18 ноября 1978 г. в сельскохозяйственной колонии Джонстаун (Гайана) 913 американских граждан покончили жизнь самоубийством, отравившись цианидом. Впервые в истории Соединенных Штатов погибло такое число мирных жителей одновременно. Все эти мужчины, женщины и дети принадлежали к «Храму народов», основанному в 1950-е гг. в Индианаполисе (штат Индиана) харизматическим проповедником Джеймсом Уорреном Джонсом (1931–1978). Благодаря своей приверженности расовому и социальному равенству это движение было особенно привлекательно для американской рабочей бедноты (как белых, так и афроамериканцев). Люди жили общинной жизнью, взяв за основу то, что Джонс называл «апостольским социализмом» Деяний Апостолов. В 1965 г. Джонсу было видение, что Чикаго уничтожит ядерная бомба, и он убедил последователей перебраться с ним и его семьей в Калифорнию. «Храм» открыл свои учреждения в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе и завоевал репутацию движения политически прогрессивного. Он предлагал своим членам юридическую помощь, присмотр за детьми, жилье, бесплатное медицинское обслуживание, а также реабилитацию больных алкоголизмом. Численность возросла до тысячи человек, и в 1976 г., чтобы избежать (как было сказано) системного насилия и несправедливости Соединенных Штатов, «Храм» переселился в Гайану.

На историю в Джонстауне часто ссылаются в доказательство того, что религия принесла больше смертей и страданий, чем любая другая человеческая деятельность. Но, хотя Джонс был рукоположенным методистским пастором, часто ссылался на Евангелия и использовал религиозный антураж, он же был, по собственному признанию, атеистом и коммунистом, а традиционное христианство высмеивал. Слухи о нехороших порядках в «Храме» поползли еще в 1972 г.: люди, покинувшие его, рассказывали об избиениях, грубости и эмоциональной жестокости. Членов сурово наказывали за расистские и сексистские замечания, жалобы на условия общинной жизни и перерасход пищи. Виновников подвергали жестокому физическому наказанию и публичному унижению, поэтому община жила в постоянном страхе. При этом Джонс всячески расписывал пыточные методы ЦРУ, нацистские концлагеря и расправы ку-клукс-клана. В 1972 г., еще находясь в Калифорнии, он объявил, что правительство Соединенных Штатов

«Говорю вам, – уверял Джонс, – нам угрожает корпоративная диктатура… большое фашистское государство, большое коммунистическое государство».

Настоящий кошмар начался в 1978 г., когда члены «Храма» принялись репетировать массовое самоубийство. В «белые ночи» их внезапно будили и говорили, что вот-вот нападут американские агенты и ничего не остается, кроме самоубийства. После этого несчастные выпивали напиток, который считали отравленным, и дожидались смерти. 18 ноября 1978 г. общину посетил американский конгрессмен Лео Райан. Он приехал расследовать сообщения о нарушении прав человека. После отъезда Райана Джонс послал своих людей убить его на аэродроме, а затем созвал общину в павильон. Там врачи подали общинникам цианистый калий, растворенный в безалкогольном напитке Flavor-Aid. Родители сначала напоили им детей, потом выпили его сами. Судя по всему, большинство умерли добровольно, но 200 детей явно были убиты, и еще сотне стариков, возможно, ввели яд насильно.

Свои последние слова они записали на аудиопленку. Концепцию «революционного самоубийства» Джонс позаимствовал у Хьюи Ньютона, одного из вождей Партии черных пантер. «Я принял решение совершить революционное самоубийство. Мое решение хорошо продумано, – сказал один из обитателей Джонстауна. – И умирая, я надеюсь, что моя смерть послужит дальнейшему освобождению». «Было приятно участвовать со всеми вами в этой революционной борьбе, – сказала одна женщина. – Никаким другим путем не хочу идти, кроме как отдать жизнь за социализм и коммунизм». Люди, убежденные, что не имеют голоса в собственном обществе, поверили, что их услышат, если они наложат на себя руки подобным образом! Последним принял яд Джонс. «Мы сказали – тысяча людей сказала! – нам не нравится, каков этот мир. И мы совершили не самоубийство, мы совершили революционное самоубийство в знак протеста против условий бесчеловечного мира».

