Глава 31
ПРОБУЖДЕНИЕ?
Мухиттин снова сидел в убогом шумном мейхане в Бейоглу, глядел на рюмку ракы и блюдце с каленым горохом и думал о том, что в ближайшем будущем его ждет дом свиданий, потом кино, а через два года — смерть. Долгая зима кончилась, наступил май, а сборник стихов, с которым он связывал такие надежды, так и остался незамеченным, не вызвал ни одного достойного внимания отклика. «Словно камень, брошенный в океан!» — подумал Мухиттин и рассердился, сочтя эту мысль излишне поэтичной. Потом ему подумалось, что через два года, когда оборвется его жизнь, этого тоже никто не заметит. Он уйдет из жизни, как уходит под воду камень, будет забыт, и ничто в мире от этого не изменится. Потом Мухиттин с долей гордости стал размышлять о том, что не всякий в таком молодом возрасте смог бы так храбро думать о собственном небытии и грядущем забвении, и тут с удивлением заметил, что из-за соседнего столика на него внимательно и с дружелюбным интересом смотрит какой-то старичок — впрочем, нет, не старичок, а человек лет пятидесяти.
На старика его делала похожим свойственная многим пожилым людям снисходительная улыбка опытного, многое повидавшего человека. Теперь, впрочем, выражение его взгляда изменилось, он словно бы говорил: «Я знаю, кто ты такой. Я тебя очень хорошо знаю, и мне тебя жаль». Этот решительный, твердый и проникновенный взгляд весьма встревожил Мухиттина. Вскоре незнакомец посмотрел на него в третий раз, словно бы проверяя, на месте ли он еще. Теперь Мухиттин не стал отводить взгляд и тоже посмотрел на незнакомца — сурово и недружелюбно. Но человек за соседним столиком снова улыбнулся — так мягко и добродушно, что Мухиттин улыбнулся в ответ. Увидев это, незнакомец встал и, словно желая показать, как он еще бодр и молод, несколькими легкими шагами преодолел расстояние между столиками и сел напротив Мухиттина. Его добродушная улыбка исчезла, лицо приняло серьезное выражение.
— Вы ведь Мухиттин Нишанджи, не так ли? — спросил незнакомец. — Я вас узнал!
Вглядываясь в его лицо, Мухиттин поспешно обшарил память, как обшаривают карман в поисках затерявшейся монетки, но так и не вспомнил, где он мог видеть этого человека. В замутненном ракы сознании мелькали только невнятные смутные образы.
— А вы, конечно, меня не узнали. Вы меня не знаете, а вот я вас знаю, потому что был знаком с вашим отцом. Кроме того, я однажды видел вас, когда вы выходили из издательства Халита Яшара. Халит-бей мне потом о вас рассказал и дал вашу книгу. Да, я ее читал. Но я забыл представиться: Махир Асаф. Или Махир Алтайлы. — И новый знакомый Мухиттина, застенчиво улыбнувшись, протянул ему руку.
— Очень приятно, — сказал Мухиттин, пожимая большую твердую ладонь.
— Я уже упомянул, что был знаком с вашим покойным отцом, — продолжал Махир Алтайлы. — Мы вместе служили в Седьмой армии, вместе воевали в Палестине. У вас было право взять фамилию Нишанджи!
— Наверное, Нишанджиоглу было бы лучше, — пробормотал Мухиттин, вспомнив, по какой дурацкой причине выбрал эту фамилию.
— Какая разница? Главное, что вы сын турецкого солдата и не забываете об этом. Да, я понимаю, о чем вы думаете. — Махир Алтайлы неприязненно сморщился и махнул рукой куда-то в глубь мейхане. — В подобное место, Мухиттин-бей, я зашел впервые не помню за сколько лет. И то, что я здесь увидел, меня очень огорчило. Эти люди… Я вам не надоедаю?
— Нет-нет, прошу вас, — сказал Мухиттин. Ему уже стало скучно. Сейчас придется препираться с этим поборником нравственности… И все-таки в словах собеседника было что-то, вызывающее любопытство. Да и к тому же это был один из двух с половиной сотен человек, прочитавших его книгу.
