Пора рассказать и о внутрилагерной иерархии «Медвежьего». Как и в каждом лагере, у нас существовала социальная лестница. На ее вершине стояли воры. За ними — козырные фраера, фраера попроще. Ну а основную массу составляли «мужики», которые стояли в самом низу этой лестницы.

В масштабах лагеря самым авторитетным человеком был Алдан, пятидесятилетний вор в законе, коронованный по всем воровским правилам еще во времена Берии. Среднего роста, со скуластым худощавым лицом, он говорил отрывисто и негромко, никогда не повышая голос. Но любое произнесенное им слово ловилось на лету и все его приказы беспрекословно исполнялись. Возражать Алдану не решался никто.

Я не раз слышал историю, как года два назад пришлые зеки из нового этапа пытались взять в лагере власть. Несколько недель длилось противостояние, переходящее в мелкие стычки. Когда Алдан убедился, что переговоры ни к чему не приведут и подчиняться ему пришлые не собираются, он устроил ночь длинных ножей, а точнее, заточек. Человек пять были заколоты и забиты насмерть, несколько тяжелораненых и покалеченных попали в санчасть, а уцелевшие побежденные сбежали под проволоку, искать защиты у охраны.

Во время этих событий выдвинулись на первые роли Захар и Дега — уголовники, имеющие по несколько судимостей. Но если умный и осторожный Захар стал ближайшим помощником Алдана, то Дега занял место почти официального палача и пугала для всего лагеря.

Рассказывали, что тогда, два года назад, пьяный, заляпанный кровью Дега, носился среди бараков во главе орущей толпы с заточенным прутом в руке. Он первым кидался в драку и, не щадя никого, добивал раненых. Дерганый, легко впадающий в ярость, Дега был неуправляем, особенно если напивался или обкуривался анаши. Когда, окруженный подручными, он шел учинять очередную разборку, никто не рисковал попадаться ему на пути. Не знаю, сколько смертей было на его совести, но думаю, что счет перевалил далеко за десяток.

Квадратный в плечах, с низко посаженной головой и красными навыкате глазами, Дега с первого взгляда внушал страх. Как и многие другие, я не рисковал к нему приближаться и даже избегал смотреть в его сторону на утренних построениях. Дегу называли одно время Малютой Скуратовым, но «сложная» кличка не прижилась.

Мне кажется, сам Алдан не слишком жаловал своего помощника, а обойтись без него не мог. Когда Дега слишком зарывался или в услугах того не было нужды, его сажали на месяц-другой в штрафной изолятор. Думаю, эти отсидки Дега получал не без содействия Алдана. Пахан подставлял его какими-то хитрыми окольными путями, одновременно, однако, обеспечивая ему в карцере вполне приличное существование и постоянные передачки.

Догадывался я и о сложных хитросплетениях в отношениях между полковником Нехаевым и воровской верхушкой. Нехаев, казалось, терпел Алдана и Захара, которые обеспечивали изнутри порядок среди заключенных. Терпел вроде бы начальник и Дегу, доказательств против которого никогда не было. Нехаева явно раздражало, что все потерпевшие (если оставались в живых) молчали, а попадался Дега на пустяках, вроде пьянства или неподчинения офицерам.

Имели в лагере авторитет такие заключенные, как наш шеф Олейник и приисковый бригадир Тимофей Волков, по кличке Полицай. Оба они прошли войну, были физически очень сильными, и урки с ними считались.

Ну и упомяну, пожалуй, Марчу и Шмона, приятелей Деги, жестоких и самоуверенных уголовников.

Все эти люди сыграли определенную роль в моей дальнейшей судьбе…

Мишка Тимченко ушел спать после дежурства в барак. Олейника вызвали по каким-то делам в контору, и мы с дедом Шишовым остались одни.

Когда бригадир уходит, дед сразу преображается и рвется командовать, хотя Олейник своим заместителем его не назначал. Вот и сейчас дед распорядился, чтобы я натаскал солярки и залил бак запасного дизеля.

— А ты, никак, поспать собрался? — неприязненно спросил я.

— Я пока супчику сварю.

— Из чего?

— Да гороха щепотка осталась… совсем маленькая. У тебя ничего нет?

— Нет.

— Может, картошки чуток?

— Говорю же нет.

После ячневой размазни, которой нас кормили на завтрак, жрать хотелось страшно. Я почувствовал, как при упоминании о супе у меня заурчало в желудке.

— Гороха совсем мало, — напомнил дед Шишов. — На двоих даже не хватит… Ну да ладно, хоть по паре ложек хлебнем горячего. Иди, заливай солярку-то.

— На двоих не пойдет, — замотал я головой. — Бригада одна, надо на четверых готовить.

— Да где же я возьму на четверых! Мишка спит, а Иван Григорьевич раньше, чем через три часа не вернется.

— Мишку разбудим, а Олейника подождем.

