…в такие минуты и познается!

«И зачем я это сказал?» — спросил себя Мухиттин. Он давно запретил себе пить и сейчас, с одной стороны, думал, что вреда от пары рюмок не будет, а с другой — боялся, что сочтет глупыми убеждения, которые заставили его отказаться от выпивки.

— Ну, раз уж решил, так пей! Вот, возьми.

Мухиттин взял у Омера стакан.

— Не думай только, что я пью, потому что ты меня убедил.

— Знаю, знаю, ты не из тех, кого можно убедить. Ты сам кого хочешь и убедишь, и обольстишь, и с пути собьешь. Шайтан ты! Это мы знаем… Не знаем только, какой шайтан тебя превратил в пантюркиста. — И Омер, усмехнувшись, осушил свой стакан.

— Отравлен ты, отравлен! Отравлен культурой! Ты… ты… медуза, вот ты кто! Понял?

— Почему медуза? — удивился Омер. — Это что, поэтическая метафора?

— А я вот совсем не люблю медуз, — сказал Рефик.

Мухиттин неожиданно рассмеялся:

— Сам не знаю! Сказалось почему-то.

— Ну, молодец! — заорал Омер и вскочил со стула. — Знаешь, что я сейчас сделаю? Я тебя расцелую! Я еще вполне трезв, так что никто не скажет, что это спьяну.

Решительными шагами подойдя к Мухиттину, Омер склонился к нему и расцеловал в обе щеки.

— Ну вот, теперь лед между нами сломан, правда? — сказал Рефик.

Мухиттин почувствовал, что попал в ловушку, но постарался не придавать этому особого значения. «Для разнообразия и это можно пережить!» — сказал он себе, чтобы успокоиться, и отпил ракы из наполненного Омером стакана. Потом отпил еще и, подумав, что раз уж начал пить, то нет разницы, глоток выпить или бочку, разом осушил стакан.

— Вот теперь наконец все начинается по-настоящему! — обрадованно провозгласил Омер. — Ты, Рефик, тоже пей. Хотя тебе-то особой нужды нет…

— Да уж, ему и так всегда хорошо, — сказал Мухиттин. — Счастливый человек!

— Друзья, не думайте, что я так уж счастлив!

— Тогда расскажи, что тебя печалит, а мы послушаем, — предложил Омер.

— Я уже рассказал, но могу еще… В этом доме мне неспокойно. И моя работа мне не нравится. Я пытаюсь понять, как начать жить по-новому…

—.. Но понять не получается, — раздраженно перебил Мухиттин. — Не верю я в это Рефик, не верю! Твои, как ты говоришь, поиски ни к чему не приводят. Как жил, так и живешь. Ты просто хочешь успокоить свою совесть! Иначе зачем эти поиски? Что тебе не так?

— Мне все кажется пошлым и заурядным. Я не могу делать то, что делал раньше!

— Послушай, ты сколько раз мне это говорил!..

— Да, ты прав. — И Рефик виновато потупился.

— Нет, друзья, так не пойдет, — проговорил Омер. — Мы только и делаем, что повторяем одно и то же. Надоело!

— У вас нет убеждений! — сказал Мухиттин. — Это отвратительно!

— Ты, выходит, считаешь нас отвратительными? — спросил Рефик.

— Теоретически — да! Да и на деле вы потихоньку начинаете казаться мне таковыми.

— Иными словами, дружба наша кончена! — сказал Омер.

— Это ты из гордости так говоришь. Не понравилось, что не ты первый сказал…

— Нет! Ну или допустим, что да. Но самое главное — ты нас избегаешь. Почему? Даже придя сюда, говоришь, что у тебя нет времени, что ты должен идти куда-то еще. Так ли уж важны эти твои дела? Не думаю. Ты боишься, что мы будем над тобой смеяться. Твои пантюркистские стишки не только страшны, но и смешны!

— Да, не нужно было мне сюда приходить! — закричал Мухиттин.

— Смешны, дружище, что поделать, смешны!

