— Что вы будете делать на летних каникулах? — спросил Джезми, старательно разглядывая растущее на зеленой полосе посреди проспекта дерево, как будто увидел среди его ветвей нечто интересное. После занятий у месье Балатца они с Айше шли из Таксима в Харбийе. На дереве, привлекшем внимание Джезми, уже распустились листья. Было начало мая. Джезми каждый раз предлагал проводить Айше до Нишанташи, но та не разрешала, и из-за этого, должно быть, у них порой возникали споры о том, какими должны быть отношения между мужчиной и женщиной в цивилизованном обществе. В этом году Ниган-ханым перестала приходить за Айше после занятий. Этому предшествовала долгая тихая борьба. В конце концов Ниган-ханым поняла, что Айше никогда не будет такой дочерью, какую ей хотелось бы иметь, и, надув губы и махнув рукой в знак того, что жизнь ее полна мучений, больше к этой теме не возвращалась.

Джезми повторил свой вопрос, на этот раз размахивая футляром со скрипкой.

Летом семья Айше должна была переехать на Хейбелиаду, куда в прошлом году не ездили из-за смерти Джевдет-бея. Однако в этом году Айше заканчивала лицей, и мама с Османом собирались отправить ее к тете в Швейцарию, чтобы получше выучила французский. Если она уедет, то уроки музыки в Бейоглу прекратятся, и не будет больше прогулок от Туннеля к Харбийе, и мальчика этого рядом не будет. Айше не хотелось уезжать в Швейцарию. Заметив, что Джезми нервно размахивает футляром, она проговорила:

— Не знаю. А ты чем думаешь заняться? — и смутилась.

Джезми однажды, желая подчеркнуть существующие между ними различия, сказал, что в той среде, где он родился и вырос, спрашивают просто: «Что ты будешь делать?», а вот в кругу родственников и знакомых Айше, у которых есть время и возможность выбирать, принято спрашивать: «Чем думаешь заняться?»

— Скорее всего, поеду в Трабзон, к родителям. — Зимой Джезми жил в Стамбуле и изучал юриспруденцию.

— Как славно! — сказала Айше, стараясь казаться веселой. — Будешь там читать свои любимые романы, купаться в море…

— Ха! Там в море никто не купается. Купаются только здесь, на островах и в Суадийе. Ну и в Европе, конечно.

Когда Джезми волновался, то забывал о том, что он сторонник цивилизации, и вспоминал, что он из бедной семьи. Его отец работал в Трабзоне учителем музыки.

Айше снова почувствовала себя неловко. «Второй раз за одну минуту!» Потом ей кое-что пришло в голову и она обрадовалась:

— Вот и хорошо! Замечательный повод познакомить своих близких с принципами цивилизации. Объясни им, что купаться в море — не грех!

— Объясню! — твердо сказал Джезми.

Они замолчали. Шли не торопясь. Вокруг была тень, опустившееся уже довольно низко майское солнышко освещало только самые верхушки деревьев и крыши некоторых домов вдалеке. Задувавший время от времени со стороны Шишли легкий ветерок нес с собой запах липового цвета и жимолости. Джезми вдруг обеспокоенно спросил:

— Ты на меня не обиделась?

«Нет, на него нельзя обижаться!» — думала Айше, краем глаза поглядывая на идущего рядом худого симпатичного юношу и вдыхая аромат липового цвета. Она понимала, что ей хочется любить, но старалась держать себя в руках.

— Хорошее сегодня было занятие, правда? — спросила она поспешно. — Месье Балатц так хорошо играл!

Сегодня, как и всегда, учитель-венгр сначала по отдельности позанимался с каждым из своих учеников, потом дал им послушать пластинку, а под конец урока сыграл на скрипке то, что они его попросили.

— Обычное занятие. Все как всегда, — сказал Джезми, поправляя съехавшие на нос очки.

— Тебе не нравится, как Балатц играет на скрипке?

— Не очень.

— А мне — очень. Особенно когда он играет в сопровождении фортепиано. По-моему, он мог бы стать великим музыкантом!

— Я мог бы не хуже сыграть с вами дуэтом! — сказал Джезми. Когда он начинал особенно сильно нервничать или волноваться, у него часто проскакивало это «вы» вместо «ты». — Мы могли бы сыграть Крейцерову сонату. Вы читали роман, который так называется?

Айше почувствовала какой-то неопределенный страх и раздражение.

— Нет, не читала.

В таких случаях Джезми обычно не упускал случая сказать что-нибудь язвительное насчет того, что Айше не читает романы, но на этот раз промолчал. Некоторое время шли молча.