— Тогда я, с вашего позволения, покину вас на секунду. — Махир Алтайлы отошел к соседнему столику что-то сказал сидевшему там человеку и вернулся. — Меня чуть ли не силком сюда затащили. Я шел с работы домой… Здоровье у меня уже не то, чтобы в армии служить. Теперь я работаю преподавателем литературы в лицее «Касымпаша». А вы инженер, не так ли? — И он снова улыбнулся с видом всезнающего мудреца, для которого мысли других людей — открытая книга.
— Да, — ответил Мухиттин, гадая, что еще может знать о нем этот школьный учитель. Потом вспомнил, что в аннотации к сборнику было упомянуто, что автор — инженер.
— Так вот, увидев здешних людей, я очень огорчился. Не подумайте, что я святоша: сам пил по молодости лет. Но меня, турка, очень печалит это бездушие, эта атмосфера безверия!
«Меня, турка…» — подумал Мухиттин, начиная кое-что понимать. Ему стало не по себе, захотелось встать и уйти в комнату с красной лампой, остаться наедине с собой.
— А потом я заметил вас и узнал. Вот, сказал я себе, сидит крепкий, здоровый молодой человек, но он несчастен! Смейтесь, если хотите, смейтесь, не стесняйтесь. Но ведь вы и в самом деле несчастны, не так ли?
Уверенный вид собеседника разозлил Мухиттина. Он хотел сказать «нет!», но почему-то не смог и промолчал.
— Да, я знал, что вы несчастны, — улыбнулся Махир Алтайлы и тут же, словно бы поняв, что говорить такое с улыбкой неуместно, погрустнел и стал чрезвычайно серьезным.
— Ну почему, почему такой молодой человек должен быть несчастным? — сказал он печальным голосом.
Мухиттин вдруг заволновался. Он понял, что если позволит этому школьному учителю и дальше читать мораль, то окончательно потеряет уверенность в себе. Ему захотелось сказать, что он опаздывает на важную встречу, или придумать какой-нибудь другой предлог, чтобы уйти, но непонятное оцепенение не давало раскрыть рот. Было даже любопытно, что Махир Алтайлы скажет дальше.
— Я читал ваши стихи. Прочитал их, вспомнил выражение вашего лица, когда вы шли от издателя, и понял, что вы несчастны. Способный и несчастный поэт… На первый взгляд у вас есть все, чтобы писать замечательные стихи! Но кое-чего все-таки не хватает. Идеалов не хватает! В вашей жизни нет идеалов!
«Идеалы?» — думал Мухиттин, пытаясь сообразить, какие ассоциации вызывает у него это слово. Зийя Гёкальп… Старые стихотворения «национальных поэтов».. Книги для чтения, которые приносил из школы племянник… Некоторые газетные статьи, чьи авторы были настолько глупы, что не могли замаскировать своего лицемерия… И прочая смехотворная ерунда.
— Вы когда-нибудь задумывались о том, что вы турок? — спросил Махир Алтайлы.
Мухиттин улыбнулся. Потом понял, что впервые допустил непочтительность к собеседнику, захотел сказать что-нибудь такое, что тому было бы приятно услышать, ничего не придумал и сказал только, что выпьет еще рюмочку ракы. Подошедший на оклик Мухиттина официант посмотрел на него с некоторым удивлением: он привык, что этот клиент всегда заказывает только одну рюмку и блюдце с каленым горохом.
— Вы когда-нибудь задумывались о том, что вы турок? — повторил свой вопрос учитель и посмотрел на Мухиттина внимательно и серьезно, словно хотел сказать: «От того, что ты сейчас скажешь, зависит мое мнение о тебе: буду ли я тебя хвалить, как только что, или презирать!»
Мухиттину захотелось поставить собеседника на место, сказав ему что-нибудь резкое, но все же не настолько обидное, чтобы тот сразу в гневе встал и ушел. Но придумать ничего не мог и в конце концов выдавил из себя:
— Думал, ну и что из этого?
— Я знал, что вы так скажете, — печально, но без обиды сказал Махир Алтайлы и снова стал похож на многое повидавшего добродушного старика. — Однако причина вашего несчастья именно в том, что вы никогда всерьез не задумывались о том, что вы не кто-нибудь, а турок. А ведь вы настоящий турок, я в этом не сомневаюсь, я знал вашего отца! Это очень важно. Вот он, тот идеал, который должен вас вдохновлять! — И он решительно уперся указательным пальцем в стол.