Я не хотел тайком от остальных готовить и жрать суп, зная, как быстро люди теряют на таких вещах авторитет.

— Тогда сходи в столовку, — раздраженно проговорил Шишов. — Может, выпросишь чего-нибудь.

— Просто так не дадут.

— Ну возьми напильник для обмена.

Насчет жратвы лысая голова деда варила четко. Поэтому и выжить сумел… Он протянул мне небольшой трехгранный напильник, насаженный на аккуратно выточенную березовую рукоятку. Такие напильники ценились как необходимый инструмент для изготовления ножей, зажигалок, мундштуков и прочих поделок, имеющих спрос в лагере.

— Бригадир за напильник по шее не даст? — высказал я опасение.

— Он неучтенный. С осени у меня лежит. Проси за него буханку хлеба и фунт пшена или ячки.

— Может, две буханки? — передразнил я Шишова. — И еще сала кусок!

— Ну, сколько дадут, — смирился дед. Он не хуже меня знал, что на пищеблоке народ избалованный, могут вообще послать куда подальше. И самое дрянное, о чем тоже хорошо знал дед Шишов: если на КПП устроят обыск и найдут напильник, суток пять изолятора мне обеспечено. Да еще Олейник морду набьет, чтобы не попадался. Успокаивало лишь, что нас, дизелистов, обыскивали редко. И, как правило, один и тот же охранник, ефрейтор-хохол из-под Харькова.

Сегодня на КПП дежурил другой охранник, добродушный казах, и я решил рискнуть. Очень уж хотелось жрать.

Дурацкую историю, переломившую жизнь деда Шишова, я собственными ушами не раз слыхал от него.

Скотник колхоза «Светлый путь» Петр Анисимович Шишов попал в лагеря по собственной величайшей глупости. Однажды в сороковом году, будучи крепко выпивши, он поругался с бригадиром из-за делянки на покос сена. В принципе дело пустяковое, но задетый за живое Шишов выпил еще, и в голове у него замкнуло. Вспомнил давнюю обиду на колхозных активистов, когда-то заставивших его сдать в общественное стадо личную корову, которая от бескормицы и плохого ухода вскоре сдохла. Вспомнилось много других несправедливостей… И Шишов у сельсовета на площади устроил шумное одиночное выступление. Обругал матом бригадира, председателя колхоза, подробно перечислил их грехи, а потом принялся «громить» советскую власть. Войдя в раж, разорвал зубами бумажный червонец и пытался помочиться на памятник сельским коммунистам, убитым при раскулачивании крестьян в тридцатом году.

Протрезвев, Шишов сообразил, что натворил, и перепуганный бросился каяться. Но было уже поздно. Крамольные речи и уничтожение государственной ассигнации, да еще с портретом Ленина, наблюдало пол села. Районные чекисты, к которым попало дело, были умнее, чем их изображали в книгах времен перестройки и отлично понимали, что речь идет о самом обычном пьяном хулиганстве не совладавшего с собой деревенского мужика, да еще имевшего пятерых детей. Но о «контрреволюционной акции» Шишова уже знали в области и спустить дело на тормозах не разрешили.

За вражескую пропаганду и контрреволюционную деятельность Петру Анисимовичу Шишову влупили десять лет с поражением в правах. Позже, в сорок третьем, работая на складе в порту Магадана, он попался на краже крупы и американской тушенки. Повязали целую группу. Учитывая военное время, «антисоветское» прошлое Шишова и прочие обстоятельства, деду влупили десятку. Так Шишов стал еще и уголовником. Позже, за ударный труд, ему сбросили два года, и в декабре длинный срок бывшего колхозника Шишова наконец заканчивался.

Может, в прошлой своей деревенской жизни Шишов был и неплохим мужиком, но лагеря и желание любой ценой сохранить жизнь превратили его в продувную бестию, сумевшую пережить семнадцать страшных якутских зим и почти всех своих сверстников.

Я помог деду подкатить бочку с соляркой к дизелям и, набросив фуфайку, пошел в сторону ворот. Наступил июнь, но северное лето не баловало нас теплом. Едва не каждый день шел дождь, а с севера порывами наносило сырой пронизывающий холод.

Охранник-казах с автоматом ППШ через плечо, открывая тамбур, поинтересовался:

— Курить есть?

— Есть, — отозвался я.

— Покурим?

— Покурим.

Солдаты снабжались куревом тоже по норме. Нормы на приисках были далеко не бедные, но, когда запаздывал с очередным рейсом наш параходик «Иртыш», без курева бедствовали и мы и охранники. Иногда солдаты делились махоркой с нами, иногда мы с ними.

Охранник имел полное право затеять обыск, и я торопливо отсыпал ему щепотку махры.

— Спасибо, — широко заулыбался тот. — Лето… дембель скоро.

— Когда скоро?

— Лето, зима пройдут, а весной домой собираться. Хорошо!

— Хорошо, — поддакнул я и подумал, что мне этих весен еще четыре надо пережить. А Мишке — три. Поневоле от тоски завоешь!