— Кстати, что вы думаете о Хатайском вопросе? — спросил, наконец, Джезми.

— Ничего.

— Но должно же у тебя быть какое-то мнение!

Айше ничего не ответила. Мимо проехал автобус, подняв облако пыли; из окна автобуса на них внимательно посмотрела женщина в платке. Интересно, подумала Айше, что она увидела и о чем подумала. «Вот идет некрасивая молодая девушка и рядом с ней симпатичный молодой человек со странной коробкой в руках!» Думать об этом было неприятно.

— Ты так и не сказала, что будешь делать летом.

— Брат и мама хотят отправить меня в Швейцарию.

— Ты этого хочешь?

— Не знаю!

Джезми, как всегда, начал подробно расспрашивать: что думает по этому поводу старший брат, какие цели преследует мама, зачем именно ее хотят отправить в Швейцарию, что об этом говорят в доме, о чем вообще говорят в доме, нет ли вестей от брата Рефика? Айше отвечала неохотно и коротко. Единственное, что ее раздражало в этом мальчике, так это его всегдашнее любопытство ко всему, что происходит в семье Ышыкчи. Ответы Айше он выслушивал с напряженным вниманием, иногда неприязненно хмыкал, а порой и вздыхал, словно думал о каком-то недостижимом рае; потом начинал высказывать свои мысли и критические замечания по поводу услышанного. Высказывался он всегда с одной из двух позиций: или говорил, что домашние Айше в семейной жизни ведут себя так, как никогда не стали бы вести себя цивилизованные люди, живущие в цивилизованных странах, или же принимался объяснять, как не похожа жизнь ее семьи и других богачей на жизнь большинства турецкого народа. Потом Айше начинала уверять Джезми, что и ее покойный отец, и братья, и даже мама, в сущности, очень хорошие люди.

Сказала она это и сейчас, когда они уже подходили к казармам военной академии. Джезми привычно возразил:

— Я вовсе не говорю, что они плохие люди! Мне просто интересно, почему они такие. Я не могу понять, почему они не хотят жить более разумно и логично, более цивилизованно. У нас в Трабзоне есть такой Хаджи Ильяс-эфенди, богатый торговец. Известен своей приверженностью религии, но при этом занимается ростовщичеством. Да, дает деньги в долг под высокие проценты! Я могу понять, почему он настроен против реформ. Но ваша семья? Нет, я, конечно, не говорю, что они против реформ, я знаю, что они одобряют перемены в нашей стране, знаю, что они думают. Но я вижу, что они все-таки относятся к этим переменам как-то настороженно… Или без должного энтузиазма! А мне кажется, что городские богачи, то есть такие, которые знают, что такое Европа, иными словами, хорошие богачи, — должны принимать реформы всем сердцем. Но энтузиазма в них не видно. А темный, неграмотный народ ничего не понимает. Но в таком случае, Айше, кто будет двигать реформы дальше, кто? Неужели эта задача так и будет лежать только на плечах служащих вроде моего бедного отца, над которым в Трабзоне все потешаются? Или вроде меня, над которым в общежитии смеются, потому что я люблю музыку и разгуливаю с этим смешным футляром в руках? К тому же служащие тоже пытаются подражать богачам, хотят быть похожими на них. Скажи, ты сама-то что об этом думаешь? — Джезми повернулся к Айше, от волнения лицо у него было красное и потное. — Ты насмехаешься надо мной, предлагая учить жителей Трабзона купаться в море. Когда я сказал, что там не принято купаться, ты подумала, что я не люблю богачей. Это не так! Мне не нравится, что они некультурны и невежественны, что они не желают думать о своей стране и о совершающихся в ней переменах!

— Выходит, ты думаешь, что моя семья состоит из грубых, некультурных и невежественных людей? — спросила Айше, сама не веря в то, что говорит.

— Нет, пойми меня правильно! Я говорю не о твоей семье! Я пытаюсь понять, почему твои родственники так себя ведут. С одной стороны, желают отправить тебя в Европу, а с другой — вы… то есть ты не хочешь, чтобы я провожал тебя до Нишанташи. — Джезми вдруг поднял голову и посмотрел по сторонам, словно чего-то ожидая.

Они были напротив казарм. Здесь дорога раздваивалась. Айше еще раз тревожно посмотрела на юношу, увидела, какой он взволнованный и печальный, и поняла, что ей не хватит решимости запретить ему пойти с ней в Нишанташи. И они пошли дальше вместе — так, словно бы не расставались каждый раз именно здесь. К аромату липового цвета примешался запах навоза и мочи из казарменных конюшен и общественных уборных.

