Отворив калитку и услышав звяканье колокольчика, Осман по привычке посмотрел на часы. Еще только четверть седьмого — домой удалось вернуться раньше, чем он надеялся. Обрадовавшись, Осман быстро прошел через сад и открыл входную дверь своим ключом, как всегда делал, когда хотел появиться перед домашними неожиданно. Взглянув краем глаза в зеркало, взбежал по лестнице и обратил внимание на то, как в доме тихо и как отчетливо слышно тиканье часов. В гостиной никого — наверное, пьют чай в саду. Тут на Лестнице как раз показалась Эмине-ханым, возвращающаяся из сада с подносом в руках.

— А, уже пришли, бейэфенди? — сказала горничная, увидев Османа. Выражение лица у нее было немного недовольное. — Все в саду. Гости пришли. — И она скосила глаза на поднос, словно желая сказать, что лично для нее приход гостей означает только лишние хлопоты, — Лейла-ханым и Дильдаде-ханым.

Осман кивнул, желая показать, что все понял, и двинулся вверх по лестнице. Подойдя к столику рядом с часами, чтобы положить купленные по дороге газеты, заметил два письма. Одно было надписано почерком Рефика, на другом стояло имя двоюродного брата Зийи. Уже одного этого имени хватило, чтобы у Османа испортилось настроение. Решив прочитать письма позже, вместе с газетами, он поднялся еще выше, на последний этаж, который занимал сам с Нермин и детьми. Зашел в свою комнату, снял пиджак и краем глаза взглянул в окно на дам под каштаном; потом пошел вымыть руки.

Возвращаясь с работы, он всегда первым делом шел в ванную, долго, тщательно мыл руки, а потом обязательно умывался. Эта процедура заряжала его бодростью и силой на остаток дня. Каждый раз, когда ему становилось скучно в конторе или лезли мысли о том, какое это грязное дело — зарабатывание денег, он начинал представлять себе, как вернется домой и будет долго, не торопясь, с наслаждением мыть руки. А добравшись наконец до ванной, принимался вспоминать события минувшего дня.

