— То, что вы инженер, конечно, очень интересно… — проговорил Гыясеттин Каан.

— Почему, эфенди?

— Инженер, интересующийся своей нацией, думающий в первую очередь о благе своей нации…

— Вы хотите сказать, что инженеры обычно не интересуются тем, что лишено некой конкретики? — спросил Мухиттин.

— Да, конкретика… — пробормотал старый профессор и вдруг как будто смутился: — Они ведь, кажется, считают, что и в моей расовой теории слишком много конкретики и научности?

— Кто?

— Они, они… Ваши бывшие друзья. Махир Алтайлы и его окружение. Разбавляют расовую теорию своей Rassen Psychologie…

— Да, действительно, — кивнул Мухиттин и удивленно поднял брови, как будто услышал нечто новое и неожиданное. В Ускюдар, к Гыясеттину Каану он приехал совсем недавно и сразу выложил ему все то, о чем уже намекнул в телефонном разговоре: он, Мухиттин, понял, что не может больше оставаться вместе с Махиром Алтайлы, и хочет теперь попросить опытного профессора о помощи в издании журнала «Алтынышык».

— Как вы, однако, быстро забыли своих старых друзей!

— Нет, эфенди, я их не забыл! — сказал Мухиттин и встал. Прошелся мимо переполненных книжных полок и остановился у окна.

— Они тоже так просто вас не забудут… Вы, наверное, представляете себе, как они будут разгневаны? — Вид у профессора Каана был такой, как будто он знает больше, чем говорит.

— Мне все равно! — заявил Мухиттин, глядя в окно. Сад старого особняка был хорошо ухожен. За плодовыми деревьями виднелся курятник.

— Как вы решительно настроены! Да, Rassen Psychologie… Интересно, знает ли хоть кто-нибудь из них, как это правильно произносится?

— Махир Алтайлы знает.

— Немецкий… Он все свои идеи позаимствовал у немцев. Из-за этого нас называют фашистами. А мы не фашисты, мы турецкие националисты! — повысил голос профессор. — Я ему пытался это втолковать, да он не понял. Решил, что я притворяюсь, пытаюсь скрыть свои истинные мысли. Да какая разница, что думает человек! Важно, что он говорит и делает. Мои дела и есть истина. Вы меня слушаете?

Мухиттин отошел от окна.

— Слушаю!

— Вот и слушайте. Какая разница, спрашиваю? Мы не фашисты, потому что мы турки, сказал я ему. А он решил, что я с ним недостаточно откровенен, и обиделся. Но на что тут обижаться? Вы понимаете, что я хочу сказать? Вижу, не понимаете!

«Да кем он себя возомнил?» — рассердился Мухиттин.

— Однако Махир — умный человек. Да, умный… Я всегда высоко ценил умных людей, даже если они мои враги. А ведь он, собственно, мне и не враг. Передайте ему это!

— Не думаю, что мы еще когда-нибудь увидимся.

— Увидитесь, увидитесь. И помиритесь, конечно. Сколько нас человек-то всего! Обиды забываются.

— Я не считаю, что наши разногласия забудутся. Если бы я так думал, то не пришел бы к вам.

Гыясеттин-бей прищурил свои маленькие глазки и стал выглядеть чуть ли не добродушным. По-мальчишески резво вскочил со стула.

— Да-да… — Вид у профессора был такой, словно он пытается показать, что верит Мухиттину.

— Скалу еще раз, что я пришел не затем, чтобы наладить между вами отношения, — проговорил Мухиттин.

— Ладно, ладно, — улыбнулся Гыясеттин-бей. — Больше вы с ними не увидитесь, верю. — Он дошел до середины комнаты, остановился и пробормотал, словно про себя: — Не увидится? Не увидится с Махиром? — Немного постояв, внезапно спросил: — Так, а что они говорят обо мне?

Мухиттин понял, что имеет в виду профессор, но все-таки переспросил:

— Вы о ком? — и, довольный своим ответом, внимательно посмотрел Гыясеттин-бею в лицо.

— О них, о них, дорогой мой, о Махире Алтайлы и его окружении!

— Ничего хорошего не говорят, эфенди!

— Нет, вы скажите, что именно говорят, что?

Мухиттин сделал вид, будто не хочет вести речь о таких неприятных вещах, и подумал: «Кажется, я был о нем слишком высокого мнения».

— Ну милый мой, расскажите, что они говорят?

— Что у вас одни черепа на уме.

— Ну, это мы знаем. Я этого и не скрываю. Что еще?

— Говорят, что ваши идеи неправильны…

— Это неинтересно, дальше! Что они говорят обо мне лично?

— Профессор, мы будем вместе с вами работать над журналом. Какое вам дело до всяких сплетен? Мы с ними порвали!