— Большое спасибо! — сказал вдруг Джезми, потом, должно быть, решил, что этого говорить не следовало, и тихо спросил: — Ты на меня не сердишься? — На лице его, впрочем, было победоносное выражение.

Айше снова почувствовала рвущуюся на волю любовь, но на этот раз ответила осторожно:

— А за что я должна, по-твоему, на тебя сердиться?

— За все мои глупые речи. За те слова, что я говорил о твоей семье. Как бы твои родные себя ни вели, я уважаю твою семью, поверь. Может быть, я и язвлю немного из-за того, что они такие богатые, а ты — одна из них, но не думай, что… Просто у меня есть убеждения… И ценности. Но ты, похоже, меня не слушаешь?

— Слушаю! — сказала Айше, внимательно оглядывая улицу Они проходили мимо резиденции губернатора. На углу стоял торговец газетами. Перед ним остановилась машина.

— Я летом не поеду в Трабзон, — запинаясь, проговорил Джезми. — Я задыхаюсь среди тамошних глупцов и невежд. Я нашел работу в одном отеле. Летом я… Айше, ты меня слушаешь? Я тебе не надоел? Этим летом я…

«Это Осман! — думала Айше. — Наша новая темно-вишневая машина! Как я ее раньше не заметила?» Словно свидетель катастрофы, застывший на месте и онемевший от страха и потрясения, смотрела она на машину и на выходящего из нее человека. На Османа.

— Это мой брат! — прошептала Айше.

— Который? С газетой в руке?

До места, где стоял Осман, оставалось меньше двадцати шагов. Айше не ожидала от себя, что может настолько перепутаться и растеряться. Сворачивая в Нишанташи, она пыталась убедить себя, что все ее страхи — ерунда, а Джезми прав.

— С газетой в руке? — снова спросил Джезми, понял по выражению лица Айше, что да, это он, и стал с любопытством разглядывать человека, о котором столько слышал, о семейной жизни которого был так хорошо осведомлен.

Это любопытство разозлило Айше.

— Давай уходи отсюда быстрее, уходи! — прошипела она.

— Зачем? Я никого не боюсь. Не буду прятаться. Такой человек, как он, должен понять, что отношения между мужчиной и женщиной…

Осман их тоже заметил. Уже садясь в машину, поднял голову, посмотрел по сторонам и заметил. На какое-то мгновение застыл, словно не в силах сообразить, что нужно делать, а потом быстрыми шагами пересек улицу и направился к ним. Айше стояла и ждала, когда он подойдет; любопытства в ней было едва ли не больше, чем страха.

Не доходя нескольких шагов, Осман быстро взглянул на Джезми.

— Ты домой идешь, Айше? — спросил он и, не дожидаясь ответа, пробурчал: — Садись-ка в машину, я тебя довезу. — Растерянного выражения на лице сестры он как будто не заметил. Потом снова бросил пренебрежительный взгляд на Джезми: — Этот молодой человек с тобой шел?

— Да, сударь! — сказал Джезми полурассерженно-полупочтительно. Вид у него был решительный и самоуверенный. Он даже сделал шаг вперед, но Осман не протянул ему руки.

— То, что вы, молодой человек, сделали… — начал Осман, но замолчал, уставившись на скрипичный футляр с такой кислой миной, как будто увидел что-то чрезвычайно неприятное. — Впрочем… Вы тоже занимаетесь музыкой?

— Меня, сударь, зовут Джезми. Изучаю юриспруденцию.

— Вы, как я понимаю, провожали мою сестру. Больше себя не утруждайте! — проговорил Осман все с тем же выражением лица, не отрывая глаз от футляра, словно сам был виновником этой неприятной ситуации. — Теперь я сам буду за ней приезжать.

И Осман, как будто желая дать молодым людям время попрощаться, на несколько секунд отвернулся. Возможно, хотел убедиться, что на них никто не смотрит.

Айше взглянула Джезми в лицо, пытаясь сказать ему взглядом: «Вот видишь, ты сам виноват. Что я теперь могу поделать?»

Джезми старался выглядеть спокойным и гордым, но по нему все-таки было заметно, как он расстроен. Его взгляд говорил: «Я никого не боюсь. Вот, стало быть, каков твой брат. Как, достойно я себя с ним вел?»

— Пойдем, — сказал Осман и взял Айше за руку. Потом погладил сестру по голове, как делал когда-то Джевдет-бей, — только у него это получилось холодно и как-то фальшиво — и начал расспрашивать, как дела в школе. Повернувшись в Джезми спиной, они двинулись к машине.