Без сомнения, уклад жизни в Джонстауне был непростым, да и фактов у нас маловато. Однако религию нельзя считать главной причиной трагедии. Скорее, многое напоминает случаи «революционного самоубийства», выраженные в религиозных категориях. «Храм» стал протестом против структурного насилия американского общества. Сюда стекались люди с непростой судьбой, на чьи несчастья, как жаловались члены общины, государство не обращало ни малейшего внимания. Поэтому Джонстаун – и протест, и критика. Члены «Храма» обвинили в своей смерти Соединенные Штаты: мол, из-за системного насилия жизнь стала невыносимой и лучше уж умереть. Конечно, Джонса трудно назвать психическим здоровым человеком. Но он верил, что участвует в неравной борьбе со сверхдержавой, у которой все козыри на руках. Все эти элементы всплывут на волне религиозно мотивированного терроризма, которая начнется в 1980-е гг.

Многое тревожит в джонстаунской драме. И в частности, следующее: она проливает свет на нигилистическое начало в современной культуре. Вспомним, какие образы терзали членов «Храма»: концлагерь и ядерный гриб. Зигмунд Фрейд (1856–1939) полагал, что люди столь же сильно мотивированы инстинктом смерти, сколь и стремлением родить потомство. Французский экзистенциалист Жан-Поль Сартр (1905–1980) говорил, что в человеческом сознании есть «дыра размером с Бога» и эта пустота составляет средоточие современной культуры. К середине ХХ в. эту жуткую пустоту заполнила страшная реальность. Между 1914 и 1945 гг. 70 млн человек в Европе и Советском Союзе погибли ужасной смертью. Некоторые из самых кошмарных зверств были совершены немцами, жившими в одной из самых цивилизованных стран Европы. Холокост сокрушил оптимистическую веру Просвещения в то, что образование покончит с варварством: оказалось, что концлагерь может находиться неподалеку от знаменитого университета. Сам масштаб нацистского геноцида открывает его опору на Новое время: для прежних цивилизаций такая грандиозная схема уничтожения была попросту невозможна. Для убийств нацисты использовали многие средства и достижения индустриальной эпохи: заводы, железнодорожные пути, химическую промышленность. Они прибегали к современному научному и рациональному планированию, при котором все подчинено единой, четкой и ясной цели. Детище современного научного расизма, холокост стал крайней формой социальной инженерии и крайней демонстрацией неспособности терпеть меньшинства. Он показал, что может случиться, когда теряется ощущение сакральности каждого человека – ощущение, ключевое в традиционных религиях. Квазирелигиозные системы не способны или не хотят возвратить такую веру.

6 августа 1945 г. на Хиросиму была сброшена 3600-килограммовая атомная бомба, которая моментально убила около 140 000 человек. Через три дня еще одна атомная бомба (плутониевая) была сброшена на Нагасаки. Она унесла жизни 24 000 человек. Столетиями люди грезили о том, как в ходе завершающего апокалипсиса Бог расправится со своими врагами. Теперь человечество получило оружие массового уничтожения, и возникло ощущение, что для апокалиптического эффекта Бог не нужен. Нация стала высшей ценностью, и международное сообщество признало легитимность ядерной бомбардировки для ее защиты, невзирая на перспективу тотального уничтожения. Можно ли вообразить более убедительную иллюстрацию влечения к смерти, описанного Фрейдом? Однако так вскрывается изъян сугубо секулярного идеала, который устраняет «святость» из политики. Ощущение трансцендентного – Бога, дао, Брахмана, нирваны – в лучшем случае помогало людям осознать человеческую ограниченность. Но если нация становится абсолютной ценностью (выражаясь религиозным языком, «идолом»), есть все основания убивать тех, кто покушается на нее.

Однако инстинкт смерти был присущ не только безбожному насилию секулярного национализма, но и тому насилию конца ХХ в., которое было связано с религией. Жителей Запада справедливо ужасали иранские дети-мученики, погибшие на полях сражений ирано-иракской войны. Как только война была объявлена, подростки из лачуг и трущоб хлынули в мечети, умоляя послать их на фронт. Радикализованные революцией, они хотели сбежать от однообразия мрачного быта. Как и в традиционных обществах прошлого, манила возможность испытать в войне экстаз и сильные чувства. Правительство издало указ, разрешающий мальчикам с 12 лет записываться в добровольцы без согласия родителей. Они стали стражами ислама, и им обещали место в раю. Десятки тысяч подростков в темно-красных повязках, знаках мучеников, наводнили зону войны. Некоторые, пытаясь расчистить минные поля, бежали впереди войск и были разорваны на куски. Другие становились террористами-смертниками, используя тактику, которая еще с XI в. применялась в асимметричных боевых действиях. На фронт посылали писцов, чтобы они записывали последнюю волю мучеников. Эта воля часто выражалась в письмах к имаму и о том, сколь радостно сражаться «рядом с друзьями по дороге в рай». Дети-мученики вернули Хомейни веру в революцию: подобно Хусейну, говорил он, они умирают во имя свидетельства о суверенности Бога. Но ведь их также использовали в интересах нации!