Мухиттин посмотрел на толстый палец Махира Алтайлы, потом поднял голову и взглянул собеседнику в лицо. Он понял, что не может сердиться на этого добродушного, снисходительного, улыбчивого школьного учителя, пусть и находит его смешным и глуповатым. Однако важнее было другое: он чувствовал симпатию к этому человеку, неожиданно подошедшему к его столику читавшему его стихи и пытающемуся сейчас что-то ему втолковать, не боясь показаться смешным. «Теперь я понял: это пантюркист, вот кто это такой!» Неожиданную симпатию к новому знакомому портило всегдашнее презрительное и насмешливое отношение Мухиттина к пантюркизму и национализму вообще.
— И вот вы сидите здесь и отравляете себя алкоголем, пытаясь забыть, что несчастны! — провозгласил Махир Алтайлы. — А почему? Потому что у вас нет идеалов. К чему вы привязаны в этой жизни? К религии? Нет! К семье? Нет! К профессии? Нет! — Каждый раз, задавая вопрос, он загибал палец, бросал взгляд на Мухиттина и, в очередной раз увидев его пустые глаза, давал ответ сам. — К девушке? Нет! К развлечениям? Тоже нет! А как насчет поэзии? Да, здесь вы сказать «нет» не сможете, но посудите сами: если все остальное не имеет для вас ценности, то какой смысл в поэзии? Все остальное вы презираете; возможно, вы правы, но есть еще кое-что. Самое важное. Вы — турок! — И он опять уткнул указательный палец в ту же самую точку на столе.
Мухиттин снова посмотрел на толстый, пухлый палец. «Это все хорошо, но что ему от меня нужно? Наверняка хочет наставить на путь истинный, обратить в свою веру… Увидел меня в мейхане, пожалел немного и решил утешить. Выходит, мой вид вызывает у людей жалость!»
— Быть турком! Подумайте, что это значит. Быть турком, бороться за идеалы, общие для всей нации, стать частичкой общества! Влиться в ряды соплеменников и забыть о своих мелких интересах — вот что такое счастье! Вы вот верите только в поэзию и в самого себя. Что такое для вас поэзия, я понял, почитав вашу книгу Эти европейские мерзости! Бодлер! Этот насквозь прогнивший наркоман, жалкий французишка! А ведь вы-то турок. Разве вы не знаете, что французы делают в Хатае с нашими соплеменниками? — Махир Алтайлы так разволновался и разгневался, что чуть не кричал. — Французы в Хатае притесняют турок, а вы подражаете французскому поэту и впустую растрачиваете свой талант! Горе тебе, турецкий народ! Когда же ты наконец проснешься?
Мухиттин вдруг заволновался. Он только что собирался сказать, что не разделяет таких взглядов, но теперь понял, что не сможет, и принял смущенный и виноватый вид, думая, что это понравится Махиру Алтайлы. Ему хотелось сказать что-нибудь успокаивающее, но он боялся, что собеседник примет его слова за насмешку.
Наконец, допив вторую рюмку ракы, Мухиттин пробормотал:
— Да, возможно, вы и правы. Положение мое скверное. Но что поделаешь, такой уж я есть, другим быть не смогу.
Махир Алтайлы ничего на это не ответил — должно быть, пытался успокоиться. Наступила пауза.
«У него есть убеждения, — думал Мухиттин. — Какими бы глупыми и ошибочными они ни были, людям с такого рода убеждениями я неизбежно должен казаться пропащим человеком». Потом убеждения Махира Алтайлы вдруг показались ему такими вздорными, а гнев настолько неуместным, что он тоже, в свою очередь, разозлился. «И что он так разнервничался? К чему?» Он читал газеты и знал, что происходит в Хатае: там вскоре должны были состояться выборы, по этой причине проводилась перепись населения, и, если верить газетам, турки подвергались притеснениям. «А мне-то что с того?» — пробурчал про себя Мухиттин, но нашел эту мысль пошлой. В голову лезли другие мысли: о доме свиданий, о красной лампе, о женщине. Потом он вдруг понял, насколько все это гадко и плоско: увлечение такими низменными предметами, упоение одиночеством, пестование своего несчастья… Тут ему вспомнилась одна газетная статья, и он пробормотал:
— В некоторых местах происходят просто ужасные события!
