VIII

Наркодилер чем-то напоминает воробья своими близко посаженными глазками, острым носом и нервными движениями. Зачесанные назад волосы открывают его большой и бледный лоб. Он одет в длинное, черное пальто, которое развевается за ним как флаг. На тыльной стороне рук – по татуировке. Я показываю ему свой мобильный.

– Ты знаешь ее?

– Она мертва?

– Ты знаешь ее?

Он слабо улыбается и показывает кривые зубы.

– Ты же все еще отстранен, верно? Я могу тебе ни черта не рассказывать.

– Я снова на службе.

– Покажи тогда жетон.

Я оглядываюсь. Мы стоим на углу возле церкви Мариачуркан в районе Сёдермальм. Из близлежащих кондитерских доносится запах свежеиспеченного хлеба, в отдалении бурлит улица Хорнсгатан. День выдался погожим. Я делаю шаг ему навстречу.

– Сколько ты мне должен?

Улыбка слетает с его губ, и он смотрит на меня.

– Я не помню.

– Много, верно?

– Я все верну.

– Скажи мне то, что я хочу, и мы квиты.

Феликс – бывший доносчик. Несколько лет назад мы прекратили сотрудничество, потому что у него кончилась информация, и он был вынужден уехать за границу на какое-то время. По возвращении я предоставил ему возможность начать все с начала, и Феликс так и поступил, занимая деньги. Его вполне могли убить, и то, что он продолжал жить, само по себе было чудом, но такие крысы, как Феликс, обладали способностью выживать.

– Ты это серьезно?

– Серьезно.

Феликс рассеянно смотрит на экран телефона.

– Должно быть, важная птица?

Я подталкиваю его в тень церкви.

– Ты знаешь, как ее зовут?

Феликс облизывает кончиком языка уголок рта и смотрит на фотографию.

– Ребекка.

– А фамилия?

– Кажется, Симонссон. Или Саломонссон? – Он смотрит на меня. – Точно, Саломонссон. Ребекка Саломонссон. Это ее ведь убили в «Чапмансгордене», верно? Я читал в газетах.

– Откуда ты ее знаешь?

– Она была продавцом.

– Продавцом чего?

– А ты как думаешь?

– Все возможно, – сказал я.

Феликс удовлетворенно кивает.

– И то верно. Но Ребекка торговала наркотиками и сексом.

– Как случилось, что ты с ней знаком?

Он опускает взгляд, как будто взвешивая «за» и «против». На лбу появляются капли пота.

– Я знаю, выглядит паршиво, но, черт, клянусь тебе, Юнкер, это был не я.

– Рассказывай.

Он осматривается и припадает ко мне, сверкая широко раскрытыми глазами.

– Я снабжал ее товаром.

– И что ты имеешь в виду под словом «паршиво»?

– Я тебя не вывожу, и ты не делай этого, – вспыльчиво заявляет он, но снова собирается с мыслями. – Ты знаешь, что я имею в виду. Такое случается обычно по двум причинам. Или она кому-то должна была денег – и тогда под подозрение попадаю я, – или же была ненужным свидетелем. Но более вероятная причина – первая. И поэтому, – сказал он, вытаскивая сигарету из внутреннего кармана куртки, – для меня все выглядит довольно паршиво.

Я рассматриваю ботинки Феликса, пока тот прикуривает сигарету. Он носит «Конверс» на несколько размеров меньше, чем я. На несколько размеров меньше той обуви, отпечаток которой остался на полу «Чапмансгордена». У него, может, и другие ботинки имеются, но в этом я сомневаюсь.

– Хочешь? – спрашивает он, протягивая мне сигарету.

– У меня есть свои. Расскажи, что знаешь о ней.

Феликс затягивается и выпускает дым через нос. Он непрерывно осматривает окрестности, чтобы быть уверенным, что нас никто не видит вместе.

– Она не отсюда. Думаю, из Нючёпинга или Эскильстуны или другого городишки. Здесь она всего пару лет. Тут много таких. Думала поступить в университет или найти работу, но быстро попала в дурную компанию. Тот тип, с которым она связалась, был настоящим наркоманом. Югослав из Ношборга. Он и втянул ее в это дерьмо, а потом умер от передозировки. Тогда она пришла ко мне.

