Книга: Суворов и Потемкин
Назад: Суворов против Потемкина
Дальше: Заключение

И один в поле воин

 

 15 октября 1791 г., через десять дней после смерти Потемкина, из приграничной финляндской крепости Вильманстранда курьер везет в Петербург письмо. В нем Суворов благодарит свою сестру Марью Васильевну Олешеву за весточку и советует ее сыну Васе готовиться к военной службе чтением нужных книг, предпочтя их развлекательным. Строительство укреплений идет успешно, и через неделю он рассчитывает приехать в столицу с докладом императрице. Готов к новым поручениям, но повеленное ему укрепление границы почитает «ревностной должностью» и доведет дело до конца.
После благословения Наташе следуют приветы графине Наталье Володимировне и графу Николаю Ивановичу Салтыковым, сын которых считается женихом «Суворочки». Простое семейное письмо. Оно адресовано Дмитрию Ивановичу Хвостову — скромному синодскому секретарю, два года назад женившемуся на племяннице Суворова княжне Аграфене Ивановне Горчаковой. В их доме поселилась Наташа, временно взятая из дворца. Хвостов известен как переводчик и поэт. Кажется, это обстоятельство стало причиной особого внимания и доверия со стороны знаменитого родственника, питавшего уважение к творческим людям. Каждую неделю, а порой несколько раз в неделю везут курьеры письма из Финляндии в Петербург и обратно. Через посредство Суворова Хвостов знакомится с такими влиятельными лицами, как П. А. Зубов, А. А. Безбородко, П. И. Турчанинов. Он становится своего рода полномочным представителем и поверенным в делах дядюшки при дворе и ревностно исполняет принятые на себя обязанности. Никому из современников Суворов не написал столько писем, сколько Хвостову. Никому не писал он с такой откровенностью. Эта переписка длилась до самой смерти Суворова, умершего в доме Дмитрия Ивановича, у него на руках.
А пока на дворе 1791 год, октябрь месяц. Всего три дня назад в Петербург пришло известие о смерти Потемкина. Это о нем коротенькая фраза в изложенном выше семейном письме: «Се человек... "образ мирских сует", беги от них мудрый!» Девять слов — отзыв на смерть человека, сыгравшего такую роль в его судьбе. Петрушевский приводит другой отзыв, дошедший в устном пересказе: «Великий человек и человек великий. Велик умом, велик и ростом: не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бэкон сказал, что чердак обыкновенно плохо меблируют» . Историк усмотрел в этих словах по-суворовски оригинальное признание ума покойного. Может быть.
Но сравним их с отзывом Румянцева, у которого действительно были сложные взаимоотношения с Потемкиным, и станет очевидным, что Суворов еще не остыл от «борьбы», в которую его вовлекли придворные интриганы. «Вечная тебе память, князь Григорий Александрович»,— сказал со слезами на глазах Румянцев, узнав о кончине Потемкина, и, заметив недоумение своих приближенных, прибавил: «Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем, но Россия лишилась Великого человека, а Отечество потеряло сына бессмертного по заслугам своим!» . «Наконец, смерть избавила его от этого опасного врага,— утверждает фон Смитт в своей книге о Суворове. Но другие заботы и неприятности остались. Потемкин не был его единственным противником». «Когда же Потемкин умер,— вторит ему Петрушевский,— ревнивое чувство Суворова перешло значительною долею на Репнина, а по отношению к покойному утратило свою едкость... Позже всякоe горькое чувство к Потемкину в Суворове пропало и он старался вспоминать «одни его благодеяния». Зато явились другие недруги: жизнь и натура взяли свое» .
Но из писем Суворова Хвостову за июль-сентябрь 1791 г., видно, что еще до смерти Потемкина генерал-аншеф почувствовал, что согрешил, пойдя с неверными друзьями против своего благодетеля. Суворов пытается заглушить угрызения совести ссылками на вымышленные несправедливости Светлейшего: «Я дал Кинбурнский — затаен», — роняет он в одном из писем, «забыв» о своих признаниях Потемкину. Он разражается эпиграммой по адресу всесильного князя Тавриды:
Одной рукой он в шахматы играет,
Другой рукою он народы покоряет.
Одной ногой разит он друга и врага,
Другою топчет он вселенны берега.

Из автора «Росс в Измаиле»,— прибавляет Суворов, перебарщивая с конспирацией, потому что Хвостов строго предупрежден о тайне переписки, которая осуществляется курьерами, а не через почту. Но в тех же письмах прорывается уважение к Потемкину: «У П[латона] Александровича] [Зубова] длят, избирают время,— у Гет[ман] а все секунды»,.. «У вас одно, а у К[нязя] Г[ригория] Александровича] — 101 орудие», В письме от 8 августа, когда стало очевидным, что война победоносно окончена, Суворов с грустью оценивает свое незавидное положение — противника Потемкина: «Я легкий временщик и для него прах. Разве быть в так называемой «Его армии» помощником К[нязя] Н[иколая] Васильевича] Р[епнина]? Какое же было бы мне полномочие? Вогнавши меня во вторую ролю, шаг один до последней». И вдруг следует раздражительная тирада: «Здесь колебался К[нязь] Щотемкин], там [нязь] Н[иколай] Васильевич] Р[епнин] дал ему новые силы, так чтобы лутче вовсе не было бы Мачина!»
Трудно поверить, что это пишет Суворов, известный своим горячим патриотизмом. Лучше не было бы Мачинской победы, принесшей долгожданный мир измученной войной России, раз эта победа усилила Потемкина. Разве не очевидно, что Суворов, запутавшийся в придворных интригах, грешит против своего жизненного кредо — служить Родине. «Новые друзья» поспешили п фронт: сын графа Салтыкова вдруг отказался от помолвки с Наташей. «Почивает тут цель!» — сразу откликается Суворов, догадываясь, почему осторожный граф Николай Иванович не спешит породниться с человеком, слишком явно противопоставившим себя Потемкину, свалить которого не удалось.
«И с какими ж гусями... сей К [нязь] Г[ригорий] Александрович ] имеет дело. Всего больше я могу остаться между неба и земли. Я в счислении на юге и по обстоятельствам... легко исключусъ. В норде служу, но чужая команда не постоянная. Вот мое перспективное благосостояние!.. Разсмеется К [нязь] Г[ригорий] Александрович] П[отемкин].
Бежа гонениев, я пристань разорял.
Оставя битый путь, по воздухам летаю.
Гоняясь за мечтой, я верное теряю.
Вертумн поможет ли? Я тот, что проиграл».

Да, он проиграл, отступившись от «батюшки князя Григория Александровича». Упомянув Вертумна — древнеримского бога садов и огородов,— Суворов намекает на возможность отставки.
«Кто при дворе мне отзывается зложелательным? вопрошает он Хвостова 6 августа. — Надобно их имяна мне знать для ежевременных предосторожностей и чтоб не принять ель за сосну».
Он все же принял ель за сосну и проиграл.
Фон Смитт, впервые опубликовавший письма Суворова 1791 — 1792 гг. не сумел сделать правильных выводов. А выводы напрашиваются сами собой. Конфликт с Потемкиным носил односторонний характер. Повинен в нем был Суворов, позволивший вовлечь себя в борьбу придворных группировок. Впервые оказавшись в близости к правящим сферам, он не сумел разобраться в обстановке, забыв о том, что тайные и явные враги Потемкина не оыли его Суворова — доброжелателями. Нападки на Потемкина рисуют самого Суворова в невыгодном свете. Даже фон Смитт, упомянувши вскользь о несправедливости многих оценок Суворова тех дней, был вынужден объяснить их «затмением души в нравственном отношении». Алексеев заметил, что «письма эти — неумытая истина», здесь «гений подает руку простому человеку» с его слабостями, пристрастиями, заблуждениями. Не мог не отметить этого и Петрушевский. Но странное дело: все перечисленные историки, внимательно изучавшие переписку Суворова Хвостовым, усматривают несправедливость в оценках Суворовым Репнина, Салтыковых, но не Потемкина!
Возникает простой вопрос, на который биографы Суворова должны были дать простои ответ: легче ли стало служить Суворову после смерти Потемкина?.. Поскольку биографы молчат, предоставим слово документам и прежде всего самому Суворову.
Конец октября 1791 г. Суворов вдруг узнает, что в столице про него распускают слухи, будто он безжалостно эксплуатирует солдат, занятых на строительных работах. Солдаты якобы трудятся без специальной одежды и вконец истрепали мундирные вещи. «Перед выездом моим сюда осуждали в кампании невежды мою дисциплину и субординацию, полагая первую в кичливости, другую в трепете подчиненных,— пишет он статс-секретарю императрицы по военным делам Турчанинову,— Дивизия здешняя одета полковниками. Кроме исходящих сроков, я вижу много новых мундиров и донашивают старые... Прибавлю, что работные имеют теплую казенную одежду... Не похвально тем частным особам платить так мою службу и одолжают меня, чтоб я требовал удовольствия» .