Мухиттин допил второй стакан.

— А ты что скажешь, Рефик? Читаешь его журнал?

— Читаю.

Мухиттин вдруг снова закричал:

— Да, ты из тех, кто из страха показаться смешным ничего не может сделать! Только бы не прослыть смешным, заурядным, поверхностным! Только бы никто о тебе ничего такого не подумал! Заурядным человеком ты быть боишься, а скверным — нет. Почему? Ты когда-нибудь над этим задумывался?

— Честно говоря, нет!

Сказав это, Омер насмешливо улыбнулся, но Мухиттин понял, что он уязвлен, и с чувством собственной правоты продолжил:

— Почему же ты так боишься быть смешным и не боишься быть отвратительным и неправым? Да, возможно, ты считаешь, что самое главное — это ум. Я тоже так когда-то говорил. Но почему, если человек что-то делает, он обязательно дурак? Почему, если человек во что-то верит, он непременно идиот?

— Я верю в себя, — заявил Омер, стараясь выглядеть веселым.

— Верил… Собирался заработать кучу денег, завоевать Стамбул и всю Турцию… Не будем сейчас говорить о том, как это все отвратительно. Но ты ведь этого не сделал? Не женился, потому что испугался, что над тобой будут смеяться. Ничем не занимаешься, ничего не делаешь — хочешь в первую очередь ублажать свой ум. Ведь ты думаешь, что если сделаешь что-нибудь, то потеряешь право критиковать — нет, нет, не критиковать, а просто насмехаться. Не женишься, потому что иначе у тебя не будет права находить брак глупым, заурядным, пошлым явлением. Вот ты сбежал из Стамбула, спрятался в провинции. А зачем, спрашивается, вернулся? Вот зачем: хочешь посмотреть, что мы все тут делаем. Увидишь, какие мы заурядные и пошлые, и обрадуешься. Ты ведь сам говоришь, что приехал сюда из любопытства? Но нет, не из любопытства ты приехал, а чтобы вдоволь покривить губы. Могу себе представить, с какой радостью ты брал в руки мой журнал! И наверняка говорил сам себе: «Кто знает, сколько там найдется всего смешного»!

— Я, по-твоему, такой простой человек, Мухиттин?

— Может, и сложный, но эта ситуация представляется мне именно такой вот простой.

— Скажи тогда вот что: можно ли одновременно жить и над всем смеяться? Можно ли быть счастливым и при этом открыто говорить, что все скверно, если все действительно скверно? Не бывает такого!

— Бывает-бывает. Если веришь, бывает!

— Но то, во что ты веришь, — смехотворно! К тому же я не думаю, что ты на самом деле веришь.

— Что, не нравится тебе, что я к чему-то привязан? Страшно?

— Да нет, мне это просто кажется смешным, говорю же. А поскольку я с тобой знаком, то мне, по правде говоря, еще и любопытно, как ты ведешь себя среди этих людей?

— Каких людей? — спросил Рефик. Он тоже потихоньку пил.

— Среди националистов и пантюркистов.

— Я попросил бы не говорить об этих людях таким отвратительным, насмешливым тоном!

— Никто не может отнять у меня права говорить о чем угодно и так, как мне это угодно!

— Отвратительно и пошло! Какого же ты о себе высокого мнения! У него, видите ли, есть право обо всем говорить и все высмеивать! Да с чего ты это взял? Кто ты такой? Никто! Я видел тебя на помолвке, помню, как ты всем улыбался. Все тобой восхищались. А твой взгляд говорил: «Не смейся надо мной, Мухиттин, пожалуйста!» Хотелось бы мне посмотреть, как ты живешь в этом своем Кемахе, Альпе или как его там.

— Ребята, прошу вас, хватит! — сказал Рефик. — Вы меня пугаете. Давайте я расскажу веселую историю — может, у вас настроение немного улучшится? Что бы рассказать? — Он немного помолчал, но так ничего и не придумал. — По правде говоря, я боялся, что вы вдвоем будете нападать на меня. Раньше так бывало, или, по крайней мере, мне так казалось. Но вы, кажется, забыли, сколько лет мы уже дружим…

— Милый мой, всему есть свои пределы! — сказал Мухиттин.

