А такое я вынесу?
– Да. Только без вопросов, если можно. В общем, увидев эти «мопсы», я помчался в горы. Мне же стукнуло всего девятнадцать, я был электронщик из ВВС, поэтому я и бросился на поиски Скелли. Вот он был настоящий мужик, прирожденный командир, он имел нужную подготовку. Я наткнулся на него на горной тропе. Он возвращался один, потому что все ребята из ЛЛДБ сбежали. Они решили, что и сами смогут добраться до своих, во Вьетнам, и им не особо интересно защищать каких-то там горцев и торчать с парочкой американцев, у которых теперь нет радиосвязи, а значит, не будет больше ни денег, ни снабжения. Никаких признаков ВНА они не обнаружили. А потом я доложил ему про «мопсы» и сказал, что думаю на этот счет. Он не сразу уяснил, о чем я ему говорю. И вот я смотрю на него, и… знаешь выражение «пустые глаза»? Для нас это метафора, но у Скелли глаза действительно опустели. Они у него от природы глубоко посаженные, но таких глаз я у человека еще не видел – у живого здорового человека. Такой взгляд может быть у раненого, который понимает, что он не жилец. Скелли разом потерял всех своих друзей – крутых парней, настоящих профессионалов, непобедимых бойцов. Их накрыли вражеские минометы, и все полегли. Да, и я буквально на днях выяснил, как это произошло: один из наших вьетнамцев был шпионом, а вся наша миссия – сплошная западня, курам на смех. Ха-ха-ха. Мне пришлось тащить его силой, орать, что надо возвращаться в деревню и всех эвакуировать, что скоро нагрянут бомбардировщики.
Наконец до него дошло, и мы как угорелые понеслись вниз. К тому моменту «B-52», наверно, уже поднялись с базы У-Тапао в Таиланде для нанесения удара. До лагеря им было минут сорок пять. Шесть самолетов, на каждом по тридцать тонн бомб. Они летают так высоко, что их не видно и не слышно – понимаешь, что происходит только тогда, когда начинают рваться бомбы. Первые взрывы мы услышали еще в джунглях. Когда выбежали из зарослей, кругом был дым, пыль и невозможный, невыносимый шум. Скелли, не останавливаясь, нырнул в пыльную завесу. Чуть позже рванула пятисотфунтовая бомба, а он как раз был на краю радиуса поражения. Я думал, он убит, и теперь я остался один-одинешенек на горе посреди Лаоса.
– Что ты предпринял?
– Лег ничком на землю и заплакал. Обмочился. Когда все кончилось, встал и отыскал Скелли. У него было много мелких ран, из них шла кровь. И еще его контузило – до потери сознания. Деревни как не бывало, даже руин не осталось – так, целое поле кратеров и… четыреста, пятьсот человек – вообще-то, не так уж просто уничтожить такое количество живой плоти, так что на месте деревни и по окрестностям повсюду были разбросаны останки людей – ошметки, если угодно. По большей части неузнаваемые, как у мясника в лавке, хотя иногда даже сквозь пыль угадывалось, что это такое – плечо и часть руки, или туловище с грудями, или голова ребенка. Кое-что налипло на Скелли, и по милости ВВС США мне пришлось счищать с него кусочки людей, которых он знал и любил. Случаются в жизни ошибки, что тут поделаешь? Такие дела, как говаривали у нас в армии. Весь первый день я твердил это как мантру. И тащил Скелли на себе до самого Вьетнама.
– Далеко? – спросила журналистка, верная себе. Она не пыталась выразить сочувствие, за что Мардер был ей благодарен. Хотя он хотел бы видеть ее лицо. Не зажечь ли свечу? Нет, таким можно делиться только в темноте.
– Километров двадцать пять, – произнес он после долгой паузы. – В Куанглоке был лагерь спецсил, туда я и направился. У меня был компас, но ни карт, ни рации, само собой, а из снаряжения – мой пистолет, автомат Скелли, пара пайков с консервами и четыре фляжки воды. И по сути, мне пришлось идти по Тропе Хо Ши Мина, пробираться среди бойцов ВНА и Вьетконга, которые там кишмя кишели.