Он без обиняков называет имя ответственного за недостатки в обмундировании солдат Финляндской дивизии. Это его предшественник по командованию дивизией граф Иван Петрович Салтыков. Другой Салтыков — граф Николай Иванович, стоящий во главе Военной коллегии,— «что наги и босы должен был знать прежде других и претендовать». Но он молчит и, покрывая графа Ивана Петровича, списывает все на Суворова. Может, это пустяки?
Тогда откуда же такая тревога, которая прорывается в письмах?
«Я чист душою и сердцем перед Богом и моей Великой Императрицей, в чем моя совесть никогда не упрекает,— читаем мы в письме Хвостову от 30 октября 1791 г.— И приезд мой в Санкт-Петербург непорочен».
Ему никто не воспрещает приехать в столицу. Но Суворов знает причину, по которой императрица не хочет его видеть. Осведомленная о закулисной борьбе придворных группировок, Екатерина не могла простить Суворову неблагодарности по отношению к Потемкину.
«Каково смотреть на лицо, упрекающее покойного»,— признается Суворов в одном из писем. 1 декабря 1791 г. Храповицкий заносит в дневник слова Екатерины: «Довольны, что откланялись Суворов и К[нязь] Прозоровский: «lis son! mieux a leur places» (Они лучше на своих местах [франц.]).
6 января 1792 г. бригадир Ираклий Морков привозит мирный трактат с Портой, заключенный в Яссах русскими уполномоченными под руководством Безбородко. «За уборным столом слезы, — отмечает Храповицкий.— Молебен только во Дворце, и 101 пушка,— повестки и здоровье за столом обеденным отменены, с гневом». Императрица не в силах сдержать слезы и гневно отвергает предложение устроить во дворце большой прием (с приглашением по повесткам) и торжественное питие за ее здоровье в день, который подвел черту под великим подвигом Потемкина.
«12 генваря. Приехал и явился Попов. Слезы и разная беготня. Княжий бумаги заперты в общий ящик и ключ спрятан... 30 генваря. Приехал Самойлов с ратификацией Визиря и Гр[афа] Безбородко. Это было ввечеру, во время собрания — всех отпустили, и с Самойловым плакали»,— читаем в дневнике Храповицкого.
Екатерина спешит собрать вокруг себя потемкинцев. Попов получает место кабинет-секретаря, а Самойлов заменяет на важнейшем посту тяжело больного генерал-прокурора князя Вяземского. Сохраняет свое влияние и Безбородко, хотя императрица настойчиво расширяет круг государственных занятий своего молодого фаворита — Платона Зубова.
В европейской политике происходит резкая смена ориентации. Революционная буря, разразившаяся над Францией, нарушила равновесие на континенте. Даже Австрия и Пруссия — непримиримые врага и соперники пошли на сближение перед лицом растущей угрозы со стороны ниспровергателей общественного порядка. Екатерина II внимательно следит за развитием событий. Ей удается привлечь к антифранцузскому союзу шведского короля Густава III, сохраняя за собой свободу рук. Антирусская позиция правящих кругов Польши во время минувшей войны с Портой заставляет императрицу принимать меры. Обстановка благоприятна: Польша оказалась в политической изоляции. Не получив Данцига и Торна, Пруссия открыто угрожает своей бывшей союзнице. Австрия, занятая подготовкой войны против Франции, не препятствует Пруссии в ее намерениях. Пруссию поддерживает Англия.
Новая конституция 3 мая 1791 г., принятая в обстановке всеобщего энтузиазма, царившего в Варшаве, превратила Речь Посполиту в Польшу. Но не могла преодолеть раздирающую страну междуусобицу и финансовый крах. Конституция предоставила политические права верхам городской буржуазии, но не изменила тяжелого положения крепостного крестьянства, значительную часть которого составляли православные — белорусы и украинцы.
Поскольку король Станислав Август и партия Понятовских оказались в полной изоляции, Екатерина II обратилась к группе магнатов, недовольных реформами. При ее поддержке они провозгласили Тарговицкую конфедерацию, подняв мятеж против центральной власти. На подкрепление тарговичан были двинуты две русские армии — генералов Каховского и Кречетникова. Почти одновременно с началом этой войны Франция объявила войну императору. На стороне Австрии выступили Испания и Сардиния. В Петербурге ходили слухи о вспомогательном русском корпусе, который якобы должен был пойти на помощь австрийцам. Командующим называли Репнина. Суворов, строивший крепости на границе, встревожился не на шутку. «Что это вы затеяли?— мысленно вопрошал он тех, от кого зависело решение — быть или не быть ему в действующей армии, — Прошлого года я считал К[нязя] Г[ригория] А[лександровича ] у себя по пятам...» Он сознает, что без могучей поддержки Потемкина ему трудно получить боевое назначение, что недоброхоты «заглушат его талант». Все чаще ему приходят мысли об «абшиде» — отставке. Все чаще в письмах Турчанинову, и особенно Хвостову, звучат трагические ноты: «Усердная моя и простодушная служба родила мне завистников беземертных... Ныне 50 лет практики обратили меня в класс захребетников... Далек от тебя смертный, о, Мать Отечества! Повели вкусить приятный конец хоть пред эскадроном!»— читаем мы в письме Турчанинову от 21 июня 1792 г. Он умоляет старого друга передать императрице просьбу — «быть употреблену с каким отделением войск в Польше». Через три дня приходит ответ: «Польские дела не требуют графа Суворова. Поляки уже просят перемирия, дабы уложить, как впредь быть» .
Кампания в Польше и Литве идет успешно. Король Станислав Август заявляет о своем переходе на сторону тарговичан. В середине июля заключено перемирие. На Рейне французы терпят поражение от австрийцев. В соответствии с соглашением между королем Фридрихом Вильгельмом и императором Леопольдом Пруссия выставляет войска против Франции, но требует за это компенсации в Польше, по-прежнему претендуя на Гданьск и Торунь. Екатерина и новый император Франц не возражают. В августе прусские войска переходят границу Франции. В их рядах эмигранты — французские роялисты. Суворову кажется, что и эта кампания окончится быстрой победой. Он повторяет имена тех, кто оттер его от активной боевой деятельности; это графы Салтыковы и князь Репнин. Граф Иван Петрович переложил на него ответственность за большое число больных, умерших и беглых в Финляндской дивизии, задержав отсылку ведомостей в Военную коллегию. Глава военного ведомства граф Николай Иванович — смотрит на это сквозь пальцы, роняя авторитет Суворова в глазах Екатерины II. Но больше всех достается Репнину: «Крайне берегитесь Репнина,— наставляет он Хвостова в письме от 25-27 февраля 1792 г.— Для Репнина должно быть в бессменном карауле... Только я ему истинное противостояние». .
«Никто, как сей последний, как я по страсти первым солдатом, не хочет быть первым министром. И ни у кого так на то талант всех: I. стравить, 2. порицать, 3-е. унизить и стоптать, тверд и долготерпелив, не оставит плана до кончины, низок и высок в свое время, но отвратительно повелителен и без наималейшей приятности» (Письмо Хвостову от 1 VI. 1792 г.).
«При дворе язык с намеками, догадками, недомолвками, двусмыслием. Я — грубый солдат — вовсе не отгадчик... Не помышляю.,, никому мешать, ниже малейшему факционеру, и ежели кому чем стану в какую тягость, как то Репнину в его дальновидных проектах, ту ж минуту выеду вон. Никого не атакую, ни обороняюсь. Милосердие монаршее мне драгоценно!» (Письмо Турчанинову от авг, 1792 г.).
В какой-то момент Суворову кажется, что партия Репнина — «факция гугнивого Фагота» — сумела захватить бразды правления в Военном ведомстве и обрекла его на бессрочные строительные работы: «В сих трудах и сокращающейся жизни оставь меня в покое, о, Фалъгот! возпитанный при дворе и министре и от того приобретенными качествами препобеждающий грубого солдата! Не довольно ли уже ты меня унизил? И не от тебя ли, моего кровавого банкета десерт Каховскому? Ты меня якобы хвалишь: твой лай не столько мне вреден. Под сею благовидностию плевелы скрыты и под розами терны! Петр Иванович, изторгайте меня в поле. Херсон моя участь. Тут я потерян Великой Императрице!» (Письмо Турчанинову от 11. X. 1792 г.). Суворов уверен, что из-за козней Репнина он не получил в командование армию после смерти Потемкина, которая досталась Каховскому. Оказывается, еще в феврале 1791 г. Светлейший, отъезжая из армии в Петербург, хотел оставить командование Суворову. Но вмешался Репнин: «Оставляете Сув[орова]: поведет армию в Царьград или сгубит! Вы увидите»,— приводит он слова Репнина. Потемкин предпочел более осторожного князя Николая Васильевича, который сумел воспользоваться предоставившейся возможностью и добил противника в сражении при Мачине.