— Смотри-ка, он не желает, чтобы я говорил о нем то, что думаю! Или, во всяком случае, хочет, чтобы я говорил помягче. Вот к чему была эта его патетическая тирада. Не обижайте, мол, меня, братцы-инженеры, я же верю! Но я не могу не смеяться. Да, я должен ублажать свой разум. Потому что разум для меня — ты, Мухиттин, совершенно правильно сказал — превыше всего. Да здравствует разум! — Тут Омер вдруг повернулся к Рефику и спросил: — Да, кстати, нет ли вестей от герра Рудольфа?

— Кто это? — спросил Мухиттин.

— Немец. Но не из твоих фашистов. Достойнейший человек!

— Не пойму, серьезно ты говоришь или смеешься, — расстроено проговорил Рефик.

— Э, да откуда мне знать? С какой стороны посмотреть… Не знаю. А, я ведь говорил про разум? Видишь ли, этот человек… — Омер снова посмотрел на Рефика. — Что вы друг другу пишете? Все те же высокопарные слова? — Он пренебрежительно махнул рукой. — Свет, тьма, дух, идеи, рабство… Все то же?

— Да.

— Что это еще за свет и тьма? — спросил Мухиттин.

— Для таких людей, как мы с тобой, дорогой мой Мухиттин, увязших в болоте страстей и желаний, это слишком чистые понятия, невесомые как дух. Потому что Турция, или, если брать шире, Восток — это край, исполненный мерзости, населенный дураками…

— Нет, не так, совсем не так! — перебил Рефик.

— Ну-ка, ну-ка, расскажи! — Мухиттин встал со стула. — Хотя я и так понял. — Он сурово посмотрел на Рефика, увидел, что тот смущен, и убедился, что не ошибся. — Да, не думал я, что ты дойдешь до такой гнусности. Ты мне говорил про наше варварство и про свет разума, но, по правде говоря, такого я не ожидал. Переписываешься с христианином и… — Заметив, что Рефик совсем понурился, остановился и прибавил: — Да ты и сам теперь похож на христианина. Я же говорю: офранцузился!

— Что такое? Ты это серьезно? — спросил Омер.

«Кажется, я зашел дальше, чем следовало», — подумал Мухиттин, несколько растерявшись оттого, что Рефик ничего ему не ответил. «Должно быть, он и в самом деле счастлив! Не хочет ни ругаться, ни спорить. Сейчас, скорее всего, думает о том, что его идеи правильны, и жалеет, что промолчал. А немного погодя начнет жалеть меня!» Повернувшись к Рефику и Омеру спиной, он прошелся по гостиной, потом оглянулся.

— Рефик, ты ведь не обиделся? Я просто пошутил! — Не успел он это сказать, как пожалел, что вообще открыл рот.

— Я знаю, Мухиттин, ты хороший человек! — сказал Рефик.

— Значит, ты считаешь, что такие убеждения, как у меня, свойственны дурным людям? — Мухиттину стало впервые по-настоящему любопытно, о чем думает Рефик. — Ты, кстати, все еще читаешь Гольдерлина?

— Он и тебе о нем рассказал? — спросил Омер. — Гольдерлина читал как раз тот немец.

— Не рассказывал, я сам видел. Значит, немец надоумил. Чему он еще тебя научил?

— Примерно тому, чему ты научился у Бодлера.

— Что, получил? — усмехнулся Омер. — Как говорится, не в бровь, а в глаз!

— Хотя нет, не так! — сказал Рефик. — Они друг на друга не похожи. Гольдерлин все-таки пытается найти что-то положительное. Или же…

— Положительное, говоришь? Это что-то новенькое! — перебил Омер.

— Эти темы мне теперь не интересны, — вставил Мухиттин. — Но, по-моему, разницы между ними никакой.