Гыясеттин-бей строго посмотрел на Мухиттина, словно желая сказать: «Ах ты, хитрец!» Покачал головой, повернулся спиной к Мухиттину, взял со стола пачку сигарет и закурил. Потом обернулся и тихо спросил:

— А что молодежь? Уважает ли меня?

— Они говорят, что вы у себя в саду разводите кур.

Лицо профессора Каана исказилось. Щеки будто подтянула вверх невидимая рука, рот раскрылся.

«Да, на этот раз я дал маху! — подумал Мухиттин. — Не надо было об этом говорить. Сам себе могилу рою!»

— Значит, вот что они обо мне говорят? Кур развожу? Постарел, прежнего пыла нет? Так?! — Гыясеттин-бей злился словно не на тех, кто говорил о курах, а на Мухиттина.

— Да не придавайте вы им такого значения, эфенди! — сказал Мухиттин. «Как, однако, на него подействовало!»

— Кто это говорит? Махир? Я ведь его, можно сказать, взрастил!

— Вы всех нас взрастили! — сказал Мухиттин и уселся на тот же стул, с которого недавно встал. Профессор, однако, остался стоять, и Мухиттину стало неудобно. — Я и в своей статье об этом писал.

— Если в основу националистической идеи положить историческое прошлое, то какая, спрашивается, будет разница между ней и идеологией Народно-республиканской партии с ее народными домами? Никакой!

— Я тоже так думаю!

— К тому же началась война. Если после нее в мире возникнет совершенно новая ситуация, нам нужно будет найти какие-то новые слова. Какой смысл повторять речи лекторов из народных домов? Вот вы что им скажите!

— Эфенди, я с ними…

— Да, и правда, вы уже говорили! — Гыясеттин-бей сел за стол. На губах у него появилась улыбка, значения которой Мухиттин понять не мог. Посмотрел на бумаги и книги, лежащие на столе, потом на часы.

— Так, стало быть, цель вашего визита… Не повторите ли еще раз в общих чертах?..

Удивившись неожиданно официальному тону профессора, Мухиттин послушно, словно рассказывая внимательному врачу, на что жалуется, заговорил:

— Я не хочу больше сотрудничать с Махиром Алтайлы и его единомышленниками в журнале «Алтынышык». Мы с вами…

— Сколько вам лет? — прервал его Гыясеттин-бей.

— Двадцать девять.

— Как вы еще молоды! Вы инженер, не так ли? Что еще делаете?

— Еще? Занимаюсь журналом.

— А раньше чем занимались?

— Работал по специальности… — проговорил Мухиттин, гадая, к чему клонит профессор.

— Нет, я не о том. Я знаю, вы писали стихи.

— Да, была у меня одна плохая книжка! — сказал Мухиттин и подумал, что окончательно потерял нить беседы и не понимает, что на уме у Гыясеттин-бея.

— Почему же плохая?

— Потому что тогда я ни во что не верил.

— Не верили? Стало быть, главное, по-вашему, верить, не важно во что?

— Нет, я говорю об убеждениях, о правильном мировоззрении! — сказал Мухиттин. «Неужели он хитрее меня?»

Профессор Каан похлопал рукой по лежащей на столе газете.

— Фрейд умер. Что вы об этом думаете?

— Что, простите?

— Вы хоть что-нибудь у него читали? Как вам его взгляды?

Так и не решив, следует ли показаться профессору умным человеком или же только преданным идее, Мухиттин сказал:

— Читал.

Гыясеттин-бей задумчиво улыбнулся.

— Я в свое время случайно познакомился с ним, когда жил в Вене и снимал комнату на Бергассе, 9, неподалеку от того места, где вел востоковедческий семинар. Мне говорили, что на первом этаже находится институт, но что это за институт, я не знал. Однажды вечером хозяйка дома передала мне, что профессор хочет со мной поговорить. Оказалось, что профессор этот — Фрейд. Он сказал, что в институте установлены чувствительные приборы, и попросил, если можно, ходить по дому в тапочках. Я читал одну его книгу, она мне не понравилась, так что я ему сказал: можете сколько угодно говорить, что девочки испытывают вожделение к отцу, а мальчики — к матери, но к нам, туркам, это не относится. Он надо мной посмеялся. — И старый профессор быстро, словно хотел застать Мухиттина врасплох, спросил: — Что вы думаете о его философии?

— Полагаю, в чем-то она верна…

— Вот, пожалуйста! — сказал Гыясеттин Каан и встал. — Не думаю, что из вас получится турецкий националист. Я в этом, собственно, с самого начала не сомневался.

— Простите?

— Вы не верите в турецкую нацию!

Мухиттин вскочил на ноги и чуть ли не простонал:

— Да что вы такое говорите?!