«С г[рафом] Николаем] Ивановичем] меня сплел жених [ом]. Стравил меня со всеми и страшнее,— продолжает Суворов.— Это экстракт. Я ему зла не желаю, другом его не буду даже в Шведенберговом раю». Неприязнь к Репнину так велика, что Суворов не может ручаться за дружбу с ним даже в раю, описанном знаменитым шведским инженером, ученым, мистиком Эмануэлем Сведен-боргом, раю, где господствует любовь к ближнему и любовь к божественной истине.
Но может быть Суворов пристрастен к своему сопернику и преувеличивает его силу и влияние? Оказывается, нет. Сама императрица опасалась Репнина — ведущей фигуры партии наследника престола. Она помнила заговор 1776 г. и не забывала об участии в нем Репнина — племянника братьев Паниных. Осенью 1790 г, в обстановке острейшего кризиса, спровоцированного берлинским двором, в политике которого ведущую роль играли масоны, она обратила пристальное внимание на московский кружок масонов, руководимый Новиковым. Смерть Потемкина заставила ее ускорить ликвидацию опасного центра. «Я тебя люблю и принимаю как художника, а не как мартиниста,— кричит великий князь Павел Петрович знаменитому архитектору В. И. Баженову, приехавшему к нему по поручению Новикова.-- О них же и слушать не хочу; ты и рта не разевай о них говорить». 
На дворе зима 1791 — 1792 гг. В бумагах генерал-прокурора А. Н. Самойлова, ведомство которого, помимо финансов, занималось политическим сыском, сохранился важный документ. «Я Николай Репнин,— говорилось в документе,— клянусь Всевышним Существом, что никогда не назову имени Ордена, которое мне будет сказано почтеннейшим братом шредером, и никому не выдам, что он принял от меня прошение к предстоятелям сего Ордена о вступлении моем в оный, прежде чем я вступлю и получу особое позволение открыться братьям Ордена.
Князь Николай Репнин полный генерал службы» .
В апреле 1792 г. был арестован Новиков. Следствие велось под личным наблюдением императрицы. Следователей интересовали связи московских розенкрейцеров с их берлинскими братьями; связи с наследником престола; роль Репнина в тайном обществе, которое до своего отъезда из России возглавлял барон Шредер, бывший капитан прусской службы. «Сношения с цесаревичем и его берлинскими друзьями, конечно, и погубили Новикова, подвергнув разгрому весь кружок,— делает вывод крупнейший авторитет по русскому масонству времен Екатерины Г. В. Вернадский.— Екатерина не могла без достаточных улик тронуть влиятельных закулисных столпов масонской партии, вроде князя Репнина,.. она долго искала причину для ареста даже поручика Новикова» . Тронуть «столпов» было политически невыгодно, так как означало бы признание наличия сильной оппозиции. Новиков был заключен в шлиссельбургскую крепость, для остальных опытная правительница сочла «достаточной предупреждающей мерой — страх»: некоторые влиятельные московские масоны выехали в свои деревни; Репнин получил пост генерал-губернатора в Риге. Даже Храповицкий — доверенное лицо императрицы, «нашедший», по его словам, «случай изъясниться о старом Масонстве» (времен И. П. Елагина и А. И. Бибикова), был удален от двора, получив чин тайного советника и место сенатора. Храповицкому не помогло и напоминание о том, что именно он перевел на русский язык антимасонскую брошюру «сочинения Ея Величества».
Именно тогда Екатерина, встревоженная убийством короля Густава и скоропостижной смертью императора Леопольда, пишет черновое завещание: «Для блага Империи Российской и Греческой,— говорится в конце завещания,— советую отдалить от дел и советов оных Империй Принцев Виртемберхских и с ними знаться, как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пол немцев»9. Примечательные и полные глубокого смысла советы гениальной правительницы, сделавшей главной целью своей политики служение национальным интересам России.
Следует упомянуть, что Суворов, которого некоторые авторы зачислили в масоны, отрицательно отзывается об известных деятелях тайных обществ: Новикове, графе А. П. Шувалове, Репнине. «Но гугнивого Фагота,— наставляет он Хвостова 2 марта 1792 г., незадолго до ареста Новикова,— тяжело остеречься по марткнитству» .
Тяготясь своей ролью «инженера», Суворов не ослаблял усилий по созданию надежной системы укреплений, которая должна была обезопасить столицу империи от покушений беспокойного соседа. По его инициативе были построены каналы между Нейшлотом и Вильманстрандом, не предусмотренные первоначальным проектом.
К осени 1792 г. основные работы были закончены. Суворов представил план обороны границы на случай войны и, считая свою миссию завершенной, начал хлопотать через Турчанинова и Безбородко о поручении ему войск на юге, подальше от правящих сфер. В письмах он неоднократно упоминает о своем недовольстве наградами за Измаил. «Стыд измаильский из меня не исчез, сколько времени тянется одно Гене[рал]-Адью[тантство],— читаем мы в письме Хвостову от 20 октября 1792 г,— От Ирода к Пилату, от Пилата к Ироду. Обещать можно до замирения, до новой войны и до нового замирения». Совершенно очевидно, что умерший год назад Потемкин тут не при чем. Под Иродом и Пилатом подразумеваются здравствующие Зубов и Турчанинов. Фаворит, желая заручиться поддержкой Суворова, обещал ему весной-летом 1791 г. генерал-адъютантство. Но обещания не сдержал и через Турчанинова передал успокоительные заверения. Суворов так и не смог пробиться в узкий привилегированный круг генерал-адъютантов императрицы (среди которых были и Репнин и Николай Салтыков). «Стыд измаильский», по нашему мнению, это еще и угрызения совести, связанны воспоминаниями о том, как, поддавшись посулам «новых друзей», он пошел против своего благодетеля. Не случайно в тех же самых письмах Суворов все чаше вспоминает «Князя Григория Александровича» «Часто я ему был нужен в виде Леонида»,— признается он Хвостову 20 июля 1792 г., намекая на свое «особливое» положение при Потемкине. Ведь под начальством Потемкина он совершил подвиги, сравнимые с подвигом спартанцев при Фермопилах. Рассчитывая на помощь Безбородко. Суворов пишет в сентябре того же года: «Ему (т. е. Безбородко.— В.Л.) в свое время удалить меня в Действующий департамент, как то всегда со мною было; и при К[нязе] Г[ригории] Александровиче] не был ли я в 1-й роле?»
10 ноября 1792 г. Суворов был назначен командующим войсками Екатеринославской дивизии и вскоре отбыл на юг. Нам кажется, что императрица оценила его противостояние «факции» Репнина и доверила ему значительные военные силы, дислоцированные «в Екатеринославской губернии, Тавриде и во вновь приобретенной области». Суворову были подчинены и казаки Черноморского войска, которые за отличия в минувшей воине по представлению Потемкина получили земли на Тамани и Прикубанье. Почти два года провел Суворов на юге. Главным местом его пребывания был Херсон. Эти годы можно считать сравнительно спокойными, хотя и здесь не обошлось без трений с властями предержащими. Суворов разработал план укрепления границ, исходя из полученных при отъезде указаний, и немедленно приступил к его осуществлению. Однако присланные им сметы, требовавшие значительных ассигнований, не были утверждены. Отношения с Портой изменились в лучшую сторону, и с форсированным строительством крепостей можно было подождать. Суворов действовал решительно. Он послал Хвостову доверенность на продажу своих деревень, чтобы выплатить неустойку подрядчикам. Турчанинову был направлен протест: он обязан был вовремя предупредить об изменении политической ситуации. Не получив положительного ответа, Суворов послал императрице прошение об увольнении «волонтером к немецким и союзным войскам на сию кампанию». Екатерина незамедлительно распорядилась «отпустить двести пятьдесят тысяч из банка Графу Суворову Рымникскому». Доказывая петербургским чинам важность укрепления таких крепостей, как Севастополь и Кинбурн, Суворов постоянно ссылается на авторитет покойного Потемкина. Когда же Турчанинов напомнил ему позапрошлогодние отзывы о «Князе Григории Александровиче», Суворов мгновенно возразил: «О Пасхе: я кланялся мощам той особы, которая, отнюдь не касаясь протчего, находила во мне свойственные мне достоинства». В Херсоне, в Екатерининском соборе находился склеп, где покоились останки Потемкина. Его соратники по торжественным дням собирались в склепе и молились за упокоение души Светлейшего. Среди них был и Суворов.