В столовой я решил подойти к Слайтису. Все же нас связывала общая тайна. Может, не забыл еще, как мы на Илиме в одной палатке ночевали. Однако латыш встретил меня не слишком приветливо. Он сидел в хлеборезке за длинным, тщательно выскобленным столом. В комнате пахло свежеиспеченным хлебом, и это до того напомнило мне село, свой дом, мать, что я невольно шмыгнул носом.

Плоский деревянный ящик с хлебными буханками стоял в углу, накрытый куском серого рядна.

— Здесь нельзя посторонним, — сказал Слайтис, придвигая к себе разграфленную химическим карандашом ведомость. — Чего пришел?

— Напильник нужен?

Слайтис мельком глянул на товар и отрицательно мотнул головой.

— Нет.

Это можно было считать окончанием разговора, но мой усохший желудок требовал пищи, а запах мягкого, теплого хлеба сводил меня с ума.

— Дай хлебушка, — хрипло попросил я. — Хоть маленький кусочек…

В этот момент я ненавидел Слайтиса, сволочь фашистскую, разожравшуюся на нашем хлебе. И ведь как сумел устроиться! В тепле среди еды, не подгребает со стола каждую крошку, как мы…

Я поднялся с табуретки и, сунув напильник в сапог, шагнул к выходу. В приоткрытую дверь проскользнул Петрик и подозрительно оглядел меня:

— Тебе чего здесь надо?

— А тебе чего? — с вызовом ответил я.

— Малек принес напильник менять на хлеб, — сказал Слайтис. — Давай его сюда.

Я вытащил из сапога напильник и передал латышу. Тот достал со шкафа мятую, обгорелую с одного конца буханку хлеба и сунул мне:

— С тебя еще банка солидола, как договаривались.

Я машинально кивнул, подтверждая, что мы вели разговор о солидоле и я согласен отдать его в довесок. Когда, спрятав хлеб под телогрейку, шагал по направлению к воротам, меня обогнал Петрик. Насвистывая, он нес под мышкой две буханки и в отличие от меня никуда их не прятал. Все знали, что это дань, которую выплачивает пекарня Алдану и Захару, поэтому Петрика никто не трогал.

Через день, во время ужина, Слайтис отозвал меня в сторону и тихо предупредил:

— Ты больше ко мне не приходи, понял?

— Понял, — резко отозвался я и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, — ухватил меня за рукав Слайтис. — Ты думаешь, мне хлеба жалко? Присылай своего деда с банкой солидола для отвода глаз, я вам еще буханку дам. Дело в другом!

Он оглянулся по сторонам и придвинулся ближе. Обычно самоуверенный и надменный, Слайтис сейчас явно нервничал.

— Ты никому про то золото на Илиме не говорил?

— Я что, на дурака похож?

— Молчи, если хочешь дольше прожить. И не надо, чтобы нас вместе видели. Опасно это…

Он хотел сказать что-то еще, но раздумал и пошел к своей хлеборезке, где его ждали два земляка-прибалта.

Совет как «дольше прожить» оказался злой насмешкой судьбы: сам Слайтис погиб через две недели. Его подстерегли вечером у столовой и нанесли несколько ударов заточкой в живот и грудь. Окровавленный арматурный прут валялся здесь же. Карманы убитого были вывернуты, рядом лежала пустая сумка, в которой он носил хлеб.

Пошел слух, что Слайтис и его земляки скупали за продукты золотой песок и что-то с кем-то не поделили. Другую причину многие зеки видели в начавшейся разборке между слишком возомнившими о себе прибалтами и лагерной воровской верхушкой. Небольшая кучка прибалтов своей сплоченностью и готовностью защищать друг друга до конца представляла немалую силу. Некоторые из них занимали на прииске бригадирские должности. Пекарня, которая снабжала хлебом и охрану, и зеков, тоже обслуживалась ими.

Роковую роль мог сыграть и характер Слайтиса. Он вполне мог перегнуть палку и вызвать раздражение одного из наших паханов. И хотя такого беспредела, как в бериевские времена, в лагерях уже не было, власть воровской верхушки была сильнее. Неугодного человека могли смахнуть одним щелчком, как букашку.

Как бы то ни было, а в хлеборезке появился новый хозяин. На этот раз из русских. Заодно, на всякий случай, в столовой сменили двух прибалтов-поваров к удовольствию зековской братии I отправили долбить камень на прииск. Жизнь продолжалась своим чередом.

Вскоре я почти забыл тот разговор. Мне было наплевать на золото, которое добывали на «Медвежьем». Оно меня не касалось. Я вычеркивал в своем самодельном календарике дни и ждал ответа на свое прошение о помиловании, которое послал в Верховный суд. Меня судили в семнадцать лет, а малолеткам сокращали сроки… И будь у меня побольше жизненного опыта и проницательности, может, дальнейшие события сложились бы по-другому.