Однако милитаризм с религиозной окраской – удел отнюдь не только тех обществ, которые придерживаются старых религиозных взглядов. На секулярном Западе он проявился в реакции на страхи, особенно на страх перед высокотехнологичной войной. В начале 1980-х гг. некоторые американские протестанты, боясь ядерного нападения со стороны СССР (шел особенно напряженный период холодной войны), строили укрепленные цитадели в дальних районах северо-запада. Но эти боровшиеся за выживание люди, которые проходили военную подготовку и запасались амуницией и продуктами питания, ощущали угрозу не только со стороны безбожного советского блока, но и со стороны американского правительства. Эти группы объединялись (весьма слабо) расплывчатой «Христианской идентичностью» и имели мало общего с ортодоксальными христианскими церквями. Претендуя на прямое происхождение от двенадцати колен Израилевых (тут поработала безграмотная этнография, известная как «британский израилизм»), они верили в превосходство белых, а федеральное правительство с его мерзким плюрализмом считали смертельной угрозой. Точную оценку численности этих групп оценить сложно («Христианская идентичность» была и остается лишь сетью организаций), но едва ли она составляла больше 100 000 членов. Да и заботы у них были разные: в их число затесались и абсолютно секулярные люди, которые просто боялись ядерной катастрофы. Однако присутствует и религиозный оттенок у некоторых экстремистов: на языке веры они выражали свои страхи, тревоги и надежды (широко распространенные, хотя и не высказываемые открыто в обществе).

А последствия бывали недобрыми. Именно идеология «Христианской идентичности» подвигла Тимоти Маквея устроить взрыв в федеральном здании имени Альфреда Марра в Оклахома-Сити 19 апреля 1995 г. Однако Маквей считал себя агностиком! Подобно некоторым вождям «Идентичности», он отслужил в американской армии и питал патологическую страсть к насилию. Во время войны в Персидском заливе (1991 г.) он помог убить группу попавших в засаду иракских солдат и сделал фотографии их трупов для частной коллекции. Официально он и не принадлежал к «Идентичности», хотя читал ее информационный бюллетень, общался по телефону с ее сотрудниками и даже побывал в ее штабе на границе Оклахомы и Арканзаса.

Что же такое терроризм как вид насилия?

Терроризму, как и религии, сложно дать определение. Противоречивых и взаимоисключающих формулировок столь много, что, по мнению одного исследователя, «в терминологическом плане все запуталось». Отчасти проблема состоит в том, что термин очень эмоциональный. В нашем языке мало понятий, которые столь жестко указывают на насилие. Это предельное осуждение любого акта насилия. Мы никогда не высказываемся так о собственных действиях, разве лишь в порядке смиренного раскаяния. Это слово получило слишком широкий смысл и перестало быть конкретным и информативным, особенно когда такое обвинение выдвигают друг против друга, с одинаковой страстностью, обе стороны конфликта. Оно призвано не столько дать четкое определение, сколько оскорбить.

Возможная дефиниция: это «сознательное использование насилия (или угроза использования) против невинных людей с целью запугать их (или еще кого-то) и склонить к действиям, которые те иначе бы не предприняли». Однако это относится и ко многим обычным войнам. Более того, многие ученые считают, что некоторые крупномасштабные акты террористического насилия против мирных жителей совершаются государствами, а не независимыми группами и индивидами. В ходе национальных войн ХХ в. сотни тысяч мирных жителей погибли под бомбами, от напалма и в газовых печах. Во Второй мировой войне союзники тщательно подсчитывали, какими должны быть снаряды и с какой стороны должен дуть ветер, чтобы возникли опустошительные огненные смерчи в густонаселенных районах немецких и японских городов – как раз с целью терроризировать население.