Смерть Потемкина не могла не сказаться на управлении краем и на состоянии размещенных там войск. Суворову пришлось принимать крутые меры по наведению порядка, по оздоровлению госпиталей, превращенных в рассадники болезней и в источник дохода для корыстолюбивых начальников. «Кого бы я на себя не подвиг, мне солдат дороже себя!» — писал Суворов, требуя от подчиненных «взять меры к предохранению от зла». В письмах Платону Зубову, назначенному екатеринославским и таврическим генерал-губернатором, он не скрыл правды: виновными в болезнях и в большой смертности среди личного состава оказались некоторые командиры, принимавшие за взятки от поставщиков гнилой провиант. Екатерина II приказала отдать под суд преступников.
С потемкинской твердостью Суворов трудился над санитарным обеспечением войск, не забывая об их боевой подготовке. Он разработал план на случай войны с Портой, в котором учел опыт кампаний Румянцева и Потемкина. Сам план и особенно вывод о необходимости иметь крупный стратегический резерв для развития успеха и победоносного завершения войны в одну-две кампании показывают, как вырос полководческий талант Суворова. Султан Селим III жаждал реванша, но правящие круги Блистательной Порты не спешили испытывать судьбу. С помощью французских инструкторов шла реорганизация турецкой армии и флота. Французская агентура подстрекала к войне. Обо всем этом Суворов получал подробные сведения от нового чрезвычайного и полномочного посла в Константинополе Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Отмечая неготовность Турции к войне, Кутузов писал: «Но наиболее ее удержит знание, что управляет войсками в новоприобретенной области столь страшные раны ей наносивший...», т. е. сам Суворов .
Тогда же он узнает о словах Екатерины II, сказанных адмиралу Ушакову по поводу побед принца Кобурга над французами: «Ученик суворовский в подмастерье еще не годится». Война коалиции против французских республиканцев идет с переменным успехом. Общая численность войск, выставленных коалицией, к которой присоединились Великобритания и Голландия, достигает миллиона! Но и революционный режим демонстрирует волю и умение разжечь энергию масс для удержания захваченной власти. Действуя методами террора, якобинцы беспощадно подавляют внутреннее сопротивление и ставят под ружье миллион двести тысяч человек! Война приобретает невиданный по масштабам и ожесточенности характер. Россия не вступала в войну, хотя после казни Людовика XVI разорвала все политические связи с Францией. Екатерина стремилась обезопасить свои границы на западе и на юге. Суворов следит за военными событиями из Херсона. Все чаще в его письмах звучат грустные ноты: ему уже за шестьдесят, а он так и не попробовал свои силы в роли самостоятельного командующего армией на театре военных действий. И вдруг — гром средь ясного неба: восстание в Польше. После второго раздела партия умеренных и польские якобинцы, бежавшие за границу, стали готовить восстание. Оно началось стихийно с выступления кавалерийской бригады Мадалинского. Прибывший в Краков генерал Тадеуш Костюшко был объявлен диктатором. Незначительная победа над русским отрядом под Рацлавицами стала сигналом к всеобщему выступлению. В ночь с 6 на 7 апреля в Варшаве ударили колокола. Русский гарнизон был застигнут врасплох. Многие солдаты находились в православных церквах на богослужении. Началась резня. Виновник разгрома командующий войсками и чрезвычайный посол генерал-поручик И. А. Игельстром прислал в Петербург паническое донесение. Только в Варшаве в плен попало 1764 человека — много офицеров, чиновников, несколько генералов. С убитыми потери составили более 4000 или около половины гарнизона. Восстание перекинулось в Вильно, Гродно, другие места. Поднялись польские части (всего до 15000), принятые на русскую службу и дислоцированные на территориях Правобережной Украины и Белоруссии, отошедших после раздела к России.
Взрыв широкого недовольства против расчленения страны для соседей Польши обернулся реальной угрозой возникновения в Восточной Европе союзницы революционной Франции, армии которой начали успешное наступление во Фландрии против коалиции. Для России эта война стала продолжением длинного ряда войн за собирание древнерусских земель с православным населением, оказавшимся после нашествия Батыя под властью сначала Литвы, а после ее унии с Польшей под властью католической Речи Посполитой.
Поначалу военные действия складывались неудачно для русских войск. «От горечи по ночам спать не могу, писал князь Репнин, назначенный главнокомандующим войсками в Польше и Литве. — Погубили мы славу целого столь знаменитого царствования!» Исполняющий должность президента Военной коллегии граф Николай Салтыков принял на себя общее руководство операциями из Петербурга. На престарелого фельдмаршала графа Румянцева было возложено командование войсками на Волыни, в Подолии и на юге с задачей не допускать нападений польских отрядов и быть готовым на случай войны с турками.
Суворов, поступивший под начало Румянцева, быстро и без кровопролития разоружил польские части в Брацлавской губернии. Уже 13 июня он почтительно намекнул своему начальнику о своей «томной праздности», в которой пребывает «невинно после Измаила», и просил Румянцева «извести его из оной», прибавив, что он «мог бы препособить к окончанию дел в Польше». Суворов посетил Румянцева и в личной беседе поделился мыслями о кампании с учителем. Полтора месяца он изнемогает от нетерпения привести свой план в действие. Суворову кажется, что Салтыков и Репнин препятствуют не только ему, но самому Румянцеву — «Нестору российской армии». Обстановка постоянно меняется. Гарнизон Кракова сдается при первом же требовании пруссаков. Австрийцы занимают Сандомирское и Люблинское воеводства. Костюшко разбит при Щекоцине, но, совершив искусный маневр, спасает свои силы, вызвав сначала сочувствие, а затем восхищение Суворова. 21 июля в письме Хвостову у Суворова вырывается фраза: «В непрестанной мечте: паки я не в Польше, там бы я в сорок дней кончил». Он даже решается снова просить императрицу об увольнении «волонтером к союзным войскам». Но это только способ напомнить о себе. Екатерина заверяет его в том, что у него скоро будет «много военной практики».
Неудачная осада Варшавы прусскими и русскими войсками, восстание в Великой Польше, смелые рейды польских летучих отрядов — все это резко изменило обстановку. Руководимый из Петербурга Репнин действовал нерешительно. И тогда Румянцев поручил Суворову двинуться к Бресту и «сделать сильный отворот сему дерзкому неприятелю и так скоро, как возможно». 14 августа Суворов начал свой знаменитый марш из Немирова, закончившийся сдачей Варшавы. «Невежды петербургские не могут давать правил Российскому Нестору; одни его повеления для меня святы,— записывает он свои мысли в начале похода.— Союзники ездят на русской шее... Мне погодить о себе публиковать, чтобы осталось в запасе нечто нечаянности до первого побиения, если благословит Бог. Время драгоценнее всего. Поспешать мне надлежит к стороне Бреста... Там мне прибавить войска, итти к Праге, где отрезать субсистенцию из Литвы в Варшаву» . Цель кампании — Варшава. Образ действий — внезапность. Он хорошо знал театр войны, сильные и слабые стороны польских войск. Да и поляки знали Суворова. Сам Костюшко счел необходимым ободрить повстанцев, заявив, что «Суворов будет занят» предстоящей войной с турками и «в Польше быть не сможет» .
3 сентября казачий авангард корпуса Суворова разбил сторожевой отряд поляков из корпуса Йозефа Сераковского. 4, 6 и 8 сентября — три сражения, три победы. Корпус Сераковского, усиленный частями генерала Станислава Мокроновского (всего 16000—18000), разгромлен. Суворов занял Брест. Наступила пауза. У Суворова было не более 11000. Ближайшие к нему корпуса генерал-поручиков И. Е. Ферзена и В. X. Дерфельдена подчинялись Репнину. Суворов решил опереться на авторитет Румянцева и, предвидя развитие событий, начал подтягивать к себе корпуса Ферзена и Дерфельдена. «Бога для,., разведите нас,— пожаловался в Петербург Репнин.— Я уже не знаю, сам ли я командую или отдан под команду» . «Сообщество Ваше с Суворовым я весьма понимаю, сколь неприятно для Вас быть может,— отвечал Салтыков,— и особливо по весьма авантажному об нем заключению. Предписание его Дерфельдену доказывает, что он ничем общему порядку не следует, и он приучил всех о себе так думать, ему то и терпят» . Экстраординарный профессор Николаевской академии Генерального штаба М. В. Алексеев в своей работе «Суворов и два совета: петербургский 1794 г. и венский 1799 г.» пишет, что Суворову были вынуждены уступить то, что он требовал. Но, подчеркивает будущий начальник штаба Ставки и фактический руководитель всех военных операций русской армии с августа 1915 по март 1917 г.: «При неудаче Суворов не мог ждать пощады от своих недоброжелателей».