— Да, я тоже не уверен, — сказал Рефик. — Не знаю. Мы вообще ничего не знаем. Нам нужно больше читать. И не только нам — всем. Я выпил, набрался храбрости, так что скажу: я собираюсь открыть издательство. Буду печатать хорошие книги и продавать их дешево, чтобы все могли купить и прочесть. Руссо, Дефо в хорошем переводе… — Он смущенно посмотрел на друзей. — Что скажете?

Омер зевнул.

— Разоришься.

— Деньги — не главное! И потом, почему обязательно разорюсь? Неужели народ не будет читать хорошие книги? — Рефик взглянул на Мухиттина. — Вы считаете меня пустым фантазером?

— Культура Ренессанса… Греческие классики!.. — пробормотал Мухиттин и рассердился сам на себя, не понимая, что виной тому алкоголь.

— Да-да! — обрадованно воскликнул Рефик, но потом увидел, какое злое у Мухиттина лицо, и повернулся к Омеру. — Да, я прав: это то, что нам нужно. Я вчера ездил на Хейбелиаду, племяннику делали обрезание. Какая это гнусная церемония! Ужасно. Женщины, девочки собираются вокруг бедного мальчика, потом приходит этот фокусник, и они…

«О чем он говорит? — думал Мухиттин. — Я уже пьян! Нужно сесть. Сколько я выпил? Не обратил внимания… Надо бы закусить». И он положил на тарелку немного колбасы и жареных баклажанов. Потом, покачавшись, уселся напротив Омера.

— Да вы меня не слушаете! — возмутился Рефик.

— Точно. Никто никого не слушает, — сказал Омер. — Напились, как дураки. Хотя нет, дело не в этом. Наверное, мы теперь просто друг другу не интересны. Каждый думает о себе, каждый занят собой. А что мы сделали в жизни? Ровным счетом ничего! — И он снова наполнил свой стакан.

Мухиттин посмотрел на Омера с отвращением:

— Говори за себя!

— Хорошо, хорошо. Хотя постой. Ты, помнится, говорил, что покончишь с собой, если не станешь хорошим поэтом?

— Говорил. Но с тех пор я стал другим человеком. И поэзия такого рода, и подобные мрачные мысли остались в прошлом. Собственно говоря, то, что я теперь пишу, — даже не стихи в полном смысле слова.

— Да, не стихи это, а вирши… — пробормотал Омер.

— Я оставил поэзию карликам! Пусть стихи пишут простаки!

— Вот видишь, видишь? Не сможешь ты себя убить! Я ведь говорил: найдешь какой-нибудь предлог…

— Не знаю, почему я до сих пор разговариваю с человеком, который сказал, что не хочет быть вшивым турком!

— Не бойся, дорогой, ты скоро забудешь, о чем мы сегодня говорили.

— Завоеватель… Видали завоевателя? Никогда не думал, что завоеватель может быть таким жалким, ни во что не верящим, несчастным и сломленным! Должно быть, это какой-то новый вид завоевателя, современный! Завоеватель-то современный, да вот с родиной ему не повезло: несовременная! Или как ты там, Рефик, говорил — непросвещенная? Что же тогда делать завоевателю? Завоевать ничего не вышло, вот он и чахнет. Лелеет свое честолюбие, пока оно всю душу не заполнит, а потом смотрит на себя и думает: ох, какой я великий! Но в этом мире мне негде развернуться! Только и остается, что все высмеивать, — так ведь ты думаешь, завоеватель?

— Ладно, а ты почему решил смешаться с толпой? Или дело просто в том, что ты плохой поэт? Пытаешься заглушить голос разума, но не так-то это просто. Потому что ты тоже отравлен культурой, да, ты тоже! Не получится у тебя разделаться с разумом. И не верю я, что ты такой уж убежденный националист. Ты наверняка и сам не веришь, только пытаешься себя утешить: я, мол, что-то делаю. Мы с тобой никогда ни во что не сможем поверить, я это точно знаю. Насчет Рефика не уверен.