— Да, французы открыли огонь по турецкой кофейне, потом убили турка-жандарма. Грузовиками везут из Бейрута армян… — Теперь Махир Алтайлы говорил спокойнее. — Нужно что-то делать. Как два года назад…
Мухиттин вспомнил, что два года назад в Стамбуле прошел многолюдный марш протеста, все из-за того же хатайского вопроса. Студенты и присоединившиеся к ним люди вышли из Бейазыта и дошли до Таксима, кое-где, как поговаривали, вступая в стычки с полицией.
— Разве правительство даст на это разрешение? — спросил он, махнув официанту, чтобы принес еще ракы.
— Ха, что до правительства… — скривил губы учитель-пантюркист. — Они хотят разрешить этот вопрос, сев с французами за стол переговоров. С нашими врагами! Мирное решение, видите ли… Верить в эти бредни — или глупость, или измена! — Сказал он это очень решительно, но потом понизил голос: — Мустафа Кемаль тоже за переговоры, но ничего у них не выйдет. Я это вам спокойно говорю, но кому другому не стал бы!
Такое доверие показалось Мухиттину смешным. «Почему это должно меня интересовать? — думал он. — Ну, объединятся все турки под одним знаменем, мне-то что с того?» Ему вдруг захотелось поговорить с этим человеком прямо и открыто, тем более тот казался полностью откровенным.
— Я во все это не верю. Какой смысл в том, что все турки будут жить в границах одного государства? Я не нахожу верными идеи пантюркизма и национализма.
— Да кто вы такой, чтобы это говорить! — неожиданно закричал учитель литературы. — Кто вы такой, чтобы оскорблять турецкую нацию!
Мухиттин растерялся, Украдкой посмотрел по сторонам, но никто не обратил на них внимания. В грязном болоте мейхане было по-прежнему сонно.
— Кто вы такой, чтобы говорить, что идеи турецкого национализма неверны? Как вы смеете? Или вы думаете, что ваша гниющая от пьянства душа, ваша несчастная убогая жизнь, оторванная от всех и всяческих корней, дают вам право так говорить? Прошу вас, опомнитесь! Подумайте о себе! Задумайтесь, кто вы такой, что сделали в жизни! Вы всех презираете, и себя самого, и других, и вообще все на свете! Вы в этом обществе чужак. Но чужак — значит враг! Стыдно так носиться со своей персоной, что в стихах, что в жизни. Что вы сделали, чтобы так себя любить? Ничего! А ведь вы способный и умный человек, я это знаю, иначе не сидел бы тут с вами. Стыдно вам должно быть, стыдно! Я знал вашего отца, и мне стыдно за вас! Понятно?
Мухиттин виновато, словно по неосторожности разбивший вазу ребенок, смотрел на учителя литературы и бормотал про себя: «Да, он прав! Я думаю только о себе!», одновременно ощущая радость от того, что собеседник снова вскользь похвалил его способности. А тот, завершив свою гневную тираду, снова заулыбался. Заметив эту странную снисходительную улыбку, Мухиттин понял, что ему хочется выглядеть в глазах Махира Алтайлы чистым, безгрешным и невинным.
— Вот вы наговорили мне обидных слов. Не думайте, пожалуйста, что мне нравится моя нынешняя жизнь. Совсем не нравится. Вы правы, мне есть чего стыдиться. Но я не нахожу ничего, во что я мог бы поверить, ничего, что могло бы меня спасти.
— Служите турецкой нации! Посвятите жизнь своему народу, и она обретет смысл! — горячо сказал Махир Алтайлы, тыча пальцем все в ту же точку на столе и удивленно покачивая головой, словно никак не мог понять, почему этот молодой человек отвергает предложенный ему путь спасения и продолжает говорить такие глупости.
«Я все-таки не дурной человек, — думал Мухиттин. — Если бы я был дурным, то не принял бы решение покончить с собой. Просто я горжусь тем, что умнее прочих, и поэтому, наверное, кажусь скверным… Это потому, что я слишком много думаю. Из-за этого и турецкий национализм, скорее всего, я не смогу принять всем сердцем. А жаль. Хотелось бы поверить во что-нибудь… Может, сказать ему, что я решил покончить с собой в тридцать лет, если не стану хорошим поэтом?»