3 октября Суворов узнал, что отходивший из-под Варшавы Ферзен, перейдя Вислу, сразился с Костюшко при Мацейовицах. После 7-мичасового боя поляки были разгромлены: тяжело раненный Костюшко и пять генералов попали в плен. Победителям досталась вся артиллерия. Суворов был готов к такому повороту событий.
7 октября он выходит из Бреста.
14 октября к нему присоединяется корпус Ферзена.
15 октября при Кобылке авангард Суворова разбивает корпус генерала Мокроновского, отходившего под натиском Дерфельдена к Варшаве.
19 октября к Суворову присоединяется Дерфельден.
24 октября кровопролитным штурмом взята Прага — сильно укрепленное предместье Варшавы на низком правом берегу Вислы. «Сиятельнейший Граф, ура! Прага наша»,— донес Суворов Румянцеву.
29 октября суворовские войска торжественно вступают в столицу. Магистрат Варшавы, спустя несколько дней поднес победителю драгоценную табакерку с надписью: «Спасителю Варшавы». Члены магистрата оценили великодушие Суворова, удержавшего разъяренные штурмом войска за Вислой. Ведь среди штурмовавших были солдаты и офицеры, помнившие апрельскую резню в узких улочках Варшавы.
7 ноября казачьему атаману Ф. П. Денисову сдаются последние польские части во главе с Томашем Вавржецким, сменившим Костюшко на посту главнокомандующего. За вычетом «сидения в Бресте» кампания была закончена в 38 дней, считая со дня первого столкновения с польскими частями.
9 ноября Безбородко сообщает графу С. Р. Воронцову в Лондон о своей беседе с императрицей: «Секретно положено, что по получении формального о Варшаве известия, послать Графу Суворову чин фельдмаршала, так чтоб здесь тогда уже сведали, когда уже после подробной реляции отправлены будут к Графу Румянцеву все награждения... Всего страннее, что Граф Николай Иванович Салтыков не в конфиденции по сим... пунктам и думает еще, что Суворова сделают только генерал-адъютантом; но когда меня спросили, я сказал прямо, что взяв столицу, естьли бы меня не сделали фельдмаршалом, несмотря на старшинство домоседов, я бы счел за несправедливость. Как дело уже решено было, то и неудивительно, что апробовали мои мысли» . 18 ноября генерал П. А. Исленьев привез в Петербург суворовскую реляцию о занятии Варшавы. На следующий день во время торжественного обеда в Зимнем дворце Екатерина провозгласила тост за здоровье «Генерал-фельдмаршала Графа Суворова!»
«Пожалование Графа Суворова, по общей истине дело приличное, сбило с пути всех его старших, их жен, сестер, детей и приятелей»,— сообщил Безбородко в Москву графу А. Р. Воронцову . Отзыв покровителя Радищева весьма характерен: «Чин по делам, а не к персоне».
Бывший фаворит П. В. Завадовский 6 января 1795 г. писал своему другу графу С.Р. Воронцову: «Произведение Суворова в фельдмаршалы кольнуло генералов старее его. Граф Салтыков, князь Репнин, Прозоровский, князь Долгоруков просят увольнения от службы. Граф Салтыков (Иван Петрович.— В.Л.), как горячее наступал, то уже и отставлен; другие то же получат, когда настоять не перестанут. Суворов просвещается в Варшаве. Не перестает блажить. В прочем чудак, но всегда побеждать — есть его жребий, и в войне все его сверстники останутся позади. Правду сказать, они ему не равны ни сердцем, ни предприимчивостью» . Правду сказать, прибавим мы, у Суворова были все основания писать и о Репнине, и о Салтыкове как о своих недоброхотах.
Суворов сам произвел себя в фельдмаршалы своей блестящей кампанией. «Вас могут утешить великодушие и умеренность победителей в отношении побежденных», — писал Йозеф Орловский (бывший комендант Варшавы) находящемуся в плену Костюшко. Широкая амнистия, объявленная повстанцам Суворовым, в неменьшей степени способствовала прекращению кровопролития, чем военные победы. «Все предано забвению,— писал Суворов Румянцеву 17 ноября 1794 г.— В беседах обращаемся как друзья и братья. Немцев не любят. Нас обожают». Днем раньше он сообщил Румянцеву важную подробность: «Начальники остававшиеся инсургентов сколько ж меня просили о дозволении продолжать им войну с пруссаками. Я шутил: «Это неприлично». Кабинетной политики не знаю»— прибавил Суворов, не подозревая, что за его спиной кабинетные политики уже вынесли приговор Польше. В разгар военных успехов русского полководца дела на западе шли все хуже и хуже. Французы громят австрийцев, пруссаков, англичан, голландцев, пьемонтцев. Встревоженные успехами республиканцев, объявивших войну всем монархам Европы, берлинский, венский и петербургский дворы договариваются об окончательном разделе Польши. Осведомленный статс-секретарь императрицы Д. П. Трощинский очень точно выразил отношение правящих кругов к действиям Суворова в Польше: «Правду сказать, Граф Суворов великие оказал услуги взятием Варшавы, но зато уж несносно досаждает несообразными своими там распоряжениями. Всех генерально поляков, не исключая и главных бунтовщиков... отпускает свободно в их домы, давая открытые листы. Вопреки сему посланы к нему прямо повеления, но когда он их получит, много наделает вздору...» .
Как личное бесчестье расценил Суворов арест и содержание в заключении руководителей варшавского восстания: «Они хорошо содержатца, но мой пароль тем не содержан; в нем забытие прежнего — и они вольны. Стыдно России их бояться, ниже остерегатца... Пора им домой»,— писал он Хвостову 17 марта 1795 г. Суворов сознавал, что на границах России возник источник постоянной напряженности,, опасный плацдарм для вторжений с запада. Война 1812 года подтвердила его опасения. Наполеон, играя на национальных чувствах поляков, увлек их в поход на Москву, заставив умирать (как и в Испании) за чуждые им интересы.
Соглашение о третьем разделе Польши было подписано Австрией, Пруссией и Россией 15 (26) октября 1795 г. К этому времени обострились отношения с прусским королем. Получив основную часть польских земель с Варшавой, Фридрих Вильгельм II вероломно заключил сепаратный мир с французами, Он уступил им небольшие прусские владения за Рейном и вышел из игры, резко нарушив соотношение сил в Европе. Пройдет десять лет, и разгромленная наполеоновской империей Пруссия едва не исчезнет с карты Европы, как Польша, как другие государства, уничтоженные диктатором.
Екатерина отчетливо видела перспективы развития международной обстановки и стремилась обезопасить границы России. Так, в 1796 г. она была вынуждена направить в Закавказье значительные силы, чтобы дать отпор захватнической политике персидского правителя Ага Мохаммед-хана, совершившего кровавый набег на Грузию в сентябре 1795 г. Предполагалось, что персидский поход возглавит Суворов, который был отозван из Польши. Императрица устроила торжественную встречу покорителю Варшавы. В некогда принадлежавшем Потемкину Таврическом дворце для Суворова были отведены покои, убранные по приказанию Екатерины в соответствии с его вкусами: все зеркала были завешаны, в гранитной вазе стояла ледяная вода, на полулежали охапки сена для постели генерал-фельдмаршала. 3 декабря Суворов прибыл в столицу и в тот же день был принят императрицей. За семь месяцев до этой встречи в присутствии Екатерины II состоялось венчание дочери Суворова с братом фаворита Николаем Зубовым. Это был «династический брак». Стареющая императрица стремилась усилить группировку Платона Зубова, в руках которого сосредоточилась огромная власть. Ей казалось, что Платон Александрович вместе со своими братьями способен хотя бы отчасти заменить «незаменимого Потемкина». Военной опорой фаворита должен быть стать Суворов.
Следует отметить одну подробность приезда Суворова в Петербург. Путь лежал через Гродно, где жил лишенный короны король Станислав Август. Там же находилась штаб-квартира князя Репнина. Сопровождавший Суворова подполковник П.Н. Ивашев, отличившийся в польской кампании, доверенное лицо фельдмаршала, оставил воспоминания о проезде Суворова мимо Гродно в столицу.
«Фельдмаршал узнал на станции о приготовленной для него... встрече, приказал мне ехать вперед, отклонить все приуготовленные ему почести и явиться от его имени князю Репнину с извинениями, что от сильной боли в ноге он не в состоянии иметь честь быть у него... Репнин отпускает меня с видом сожаления, что фельдмаршал не удостоил его посетить и принять его рапорт, сказав; «Доложите, мой друг, графу Александру Васильевичу, что я старик, двое суток не раздевался, вот как видите, во ожидании иметь честь его встретить с моим рапортом». На 7 версте за Гродно я достиг фельдмаршала. Слова князя Репнина поколебали было его чувствительность, долго размышлял он, не возвратиться ли назад, наконец решился продолжать путь, сказав: «Князь Репнин упражнялся больше в дипломатических изворотах; солдатского мало» .