— Молчи, Растиньяк! Я — турок! И я уже понял, что совершил ошибку, придя сюда. Ваш грязный, жалкий мир мне бесконечно чужд! С моими верными товарищами, преданными общей идее, меня связывают узы истинного братства, а вы…

— А, ты про тех молодых военных? — вмешался Рефик. — Видишься с ними? Хорошие ребята.

— Военные? — спросил Омер. — В самом деле, военные… Ты их уже охмурил?

«Зачем, зачем я только сюда пришел?! — бормотал Мухиттин, еле шевеля губами. — Здесь гадко… И этот жалкий тип… Зачем я пришел, зачем напился? Почему все так…»

— Охмурил ты их уже, спрашиваю? Военные, значит… Ладно, почитай-ка нам свои патриотические вирши. Ха! Он, наверное, когда кропает их, сам смеется! Потому что он тоже медуза… — Омер говорил, запрокинув голову и рассматривая потолок. — Медуза, медуза… О, по потолку ангелы летают!

— Неужели в первый раз заметил? — улыбнулся Рефик.

— Где тут уборная? — спросил Мухиттин.

— Как быстро ты забыл! Наверху.

— Турецкая уборная внизу! — заорал Омер.

«Умоюсь холодной водой!» — думал Мухиттин, выходя из гостиной. Когда голоса Омера и Рефика стихли за спиной, на душе стало полегче. «Да, Мухиттин, — бормотал он себе под нос, поднимаясь по лестнице, — нельзя было сюда приходить. Ты ошибся, но такой человек, как ты, может исправить свою ошибку. Вернусь домой, выпью кофе… Пройдусь пешком. Сколько времени? Два часа. Самое жаркое время дня. Приду домой, посплю…» На лестничной площадке тикали часы. «Кто их завел, Рефик? Или, может, Осман заходит на неделе и заводит, чтобы тиканье не прекращалось». И он осторожно прошел мимо часов, словно боясь их задеть. Открывая дверь уборной, подумал: «Почему я боюсь этих часов? Я могу их сломать!» Умываясь, стал вспоминать первые годы дружбы с оставшимися в гостиной людьми. «Да, студенческие годы были самым лучшим временем!» Выйдя из уборной, снова услышал тиканье и разозлился. «Сломаю я эти часы. Вот они удивятся! Бедному Осману нечего будет заводить!» На столике рядом с часами стояла пепельница. Мухиттин схватил ее и ударил по часам, но ничего не произошло, потому что в последний момент он замедлил движение. «Не разбились! Не сломал я их!»

Поставив пепельницу на место, Мухиттин, не осознавая, что делает, открыл ближайшую дверь и вошел в кабинет. «Сколько лет мы играли здесь в покер! А сейчас… Нет-нет, я… Я пойду к Гыясеттину Каану и скажу, что Махир Алтайлы и прочие предали наше дело. А я буду работать с вами… Журнал…» Взгляд его вдруг остановился на портрете Джевдет-бея. «Джевдет-бей… Вся его жизнь… Вещи, вещи, семья, дети, счастье, радость!» Джевдет-бей смотрел на Мухиттина и будто говорил: «Будь осторожен!» Мухиттин вышел из кабинета и уже собирался спуститься вниз, когда его вдруг охватило любопытство. «Что, интересно, в других комнатах?» Он открыл первую попавшуюся дверь — это оказалась спальня Османа и Нермин. Ставни закрыты, комната, как и весь дом, погружена в полумрак. «Большая постель… Здесь торговец спит со своей женой… Запах духов и мыла… Бархатные кресла… Вот где они живут!» Ему хотелось все здесь порушить и разломать. Еще хотелось рассмеяться, но не было сил. Отвернув край покрывала, он достал из-под подушки пижаму Османа, развернул, посмотрел… Вроде простенькая, синяя в белую полоску, но все равно понятно, что это пижама богатого человека. «Никогда не буду больше спать в пижаме!» Он попытался представить себе, как Осман, одетый в эту пижаму, размышляет о своих торговых делах или разговаривает с Нермин голосом, будто вымытым с мылом. Потом вернул все на свои места и пошел в комнату напротив. «Это комната Джевдет-бея, а вот его кровать!» С фотографии на стене все так же предостерегающе смотрел сам Джевдет-бей. Мухиттин глядел на кровать и думал, что Джевдет-бей спал в ней многие годы. «Эх, Джевдет-бей!» — пробормотал он себе под нос и будто ощутил на миг атмосферу праздника: словно открывались и закрывались двери, входили и выходили гости, разговаривали, смеялись, жили — а ему оставалось только слушать издалека их голоса. «Я пьян!»