Осман открыл кран, в раковину полилась вода. Сегодня он сделал два дела. Одно не очень важное: написал в немецкую компанию, производящую краски, письмо с предложением ради ее же выгоды сделать скидки на поставляемый товар. К письму он приложил сведения о потенциале турецкого рынка. Второе дело было очень важным: встреча с представителем другой немецкой компании, поставляющей в Турцию краны, трубы и прочую сантехнику. Немец сказал Осману, что его компания, желая обойти значительно более сильного конкурента из Англии, готова продавать товар гораздо дешевле, а также предоставить выгодные условия платежей. Если удастся с ними договориться, думал Осман, прибыли будут такие, что мечта о расширении компании станет наконец вполне осуществимой, не говоря уже о том, что будет покончено с застоем в делах, ставшим особенно заметным в последние годы жизни Джевдет-бея. Мыло быстро вертелось в ладонях, в раковину летели брызги пены. «Жаль, что я не знаю немецкого, да и французский хромает. Это может все испортить!» Осман поднял голову и посмотрел на свое отражение в зеркале. Он казался себе старым, изношенным и вялым. Всего тридцать два, а похож на согнутого жизнью пятидесятилетнего мелкого чиновника. Глаза потускнели, в волосах пробивается седина, да еще и горбиться начал. «Некоторые мои ровесники еще выглядят как юноши, — думал Осман, смывая с рук пену. — А я… Это потому, что много работаю. Еще при жизни отца трудился как вол, а уж теперь-то… Вся семья на мне держится!» После отъезда Рефика и дел, и забот прибавилось. Осману хотелось как можно быстрее преодолеть застой в делах, возникший в конце жизни Джевдет-бея, — расширение созданной отцом компании стало целью всей его жизни. Не намылить ли руки еще раз? Было сегодня еще одно дело: обед с торговым партнером из Кайсери. Осман усмехнулся. Этот торговец наезжал в Стамбул один-два раза в год — для него здесь был рай на земле, город невиданных развлечений. О своих похождениях в Стамбуле он и рассказывал за обедом. Вымыв руки, Осман стал умываться. «Интересно, что написал Рефик? — подумал он, и настроение снова испортилось. — Сбежал в самое напряженное время! Когда же он вернется?» Намыливая лицо, Осман вдруг решил: «Приглашу немца домой, пусть пообедает с нами!» Как это воспримут домашние, было непонятно. Джевдет-бей никогда не приглашал домой деловых партнеров, если только они не были близкими друзьями. Но если немец придет в гости, хорошо проведет время, получше познакомится с хозяином дома, то, может быть, и уговорить его заключить договор будет легче? Эта мысль обрадовала Османа. Особенно он надеялся на жену — она, несомненно, очарует немца. Нермин знала, как вести себя в обществе, и, в отличие от многих женщин ее круга, умела непринужденно беседовать с мужчинами, чем Осман очень гордился. Тут он вспомнил, как ужасно, с ошибками говорил сегодня по-французски, и покраснел. Хоть он и окончил Галатасарайский лицей, с французским у него всегда было плохо. «Это потому, что мне некогда было учиться — торговля отнимала все время!» — думал Осман, смывая с лица остатки пены. После лицея он сразу начал помогать отцу. «С младых ногтей я коммерсант!» Это выражение сегодня употребил партнер из Кайсери, правда, он говорил, что «с младых ногтей гуляка». Осторожными намеками он пригласил Османа присоединиться к его распутным похождениям, но тот, разумеется, холодно и твердо отказался. Вытираясь полотенцем, Осман пробормотал вслух: «Распутник!» — и усмехнулся, как будто это было смешное слово. Выйдя из ванной, прошептал: «Кериман…» Это было имя любовницы, которую он посещал раз в неделю. Осман прогнал из головы мысли о ней. Вода его взбодрила, руки и лицо ощущали приятную свежесть. Зайдя в комнату, он направился к открытому балкону, с которого доносился блаженный аромат липового цвета, вышел и облокотился на перила. Чувствовал он себя здоровым и сильным.

Снизу, из сада, доносились голоса расположившихся под каштаном женщин. Вдалеке, над деревьями и черепичными крышами, носились ласточки. На верхушке кипариса сидел коршун. Конец мая, славный погожий день, и сейчас самое лучшее время этого дня. Далеко в небе плавали два красноватых облачка. Солнце, с самого утра обжигавшее сад, сейчас уже готовилось скрыться за крышами Харбийе, однако гостьи не торопились уходить. Осману были слышны ведущиеся под каштаном разговоры.

— Всю зиму я приказывала топить все четыре печки! — тонким голоском говорила Дильдаде-ханым. — В старости человек начинает сильнее мерзнуть.

Лейла-ханым стала весело рассказывать, как хорошо и тепло в квартирах с центральным отоплением.

— Я, наверное, никогда не смогла бы привыкнуть к жизни в этих так называемых многоквартирных домах! — вздохнула Ниган-ханым. Голос у нее был такой тоскливый и жалобный, словно кто-то силком заставлял ее переехать в съемную квартиру.

В беседу вмешалась Нермин — начала говорить о приготовлениях к летнему сезону, о протекающей крыше дома на Хейбелиаде. Чтобы получше разглядеть жену сквозь листву, Осман сделал два шага в сторону и увидел Перихан, как всегда похожую на маленькую девочку. Она не вступала в разговор, только смотрела на свою чашку и по-детски крутила ее в руках. Осман решил, что выпьет чай не с дамами в саду, а в кабинете за чтением писем и газет, но с места не тронулся; продолжал оглядывать сад и прислушиваться к разговору внизу, наслаждаясь ощущением бодрости и здоровья.