– И тем не менее ты выжил. Вы оба выжили.
– Выжили наши тела, – поправил он. – И даже это ерунда полная, если задуматься. Я парень довольно крупный и тогда был в неплохой форме, но на элитного бойца никак не тянул, а Скелли то приходил в сознание, то вырубался. Нужно было преодолеть мили и мили густого дождевого леса. О тропах и речи быть не могло, так что оставалось только лезть на самую верхотуру, где не ходят патрули.
Он умолк.
– Продолжай, – сказала Пепа.
– Не могу, – отозвался он. – У меня уже испарина, мутить начинает. Не стоило, наверное. Единственное, чего мне сейчас хочется, – это забиться в маленькую комнатку с белыми стенами и никогда ни с кем больше не разговаривать.
– Да, но сейчас ты здесь и никуда уже не денешься.
– Почему это?
– Потому что я крепко держу тебя за детородный орган.
Он расхохотался, и напряжение немного спало.
– Да, классический способ не дать мужчине сбежать. Ладно, вспомни самое тяжелое, что тебе доводилось делать в жизни – в физическом смысле, и помножь на десять. После первого дня я был выжат как лимон, а мы прошли от силы километра два. Все равно что идти по гипсокартону: каждый фут приходилось отвоевывать у кустов, лиан и бамбука «Ка-баром» Скелли. Я опускал его на землю, прорубал туннель метров пять в длину, возвращался за ним, подтаскивал вперед, снова опускал и начинал заново. И не сказать даже, что рубил, ведь шуметь было нельзя: до смерти боялся, что меня найдут и зажмут, как зверя в клетке. Поэтому тихонечко подпиливал каждую сраную ветку. В конце второго дня я сел и приготовился к смерти. Это в принципе невозможно – двадцать пять километров пробиваться через высокогорные азиатские джунгли, орудуя единственным ножом, при этом тащить на себе раненого, практически без еды и воды.
– И все-таки ты справился.
Мардер несколько раз сглотнул и усилием воли заставил успокоиться взбунтовавшийся желудок.
– Нет, в том-то все и дело. Я тут ни при чем. Это было вмешательство свыше.
– Что?! Хочешь сказать, Бог чудесным образом проделал туннель через джунгли?
– Примерно так. Я лежал и ждал смерти, по губам и носу у меня ползали насекомые, искусали вконец. И вдруг в голове у меня раздался голос, который мне не принадлежал. Если с тобой такого ни разу не происходило, тебе не понять, насколько это реально. И все-таки я слышал тот голос так же ясно, как слышу сейчас твой в темноте.
– Выходит, по воле Божьей на этой убогой войне полегло невесть сколько миллионов людей, а тут Он взял и решил, что без Ричарда Мардера и Патрика Скелли в великом замысле бытия не обойтись?
– Выходит, так. Прошу прощения, если с точки зрения журналиста это бессмыслица, но так все и было. В общем, я поднялся с земли и снова стал прорубаться через заросли, и теперь почему-то это давалось легче. Я словно вышел за пределы измученного тела; я понимал, как и где именно переплетаются ветки и прочая дрянь, и пробивался через них, прилагая минимум усилий. Я чувствовал, что не один в этом туннеле, что рядом со мной некие сущности. А когда мы спускались в низины, я всегда знал, где будет брод. И вот взять еще дороги. Вообще-то, я несколько раз пересекал Тропу. Патрули и колонны проходили мимо, и никто нас не замечал. Голос говорил мне, когда идти и когда замирать. Потом мы передвигались только ночью, но меня вели и в темноте. Я не наступил на мину, не свалился в овраг, и опять-таки никто нас не засек. К тому времени я уже спал на ходу – точнее, погрузился в глубокий транс. У меня сохранились воспоминания о том, что мне виделось в трансе, но описать их я не смогу. Просто было чувство, будто меня поддерживают некие силы.