— Я вообще не думаю, что вы можете во что-нибудь верить. Вы очень самодовольный и наглый человек. Все время пытаетесь показать, какой вы умный. — Профессор сделал несколько шагов в сторону Мухиттина, немного помолчал и заговорил снова, медленно и размеренно, как машина: — Однако вам следует понимать, что такие люди, как я, не могут воспринимать подобное поведение иначе как неуважение. Вы же один раз себя выдали. Человеку гордому и самолюбивому за такое дело браться не стоит… — Он поморщился и продолжил: — Махир задел твое самолюбие, вот ты и пришел ко мне, так ведь? А завтра пойдешь к кому-нибудь другому. Все, поговорили и хватит. Я ведь Махира знаю, мы с ним видимся… Как ты на его дочь смотришь, а? — И профессор направился к двери.

Мухиттин тоже сделал шаг в сторону двери.

— Я не сказал бы, что совершил ошибку!

— Снова ты о себе! — проговорил Гыясеттин-бей, берясь за ручку двери. — Фрейд, видите ли, в чем-то прав! Ишь, какой умный! Нет, ты не можешь быть достойным сыном нации, живущей с мечом в руке! — Его глаза на мгновение сверкнули. — Все, что хотел, я у тебя выведал. Теперь мне все известно. Кур, стало быть, развожу! Зачем ты это сказал, a? Ты о себе такого высокого мнения, но меня провести не смог! — Профессор открыл дверь. — Растяпа!

— Превосходно, ничего не скажешь, — пробормотал Мухиттин, переступая порог.

— Как твоего отца звали?

«При чем тут отец? — подумал Мухиттин, направляясь к входной двери. — Мой отец был военным».

— Как его звали? Хайдар! Шиит! — Гыясеттин Каан шел в двух шагах позади Мухиттина. — Махир мне сказал. Он служил вместе с твоим отцом. Говорит, так себе был человек, не очень достойный. Что, не ожидал? Махир все мне рассказал, и как тебя облапошил — тоже. Сказал тебе, что твой отец был великим человеком, ты и растаял, как малое дитя!

«Идет сзади, смотрит мне в затылок и говорит», — думал Мухиттин.

Открылась дверь, и в коридоре показался молодой человек с чашками на подносе.

— Не нужно чая, гость уже уходит, — сказал профессор.

Мухиттин внезапно повернулся к нему:

— Вы ошибаетесь. Ошибаетесь! Мой отец был достойнейшим человеком!

Гыясеттин-бей открыл дверь и сказал с высокомерным видом:

— Может быть, я и ошибаюсь относительно твоего отца, но относительно тебя — нет. Я таких, как ты, знаю! На все готовы, только бы не пострадали их гордость и самомнение.

— Сколько вы, однако, всего знаете! — проговорил Мухиттин, стараясь казаться насмешливым.

— Да уж знаю. Во всяком случае, мне точно известно, что с такими, как ты, я дел не имею! — сказал Гыясеттин Каан и засунул руки в карманы.

— Хорошо, хватит! — буркнул Мухиттин и повернулся к профессору спиной. «Смотрит мне вслед… Обернуться? Нет, зачем…» Не оборачиваясь, Мухиттин вышел на улицу.

Темнело. Брусчатые улицы Ускюдара были заполнены народом. На небе не было ни облачка. Мухиттин заметил нескольких чаек. «Что случилось? Только что я был на седьмом небе, а теперь попал в ад! Вышвырнули меня из рая! Просчитался! Смешно!» Ему и в самом деле захотелось смеяться: «Взять, что ли, справку в муниципалитете, что я неумный человек?» Одна из чаек спланировала вниз, жалобно крикнула и улетела прочь. «Будет дождь, — пробормотал Мухиттин. — Дождь… Мир… Да, вышвырнули меня из рая! Почему?» Он понимал, что ироничное настроение стремительно исчезает, но принудил себя еще раз усмехнуться. «Как разозлился старый хрыч! Почему? В чем дело? — думал он, подходя к пристани. — В чем дело, в чем дело, в чем?.. Почему он так разозлился? Упоминание о курах вывело его из себя. Ему хочется, чтобы молодежь его уважала. Поэтому разозлился, что ли? Нет! Наверняка все дело в той хвалебной статье, которую я написал несколько месяцев назад. Должно быть, он понял, что мы над ним иронизируем. Но почему он ни слова не сказал о статье?»

