«Сомнение — путь науки. Сомнение — начало научного исследования. Сомнение приличествует ученому», — вот так пафосно напутствовал нас один преподаватель в нашей альма-матер. У большинства студентов он уважения не вызывал, да и я его не любил.

Но дурацкое высказывание помню. Оно до сих пор меня мучает… Сомнение.

В 1969 году мне было 24 года. У меня было незапятнанное прошлое позади, светлое будущее впереди, а также светлое и увлекательное настоящее: любимая работа, друзья… Что еще нужно молодому человеку?

Наверное, любимая девушка. Но я как-то не задумывался об этом.

Мы дружили — я, Андрюшка и Галина.

Андрюшка и Галя были влюблены друг в друга, но я не чувствовал себя лишним: мы все трое учились в универе, вместе пришли в аспирантуру… Работали на кафедре Ботанического сада. Разумеется, мы проводили много времени вместе, и это никому из нас не мешало. Мы просто дружили и радовались «Тройственному союзу», как иногда в шутку называл нашу троицу Андрюша.

Андрей Гончаров — мой лучший и самый близкий друг. Я верил ему во всем и считал примером для подражания. Он был красив, умен, честен. Мне нравилось быть его другом, и я рад был за Галку, которая, между прочим, считалась первой красавицей биофака МГУ, но при всем том была умной и хорошей девушкой. Я знал, что Андрей и Галка намерены пожениться, но о свадьбе они решили не заикаться до тех пор, пока Андрюха не получит хоть какое-то более-менее приемлемое жилье взамен койки в общежитии. Получение жилья откладывалось на неопределенный срок, и на такой же неопределенный срок отодвигалась перспектива свадьбы.

Но ни Галка, ни Андрей по этому поводу особенно не страдали. Во всяком случае, так думал я, их самый близкий друг и товарищ. Их отношения — нежные, как у брата и сестры, — казались мне совершенно естественными, и, как я полагал, они сами воспринимали их так же спокойно.

Впрочем, мне бы в голову не пришло задумываться об их отношениях, если б не трагедия, которая разыгралась в феврале 1969 года.

Катастрофа все изменила. Она навсегда убила мое спокойствие, а в конечном итоге… Да что там говорить — она лишила меня всего, что было в жизни.

Как сейчас помню то утро 15 февраля — ясное, солнечное… Это был первый солнечный день за всю зиму, и так радостно было думать, что скоро весна. Я торопился в оранжерею Ботанического сада, вприпрыжку бежал от самого метро — мы завершали проект, работали последние две недели, мы трое и доктор наук Зельдович, наш научный руководитель.

Но в оранжерею меня не пустили. Какой-то мрачный гражданин в темном плаще остановил меня при входе, спросил документы.

Удивленный, я начал обшаривать карманы в поисках удостоверения сотрудника ГБС. Не нашел — очевидно, забыл дома. Никто никогда не спрашивал у нас удостоверений — всех аспирантов сторожа знали в лицо, а Ботанический сад, по счастью, среди военных объектов не значился, так что пропускной режим особыми строгостями не отличался.

— А что случилось? Меня там ждут…

Сквозь стекло оранжереи я видел, как внутри двигаются люди в форме. Но мне было непонятно, что они там делают.

— Я — старший следователь прокуратуры, Дмитрий Николаевич Архипенко. — Пока я вытягивал шею, выглядывая в оранжерее своих друзей, мужик в плаще вытащил красную корочку и помаячил ею перед моим носом.

— Итак. Вы были знакомы с Галиной Рябоконь?

— Почему… были? — засмеялся я.

Я все еще ничего не понимал.

— Да, я знаю Галю. Мы вместе учились с ней. С ней и с Андрюшей Киреевым…

В этот момент я, наконец, увидел Андрея — его выводили из оранжереи двое мужчин в форме. У моего друга было странное лицо, как будто мертвое. Только теперь я начал догадываться — произошло что-то страшное.

Невольно я кинулся навстречу Андрею. Милиционеры бросились наперерез с какими-то предупредительными криками, задержали меня. Андрей же хмуро покосился в мою сторону и, не глядя в глаза… прошел мимо.