– Тогда она и начала торговать?

Он затягивается.

– Точно.

– Чем конкретно она торговала?

– Всем, чем я ее снабжал. Но сама принимала только героин.

– И что ты ей поставлял?

– Ты меня знаешь, – Феликс улыбается. – Всё. В этом деле больше невозможно специализироваться на чем-то одном. Героин, морфин, амфетамины, кола, бензодиазепины, марио… полный комплект.

– Что такое марио?

– Ты знаешь, кто такой Супер Марио? Герой игр «Нинтендо»?

– Да.

Он смотрит на меня, как будто все этим объяснил.

– В игре полно грибов. Ты теряешь хватку, Юнкер. Слишком давно не выходил на улицы.

– Но мне вполне хватило полвечера, чтобы найти тебя. – Я закуриваю свою сигарету, и мы дымим вместе. – У нее были проблемы с кем-нибудь?

– У всех есть проблемы.

– Ты знаешь, что я подразумеваю.

Феликс смолит свою сигарету и полизывает уголок рта языком.

– Насколько я знаю, нет. Она делала то, что должна была, и почти никогда не задерживалась с оплатой. Я не знаю, работала ли она с другими поставщиками. Друзей у нее было мало, потому что она была нездешняя.

– Где она жила?

– Везде и нигде.

– А в последнее время?

– В последнее время у нее не было постоянного места жительства. Наверное, поэтому она и ночевала в «Чапмансгордене».

– У нее с собой не было никаких вещей в «Чапмансгордене», но хотя бы рюкзак с самым необходимым должен же был быть?

– Без понятия. Наверное. – Он потягивается, кашляет и снова сильно затягивается. – Она часто ездила по красной ветке на юг, даже после того, как ее парень из Ношборга умер. Возможно, у нее там был знакомый, у которого она останавливалась.

– Как зовут ее друзей?

– Я не знаю.

– А ее парня?

– Мирослав как-то.

– Мирослав Джукич?

Феликс резко кивает.

– Да, именно так его и звали.

Он слегка колеблется, а потом склоняет голову и широко улыбается, как будто какая-то мысль приходит в его голову. Обычно это о многом говорит, но язык тела Феликса – совершенно непредсказуем, он как будто забывает, какое выражение лица должно соответствовать определенным словам.

– Я могу идти?

Усталым жестом я отпускаю его.

– Ты же знаешь, с кем нужно потрещать? – говорит он, отходя от меня. Плащ развевается за ним, когда он снова выходит на солнце и осматривается.

– Нет.

– Конечно, знаешь.

– Нет.

Но я знаю. Феликс исчезает за углом дома, и я остаюсь на улице с сигаретой в руке.

Я должен поговорить с Сэм.

Сейчас Сэм встречается с владельцем «Пирсд», самой известной пирсинг-студии к югу от Мэларена. Его зовут Рикард, но все называют его Рики, он сам покрыт пирсингом с головы до пят и, кроме этого, позволил Сэм сделать татуировку с латинским оригинальным текстом Карла Орфа «O, Fortuna» на спине. По вполне понятным причинам я никогда не мог воспринимать его всерьез, хотя сам никогда не встречался с ним лично.

Мы с Сэм познакомились на вечеринке в квартире на Нюторгсгатан. Я только приступил к работе под начальством Левина в Городской полиции и пошел на эту встречу, только чтобы снова увидеть старых друзей, с которыми потерял связь. Это было необходимо, хоть я чувствовал некоторую бессмысленность происходящего. Сэм была там по той же причине. Лето окрасило ее кожу загаром, а отдельные пряди волос были высветлены. Массивная графитовая заколка держала на затылке небрежный конский хвост, и из него свободно выбивались волнистые локоны. На плечах виднелись татуировки с черными, пронзительно-голубыми и серо-стальными линиями. Она одиноко стояла с напитком молочного цвета в руках, а ее взгляд выдавал смертельную скуку и желание сбежать восвояси.