Мухиттин вдруг остановился. «Все-то он знает! Махир все ему обо мне рассказал. Но ведь они же поругались!» Ему вдруг стало страшно: «Неужели они сделали это только напоказ? Но не может же быть, чтобы Махир притворялся? Столько всего о нем наговорил! Тогда зачем мы его хвалили? Нет, не мы, я! Заставили меня написать хвалебную статью. Использовали, как пешку!» Справиться с растерянностью никак не получалось. «В чем дело? Почему? Все из-за этого Фрейда! — внезапно решил он. — Да, из-за Фрейда! Надо было придержать язык. Нет, это игра, игра! Они друг с другом встречаются. А я… — Его вдруг охватило отчаяние. — А меня слопали и не поперхнулись! Может быть, Махир меня испытывал. А я не прошел испытания, провалился. Ох!» Мухиттин купил билет и попытался прогнать из головы все мысли — безуспешно. «Выгнал меня старый хрыч. Взял и выставил за дверь! И правильно он разозлился. Я проявил неуважение, попытался над ним посмеяться. Куры! Как у него лицо перекосилось! И вот я выставлен за дверь. Почему? Из-за своей наглости, из-за того, что слишком высокого мнения о своем уме!» Ему вспомнился летний день в гостях у Рефика, спор с Омером. «Ничего из того, о чем я ему говорил, сделать не смог. Выставили меня. А этот еще и Махиру скажет! Что мне теперь делать, Аллах, что делать? — пробормотал он и раздраженно вскочил на ноги. — Как жить? Что после этого делать? Они все друг другу рассказывают, даже то, как я смотрю на дочку Махира!» Это он делал для того, чтобы продемонстрировать, что в доме Махира Алтайлы чувствует себя уверенно. «Мой отец, оказывается, шиит. Ложь! Если бы все Хайдары… А мне сказал, что отец был достойнейшим человеком! Когда-то я давал себе клятву не быть таким, как он. Что с тобой стало, Мухиттин?» Он достал сигарету, чиркнул спичкой. Подошел юноша, попросил прикурить. «Лет восемнадцать, наверное… Хочет быть похожим на взрослого. Мне тоже когда-то нравилось прикуривать у незнакомых людей на улице. Да, не молод я уже, не молод… Двадцать девять лет. Старик спросил, сколько мне лет. Все знает… Через четыре месяца будет тридцать». Причалил пароход, на пристань стали сходить пассажиры. «Значит, самоубийство. Решено!» — подумал Мухиттин и немного успокоился. «Я, собственно, никогда в этом и не сомневался. Другого выхода нет». Двери зала ожидания открылись, Мухиттин побрел к пароходу. Влажный ветер трепал волосы.

Внутри парохода было жарко. «Но ведь что-то еще можно сделать! — пробормотал Мухиттин и сел. — Что? Как мне выбраться из этой ситуации? Может быть, поместить в следующем номере статью под названием „Тайные интриги Махира Алтайлы и Гыясеттина Каана“? Пошло! Или так: „О вреде антропометрического и исторического уклонов в турецком национализме“. И что мне потом делать с такой кучей врагов?» Он посмотрел в окно. «Нужно еще подумать… Отношения между Махиром и Гыясеттином испортились, однако они продолжают встречаться. Махир придает большое значение историческому пути народа, критикует антропометрический подход. Почему? Может быть, в нем есть грузинская или черкесская кровь? И все же он идет и рассказывает, что моего отца звали Хайдаром. Зачем же он тогда поручил мне обращаться за разрешением на выпуск журнала? Как быть? Писать стихи, как раньше? Настоящие стихи? Они меня возненавидят!»

Мухиттин встал и вышел на палубу. Решил выпить чаю и немного успокоился, пока стоял в очереди. Взял стакан, начал медленно пить. Впереди уже виднелась пристань в Бешикташе. «Брошусь в море между пароходом и пристанью!» Он с детства боялся упасть, сходя парохода, и быть раздавленным бортом о причал. «В газетах напишут… Критики вспомнят о моей книге. Напишут, что мои стихи проникнуты ощущением приближающейся гибели, что я предсказал свою смерть… Сдержу слово! Да, так будет лучше всего». Его охватило волнение. «Минута осталась!» Посмотрел по сторонам. Рядом стоял высокий худой человек, курил сигарету. «Все! Лицо этого типа — последнее, что я видел в жизни. Эх, надо было бы написать предсмертную записку. Длинную, страшную! Где-то я читал о чем-то в этом роде… Кому написать? Рефику. Нет, нет! Что делать? Ах, разум, разум! Все из-за того, что я слишком умен. Я не виноват! Записка не нужна. Поэт сдержал свое слово!» Пароход приближался к пристани. «Брошусь в море, и кончится этот зуд в голове. Десять, девять… На счет два прыгну!» Сбился, начал считать заново. С борта кинули на берег канат. «Сейчас. Сейчас!» Мухиттин прыгнул…

И оказался на берегу.

— Осторожнее, сынок! Разве можно так торопиться? Чуть не упал!

Мухиттин холодно посмотрел на пожилого служащего. «Да, сначала нужно написать записку!»