Между прочим, люди в форме крепко держали его за руки, но я осознал, что они обращаются с моим другом как с арестованным, только когда его запихнули в черную «Волгу», стоявшую на дорожке рядом с оранжереей.

— Что происходит?

Я ужасно растерялся. А этот самый Дмитрий Николаевич Архипенко вкрадчиво мне пояснил:

— Ваш, как я понимаю, друг… Ведь он же ваш друг, я правильно понял? Андрей Киреев задержан. Он последний видел покойную Галину Рябоконь вчера вечером. Пройдемте-ка… э-э-э… Антон Маркович. Побеседуем.

Он взял меня за рукав и потащил куда-то. Я совершенно ошалел и не сопротивлялся. Я его практически не слышал первые полчаса. Потом только начал складывать одно к другому, икс к игреку… Так и подобралось из разрозненных кусков фантастическое уравнение с чужими и неизвестными, до сих пор для меня не решенное и не понятое.

Рано утром 15 февраля 1969 года на территории тропической оранжереи Ботанического сада рабочий зеленых насаждений Николай Степанович Аксенов обнаружил тело аспирантки кафедры Ботанического сада Галины Рябоконь.

Девушка была мертва, но не сам факт смерти напугал сотрудника ГБС.

Человек в возрасте и бывший фронтовик, Аксенов многое на свете повидал, но даже его ужаснул вид тела. Лицо умершей было буквально обезображено жуткой гримасой то ли ярости, то ли отчаяния, кожа словно светилась насквозь, приобретя пугающий синеватый оттенок, руки и ноги скрючились под неимоверными углами, искореженные и вывернутые. Тело больше походило на сломанный старый манекен брошенный в пыльном углу.

— Кто мог такое сделать? И как?! Это ж какую силищу надо иметь! — поразился Аксенов.

Ему стало плохо, и он отошел на несколько метров в сторону от тела — подышать. Тут, в окружении тропических лиан, он и заметил знакомого ему Андрея Киреева — тот стоял, беззвучно шевеля губами, глядя куда-то в сторону. Он казался невменяемым, и Аксенов, раз окликнув молодого человека, не стал дожидаться ответа, а припустил к выходу — известить администрацию и вызвать милицию.

Следственная бригада приехала быстро. Вокруг стояли и шептались сотрудники Ботанического сада, а милиционеры и медэксперт вошли внутрь. Андрея коротко расспросили, и он отвечал, казалось, вполне разумно. Только говорил медленно, словно через силу. Да, он видел Галину Рябоконь. Да, они были здесь вместе вчера… Скорее всего, именно он последний человек, кто видел ее живой.

Между тем медэксперт обследовал тело погибшей. Он тоже был потрясен.

— Чем это ей руки ломали? — хмуро поинтересовался следователь, глядя на искореженное тело девушки. И услышал поразительный ответ медэксперта, рассматривавшего труп:

— Внешне — никаких следов. Похоже… судорога.

Медэксперт и сам был удивлен подобным открытием. Тело отвезли в морг для более тщательного изучения, и вскоре первые догадки вроде бы подтвердились: Галина умерла… от внезапной остановки сердца. Ни ран, ни синяков, ни следов насилия, ни каких бы то ни было ядов в организме не обнаружили.

То есть по всем существующим нормам жуткую смерть следовало признать смертью… естественной. Однако сам этот вывод казался противоестественным всякому, кто видел тело несчастной аспирантки.

Андрея Киреева долго и сурово допрашивали в прокуратуре, но выводы медэкспертизы подставили ножку следствию: нет состава преступления — нет преступления. Нет преступления — нет и преступника, так что по закону Андрея Киреева требовалось отпустить.

Но этот расклад не устраивал следователя прокуратуры. У него не было другой версии, а в естественную смерть Галины Рябоконь он поверить не мог. Произошло жестокое убийство! И следователь продолжал копать. Его сотрудники, получив установку, копали тоже — долго и старательно.

Андрей сидел в заключении; меня чуть ли не ежедневно таскали на допросы. Главным допрашивающим был, разумеется, сам Архипенко.