Там, в саду, сидели пять добропорядочных домохозяек, и это навевало на Османа мысли о душевном здоровье, отдыхе и радости. Он представил себе каждую из сидевших под каштаном дам: мать, жену Перихан и двух гостий, потом с тревогой вспомнил об Айше и с радостью — о своей маленькой дочке. Потом снова подумал о Кериман, но на этот раз не стал гнать прочь мысли о ней. Незадолго до отъезда Рефика, накануне Курбан-байрама, Нермин узнала о ней и устроила мужу скандал. Потом они помирились, Осман поклялся, что больше никогда не попытается даже увидеть любовницу, Нермин поверила. Глядя на жену, рассказывавшую что-то Дильдаде-ханым, Осман недоумевал, как она смогла так легко ему поверить. «Дело в том, что я впервые в жизни ей солгал! — сказал он себе и стал барабанить пальцами по перилам. — Хорошо, но что было бы, если бы не поверила? А если она поймет, что я ее обманул? Нет, не поймет! Несмотря на все свои достоинства, она всего лишь слабая женщина!» Потом ему пришла в голову другая мысль, не очень приятная, но вызвавшая нечто вроде чувства гордости: «А вот отец бы догадался… Поэтому я при его жизни на такие шалости не осмеливался. Мой отец был таким…» — тут он понял, что снизу его зовут.

— Что ты там стоишь, спускайся вниз! — говорила Ниган-ханым.

Дамы смотрели вверх, поворачивая головы, словно голубки, чтобы получше рассмотреть Османа среди ветвей и листьев. Он поздоровался с ними — веселым, но усталым голосом, перебив начавшую что-то говорить Лейлу-ханым:

— Я только что пришел. Рад вас видеть! Мне надо кое-что сделать, а после я к вам спущусь.

Решив, что гости, увидев его, скоро должны уйти, Осман спустился на второй этаж, взял письма и газеты, крикнул, чтобы чай ему принесли наверх, и зашел в кабинет. Ножом для разрезания бумаги с выгравированным на рукоятке орденом Меджидийе вскрыл конверты. Рефик, как всегда, писал, что задержится еще на несколько месяцев, уверял, что работает над каким-то непонятным «проектом», передавал всем привет, между делом спрашивал брата, как идут дела компании. Осман раздраженно отшвырнул письмо на край стола и взялся за послание Зийи. Он заранее знал, что прочитает в нем, и все равно было любопытно, не прибавит ли двоюродный братец к своим нелепым претензиям и оскорблениям что-нибудь новенькое. Но ничего нового в письме не обнаружилось. Точно такие же письма приходили из Анкары раз в три-четыре месяца: Зийя заявлял, что имеет право на часть наследства дяди, но даже не пытался ничем подтвердить эти смехотворные притязания. Осман уже собирался порвать письмо, но потом решил показать его матери. Чтобы успокоиться, начал листать газеты. Все они писали об одном: о Хатайском вопросе. Осман в последние годы не следил за развитием событий вокруг Хатая и не знал толком, в чем там дело. А ведь у него могло бы быть какое-нибудь собственное мнение по поводу всех этих комиссий, наблюдателей и делегаций, ставших притчей во языцех, — мнение, к которому внимательно прислушивались бы собеседники. «Это все из-за того, что я так много работаю. Нет даже времени следить за тем, что в мире творится!» — подумал Осман и начал читать. «Речь министра иностранных дел. Вчера д-р Арас дал Национальному Собранию пояснения по Хатайскому вопросу Неопровержимые свидетельства творящегося в Хатая насилия…» Осман вдруг понял, что, читая эти строки, думает о том, какую выгоду может принести компании присоединение Хатая к Турции. «Что можно было бы туда поставлять? В конце концов, это новый рынок, и утвердиться там было бы неплохо…» Устыдившись этих мыслей, он решил, что постарается думать о чем-нибудь другом, и продолжил чтение. «Турки Хатая взывают о помощи… Мы отстоим свои права…»

Дверь открылась, и на пороге, извиняясь за задержку, появилась Эмине-ханым с чашкой чая. Вслед за ней в кабинет вошла Лале. Осман поднял голову от газеты и улыбнулся дочке, как и положено вернувшемуся с работы любящему отцу.