Чуть позднее Сэм подошла ко мне на кухне, где я смешивал для себя коктейль, и мы начали болтать – алкоголь все-таки возымел на нее положительный эффект. Она раскрылась как удивительно легкий собеседник. Могла внимательно и сосредоточенно слушать, но одновременно с этим не занимала пассивную и отстраненную позицию в разговоре. И поныне Сэм – мой самый лучший товарищ. Она всегда умела видеть во мне только лучшее.

К несчастью, и худшее тоже.

– У меня тату-студия, – сказала она. – На Коксгатан.

– Коксгатан, – повторил я и допил свой коктейль.

– Мне нужно сейчас туда.

– Сейчас? Тебе сейчас нужно на работу?

Было далеко за полночь.

– Я забыла там ключи от дома, – пробормотала она. – У меня ключи от работы и от дома на разных связках.

– Как… непрактично.

Я тоже бормотал, совершенно непроизвольно.

В ту ночь у нас случился секс в студии, на ее большом, коричневом диване для ожидающих клиентов. Брюки были спущены до лодыжек, одной рукой я держал ее за грудь, а второй крепко обнимал за бедра. Мое лицо в ее волосах, запах спрея для волос и татуировочной краски, ее ногти на моей коже, ощущения давно забытых чувств…

Спустя две недели мы стали встречаться. Вопрос задала Сэм, и я рассмеялся этому детскому и наивному подтверждению. Скоро мы делили все поровну, за исключением квартиры. Мы редко когда проводили ночи друг без друга. Чаще оставались дома и смотрели фильмы или ужасные сериалы. Выходили и обедали, ходили в кино, долго гуляли вдоль набережной Сёдер Мэларстранд. Занимались любовью утром, в обед и вечером. В кровати, в душе, на полу, на кухонном столе, в студии Сэм, в туалете кинотеатра «Сергельбиограф», в лифте Катаринахиссен, посреди ночи у колючей проволоки вдоль шоссе Монтелиусвэген, одновременно обозревая весь Стокгольм под нами. Спустя несколько месяцев мы поменяли ключи, и я въехал в ее квартиру в Сёдермальме, а свою на Чапмансагатан сдал в аренду.

Сэм узнала, что я полицейский, спустя неделю после нашего знакомства. Я боялся ей говорить, думая, что она тут же сбежит. На самом деле, по ее версии, она с самого начала подозревала это. Я должен был это почувствовать. Я же утверждал, что я продавец, и ничего лучше не придумал. Потом это казалось просто смешным.

Сэм обитала на пограничье с низшими слоями общества. Опасные мужчины ценят отличные татуировки, а у Сэм это ловко получалось. Мастер тату в этом мире ценился как хороший парикмахер, и благодаря профессии она знала все о своих клиентах. Сэм не имела ничего против этих людей, но сама держалась несколько поодаль. У нас у обоих были свои границы, и я думаю, это стало одной из причин, почему нас притянуло друг к другу.

А потом она забеременела. Сначала мы сомневались, но потом решили оставить ребенка. Купили кольца, но не для помолвки, а для обеспечения нашему ребенку достойного будущего. Так начались самые счастливые семь месяцев в моей жизни. Мы ждали мальчика и решили назвать его Виктором, в честь дедушки Сэм.

Как-то вечером мы возвращались на машине с одной тусовки. Сэм была за рулем, а я рядом, из радио доносилось «If i had a chance i´d ask the world to dance». Была зима, и в машине впереди нас в крови шофера было такое количество промилле, что он, по идее, должен был быть без сознания.

А потом случилось то, что заставило Сэм резко вдохнуть и выкрутить руль. Я до сих пор не помню, что это было такое. Дорога была скользкая и вся в ледяных наносах. Мир перевернулся вместе с нашей машиной. Наступила чернота, а потом я открыл глаза и увидел ясное звездное небо. Я лежал на носилках, а голова взрывалась. Каждый вздох отдавался болью в верхней части тела, как будто туда вонзали иголки. Я сломал четыре ребра. В следующий раз я проснулся от яркого белого света в больнице Сёдершукхюс. Я спросил о Сэм, и мне ответили, что она еще в операционной. Ее жизнь была в безопасности, врачи пытались спасти Виктора.