— Вы знаете, какую версию гибели Галины Рябоконь выдвигает ваш друг, Киреев? — спросил он меня как-то раз. Было почти семь часов вечера. Я приехал в прокуратуру после работы. Со всеми этими событиями и треволнениями я плохо спал, и потому безумно устал за последние дни. — Вы ему верите? — он требовательно смотрел мне в лицо, а я не понимал чего он от меня хочет.

— Какую версию?

Он усмехнулся и повторил:

— Анчар. Пушкина читали?

— Как там дальше, помнишь?

— механически продолжил я. У меня с детства память хорошая.

— О, точно! Молодец! — похвалил меня Архипенко. — Вот эту вот ахинею поэтическую твой дружок Андрюха нам и несет. На допросах… Я, конечно, понимаю, что Пушкин — наше все, но не до такой же степени! А ты как думаешь: друг твой… Он нормальный?

Я с трудом скрывал раздражение. Мне казалось, Архипенко нарочно пытается меня запутать, поэтому я старался удержать разговор в русле.

— Андрей?.. Я не понял. А при чем тут Пушкин?

— У нас в стране только Пушкин всегда и при чем, — вздохнул следователь, и я убедился, что он издевается надо мной. — Киреев уверяет нас, что ваша подружка Рябоконь отравлена ядом биологического происхождения. Растение у вас там какое-то то ли расцвело впервые, то ли еще что-то… В общем, анчар. Анчар этот и убил.

Я молча пялился в лицо следователя, стараясь переварить информацию. Анчар? В Ботаническом саду? Безумная идея. Но Андрей и раньше, в студенчестве, славился безумными идеями. Многие преподаватели именно за это его и любили, считая наиболее перспективным для науки кадром. Если Андрей выдвинул такую теорию, я уж скорее с ним соглашусь, нежели с этим следователем, который Андрея держит в тюрьме, подозревая в нем убийцу. Андрюша — убийца? Блажь.

Архипенко внимательно наблюдал за моим лицом.

— Похоже, вы своему другу верите? — удивился он. — Так-так. Скажите, а что вы слышали о грандиозной ссоре Киреева с Рябоконь накануне ее смерти?

— Ссора? Какая ссора? Никаких ссор у них никогда не было! — возмутился я.

— Да? А вот рабочий сада Аксенов рассказал нам, что слышал, как они ссорились в оранжерее.

— Аксенов — пьющий. Кому вы верите?

Но следователь не слушал меня, гнул свою линию.

— Он даже часть разговора хорошо расслышал. Галина упрекала Киреева за скучно проходящую молодость, за то, что… — Он заглянул в бумаги, лежащие перед ним на столе, и процитировал, видимо, прямо из протокола допроса: — Ага, вот! Упрекала, что «квартиры нет и не будет с твоим усердием. Я готова была отказаться от своей научной карьеры ради тебя, но загубить еще и женскую свою карьеру в угоду твоему честолюбию — это уж слишком!»

Я похолодел. Я сразу вспомнил традиционные шутки нашего Тройственного союза: Галина часто говорила, что от своей научной карьеры готова отказаться в любой момент. Что Андрюшка будет в науке добывать мамонта, а она, дескать, готова сидеть дома и поддерживать огонь в домашнем очаге. Пьяница Аксенов не мог выдумать, чтоб так попасть в точку. Но к чему клонит следователь?

— А потом она сказала: «С меня хватит. Я ухожу к другому». Как вы думаете, к кому бы могла уходить Галина? — вкрадчиво поинтересовался Архипенко.

— Чушь. Чушь все это и гадость. Ни к кому, разумеется, Галина не уходила и уходить не могла. — У меня пересохло в горле. Я уже начал догадываться, какие грязные инсинуации пытается подшить следователь к этому разговору. И тут же он сам мне сообщил:

— Вырисовывается занимательный сюжет: Галина Рябоконь уходит от Андрея Киреева к какому-то другому мужчине… Они ссорятся и… Ревность. Состояние аффекта. А кстати, вы не в курсе — кто бы это все-таки мог быть?

— Кто? — не понял я.

— Ну, этот другой мужчина? Кто он? Случайно… не вы ли? Может, у меня тут не один, а двое подозреваемых… хе-хе… ревнивцев. А, Цыбин?

Не знаю, как я пережил ту ночь.