— Ну-ка, расскажи, что ты сегодня делала? — спросил он и снова вернулся к газете.

— Ничего, — сказала Лале.

Осман вспомнил, что не приласкал дочку. Ему захотелось подозвать ее к себе и расцеловать.

— Маленькая госпожа сегодня получила в школе оценку «отлично»! — сказала Эмине-ханым, остановившись у двери, чтобы посмотреть на встречу папы и дочки и порадоваться их счастью.

— Что же ты не говоришь? — спросил Осман у Лале. — По какому предмету? — Узнав, что по рисованию, слегка нахмурился. — Рисование это, конечно, хорошо, но математика гораздо важнее! Расчет — всему голова. Что у тебя по математике? — И снова заглянул в газету.

Лале сказала, что математики сегодня не было. Тогда Осман спросил ее, где Джемиль, оказалось, что он наверху. Осман поинтересовался, не ушли ли гости, но ответ был известен заранее — с улицы было слышно, как дамы прощаются друг с другом. Уткнувшись в газету, задал еще несколько вопросов, дочь отвечала односложно. «Непременно приглашу немца!» — вдруг сказал себе Осман. Когда Лале уже выходила из комнаты, спросил, что поделывает тетя Айше.

— Она у себя в комнате, плачет.

Настроение сразу испортилось.

Глядя в газету и прислушиваясь к позвякиванию колокольчика в саду (гости остановились у калитки и снова принялись о чем-то говорить с хозяевами), Осман размышлял, что могло так расстроить сестру. Ее еще раз видели с тем скрипачом — теперь Нермин, и Осман в осторожных выражениях попросил Айше, чтобы этого больше не повторялось. Он знал, что если снова случится что-нибудь подобное, сдержать гнев уже не получится. А так не хотелось бы… Осман оторвался от газеты и взглянул на портрет отца. Пожилой Джевдет-бей задумчиво и в то же время весело смотрел на сына со стены и словно говорил: «Вот, дорогой мой, что такое семья. А ты думал, это легко — создать семью и оберегать ее?» Осман вдруг вспомнил о своей любовнице и отвел взгляд от портрета. Но потом, подумав о том, как много он трудился в последние годы, сколько усилий прилагал, чтобы расширить компанию и построить вожделенную фабрику, решил, что может просить себе эту небольшую слабость. Голоса у калитки наконец смолкли, и Осман, прихватив с собой газеты, спустился вниз. Сказал Эмине-ханым, чтобы принесла еще чаю, и вышел через кухонную дверь в сад.

Проводив гостей, женщины снова вернулись под каштан и расположились в плетеных креслах. Подходя к ним, Осман, как всегда по вечерам, с удовольствием принял вид усталого мужчины, жаждущего любви, дружбы и ласки. Каждой улыбнулся, с каждой поздоровался. Потом вдруг пристально посмотрел на мать и отчетливо понял, что представителя немецкой фирмы домой пригласить не сможет. У Ниган-ханым был обычный тоскливый и жалобный вид, но сыну она все же не могла не улыбнуться. Усевшись рядом с ней, Осман сначала никак не мог понять, что же заставило его подумать, что немца нельзя приглашать домой. Но потом, внимательно глядя на щурящуюся Ниган-ханым, начал кое о чем догадываться. Во всех движениях матери, в том, как она проявляла печаль и выражала радость, было нечто такое, что не позволяло даже представить ее сидящей за одним столом с немецким коммерсантом. Это еще больше поразило Османа: он привык гордиться тем, что его мать — дочь паши и выросла в культурной среде. Внимательно, как никогда раньше, наблюдая за Ниган-ханым, за тем, как радостная улыбка на ее лице вновь сменяется выражением усталости от жизни, за тем, как она меняет позу в кресле, как держит чашку Осман понял: то, что для него самого было признаком хорошего воспитания, культуры и богатства, будет вызывать у немца лишь мысли о гареме и прочих занятных «тайнах Востока». Мысль о том, что из-за невозможности пригласить немца домой будет упущен шанс стать официальным представителем немецкой компании, изрядно разозлила Османа. Попивая свежий чай, он слушал рассказ мамы и Нермин о том, что случилось за день. Как всегда, ничего особенного: Ниган-ханым отчитала садовника, Фуат-бей пригласил Османа и Нермин зайти в гости, на Хейбелиаду послали кровельщика, чтобы привел в порядок черепицу, у маленькой Мелек был понос. После рассказа об этом последнем событии все ненадолго замолчали, и Осман понял: думают о Рефике.