Но у них не получилось. Сэм потеряла слишком много крови, а Виктор получил множественные внутренние кровотечения. Это я выяснил, пока Сэм еще лежала под наблюдением. Я помню, каким резким казался тогда свет, комната – холодной, и как на столе рядом со мною стоял маленький шведский сине-желтый флаг на деревянной палочке.

Водителя машины, потерявшей управление впереди нас, осудили за грубое нарушение правил дорожного движения, повлекшее по неосторожности причинение тяжкого вреда здоровью. Он получил шесть месяцев условно. Я никому об этом не рассказывал, но годом позже я нашел его квартиру и, когда он открыл дверь, ударил его кастетом. Он не сопротивлялся.

Со смертью Виктора в наших отношениях появилась серьезная трещина. Мы продержались еще год. Все ухудшалось, мы дергались как на иголках и стали ссориться. Слово за слово, летящие друг в друга фарфоровые тарелки, спина к спине в кровати. Бурное выяснение отношений по поводу и без оного. Мы старались наладить отношения с помощью секса, но только усугубили ситуацию.

Сэм всегда была моим прибежищем, первым человеком, к которому можно было обратиться в нужде, и она знала все темные уголки моей души. И я чувствовал ее. Я знал, как она боится темноты. В ее тату-студии висели постеры к фильмам «Бойцовский клуб», «Крестный отец» и «Дилер», но самый любимый – «В джазе только девушки». Я знал, что на внутренней стороне ее бедра – татуировка в виде двух голубей, так высоко, что одно из крыльев касается ее промежности. Я знал, что отец Сэм избивал ее мать.

Чтобы не думать о Викторе, мы оба ушли с головой в работу. То, что раньше мы жили довольно уединенно и обособленно от остальных, создавало теперь дополнительные проблемы. Сэм принадлежала к низшим слоям общества и многое слышала. Когда поползли слухи, что она живет с полицейским, контингент ее клиентов ухудшился, и ей стали угрожать. Сэм принимала невозмутимый вид, но я знал, как она дергалась. Я тоже нервничал, воспринимая все как мою вину.

– Тебе нужно закрыть салон, – говорил я. – Займись чем-нибудь другим.

– А почему я должна прекратить работать? Может, лучше ты уволишься?

– Тебе проще.

– И вовсе нет, – шипела она. – Ты не любишь свою работу. А я люблю свое дело.

– Тебе нравится делать татуировки преступникам? – орал я в ответ. – Достойная профессия, Сэм!

– Ты переиначиваешь все, что я говорю, – ее голос дрожал от злости и вызова.

Так и продолжалось – днями, неделями, месяцами.

– Вы же не расстанетесь? – спросил как-то в перерыв один из друзей Сэм.

– Не сегодня, – отвечала она.

Мы расстались спустя две недели после того, как я подарил ей маленькое ожерелье с черными кубиками, пытаясь помириться. На шее Сэм оно казалось больше петлей, нежели украшением, но ей понравилось. Я переехал обратно на улицу Чапмансгатан в Кунгсхольмене и через год влип в «Готландское дело».

Она позвонила мне после того, как увидела сообщение в прессе, и спрашивала, как я справляюсь. Тогда я не хотел разговаривать, но позже перезвонил. Тот разговор перемежался молчанием и двусмысленными фразами. Возможно, поэтому я набрал ее еще раз через несколько дней. В тот раз я был пьян. Сэм первая закончила разговор, и я не звонил еще пару дней. Потом опять позвонил. Думаю, я хотел услышать вновь ее голос. Его звуки напоминали мне о том, как просто и многообещающе все было когда-то. Я отпраздновал свое тридцатилетие без каких-либо особых происшествий, но только к этому моменту ощутил себя взрослым. По ночам мне снился Виктор.

– Сэм, – коротко ответила она на мой звонок.

Я не знал, что говорить, и просто молчал. Меня захлестнул стыд.

– Алло? – устало сказала она. – Лео, прекрати мне звонить. Ты пьян?

– Нет.

– Я кладу трубку.

– Подожди.

– Лео, что ты хочешь?

На заднем фоне кто-то зашумел, и обнаженный мужчина в кровати попытался заставить свою подругу прекратить общаться с человеком, который, вероятно, все еще любит ее. По крайней мере, я рисовал себе такую картину.