Столько передумал, что, казалось, мозги уже наружу просачиваются. По-моему, я вообще не спал. Утром просто разжмурил глаза и, кое-как одевшись, поехал в Ботанический сад. К Зельдовичу.

Один ум хорошо, а два лучше. «Да и качеством повесомее, — думал я. — Все-таки Зельдович — научная величина. В отличие от меня. Может быть, он разберется с этой чертовщиной?»

Я верил Андрею. И не верил, что он убийца. Не такой у него характер, чтоб убивать женщину. Я верил также и Гале. Другой мужчина? У нее?! Бред! Наваждение какое-то.

А наваждения следует рассеивать ясным светом науки. Именно это я и намеревался сделать с помощью моего научного руководителя — Зельдовича Виктора Робертовича, доктора наук.

— Я понимаю вас, Цыбин. Понимаю, Антон, ваши чувства, — печально качал головой Зельдович. Только что я, замирая от надежд, изложил ему свой вопрос: могло ли так случиться в самом деле, что на землях Ботанического сада где-то высажено ядовитое растение — анчар, сгубивший Галину? — Увы, Антон! Я понимаю ваши чувства, но эта безумная, как вы говорите, догадка Киреева, боюсь… Это чистое безумие, без всякой догадки.

Поняв, что мне мало пустого утверждения, он сочувствующе склонил свою красивую седовласую голову и, вздыхая, медленно заговорил:

— В нашей коллекции около шести тысяч видов разнообразных растений со всех концов света — Вьетнам, Мадагаскар, Индия, Куба, Бразилия… Их привозили сюда из экспедиций, покупали и дарили ученые и правительства разных стран мира из всех уголков земного шара. Это живое хранилище тайн природы, настоящая кладовая. Да… Почему бы и не заваляться среди этих многочисленных тайн какой-нибудь одной, самой таинственной, не раскрытой еще никем и никогда?

Я энергично кивнул. Зельдович печально усмехнулся.

— Да. Но дело в том, что биологическая наука в принципе не знает ни одного — слышите, Антон? — ни одного настоящего анчара! «Анчар — древо яда», — такую сноску сделал Пушкин к своему знаменитому стихотворению. А вы знаете, какая это любопытная на самом деле была история? Я в свое время интересовался…

Литературоведы знают, что Пушкин часто пользовался иностранными источниками в своем творчестве. Он много читал, переводил, переосмысливал, заимствовал идеи. Но откуда он взял такую чудовищную штуку, как анчар? Выдумал из головы?

С каждой минутой Зельдович все сильнее увлекался и говорил жарче и выразительнее:

— Были исследователи, которые ссылались на некое французское стихотворение Мильвуа «Манценил»1812 года — дескать, в нем упоминается ядовитое дерево… Но манценил тот рос в лесах Латинской Америки, и чудесное древо это повергало путников в волшебный сон! То есть предание о нем описывает какое-то наркотическое воздействие, но никак не яд.

Потом специалисты раскопали другой источник пушкинского вдохновения — книгу «Ботанический сад» Дарвина. Предлагали в качестве прообраза также и работы английского поэта Кольриджа. Но в итоге оказалось, что первоисточником всех этих ссылок в литературе была мистификация. Так называемое «сообщение Фурша» — якобы голландского медика, служившего в колониях и наткнувшегося в своих исследованиях тропиков на ядовитое дерево, латинское название которого Александр Сергеевич наш и скалькировал на русский звучным «анчар».

Газетная утка, подписанная Фуршем, произвела сенсацию в Англии и была переведена на все языки мира. Пушкин читал перепечатку во французском издании.

Между тем, впоследствии было доказано, что само имя Фурша — выдумка. Личность мистификатора окончательно не установлена, но есть все основания полагать, что голову публике морочил некто Джордж Стивенс. Был такой комментатор Шекспира, ученейший человек, но со вздорным характером. Он был известен своим презрением к человеческому роду и часто шутил на тему наукообразной чепухи, в которую имела склонность верить необразованная толпа. Вот он-то и выдумал ядовитое дерево! Понимаете — выдумал! Взял и высосал из пальца, сидя у себя в имении перед камином. Нарочно, чтоб только посмеяться над всеми. И шутнику этому свято верили без малого тридцать лет!