А потом я ощутил, что они покидают меня, и начал кричать: не уходите, останьтесь со мной! Как оказалось, я даже не кричал, а орал – когда очнулся, кто-то зажимал мне рот. Это был Скелли. Он пришел в себя посреди ночи и опять стал самим собой. Он спросил, где мы. Я ответил, что километрах в двух к юго-востоку от 14-й дороги и что если выйдем там, где планировалось, то до Куанглока останется пять кэмэ на север, не больше. Он кивнул, как будто выслушал обычное донесение. Сказал, что я хреново выгляжу, что он меня дотащит живым и что можно не беспокоиться. Словно он все это время был за главного и сам меня волок. А я и рад был скинуть ответственность, так что возражать не стал. Когда мы в тот день наткнулись на патруль с базы спецсил, так им все и расписали. К слову, Скелли за это дали «Серебряную звезду».
– А правды ты ему так и не рассказал?
– Какой – что ангелы провели меня через джунгли? Ну нет, об этом я умолчал, потому что всяк в армии знает, что если «берет» и тошнотик из ВВС попали в передрягу, то паровозом будет именно «берет» – если надо, он и змеями питаться может, он же воин до мозга костей. В общем, я махнул рукой, а потом… сложно объяснить, апатия какая-то накатила. Моя тетя держала ресторан у Колумбийского университета, папа пристроил меня туда, и я женился на девушке, которая мне нравилась, но которую я по-настоящему не любил. И жизнь шла своим чередом, но однажды утром я проснулся, и некий голос велел мне ехать в Мексику. Так я и поступил, и в результате встретил Чоле и начал новую жизнь. Это Чоле надоумила меня заняться образованием. Я окончил Общеобразовательный колледж, устроился в крупное издательство и сделал карьеру редактора.
– А потом она покончила с собой, и что тогда? Какой-то голос опять приказал тебе отправиться в Мексику?
– Вроде того. Теперь ты знаешь все.
– Ну уж не прямо все, наверное.
– Ну да, не совсем, – согласился Мардер.
– Ладно, может, расскажешь в следующий раз. Если он будет. Как думаешь, они сюда сунутся? В смысле, всей толпой.
– Полагаю, да. Вообще-то, я ожидаю их уже послезавтра. Тебе в самом деле стоит уехать, пока есть возможность.
– Нет, я останусь, если ты не против. Надоело быть хорошенькой мордашкой, зачитывающей новости. Пришлось переспать с мексиканцем, чтоб мне позволили делать эти сраные репортажики про зверства бандитов. Когда выйдет новый сюжет, как ты и сам говоришь, я стану состоявшейся женщиной, настоящим репортером – как Кристиан Аманпур или Алекс Кроуфорд. Война производит на людей впечатление – весь этот риск, свистящие пули…
– И тебе не надо будет больше спать с мексиканцами.
В темноте раздалось хихиканье.
– Нет, я это сказала, чтобы тебя позлить. Вообще-то, ни с кем я не спала, но пришлось унижаться, а это, к слову, еще хуже. Но ведь нас могут убить. Если я попаду в лапы Куэльо, то для меня все будет кончено, и не самым приятным образом.
– Потому что ты делаешь репортажи про его зверства?
– Нет, из-за Эль Кочинильо, его сынка. Ты разве не в курсе? В общем, Поросенок как-то раз пожелал себе невесту – победительницу местного конкурса красоты. Не чета нашей Лурдес, но девочка молодая, хорошенькая и милая. Эль Кочинильо пошел к папочке и сообщил, что свадьба состоится тогда-то – ну и какой у папочки выбор? В общем, так и вышло – пышные гуляния, бандиты и политики со всего района. Увы, в первую брачную ночь девушка повесилась, так и оставшись невинной. Это ж какая прелюдия у них была, интересно?
– И весь сказ?
– Нет. Дело вот в чем: когда Эль Кочинильо обнаружил ее в петле, то впал в такое бешенство, что трахнул ее труп. И вошел во вкус. С улиц стали пропадать девушки. Как мы полагаем, он…
– Да, я понял, – перебил Мардер. – Если я сейчас на тебя залезу, ты перестанешь болтать про убийства, извращения и прочее зло?
– Перестану, – пообещала она.