Потом Ниган-ханым, словно тоже догадавшись, что означает это молчание, спросила:

— Что он пишет? — и краем глаза посмотрела на Перихан.

— Да все то же. Задержится еще на несколько месяцев, работает над какой-то писаниной. — Осман хотел прибавить в адрес брата еще несколько словечек, но вовремя вспомнил, что рядом Перихан, и пробурчал только: — В такое напряженное время!..

Наступила короткая тишина, потом снова заговорила Ниган-ханым.

— Ладно, а другой? Другой что пишет?

Осман сначала не уловил, кого она имеет в виду. Потом понял, что мать смешала в одну кучу Рефика и Зийю, удивился, но и немного обрадовался. Сразу же укорив себя за эту радость, сказал:

— Тоже ничего нового.

— Тогда я, пожалуй, скажу почтальону, чтобы не приносил нам больше писем от этого рехнувшегося наглеца. Пусть отсылают назад! — решительно сказала Ниган-ханым и посмотрела сначала на Османа, затем на Нермин: согласны ли? Затем махнула рукой и жалобно проговорила: — Ну почему он не возвращается? Ах, Рефик, Рефик, ну чем мы тебя обидели?

«Заплачет!» — думал Осман, глядя на мать. После смерти Джевдет-бея прошел год, все уже привыкли к частым слезам Ниган-ханым, но Осману все равно каждый раз становилось не по себе. Ему хотелось читать газету и наслаждаться запахом липового цвета, спокойно попивая чай, а он вместо этого с тревогой следил за матерью.

Ниган-ханым начала тихонько всхлипывать. Осман беспомощно посмотрел на Нермин, желая сказать ей взглядом, что не находит в доме желанного покоя, но та лишь слегка подняла подбородок — так, словно ей было ведомо нечто неизвестное мужу.

— По дороге к нам Дильдаде-ханым и Лейла видели Айше, — сказала наконец Нермин. — Снова с тем юношей. — Ссутулившись, словно на нее давил тяжкий груз, она взглянула на Ниган-ханым, будто желая показать, что именно по этой причине та и плачет. — Лейла начала говорить, как Айше выросла и похорошела, а потом вдруг словно бы невзначай упомянула об этом скрипаче!

«Вот оно, значит, в чем дело! Вот в чем!» — подумал Осман и резко встал с кресла. Он был взбешен непослушанием и глупостью сестры. Из-за этой девчонки даже дома нельзя найти покой!

— Где она? А ну-ка позовите ее сюда!

— Никто нас не уважает! — бормотала Ниган-ханым. — Ах, Джевдет-бей, на кого ты нас оставил!

Осман окончательно понял, что немца домой звать нельзя.

Перихан поднялась с кресла.

— Я как раз собиралась идти к ребенку. Зайду наверх, позову Айше. — Она, кажется, тоже готова была расплакаться. Ей явно не хотелось быть поблизости, когда разразится буря.