Но уж теперь-то, в XX веке, мы с вами не будем поддаваться мистификации, Антон! — Зельдовичу, наверное, было жаль меня, но он продолжал вещать: — Да, вы можете напомнить мне о сумахе!.. Есть такая интересная группа древесных и кустарниковых растений — ботанический род сумахов. Некоторые из них декоративны, другие полезны дубильными веществами, и есть даже настоящий Rhus toxicodendron, то есть «ядовитое дерево сумах». Они водятся и у нас в Крыму, в Никитском ботаническом саду. Посетителей предупреждают плакатами, что надолго задерживаться рядом с растением не стоит, в противном случае можно ощутить головокружение и другие признаки отравления. Да. Но если на открытом воздухе сумах способен отравить, то что было бы с нашей оранжереей и ее сотрудниками, расти у нас случайно или каким-либо тайным образом такой вот ядовитый сумах?! Да мы бы все давно тут поотравились бы! Поймите, Антон, предположения Андрея — это… нелепость! Допускаю, что от отчаяния — но все же чистая нелепость.

После такой аргументированной речи мне оставалось только признать поражение. И уйти. Впавшим в отчаяние — вслед за моим несчастным другом Киреевым. Окаянный узел не желал развязываться.

Спустя неделю после встречи с Зельдовичем ко мне на работе подошел Аксенов — тот самый, кто обнаружил тело Галины. Поздоровался, спросил сигарету. Я ответил, что не курю. Тогда, немного помявшись, старик завел невнятный разговор, выспрашивая меня о настроении, о работе. Мне показалось, он просто хочет поддержать меня морально. Видимо, старик испытывал неловкость и, может быть, даже чувство вины за свои показания в прокуратуре.

— Ты, слышь, Антон, ты, если чего, не думай. Андрюха — парень хороший! — помявшись, заявил он.

— А я и не думаю, — сказал я. И соврал. Я только и делал последние дни, что думал. Если б только можно было выключить голову!

Глядя на мое мрачное лицо, Аксенов огорченно добавил:

— Это, конечно, если б знать бы! А так… Наговорил я там, конечно, следователю… Мне б помолчать, а я… Но ты это… Антон! Я все ж таки не болван какой. Я им не все там рассказал.

— Да? А что ж ты там такое не рассказал, Николай Степанович? — горько удивился я. Показания Аксенова о ссоре между Андреем и Галей укрепили следователя в подозрении относительно моего друга. Если б не болтливый старик — кто знает? Может быть, Андрея давно бы уже выпустили.

— Я им только про одну ссору сказал, — торжествующим шепотом сообщил мне Аксенов. И добавил — так, будто мне и самому обо всем известно: — А ведь у них разлад давно шел! С месяц уж, не меньше. С тех самых пор, как Галька профессору вашему приглянулась.

— Какому профессору? — не понял я.

— Ну, как какому? Зельдовичу вашему самому. Он же давно разведенный. Вот он Галке-то и давай клинья подбивать. Замуж ее звал. В свои хоромы пятикомнатные. Ухаживал за ней, в ресторан водил. Ну, что ему — он мужик богатый. Девки любят богатых… А ты что ж, не знал разве? — Аксенов испуганно моргал выцветшими голубыми глазками, а у меня внутри снова в который раз все перевернулось с ног на голову и полыхнуло тревожным огнем. Чтобы не видеть эти невинные до глупости стариковские глаза, мучающие меня въедливым вниманием, я просто развернулся и убежал. Глупо, недостойно. Но я больше не мог.

Мысли, сомнения, вопросы сводили с ума.

Сколько еще дурацких постыдных тайн раскроется в этом страшном деле?..

Я думал, я рассуждал, я пытался представить себе мотивы всех персонажей. Галина. Галина, видимо, скрывала от Андрея свою интрижку — тьфу ты, слово-то какое — «интрижка». Сюда же еще и «адюльтер», и будет не пойми что — какой-то буржуйский «будуар», не знаю… Фу, гадость. У меня горели уши, полыхало лицо, я сам себе не нравился в этот момент, но мысли продолжали метаться вокруг все тех же фактов: Андрей… Мой друг Андрей — убийца?! Чушь. Бред. Не верю.