Впрочем, все согласны, что терроризм носит глубоко политический характер, даже если налицо имеются и другие мотивы (религиозные, экономические, социальные). Это всегда вопрос о «власти: как ее получить или сохранить». По словам одного из ведущих специалистов в данной области, «все террористические организации – ставят ли они своей долгосрочной политической целью революцию, или национальное самоопределение, или восстановление статус-кво, или реформу – борются за политическую власть против правительства, на которое они хотят влиять и которое хотят заменить». Утверждение, что первичная мотивация носит политический характер, может показаться самоочевидным, но не тем, кто вбил себе в голову, будто такие акты насилия попросту «бессмысленны». Многие сторонники последней точки зрения во всем винят религию как воплощение иррациональности. Взять хотя бы Ричарда Докинза. Он пытается доказать, что «лишь религиозная вера представляет собой силу, которая способна породить столь явное безумие в здравых и достойных людях». Это чудовищное упрощение обусловлено непониманием как религии, так и терроризма. Перед нами типичная предубежденность современных секуляристов, которые считают «религию» жестокой и неразумной силой и стремятся исключить ее из политики цивилизованных наций. При этом упускается из виду, что все великие религиозные традиции признают в качестве основного правила необходимость обращаться с окружающими как с самим собой. Да, зачастую религиозный фактор в терактах имел место. Но нужно не делать из религии козла отпущения, а попытаться понять, что происходит на самом деле.

Первым актом исламского терроризма, который привлек всемирное внимание, стало убийство президента Анвара Садата – лауреата Нобелевской премии мира и героя Кэмп-Дэвидских соглашений, которого на Западе считали прогрессивным мусульманским лидером. Западные страны были ошеломлены жестокостью теракта: 6 октября 1981 г., во время парада в честь годовщины окончания арабо-израильской войны 1973 г., первый лейтенант Халед аль-Исламбули спрыгнул с грузовика и открыл автоматный огонь по правительственной трибуне. В итоге погибло восемь человек, включая президента, и двадцать восемь было ранено. Политической мотивацией покушения, несомненно, было желание сменить режим, но революционный пыл смешивался с исламским. На суде аль-Исламбули дал три объяснения своего поступка: страдание мусульман при тираническом правлении Садата, Кэмп-Дэвидские соглашения и арест исламистов месяцем раньше.

На похороны Садата съехались многие западные политики и знаменитости, но не было ни одного арабского лидера, а каирские улицы опустели (как тут не сравнить с плачем на похоронах Насера!). Западные политики восхищались мирными инициативами Садата, а в Египте многие считали их своекорыстием и оппортунизмом, тем более что за три года после Кэмп-Дэвидских соглашений положение палестинцев не улучшилось. Садат также завоевал одобрение Запада, заняв «правильную» сторону в холодной войне: выслал полторы тысячи советских советников, приглашенных Насером в 1972 г., и объявил политику «открытых дверей», призванную сделать Египет частью капиталистического свободного рынка. Однако, как и в Иране, обогатилось очень небольшое число предпринимателей, а местный бизнес был разрушен притоком импортных товаров. Лишь 4 % молодежи могли найти себе приличную работу, а жилье было настолько дорогим, что женихи и невесты ждали годами, прежде чем вступить в брак. Тысячам египтян оказалась не по карману жизнь в собственной стране, и они уезжали на заработки в Саудовскую Аравию и страны Персидского залива. Социальная неустроенность, вызванная резкой модернизацией, порождала тревогу. Как пытался объяснить один наблюдатель, египетский крестьянин не может сохранить свое достоинство «как носитель культуры в собственной культуре», если он весь день вкалывает под палящим солнцем, потом стоит в очереди за морожеными американскими цыплятами, а вечер проводит за американскими мыльными операми перед телевизором, купленным на зарплату сына, работающего в Саудовской Аравии.

Верующие люди особенно остро ощущали, что Садат предал их. Поначалу, желая подчеркнуть свое отличие от Насера, он обхаживал их: освободил из тюрем «Братьев-мусульман», поощрял ассоциации мусульманских студентов отбирать кампусы у социалистов и сторонников Насера и прикидывался «благочестивым президентом». Однако в политике «открытых дверей» не было ничего исламского. Это было чистой воды структурное насилие, и оно показало, что благочестие Садата не стоит и гроша, коль скоро он создал неравенство, напрямую осужденное Кораном. Президент же убедился, что своими экономическими и политическими действиями он, сам того не желая, породил враждебные и опасные для режима исламские движения.