— Я вас понимаю, — сказал учитель литературы с прежним видом мудреца, читающего людские души подобно открытой книге. — Понимаю! Прежде чем во что-нибудь поверить, вы хотите это что-то тщательно обдумать и постараться понять. Из-за этого-то поверить и не получается. Но ведь так вы никогда не станете счастливым. Прежде всего — доверьтесь чувствам! Сначала поверьте всей душой, а потом уже обращайтесь к своему разуму. Размышления без веры делают человека несчастным. В Турции такой человек оказывается выброшенным из общества, становится чужаком. Вы это знаете не хуже меня. Всякий, кто здесь мыслит, одинок, потому что мышление, лишенное чувств, в наших краях — извращение. Да и как охватить все разумом? Ведь не зря нам от рождения дан не он один. Ведь у вас есть и чувства! Неужели вы не испытываете восторга при виде нашего флага, неужели вас не возмущают события в Хатае? Нет, какое-то волнение вы наверняка испытываете. Не мешайте своим чувствам, поверьте в турецкую нацию, заставьте разум замолчать! Вот тогда вы будете счастливы.
— Я это знаю! — сказал Мухиттин безнадежно.
— А если знаете, чего же вы ждете? Если вы видите, что разумом всего не понять, что же вас сдерживает? Прислушайтесь к голосу сердца. Что оно вам говорит? «Ты сам виноват в том, что у тебя такая жизнь!» — вот что оно говорит, в этом я не сомневаюсь. «Ты несчастен, потому что не прислушиваешься ко мне. А я хочу, чтобы ты боролся за счастье всех турок!» — говорит оно. Вот к чьему голосу вы должны прислушиваться. Сердце подскажет, кто враг. Ваши враги — все остальные нации: евреи, сегодня французы и арабы, завтра кто-нибудь другой, масоны, коммунисты, все инородные элементы, проникшие в наше государство, все эти иностранцы, с которыми воевал ваш отец! — Говоря это, учитель литературы продолжал добродушно улыбаться, словно говорил не о врагах, а о дорогих друзьях.
«Но вот смогу ли я стать националистом?» — размышлял Мухиттин. Впечатление на него произвели не столько слова Махира Алтайлы, сколько он сам. Глядя на его улыбчивое лицо, порой становящееся суровым и гневным, Мухиттин думал, как ему самому — да и многим другим — не хватает такой уверенности в себе, удивительной и непонятной внутренней упорядоченности. Махир Алтайлы был похож на исправно работающий хронометр, пружиной которого были националистические убеждения: когда нужно было продемонстрировать добродушие, он становился добродушным, когда приходил черед гневаться — гневался. Но при этом он вовсе не выглядел бездушным, как часовой механизм; пожалуй, среди посетителей мейхане он больше всех походил на человека. «Я должен стать таким, как он!» — вдруг сказал себе Мухиттин, но что для этого нужно сделать, придумать не мог и собирался уже задать Махиру Алтайлы соответствующий вопрос, как вдруг увидел, что тот поднимается с места.
— Вы уходите?
— Да. В таких местах нельзя оставаться надолго — запачкаешься.
— Подождите. Я, наверное, тоже выйду. Может быть, вы еще что-то хотели бы мне сказать?
— Все, что хотел, я уже сказал и свой долг выполнил, сынок. — На последнем слове учитель литературы снова улыбнулся. — Теперь дело за вами. Если захотите меня повидать, приходите в лицей. А по вторникам и четвергам я бываю в редакции журнала «Отюкен». — Он достал из бумажника визитную карточку, вручил ее Мухиттину и крепко пожал ему руку. — Теперь все зависит от вас. — Махир Алтайлы внимательно смотрел на Мухиттина, слегка покачивая головой, словно думал: «От тебя самого зависит, буду я тебя хвалить или презирать!» Потом он резко повернулся и быстро зашагал прочь, словно не желая более ни секунды оставаться в таком грязном месте.
Мухиттин взглянул на визитную карточку: «Махир Алтайлы, учитель литературы, лицей „Касымпаша“, Везнеджилер, ул. Кемералты, 14». Смешной эта надпись ему не показалась.