Как ни неприятен был Суворову Репнин, он не захотел унизить убеленного сединами генерала, начавшего служить после него, но обошедшего его в чинах и всю жизнь бывшего «старшим».
После бесед с императрицей и Зубовым Суворов отказался от предложения возглавить Персидский поход, считая, что главная опасность надвигается с запада. Он отправился в Тульчин и возглавил крупную группировку войск, дислоцированных на юге. По дороге он навестил Румянцева, жившего в своем имении Ташань под Киевом. Сохранилось воспоминание П. Г. Корицкого, много лет служившего у Суворова старшим адъютантом. Не доезжая имения старого фельдмаршала, Суворов приказал остановиться и стал совещаться со своими адъютантами: «может ли он теперь подъехать к крыльцу графского дома, чего прежде из уважения к нему не делал. Все чиновники единогласно объявили ему свое мнение, что теперь имеет он на то полное право, как равный чином. Суворов, возражая, говорил о старшинстве Румянцева, о известности заслуг его и, наконец, будто преклонившись на общее мнение, сказал: «Смотрите же, смотрите, чтобы вы не ввели меня в беду». Экипажи тронулись. Но вскоре подле самых ворот Суворов снова приказал остановиться, вышел из экипажа и проследовал к дому в полной парадной форме, со шляпой на сгибе руки. Красноречивая сцена, свидетельствующая о той почтительности, которую в течение всей жизни испытывал к Румянцеву его гениальный ученик.
В эти самые дни встречи двух маститых русских полководцев в Ниццу прибывает новый командующий Итальянской армией Наполеон Бонапарт со своим начальником штаба Луи Александром Бертье, — 9 апреля (29 марта) 1796 г. начинается знаменитый Итальянский поход генерала Бонапарта. В течение двух недель разгромлены и выведены из борьбы союзники австрийцев — пьемонтцы. Через месяц после начала кампании французы, разбив австрийцев, вступают в Милан. В их руках оказалась вся Ломбардия — богатейшая область Италии, подвергшаяся разграблению. Австрийцы бросают в Северную Италию новые войска, но их ждет поражение. Французские армии генералов Моро и Журдана успешно действуют на Рейне.
Суворов пристально следит за событиями в Европе, готовит войска к походу на помощь австрийцам. В окончательно отредактированный «Вахт-парад» (позднее названный публикатором М. Антоновским «Наукой побеждать») Суворов вносит слова о «безбожных, ветреных, сумасбродных французишках», которые «воюют на немцев и иных колоннами. Естьли бы нам случилось против их, то надобно нам их бить колоннами ж».
Обязательным этапом боевой подготовки войск становятся сквозные атаки конницы против пехоты, пехоты против пехоты и конницы, отработанные на практике в 1794—1795 гг. 12 августа 1796 г., через две с половиной недели после разгрома австрийцев Бонапартом при Кастильоне, Суворов в рапорте Екатерине прямо ставит вопрос о походе в Европу. «Карманиольцы по знатным их успехам могут простирать свой шаг и на Вислу. Союзный Король Прусский, помирившийся с ними против трактата 1792-го года, для своих выгод им туда, особливо чрез Саксонию, может быть, препятствовать не будет. Всемилостивейшая Государыня! Я готов с победоносными войсками Вашего Императорского Величества их предварить...»
Австро-английская дипломатия прилагает большие усилия, чтобы привлечь Россию к активным военным действиям. «Когда в 1795 году был заключен союз России, Австрии и Англии и у Екатерины созрел план отправить против Франции армию А. В. Суворова, то главную цель его похода царица видела не в восстановлении всех прежних порядков во Франции, а в прекращении ее завоеваний и сохранении европейского равновесия,— отмечает советский историк академик А. Л. Нарочницкий.— В инструкции (разумеется секретной) посланнику в Вене А. К. Разумовскому указывалось: «Сегодня дело заключается в том, чтобы реорганизовать коалицию на других принципах, чем первую, поставив перед нею в виде единственной задачи — задачу принудить французов прекратить свои нашествия, отказаться от побед и вернуться к прежним границам». Екатерина и ее советники считали необходимым помешать Франции подчинить себе итальянские и германские государства и не допустить враждебной России системы государств из Швеции, Пруссии, Австрии, итальянских государств и Турции, которые все могли бы оказаться под влиянием французской республики» .
«Турецкая Ваша война..,— читаем мы в письме Суворова Хвостову от 29 августа. — Нет, а принятца за корень, бить французов... От них она родитца; когда они будут в Польше, тогда они будут тысяч 200-300. Варшавою дали хлыст в руки Прусскому Королю, у него тысяч 100. Сочтите турков (благодать Божия со Швециею): России выходит иметь до полумиллиона; ныне же когда французов искать в немецкой земле надобно, на все сии войны только половину сего». Это предвидение Суворова гениально: в 1812 г. император Наполеон, подчинив себе почти всю Европу, двинул в русский поход «Великую армию» — более 500 тысяч человек.
В сентябре австрийцы терпят новое поражение — при Арколе. Суворов откликается на эту победу письмом племяннику князю Алексею Горчакову: «О, как шагает этот юный Бонапарт! Он герой, он чудо-богатырь, он колдун!.. О, как он шагает! Лишь только вступил на путь военачальника, как он уже разрубил Гордиев узел тактики. Не заботясь о числе, он везде нападает на неприятеля и разбивает его начисто. Ему ведома неодолимая сила натиска — более не надобно. Сопротивники его будут упорствовать в вялой своей тактике, подчиненной перьям кабинетным; а у него военный совет в голове... Меж тем, покуда мир Европейский и тактика обновляются, я цепенею в постыдном бездействии, я изнемогаю под бременем жизни праздной и бесполезной».
Письмо заканчивается поразительным пророчеством: «Пока генерал Бонапарт будет сохранять присутствие духа, он будет победителем; великие таланты военные достались ему в удел. Но ежели, на несчастье свое, бросится он в вихрь политический, ежели изменит единству мысли — он погибнет».
В это же самое время Екатерина посылает письмо в Вену. «Когда же явится этот Цезарь?— спрашивает она принца Де Линь.— О, он явится, не сомневайтесь, и Франция, послушная и тихая, как ягненок, подчинится его власти».  20 октября она сообщает о своем решении барону Гримму: «Прусский Король вооружается. Против кого? Против меня. В угоду кому? Цареубийцам, друзьям своим, на которых ему нельзя ни в чем положиться. Если этими вооружениями думают отвлечь меня и остановить поход моих войск под предводительством фельдмаршала Суворова, то очень ошибаются...» .
6 ноября 1796 г. императрица скоропостижно скончалась от кровоизлияния в мозг. На престол вступил сорокадвухлетний Павел I.
24 ноября Суворов делится своими предчувствиями с Хвостовым: «Сей день печальный! Я отправлял... после заутрени без собрания один в алтаре на коленях с слезами. Неблагодарный усопшему Государю будет неблагодарен царствующему. Среди гонения К[нязя] Пл[ато]на в Херсоне я ходил на гроб К[нязя] Г Григория] Александровича Потемк[ина], помня его одни благодеяния...»
Оставим в стороне упоминания о «гонениях князя Платона». Суворов смотрел на Зубова как на мальчишку и обращался со своим родственником, державшим в руках огромную власть, довольно бесцеремонно. Но признание о поклонении гробу Потемкина — это ли не крик души в тяжелую минуту жизни. Ведь Суворов знает, что наступают страшные врема — времена деспота на троне!
15 декабря император присылает Суворову милостивый рескрипт. «Граф Александр Васильевич! Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить. Commen-fons de nouveau . (Начнем сначала [франц.]). Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных и без того по одному глазу было.
Поздравляю с Новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, естли тебе можно.
Прощай, не забывай старых друзей.
Павел
Приведи своих в мой порядок, пожалуй» .
Дело Вронского, связанное с денежными злоупотреблениями провиантских чиновников в Варшаве, действительно причиняло Суворову много хлопот и вызывало его раздражение против Зубовых, не желавших помочь в скором его разрешении. Павел делает красивый жест, но Суворов не принимает намека императора на свои взаимоотношения с Потемкиным («у иных, правда, и без того по одному глазу было»). Он понимает, ради чего написано письмо «старого друга»: главное заключено в приписке: «Приведи своих в мой порядок».
Суворов видел этот «порядок» двенадцать лет назад во время посещения Гатчины. Наследник престола продемонстрировал ему свое воинство, одетое и вымуштрованное по прусским образцам. В четырех словах Суворов выразил суть характера гатчинского хозяина: «Prince adorable, despote implacable» — «Принц восхитительный, деспот неумолимый». И этот засидевшийся в наследниках фанатичный поклонник прусской муштры, прусской формы, прусского шага предлагает ему -— лучшему полководцу Европы — отказаться от всего, что было создано им вместе с Румянцевым и Потемкиным за последние четверть века!