Одним из этих движений было «Общество мусульман», основанное в 1971 г. Шукри Мустафой, членом «Братьев-мусульман», после освобождения из тюрьмы. Шукри Мустафа – одна из наиболее мрачных фигур, которые заполнили вакуум, возникший с падением авторитета улема. К 1976 г. «Общество» насчитывало около 2000 членов (мужчин и женщин). Они были убеждены, что Бог велит им выстроить чистую умму на развалинах садатовской джахилии. Развивая программу Кутба из «Знаков на пути», Шукри объявил: в отступничество впало все египетское население, а не только Садат. Поэтому он и его последователи удалились от основного общества и жили либо в пещерах пустыни недалеко от Каира, либо в самых бедных кварталах. Их эксперимент закончился аморальным и смертоносным насилием: они стали казнить отпавших сторонников, а Шукри убил уважаемого судью, который вынес приговор «Обществу». И все же при всей ошибочности своего направления «Общество» являло собой зеркало, в котором отражалась мрачная сторона государственного режима. Конечно, идея Шукри обвинить в отступничестве весь Египет выглядит странной, но с точки зрения Корана системное насилие Садата и впрямь было джахилией. Хиджра в самые убогие кварталы Каира отражала тяжелое положение многих египтян, которые чувствовали, что им нет места в собственной стране. «Общество» поддерживалось молодыми людьми, которые, подобно многим прочим, отправились на заработки в страны Персидского залива. Всякое светское образование его члены считали потерей времени, и их можно понять: служанка в доме иностранца заработает больше преподавателя.

Более конструктивными были «джамаат аль-исламия», студенческие организации, – заметное явление времен Садата. Коль скоро властям не было дела до нужд молодежи, студенты пытались что-то сделать сами. К 1973 г. они устроили летние лагеря почти во всех крупных университетах. Там студенты имели возможность погрузиться в исламскую среду, изучать Коран, совершать ночные бдения, слушать проповеди о Пророке, посещать занятия спортом и самообороной – одним словом, создавать исламскую альтернативу секулярному государству. Для девушек организовали возможность сидеть отдельно на лекциях, чтобы защитить их от приставаний: раньше места учебы были плохо оборудованы, и нередко люди сидели по несколько человек на одном сиденье. Договорились и о возможности проводить часть занятий в мечети, где было тише, чем в переполненных аудиториях. Студенты из провинции, которым жизнь в современном городе была в диковинку, могли освоиться с современностью в знакомой исламской обстановке.

По мере того как Садат дрейфовал в сторону Запада и автократии, студенческие протесты делались агрессивнее. Скажем, студенты университета Миньи устроили погром в христианских храмах, которые у них ассоциировались с западным империализмом, и нападали на тех, кто носил западное платье. А Садат в 1980 г. издал «Закон о пороке», по которому любые отклонения – словом или делом – от установленных норм карались утратой гражданских прав, конфискацией паспортов и имущества. Гражданам было запрещено вступать в любую группу, угрожающую «национальному единству и социальному миру», а также участвовать в подобных телепередачах и выступать с подобными публикациями. Наказанием была чревата любая случайная реплика, даже у себя дома. Потом Садат закрыл «джамаат», но репрессии почти всегда придают больший радикализм таким движениям, и некоторые студенты сформировали тайные группировки, взявшие курс на вооруженный джихад. Халед аль-Исламбули учился в университете Миньи и примкнул к одной из таких группировок. В сентябре 1981 г., незадолго до гибели, Садат арестовал более 1500 представителей оппозиции, включая не только исламистов (одним из которых был Мухаммад, брат Халеда), но и министров, политиков, интеллектуалов, журналистов и улема.

Идеология убийц Садата была сформирована Абд ас-Салямом Фараджем, духовным руководителем «Сети джихада», который был казнен вместе с Халедом в 1982 г. Его книга «Забытый долг» тайно читалась членами этой организации, а после убийства Садата была опубликована. Этот однообразный, неуклюжий и невежественный документ показывает, сколь глупо поступили секулярные реформаторы, лишив народ адекватного религиозного руководства. Фарадж был очередным самоучкой: учился на инженера, а не на исламского законоведа. Однако похоже, что к 1980-м гг. его вольнодумные идеи распространились, не сдерживаемые улема, весьма широко. Они пришлись по душе многим. «Забытым долгом» именовался воинственный джихад. На мусульман, считал Фарадж, слишком повлияли бесхребетные апологеты ненасилия. Вот мусульмане и живут в подчинении и унижении, потому что вернуть себе достоинство можно только оружием. Садат не лучше неверных, ибо правит с помощью нечестивых законов, навязанных умме колониалистами. При всей своей кажущейся ортодоксальности Садат и его присные – отступники и заслуживают смерти. Фарадж ссылался на фетву Ибн Таймийи против монгольских правителей, которые, подобно Садату, были мусульманами лишь формально. Во времена аш-Шафии мусульмане боялись нападения извне, а сейчас неверные, по сути, правят уммой. Значит, чтобы создать подлинно исламское государство, необходимо объявить джихад долгом каждого дееспособного мусульманина (фард айн).