Знал ли он о Зельдовиче? Может быть, узнал… И тут меня как молнией пронзило: как же я сразу об этом не подумал? Зельдович! Седовласый красавец… Фавн. Я расспрашивал его об анчаре — и он так красиво все обрисовал… Но можно ли ему верить? Ведь получается, у него-то точно есть мотив: утопить Андрея, опровергнув его теорию о ядовитом растении. Оставить моего друга в тюрьме. Стоп, впрочем… Какая ему выгода теперь? Отомстить. Теперь, когда Галя уже мертва… Месть? Не знаю, достаточный ли это повод… Я не Зельдович, но я бы хотел отомстить, если бы, конечно, точно знал, кто виновен в смерти близкого мне человека. А тут что?

Загадка. Точно знать. Но как? Кругом одни сомнения. Кто виновен в смерти Гали? Анчар? Андрей? А если… сам Зельдович? Что, если все было между ними не так просто, как представляется оно незамысловатому взгляду пьяницы Аксенова? Что, если не Андрей, а сам Зельдович ревновал Галю к Андрею?..

Господи, куда заехал я со своими рассуждениями! Помимо смятения, я испытывал и жгучую обиду: оказывается, друзья скрывали от меня гораздо больше, чем я предполагал. Я чувствовал себя обманутым.

Я вспомнил горящие глаза Зельдовича, его известную всем студентам вспыльчивость и страстность. Убийство? Почему бы и нет. Тем более такое — хитрое, научное, недоказуемое. Не зря же студенты и аспиранты всегда побаивались этого человека. О характере доктора наук вообще ходили не очень добрые слухи в университете. Якобы в прежние годы он любил доносительством решать вопросы научной конкуренции.

Не знаю. Ничего не знаю!..

Я чувствовал себя слепым щенком, у которого еще не раскрылись глаза на белый свет, и потому самые очевидные вещи остаются в области догадок. Это страшно. Мир приобретает зыбкие очертания, становится обиталищем неизвестных и враждебных сил. Но если ты уже вышел из возраста, когда можно, испугавшись, искать защиты в надежных материнских руках, то где же тогда тебе спрятаться от мира? Где искать опору и защиту от собственной неуверенности?..

Я не находил ответа и на этот вопрос.

Прошел месяц. Два месяца. Три. Полгода. Жизнь продолжалась, но это была другая жизнь — существование в кошмарном сне.

Сомнения преследовали меня, и продолжались тоскливые бессмысленные допросы у следователя. Я даже начал привыкать к ним. Посещение следователя Архипенко сделалось для меня такой же знакомой рутиной, как очередь в туалет по утрам в общаге. Но однажды меня снова встряхнуло.

Скучная беседа с Архипенко тянулась уже с полчаса, как вдруг он поинтересовался:

— Кстати, вы в курсе, какие любопытные книги мы обнаружили в комнате вашего друга при обыске?

— А что, был обыск? Новый? — спросил я в ответ ледяным тоном. Я знал, что обыск в общежитской коморке Андрея проводился уже давно, и, насколько мне было известно, ничего интересного там не нашли.

— Новый обыск по старому месту жительства. У его отца. Он к нему на лето ездил.

— Да? И что же?

— В комнате Андрея Киреева были обнаружены брошюры о природных ядах. Его отец сам признался, что книги — сына.

— Ну и что? Андрей — биолог…

— Вы не дали мне договорить. Брошюра называется «Природные яды тропиков и субтропиков». Издана не так давно в ГДР. В одном из разделов речь идет о нейролептических ядах растений, которые убивают столь стремительно, что не успевают накапливаться в организме и, соответственно, не обнаруживаются в нем после смерти.

Он замолчал. В наступившей тишине мне казалось, что сердце бухает о ребра так сильно, что даже следователю через стол должно быть слышно это унизительное заячье прыг-скок в моей груди. А он и смотрел на меня как удав на кролика.

— Понимаете, мозаика, похоже, сложилась в довольно внятную картинку. По крайней мере, в отношении Андрея Киреева. Есть мотив, почти доказан умысел… Остались мелочи. Незначительные детали. И очень скоро мы их найдем — с вашей помощью или без нее.