Осман знал, что бури не миновать. Он попросил Нермин еще раз повторить, что рассказала Лейла-ханым. Нермин упомянула, что Ниган-ханым поднималась наверх и кричала на Айше. «Вот почему она плакала!» — подумал Осман и начал нервно расхаживать по саду. Ниган-ханым продолжала причитать. «А мама еще, кажется, хотела выдать ее за сына Лейлы! Со скрипачом… Никого не стесняясь… Когда я их первый раз увидел, они ведь до самой губернаторской резиденции успели дойти!» Чтобы немного прийти в себя, Осман нарушил обычай выкуривать первую вечернюю сигарету после ужина, достал из кармана пачку «Тирьяки» и закурил. Подумав немного, понял: для того, чтобы буря не осталась безрезультатной, нужно прямо сейчас, заранее принять какое-нибудь решение. «Непременно нужно отправить ее в Европу! Этим летом пошлем ее к Таджисер-ханым в Швейцарию!» Ему вдруг пришло в голову, что и пухлый сын Лейлы тоже вроде бы туда собирался. «А если она не согласится ехать?» Эта мысль разозлила его пуще прежнего, и он начал шагать быстрее. «Я всего лишь хочу, чтобы в доме был покой и порядок, но из-за этих… этих…» Осману вспомнились письма Рефика и Зийи, и он окончательно взбеленился. «Если не согласится, я знаю, что делать! Да что творится в этом доме? Цветы и то завяли!» Вместо благоухающей весенней зелени он видел теперь только сухую, выгоревшую сорную траву. «Не могут даже садовника призвать к порядку!» Осман смотрел на странные цветы со странными названиями, которые отец незадолго до смерти начал разводить. Мама собственноручно их поливала. Он почувствовал себя несправедливо обиженным: отец, по крайней мере, мог наслаждаться дома желанным покоем. Впрочем, мысль о любовнице напомнила ему, что сам он не так уж безгрешен. «Да ведь только и остается, что искать покой в другом месте…» Ему вспомнились маленький милый ротик и небольшой подбородок Кериман, так не похожие на большой рот и гордый подбородок Нермин, и на душе немного полегчало. И тут он увидел Айше. Лицо печальное, но глаза, похоже, не заплаканные. Ему вдруг подумалось, что сестра некрасива. «Ах, дурак я, дурак! Как я мог ей так просто поверить!» — сказал он себе и двинулся навстречу Айше. Не доходя нескольких шагов до плетеных кресел, внимательно посмотрел ей в глаза и, как и надеялся, не увидел в них ни слез, ни страха — только несмелый вызов.

— Где ты была? — спросил Осман и сам удивился, как бессмысленно и холодно прозвучали его первые слова.

— В своей комнате. — Вызов в глазах Айше стал более уверенным. — Читала.

— Учебник? Хотя нет, конечно же, нет. Читать, понятное дело, хорошо, но из одних книг ума не наберешься! — Звук собственного голоса распалял Османа еще больше.

Айше смотрела на брата твердо и бесстрашно, явно понимая, к чему тот ведет, и молчала. С такой решительностью и уверенностью в собственной правоте Осман столкнуться не ожидал — на сестру это было совсем не похоже.

— Я надолго тебя не задержу! — сказал Осман и продолжил с кислой миной: — Тебя опять видели в компании того юноши со скрипкой. — Взглянув на жену и мать, добавил: — Вас видели Дильдаде-ханым и Лейла — ханым. — Помолчал немного, сел в кресло и спросил: — Тебе есть что сказать на это?

Айше покачала головой и нетерпеливо шевельнула плечами, как будто уже выполнила все, что от нее требовалось, и намерена тотчас уйти.