В самом темном углу комнаты стоял платяной шкаф. Мухиттин подошел к нему и быстрым движением раскрыл дверцы. С одной стороны висели платья Ниган-ханым, но это было неинтересно. С другой стороны были ящики. Мухиттин начал их выдвигать. Полотенца, скатерти, куски шелковой ткани, несколько фарфоровых чашек… Он поднял голову. «Они всем этим пользуются… Используют, живут и довольны жизнью!» Неожиданно он покачнулся, испугался, что упадет, и опустился на кровать. «Полежу здесь немножко. Если кто-нибудь придет, встану. Пойду к Гыясеттину Каану и скажу, что остальные предали наше дело. Что он на это скажет? Я читаю ваши статьи! Какая мягкая постель… Слышно, как часы тикают. Махир и Хайдар! Кажется, шаги? Да я уже, собственно, собирался вставать. Встану, чтобы они не решили, что я пьян. Встану и скажу Рефику, что замечательно себя чувствую. Вошел! А я тут прилег немножко… Слаб человек! Особенно когда выпьет. Я уже несколько лет…»

— А, вот ты где! Что это ты здесь делаешь? Тебе плохо? Сблевал бы — лучше станет.

— Все со мной в порядке! — сказал Мухиттин и встал.

— Ты, вижу, шкаф открыл? Смотрел, что там лежит?

Мухиттин попытался улыбнуться:

— Дай, думаю, взгляну. Что такого, если посмотрю, что там за вещи…

— Несчастен ты, так ведь? Вещи! Вещи Ниган-ханым?..

— Закрой, закрой! Вдруг Рефик зайдет?

Омер обвел взглядом выдвинутые ящики, платья Ниган-ханым и всю чистую, прибранную комнату.

— Ты не знаешь, что делать с этой культурой, правда?

— Комната Джевдет-бея мне нравится. Другая комната, где Осман живет, гораздо хуже…

Омер понимающе кивнул головой:

— И с культурой этой, с этими вещами ты не можешь ужиться, и без них тебе жизнь не в жизнь! На культуру ты злишься или на самого себя? Вещи тебя выводят из себя или собственное неопределенное положение?

— Вот бы мы могли быть, как Рефик!

— Обеды, ужины, улыбки, семейные праздники… — проговорил Омер, задвигая ящики. — Ты, значит, тоже…

— Закрывай быстрее! Кстати, ты что, не понял, что я шучу? Поверил, да?

Как раз когда Омер закрыл дверцы шкафа, в комнату вошел Рефик.

— В чем дело, ребята? Уф, ну и душно же здесь!

— Я искал полотенце, — сказал Мухиттин.

— Мы беспокоились, что с тобой случилось. Все в порядке? Это мы виноваты, разве можно пить в такую жару? А эту комнату надо проветрить. Потом выпьем кофе, — говорил Рефик, раздвигая шторы и открывая ставни. В комнату хлынул чистый, яркий солнечный свет. — Ох, как же хорошо на улице! В саду так красиво! И ветерок дует. Давайте-ка выпьем кофе в саду. Под каштаном будет прохладно. Слышите, цикады стрекочут?

— Нет, больше я встречаться с вами обоими не буду! — сказал Мухиттин.