Архипенко нагнулся над столом, подписал и протянул мне пропуск:

— Идите, Цыбин. До новых встреч в эфире. Я вам очень советую: перестаньте выгораживать своего приятеля. Он у-бий-ца.

Наверное, в этот момент его железная уверенность окончательно сломила меня. Я больше не мог выдержать, не зная, кому верить, во что верить и как верить. Простота и ясность, которые были у меня вначале, испарились. У меня был друг Андрей и подруга Галя Рябоконь. Галя мертва, Андрей числится ее убийцей, их светлые отношения — какими я их видел раньше — представлялись теперь жутким клубком противоречий, переплетенных с амбициями и страстями посторонних людей…

Я больше не мог дышать в этой атмосфере. Сомнение? Оно убило меня. Наверное, я не ученый.

Я поступил как слабак, как нервная барышня. Воспользовавшись оплошностью родной милиции, которая почему-то не удосужилась взять с меня подписку о невыезде, я удрал из Москвы на Кавказ, уехал работать в заповеднике. Наверное, в моих свидетельствах уже не было никакого проку для Архипенко, но меня почему-то никто не разыскивал. Несколько лет я провел в Кабардино-Балкарии, в горах. Потом уехал в Одессу. Потом, когда родная тетушка моей матери объявилась в Израиле и прислала нам вызов, я начал собирать документы… На это ушла еще пара лет. Наверное, обо мне все забыли. В конце концов, мне удалось уехать и перебраться в США.

Как ни странно, но там моя судьба устроилась не в пример легче, чем у большинства эмигрантов: я даже смог работать по специальности.

Возможно, к тому времени у меня уже выработался инстинкт бегущего зверя: я научился приспосабливаться к действительности, мимикрировать.

О судьбе Андрея Киреева я так ничего и не узнал. Но однажды мне довелось на какой-то вечеринке в Принстоне разговориться с американским дипломатом, неизвестно как затесавшимся в компанию университетских преподавателей. И он рассказал мне совершенно дикую историю — о том, как диппредставительство США в Новой Гвинее крышевало некого господина Сигеру — агента ЦРУ. А занимался этот Сигера в Новой Гвинее тем, что разыскивал редкие растения по программе биологических войн для своей конторы. С помощью местного туземного князька он раздобыл экземпляр цветущей лианы, очень редкой. И замечательной, в частности, тем, что цветы ее — невзрачные, мелкие — обладали ужасающей способностью убивать одним только запахом.

На близком расстоянии запах воздействовал затормаживающе на быстрые нейроны мозга — человек как бы засыпал на ходу, впадал в ступор, или его начинало подташнивать — дурнота подступала, как перед обмороком. Но уж если человек умудрялся цветочки эти понюхать!.. Все. Незамедлительная смерть. Яд, полученный организмом через дыхание, вызывал такие мышечные судороги и спазмы, что кости трещали и ломались — хуже, чем при эпилепсии.

Цвела эта ужасная лиана крайне редко, недолго и только в идеально благоприятных условиях. Даже в природе не чаще чем раз в пять лет появлялись на ней смертоносные цветы.

— Вот такая капризная штучка, представляете, Антуан? — как будто даже сожалея, усмехался дипломат. — Не знаю, чем там у них кончилось, но, если мне не изменяет память, в ЦРУ так и не смогли приспособить эту капризницу к программе биологических войн. А ваши?

— В каком смысле? — не понял я.

— Ну, как же! — усмехнулся дипломат. — Я отлично помню: Сигера говорил, что у ваших краснопузых в Советах экземпляр ядовитой лианы тоже имелся. Сигера и узнал-то о ней через нашу разведку в Москве. Он просто перехватил злодейские замыслы коммунистов. Вашим коммунистам удалось создать это биологическое оружие, Антуан?

— Я ничего об этом не знаю, — судорожно глотнув, ответил я. И тут же, под насмешливым взглядом дипломата, пошел прощаться с хозяевами вечеринки.

Я так торопился, что, уверен — недалекий господин дипломат наверняка вообразил себе, будто я тороплюсь унести с собой какое-то свое знание о ядовитом анчаре.

Увы! Я торопился унести только свое сомнение. Больше ничего у меня не было в этой жизни.

И до сих пор нет.