«Нет вшивее пруссаков. Лаузер, или вшивень, назывался их плащ. В шильтгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головной их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты и первая докука ныне солдат — штиблеты: гной ногам... Карейные казармы, где ночью запираться будут, — тюрьма. Прежде [солдаты ] делили провиант с обывателями, их питомцами...
Мою тактику прусские принимают, а старую протухлую оставляют; от сего французы их били...
Я — лутче Прусского покойного великого короля; я милостью Божиею батальи не проигрывал... Милосердие покрывает строгость, при строгости надобна милость, иначе строгость — тиранство. Я строг в удержании здоровья [солдат], истинного искусства, благонравия: милая солдатская строгость, а за сим общее братство. И во мне строгость по прихотям была бы тиранством. Гражданские доблести не заменят жестокость в войсках,.. Солдаты, сколько ни веселю,— унылы и разводы скучны. Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля вместо 40—30 верст...
Французы заняли лучшее от нас, мы теряем: карманьольцы бьют немцев, от скуки будут бить русских, как немцев...»
Мы выбрали отрывки из писем Суворова Хвостову, из его записок — «мыслей вслух» — за первую половину января 1797 г. Приговор полководца однозначен и не оставляет других толковавний — «не русские преображения!» Всем своим существом военного человека, всем опытом своей полувековой службы Родине он ощущает страшную угрозу, нависшую над Отечеством: «Всемогущий Боже, даруй, чтоб зло для России не открылось прежде 100 лет, но и тогда основание к сему будет вредно». Аустерлицким разгромом, пожаром Москвы заплатила Россия за гатчинские преобразования, отбросившие русское военное искусство на десятилетия назад.
Историки обходят тот факт, что воцарение Павла было совершено в результате государственного переворота. Ведь еще летом 1796 г. Екатерина составила завещание, в котором власть передавалась любимому внуку императрицы Александру. Суворов вместе с Румянцевым, Безбородко, Орловым Чесменским, Платоном Зубовым, Н. И, Салтыковым, митрополитом Санкт-Петербургским и Новгордским Гавриилом подписал завещание в качестве свидетеля. Екатерина лично беседовала с великим князем Александром Павловичем и получила от него согласие. Смерть императрицы произошла незадолго до официального объявления в церквах и присутственных местах манифеста об отстранении Павла Петровича по причине тяжелой душевной болезни от престолонаследия и замене его Александром. Есть свидетельства, что после внезапного удара, постигшего Екатерину утром 5 ноября, Безбородко огласил завещание собравшимся во дворце. Но он не проявил настойчивости и, кроме Орлова, не был поддержан Салтыковым и Гавриилом. «Сильный человек» Зубов находился в состоянии прострации. Когда Павлу доложили о присланном курьером в Гатчину Николае Зубове, он страшно перепугался, решив, что брат фаворита приехал арестовать его, и успокоился лишь тогда, когда курьер от Н.И. Салтыкова привез ему благоприятные новости. Сломя голову, Павел поскакал в Петербург. За ним спешно двинулись его гатчинские войска. Аракчеев был немедленно назначен комендантом города. Из Риги вызван Репнин. Безбородко выдал завещание Павлу и тот сжег его, не читая. Но, надо полагать, подозрительный Павел Петрович знал о расстановке сил. Он заставил Орлова нести императорские регалии во время нелепой церемонии перезахоронения останков Петра III. Срывающимся от волнения голосом он (в присутствии придворных, оплакивавших только что испустившую дух Екатерину) потребовал от Александра Павловича поклясться в том, что тот не покусится на жизнь отца. Император нанес визит Зубову и заверил его в своей дружбе. Он осыпал милостями Безбородко, пожаловал фельдмаршалами Репнина, Салтыковых, Чернышева, затем (при коронации) Каменского, Мусина-Пушкина, Эльмпта, француза Броглио. Но он «забыл» Румянцева и Суворова — самых заслуженных полководцев России, в руках которых находились значительные воинские силы. Император спешил понизить их вес и влияние в армии. Он сразу ввел новый устав — ухудшенный перевод с прусского, согласно которому фельдмаршалы были поставлены в общий генералитет. Он послал в войска «инспекторов» — своих личных представителей, которые фактически отстранили командиров от власти.
8 декабря умирает Румянцев. Умирает после удара, вызванного приездом фельдегеря из Петербурга. Суворов потрясен. «Ваше Сиятельство потеряли отца, а Отечество героя!— пишет он сыну фельдмаршала графу Николаю Петровичу.— Я ж равно Вам в нем отца теряю...». Он сознает, что остался один и что на его плечи ложится ответственность за судьбу русской военной школы.
Уже 20 декабря следует первый выпад Павла против Суворова — отмена собственного повеления о назначении его шефом Суздальского пехотного полка. Затем один за другим следуют выговоры: за посылку офицеров курьерами, за увольнение их в отпуск без разрешения императора, за аттестование их на производство в чины.
«Сколь же строго, Государь, ты меня наказал за мою 55-летнюю прослугу! Казнен я тобою стабом, властью производства, властью увольнения от службы, властью отпуска, знаменем с музыкою при приличном карауле, властью переводов. Оставил ты мне, Государь, только власть Высочайшего указа 1762 году»,— пишет Суворов 11 января. У него уже созрело решение — воспользоваться указом о вольности дворянства и проситься в отставку. Но он не может бросить дело всей своей жизни. Он знает, что на него смотрят тысячи глаз: как поведет себя в трудную для Отечества пору самый прославленный полководец И он подает рапорт об увольнении в годичный отпуск. Следует отказ, затем требование немедленно отправиться в Санкт-Петербург» Суворов подает прошение об отставке. Оно не обнаружено. Но содержание прошения известно. В приказе, отданном императором при пароле 6 февраля 1797 г., говорилось: « Фельдмаршал граф Суворов отнесся к Его Императорскому Величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы» .
Вот и конец славной беспорочной службы. Поход в Европу не состоялся. Остановить французов в «немецких землях» не удалось. Из Северной Италии идут тревожные вести, 14-15 (3-4) января австрийцы терпят тяжелое поражение в битве при Риволи. Через русского посла в Вене графа А. К. Разумовского Суворов поддерживает отношения с австрийским генералитетом, дает советы, как вести борьбу с молодыми французскими полководцами.
«Бонапарте концентрируется. Гоф-кригс-рехт (Hoffkriegsraht (нем.) — высший военный совет) его мудро охватывает от полюса до экватора. Славное делает раздробление, ослабевая массу. Не только новые, но и старые войски штык не разумеют... не надобно по артиллерии строиться, а бить просто вперед... О, хорошо, ежели б это при случаях внушали»,— пишет он 27 февраля 1797 г. Все его мрачные предсказания сбываются: австрийский фельдмаршал Д. 3. Вурмзер сдается на капитуляцию вместе с гарнизоном крепости Мантуя. Вся Северная Италия завоевана Бонапартом. «Я команду здал. Как сельский дворянин еду в Кобринские деревни...»,— заканчивает письмо Суворов, не подозревая, что его ждут новые испытания.
22 апреля в Кобрин прискакал отставной коллежский асессор Ю. А. Николев с предписанием императора: «Ехать вам в Кобрин или другое местопребывание Суворова, откуда его привезть в ровицкие его деревни, где и препоручить Вындомскому (боровичскому городничему.— В. Л.), а в случае надобности требовать помощи от всякого начальства». Утром 23 апреля фельдмаршала увозят, даже не позволив ему сделать распоряжений по имению. 12 мая петербургский генерал-губернатор Н. П. Архаров рапортует императору о доставлении Суворова 5 числа в Боровичи и водворении его в селе кончанском, расположенном в лесной глуши на границе Новгородской и Тверской губерний. Началась «кончанская ссылка», длившаяся почти два года. Это была настоящая опала. Присланный с тайной инструкцией императора Николев доносит о каждом шаге Суворова. Полководцу запрещают ездить в гости к соседям. Появляющихся в округе офицеров арестовывают и доставляют в Петербург на допрос к Павлу. По повелению императора дан ход «делам», связанным с денежными расчетами периода польской кампании. В нарушение закона Суворову вменяют «иски» на огромную сумму — 150 000 рублей. Полководца умышленно разоряют, пытаясь добиться покорности. Борьба Суворова против опруссачива-ния армии вызывает горячее сочувствие в обществе. Державин в послании «На возвращение графа Зубова из Персии» прямо указывает на пример Суворова, мужественно переносящего опалу и ссылку:
Смотри, как в ясный день, как в буре,
Суворов тверд, велик всегда!
