«Четыре капли на 50 граммов водки, — было написано на аптечном ярлыке экономным почерком. — Эффект через 30–60 секунд. При необходимости повторить прием через 7-10 минут, в новом соотношении: пять капель на 100 граммов водки».

Ура биотехнологиям! Когда после всех охренительных разборок с румынской и с нашей охраной, а потом еще с и нашей и румынской пресс-службами я вернулся к себе в кабинет, драгоценный дар от фирмы Потоцкого уже дожидался на моем столе. Вот он, этот маленький пузырек с ярлыком, прикрученным к горлышку.

Вова-референт, добрый гений, заранее подсуетился — доставил мне и водку, и рюмку, и даже мензурку с нанесенными делениями.

Я отмерил строго 50 граммов, капнул из пузырька и понюхал. Похоже на мяту, на анис и на физалис, плюс немного непонятной химии. В голове моей по-прежнему не затихала перестрелка, но тошнота пока затаилась где-то на глубине. Авось успею!

Если не подействует, подумал я, отправлю Потоцкого в Сибирь — дрова заготавливать. Если подействует, дам орден. А Вове медаль.

Я выпил залпом и включил секундомер. Пять секунд — ничего, десять — ничего, пятнадцать… На двадцатой что-то случилось. Как будто чьи-то мягкие ласковые пальцы взяли брыкающуюся сливу и переложили ее из черепа в шкатулку, изнутри обитую войлоком. Все это происходило еще в моей голове, но уже одновременно и за ее пределами. На тридцать второй секунде шкатулка захлопнулась, и чугунная слива перестала меня донимать. А еще через десять секунд как-то незаметно растворилась и войлочная тюрьма для сливы. Впервые за весь день в голове никто не бился, не носился и не стрелял… И тошнота сгинула. Упоительное блаженство…

Природа не терпит пустоты. На освободившееся место моментально явилось сосущее чувство голода. Блин, я же с утра ничего не жрал!

— Вовка! — весело позвал я референта. — Мухой сюда!

Когда Вова-с-папкой возник в дверях моего кабинета, я повелел:

— Подготовь представление на Потоцкого и на себя. Болеславу — «Заслуги перед Отечеством I степени», тебе — «За трудовое отличие»… ну примерно так, выбери сам, но только не борзей… И еще! Ты что-то говорил про осетрину? Я передумал, тащи!

— Горячего или холодного копчения? — обрадовался Вова.

— И того, и другого, — разрешил я. — Есть еще поблизости какая-нибудь закуска? Не обязательно виповская, любая… Есть?

Мой референт отработанным жестом выщелкнул из рабочей папки очередной узенький листок-шпаргалку.

— Соленые помидоры, оливки с лимоном, жюльен из белых грибов, жюльен из лисичек, жюльен из подосиновиков…

— Вот! — остановил я его. — Неси жюльены… Все три неси. Ну беги… Или нет, постой, не убегай пока…

Я вспомнил про грибного олигарха. И вдруг решил: да черт с ним и с его дурацкими шампиньонами! Обойдемся, если что. Хотят американцы их лопать, на здоровье, Россия грибами не обеднеет.

— Свяжись с Генпрокурором, — прибавил я, — и передай от меня: Шкваркина пускай оставят в покое, больно уж надо связываться…

Референт унесся исполнять мой заказ, а я тем временем обнаружил на своем столе, в стороне от водочной бутылки, три свежих документа, срочно приготовленных мне на подпись.

Каркушин представлял окончательный перечень кошек для лондонской операции. Судаков и Лущинский ждали моей последней отмашки, готовые в любой момент начать танковую атаку на грузинские винные погреба. Сдобный, чьи работнички допустили в Кремль террориста Малиминеску, каялся и просился, наконец, в отставку.

Господи, подумалось мне, да зачем все это? Жизнь прекрасна. Мысленно я перевернул бинокль и сквозь него глянул на крохотных Березу и Суликошвили. И подивился вдруг, с чего бы России связываться с этими маленькими, пусть и не очень приятными существами? Должны же у нас быть какие-нибудь гномы и эльфы…

Да и Сдобный, черт с ним, пусть остается. Ворюги милей, чем кровососы. Тем более он мне и не соврал: машинально сунуть в карман казенную вилку и впрямь может каждый — даже президент.

«НЕТ!» — написал я поперек каждого листа и украсил свою резолюцию президентским «К» с хвостиком, похожим на кораблик.

Вова принес закуску, я накатил еще 100 граммов и обнаружил, что у осетрины мне одинаково нравится и горячее, и холодное ее копчение, а лисички в жюльене ничуть не хуже белых грибов.

Будем надеяться, подумал я, что беднягу румына в его камере тоже чем-нибудь покормили. За него я, однако, особо не беспокоился. У парня тоже все сбылось — почти так, как он хотел. Может быть, в Румынии его упрячут до конца дней в психушку. А, может, разобравшись с президентскими останками, поверят и наградят как национального героя. Я не собираюсь вмешиваться в чужие дела.

У меня сегодня — своя победа: никакая дрянь под черепом меня больше не беспокоит. Добро познается лишь в сравнении со злом. Облегчение немыслимо без мук. Очень плохо, когда голова болит. Прекрасно, когда она не болит. Но самое восхитительное, когда она проходит! В этом вечном чередовании и есть то главное, чего не понять самому умному и самому, блин, трезвому кровососу…

Впрочем, одна какая-то фраза в его сегодняшней болтовне была интересной. Еще бы сообразить, какая… А, вот, вспомнил!

Несколько секунд спустя меня уже соединяли с Деницыным.

— Виктор Дмитриевич, добрый вечер, — сказал я председателю Конституционного суда России. — Есть один рабочий вопросик. Тут мне один мой коллега из Европы дал интересный совет, хочу с вами поделиться… Словом, как вы относитесь к увеличению президентского срока с теперешних шести лет… ну допустим, до восьми? Или, для ровного счета, до десяти… Сами понимаете, в условиях острого финансового кризиса власть должна иметь необходимый запас времени… Как-как вы говорите? Точечные изменения не нанесут урона нашей Конституции? Упс! Замечательно сказано! Я так и думал. Большое вам спасибо…

Бессмертие мне не грозит, сказал себе я, но в ближайшие лет пятьдесят умирать я не собираюсь.