– Я скучаю по тебе, – низко сказал я.

Она ничего не ответила, и меня это обожгло.

– Не говори так, – пробормотала она.

– Но я скучаю.

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Прекрати звонить сюда, Лео.

– Я не пьян. Я завязал.

Сэм фыркнула.

– Как же.

– На самом деле.

– Чего ты хочешь?

– Я же сказал. Я скучаю.

– Не думаю, что могу ответить тем же.

Мы выдохнули одновременно. Интересно, что это могло означать?

– Мне бы встретиться с тобой, – сказал я.

– Зачем?

– Мне нужна твоя помощь.

– Но в чем?

Я замялся.

– Ты слышала про женщину, убитую в «Чапмансгордене»?

– Да.

– Мне не нравится это дело. И, надеюсь, ты могла бы мне помочь.

– Ты это серьезно?

– Серьезней некуда.

– Завтра в двенадцать, может? – проговорила Сэм с сомнением. – У меня клиент в десять, а раньше я не успею.

– Спасибо. Договорились.

– Хорошо, – сказала она.

Страсть как хотелось прочесть ее мысли.

– Ты счастлива? – спросил я под конец.

Сэм оборвала разговор, и я не перезвонил.

Сейчас поздний вечер и вокруг темно. С балкона я наблюдаю дом, в котором находится БАР, и думаю об Анне, которая просила позвонить ей. Возможно, мне следовало бы так поступить. Для меня так было бы лучше. Потом я подумал, что мне следовало съездить в Салем еще раз, но одна эта мысль наводила тоску. В новостях по радио передавали ход расследования. Родителей Ребекки Саломонссон уведомили о гибели дочери. Как они восприняли это сообщение? Всегда больно терять близких.

На балконе холодно, и я курю последнюю сигарету. Захожу в квартиру, и тут в кармане начинает вибрировать мобильный телефон: текстовое сообщение с неопределившегося номера.

Ложусь на кровать и отсылаю ответ:

Нажимаю на блистер, достаю таблетку «Собрила», проглатываю и делаю глубокий вдох.

Угадай, – следует ответ.

Внизу на улице кто-то повернул ключ зажигания в замке автомобиля. Я снова выхожу на балкон и смотрю, как он уезжает, как городские огни отражаются на матовой черной крыше, горящие красные стоп-сигналы, и слабое свечение мобильного телефона в кабине.

Мне двенадцать. Папа называет меня своим единственным настоящим другом, а все остальные – против него. По телевизору идет сериал «Беверли Хиллз». Папа говорит, что я похож на Дилана. Я не понимаю, что это значит, но мне хорошо от его слов. Он обнимает меня. Мы дома вдвоем. Потом мы садимся в машину. Мы никуда не собираемся, просто катаемся. Слушаем музыку, светит солнце. Стоит весна. По дороге нас прижимает к обочине полиция. Папа вынужден пройти алкотест. Мы выходим и едем на полицейской машине обратно домой. Папа уговаривает полицию остановиться, не доезжая до дома, чтобы мы смогли дойти до него пешком. Я не знаю почему.

Мама не ругается. Она ничего не говорит. Она никогда ничего не говорит. Следующей весной папа добровольно ложится в клинику на полугодичное лечение. Возвращается домой спустя три месяца, утверждая, что он теперь в порядке. Мы больше не разговариваем, потому что я больше ему не верю, и он знает об этом. Однажды я сказал ему об этом прямо. Он бросил в меня стул. Я убегаю в свою комнату и запираю дверь. Папа стоит за ней, хочет зайти и поговорить. Злится, когда я так и не открываю. Я прибавляю громкость магнитофона, чтобы не слышать его голос. Папа стучит кулаком в дверь. Он бьет так сильно, что на дешевом дереве остается дыра. Щепки глубоко режут ему руку, и он вынужден взять такси и поехать в больницу, чтобы наложить швы.

Что ты делал, пока я сидел в машине с отцом? Где ты был в это время? Один? Сейчас я часто один, вспоминаю раннее детство, то время, когда мы с тобою еще не встретились. Времена, когда мы были чужими друг другу…