— Куда это ты собралась? А ну-ка, садись сюда и послушай, что я тебе скажу! Я предупреждал тебя уже дважды. В первый раз мягко, потому что думал, что это единичный случай, второй раз со всей серьезностью… Но сейчас я вижу, что мои слова в одно твое ухо влетели, а из другого вылетели! — И Осман, словно желая показать, как именно вылетали слова, оттянул пальцами мочку собственного уха. Это показалось ему смешным, он снова почувствовал себя несправедливо обиженным, и гнев разгорелся с новой силой. — Я долго говорить не буду! Во-первых, этим летом ты поедешь в Швейцарию к Таджисер-ханым. Я сейчас же напишу ей. На лето ты отправишься туда. Во-вторых, ты больше не будешь брать уроки у этого венгра. — Желая понять, какой действие произвели его слова на сестру, он внимательно вгляделся ей в лицо и прибавил: — В школу за тобой отныне будет кто-нибудь приходить. Нури или этот криворукий садовник, обязательно кто-нибудь будет тебя забирать, так-то! Тебе есть что на это сказать?

Вызов в глазах Айше вспыхнул в последний раз.

— Я не хочу больше заниматься музыкой, — сказала она, и вызов потух, сменившись покорной безнадежностью.

— Нет, я сказал только, что ты не будешь заниматься с венгром! В этом году нового преподавателя искать не будем, а в следующем… Ты меня слушаешь? Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю! Вот так. И не качай, пожалуйста, ногами, это раздражает. Имей в виду, с тех пор, как наш отец умер, я вместо него! — И Осман с каким-то победным чувством поглядел сначала на мать, а потом и на жену.

Обе они внимательно смотрели на Айше и качали головами, словно хотели сказать: «Вот видишь, к чему привело твое поведение!»

Осман решил, что, прежде чем вернуться к чаю и газетам, нужно сказать еще кое-что.

— Не знаю, стоит ли и говорить: я не желаю, чтобы тебя еще хоть раз увидели с этим мальчишкой! — Посмотрел на сестру, словно ожидая ответа, и повторил еще раз: — Стоит ли? — Потом вдруг спросил: — Кто его отец?

— Учитель… — прошептала Айше.

— Ах, учитель! Учительский сынок! — процедил Осман и встал на ноги. — Ясно теперь, чего он хочет, ясно как белый день! Понял, что ты из хорошей семьи, и решил облапошить, а потом жениться, чтобы наложить руки на твою часть наследства и всю оставшуюся жизнь жить припеваючи! А взамен будет тебе, конечно, пиликать на скрипочке! — И Осман, скрючившись, изобразил движения рук скрипача, радуясь, что на этот раз его жест выглядит не смешно, а именно так, как и хотелось — презрительно.

— Он хороший мальчик! — сказала Айше. В глазах ее появились слезы.

— Хороший мальчик! Хороший обманщик он, хитрый лис! — закричал Осман. — Как ты не можешь этого понять? Есть у тебя хоть немного ума? Этот хороший мальчик все твои деньги к рукам приберет, а тебе будет на скрипочке пиликать! Ты хоть знаешь, как деньги достаются? Вот отправим тебя в Швейцарию — знаешь ты, во сколько это обойдется? — В нем вдруг стало нарастать чувство отвращения. Захотелось запереться в ванной и долго-долго мыть руки. — И не плачь! Слезами ты ничего не добьешься! Чем плакать, лучше подумай хорошенько! Подумай, зачем было так себя вести, подумай, каким трудом добываются деньги и как создаются семьи! Не забывай, отец с дровяной лавки начинал! Ладно, ладно, хочешь — плачь, только не здесь. Иди в свою комнату и реви, сколько угодно…

Айше побрела к кухонной двери, Осман смотрел ей вслед. «Как же мне это все надоело!» — пробормотал он и понял, что чай, оставленный на плетеном столике, давно остыл. Желая успокоить расшалившиеся нервы, сел в кресло и посмотрел сначала на мать, потом на жену. Потом, надеясь, что это поможет избавиться от волнения и обиды на весь белый свет, попытался вникнуть в перипетии Хатайского вопроса, но, обнаружив, что ничего не получается, положил газету на колени, откинул голову на спинку кресла и уставился пустым взглядом на кроны каштанов и лип.