Ступай за ним!— небес в лазуре
Еще горит его звезда.

Современники не забыли и роли Репнина в гонениях на Суворова. Сделавшись самым близким сотрудником императора, князь Николай Васильевич рьяно принялся за переделку армии на прусский лад. «Репнин,— читаем мы в «Записках» барона Карла фон Гейкинга (крупного чиновника, ведавшего религиозными делами инородцев), всегда старался унизить достоинства Суворова, не любимого Павлом и отставленного от службы за то, что осмелился выразить мнение, будто можно выигрывать сражения, не обременяя солдат крагами, косою и пудрою... Репнин же увлекся в отношении к этому известному генералу до таких низостей, что мне и говорить о них не хочется» .
Близкая ко двору графиня В. Н. Головина вспоминает, как весной 1797 г. служивший на юге граф М.П. Румянцев (старший сын полководца) «написал князю Репнину, будто фельдмаршал (Суворов.— В.Л.) волновал умы, и дал понять, что готовится бунт. Князь Репнин чувствовал всю лживость этого известия, но не мог отказать себе в удовольствии подслужиться и повредить фельдмаршалу, заслугам которого он завидовал. Поэтому он сообщил письмо графа Румянцева графу Растопчину. Этот последний представил ему, насколько было опасно возбуждать резкий характер императора, доводы его не произвели, однако, никакого впечатления на князя Репнина, он сам доложил письмо Румянцева его величеству, и Суворов подвергся ссылке» .
Странное дело: и до революции, и особенно после — Новикову и Радищеву были посвящены десятки публикаций, а широкий протест военных кругов против антинациональной политики Павла оказался вне поля зрения отечественных историков. Редчайшее исключение представляет обстоятельное исследование Т.Г. Снытко, затерявшееся среди журнальных публикаций 50-х годов нашего века и практически неизвестное читателям. На основании сохранившихся материалов секретнейшего расследования об офицерском заговоре, направленном против опруссачивания армии, исследователь показала, что уже в начале 1797 г. полковник Александр Михайлович Каховский, герой Очакова и Праги, пользовавшийся доверием Суворова, предложил ему поднять армию против засевших в Петербурге гатчинцев. «Государь хочет все по-прусски в России учредить и даже переменить закон»,— приводит слова Каховского арестованный и допрошенный капитан В. С. Кряжев. Патриотически настроенные офицеры считали, что надо «восстав против государя, идти далее... на Петербург» . А вот свидетельство другого участника заговора — будущего героя Отечественной войны 1812 года Алексея Петровича Ермолова (брата Каховского по матери): «Однажды, говоря об императоре Павле, он (Каховский. — В.Л.) сказал Суворову: «Удивляюсь вам граф, как вы, боготворимый войсками, имея такое влияние на умы русских, в то время, как близ вас находится столько войск, соглашаетесь повиноваться Павлу?» Суворов подпрыгнул и перекрестил рот Каховскому. «Молчи, молчи,— сказал он, — не могу. Кровь сограждан!»  Великий полководец и гражданин предпочел ссылку братоубийственной войне. Он не мог увести армию с юга и отдать туркам все, ради чего воевали поколения русских людей. Но Суворов не выдал Каховского.
Вместе с фельдмаршалом подали в отставку почти два десятка офицеров его штаба и последовали за ним в Кобрин. Очевидно, эта демонстрация напугала императора. Суворов был сослан в Кончанское, его офицеры — арестованы и брошены в киевскую крепость. Каховский же создал некое подобие тайной организации, имевшей ответвления в Смоленске, Дорогобуже и некоторых воинских частях. Заговор был разгромлен в 1798 г. Офицеры были приговорены к ссылке. Наиболее активные участники заговора (Каховский, Кряжев и другие — всего более двадцати человек) были лишены чинов и дворянства и заточены бессрочно по различным крепостям. Они получили амнистию лишь после воцарения Александра I. За четыре с половиной года павловского царствования, которое современники сравнивали с якобинским террором, было уволено, отставлено, «выкинуто» из службы 333 генерала и 2261 офицер» — «цифры огромные», отмечает русский военный историк профессор П.С. Лебедев , особенно если принять во внимание тогдашнюю численность русской армии, не превышавшей 390 тысяч человек. Это был разгром офицерского корпуса, имевшего бесценный боевой опыт.
«Он легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости, ненавидя в них дело своей матери,— писал о павловских преобразованиях Н. М. Карамзин,— умертвил в наших полках благородный дух воинский, воспитанный Екатериной, и заменил его духом капральства; героев, приученных к победам, учил маршировать; отвратил дворянство от военной службы» .
«Я из вас потемкинский дух вышибу!» — кричал император. И вышибал — жестокой муштрой, палочной дисциплиной, парадоманией, изнурением солдат. Павел снова одел армию в неудобные прусские мундиры и треугольные шляпы, восстановил парики, букли, пудру, косы и «пропасть вещей, солдатский век сокращающих». Внешняя сторона армейской службы снова подавила внутреннюю. И если Суворов выступил против гатчинских преобразований, то потому, что потемкинский дух был и его — суворовским духом — русским духом нашей армии. На всю страну, и за ее пределами разнеслись стихи Суворова, разившие гатчинцев, словно картечь:
Пудра не порох.
Букли не пушки.
Коса не тесак.
Я не немец, а природный русак!

Кончанского нет в длинном списке выигранных Суворовым баталий. Но здесь он одержал одну из самых выдающихся своих побед — нравственную победу над силами разрушения. Не Суворов, а Павел был вынужден уступить. Напуганный широкой оппозицией всех слоев общества, он уже в феврале 1798 г. распорядился снять надзор за опальным фельдмаршалом и пригласил его в столицу. Суворов приехал в Петербург, но на все предложения императора поступить на службу ответил отказом. Фельдмаршал требовал восстановления отнятых Павлом прав и демонстративно возвратился в Кончанское. Через год император спешно вызвал его в Петербург. Начиналась война против Франции, захватившей значительную часть Европы. Союзники России Англия и Австрия настояли на том, чтобы армию в Северной Италии возглавил прославленный русский полководец. Прощаясь с Суворовым, Павел сказал: «Воюй, как умеешь», признав правоту гонимого им фельдмаршала.
И Суворов показал, как надо воевать. Итальянский и Швейцарский походы прославили русское оружие. Имя освободителя Италии от ига французов гремело в Европе. Особой популярностью пользовался русский герой в Англии. В ознаменование выдающихся заслуг Суворова Павел возвел его в княжеское достоинство и пожаловал ему чин генералиссимуса всех войск российских. Но когда тяжело больной полководец отправился в Петербург, император нанес герою внезапный удар. Вместо торжественной встречи с царскими почестями, мысль о которой давала силы старому воину, боровшемуся со смертельным недугом, последовала опала. «Суворов не приехал, а его привезли в Петербург, — вспоминал А. М. Тургенев, — что-то удерживало еще бросить его в Петропавловскую крепость, но в доме, для него приготовленном, граф Рымникский князь Италийский жил не веселее казематного — к нему не смел никто приезжать» . Так отплатил гатчинский капрал полководцу, прославившему Россию. 6 мая Суворов умер в доме Хвостова в Петербурге, на Крюковом канале. Умер со словами: «Генуя... Сражение... Вперед!» Кампания 1799 г. осталась незавершенной. Интриги политиков не позволили полководцу закончить войну в Париже и восстановить европейское равновесие.
Кто знает, если бы Суворову удалось выполнить свой план, народы Европы возможно были бы избавлены от полутора десятилетий наполеоновских воин, оплаченных миллионными жертвами.
12 мая Петербург хоронил Суворова. Хоронил как национального героя. Потрясенный смертью и похоронами Суворова Державин откликнулся одним из самых задушевных своих стихотворений — знаменитым «Снигирем»:
Что ты заводишь песнь военну
Флейте подобно, милый Снигирь?
С кем мы пойдем войной на Гиенну?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов,
С горстью Россиян все побеждать?
Быть везде первым в мужестве строгом,
Шутками зависть, злобу штыком,
Рок низлагать молитвой и Богом,
Скиптры давая, зваться рабом.
Доблестей быв страдалец единых,
Жить для царей, себя изнурять?
Нет теперь в свете мужа столь славна;
Полно петь песню военну, Снигирь!
Бранна музыка днесь не забавна,
Слышен отвсюду томный вой лир;
Львинова сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами!— что воевать?

Это стихотворение впервые увидело свет в 1805 г. без имени автора. Лишь через шестьдесят один год напечатан другой стихотворный отклик Державина на смерть Суворова, в котором венценосный гонитель героя прямо назван тираном.

 

Назад: Суворов против Потемкина
Дальше: Заключение