На примере Фараджа видно, что в некоторых формах политического исламизма «идолопоклонства» не меньше, чем в секуляризме, ведь он объявил высшей ценностью умму. «Каждый мусульманин обязан бороться за возвращение халифата», – полагал Фарадж. И каждый, кто этого не делает, «не умирает как мусульманин». В прошлом о правоте ислама свидетельствовал его успех. До начала Нового времени казалось, что власть уммы отражает тезис Корана: если община живет правильно, она будет процветать. В богословском плане внезапное падение уммы потрясло некоторых мусульман не меньше, чем иных христиан – эволюционная теория Дарвина. Стыд и унижение тем острее, чем выше было величие. Значительная часть современного исламизма представляет собой отчаянную попытку повернуть часы истории вспять. Однако мечта о славном восстановлении уммы стала абсолютом и самоцелью. И как таковая оправдывала агрессивный джихад (скажем, политическое убийство). Между тем в исламском богословии это именуется «ширк», идолопоклонством, которое ставит нечто (в данном случае политический идеал) на одну доску с Аллахом. Как заметил один комментатор, идеал джихада не только не давал добро на беззаконное насилие, но и первоначально отражал важное понимание: «Последняя истина человека состоит не в далекой и светлой утопии, а в напряженной борьбе, когда он пытается применить свои идеалы к непокорному и сопротивляющемуся материалу мирской скорби».

Примитивность выкладок Фараджа хорошо заметна, когда он объясняет, почему важнее сражаться с Садатом, чем с израильтянами: если в Египте возникнет подлинно мусульманское государство, в Иерусалиме автоматически начнется мусульманское владычество! В Коране Бог обещает мусульманам, что придет им на помощь и навлечет бесчестие на их врагов. Забыв и современную науку, которую он изучал, и требование Корана пользоваться собственным разумом, Фарадж обратился к чрезвычайно наивной форме вечной философии и доморощенному магизму: если мусульмане возьмут инициативу в свои руки, Бог «вмешается и изменит законы природы». Могут ли воины ожидать чуда? Фарадж отвечал: да, могут. Наблюдатели удивлялись, что за убийством Садата не последовало заранее спланированное восстание. Но Фарадж верил, что Бог вмешается и сам сделает остальное. Не вмешался. Без особых проблем президентом стал Хосни Мубарак, чья секулярная диктатура просуществовала еще 30 лет.

Зачастую мусульманский терроризм возникал, когда границы нации не совпадали с границами государства, как их очертили колониальные власти. Особенно неудачно определили территорию Ливана. К тому же он унаследовал экономическое неравенство и особенные, трагические и неразрешимые проблемы. Его шиитские жители населяли плодородные земли между Тиром и Сидоном, которые до 1920 г. входили в Великую Сирию, поэтому у них не было исторических связей с суннитскими мусульманами и маронитскими христианами севера и они не участвовали в процессе модернизации. Процветающая буржуазия превратила Бейрут в интеллектуальную столицу Ближнего Востока. Однако южный Ливан сильно отставал в развитии, ибо Конституция сделала каждую конфессиональную общину ответственной за собственное благополучие и социальные институты. Шииты жили в нищете: в большинстве из их 300 деревень не было ни больниц, ни систем орошения. А из-за повальной неграмотности они были мало представлены в национальном правительстве. В 1950-е гг. тысячи людей, неспособные прокормиться землей, переселились в Бейрут, где жили в трущобах Маслаха и Карантины («поясе нищеты»). Они так и не ассимилировались, и люди пообразованнее смотрели на них свысока.

Однако в 1959 г. из Наджафа, где группа улема создала ревизионистскую форму шиизма, прибыл яркий и космополитический иранский клирик по имени Муса Садр. Используя шиитские идеи, чтобы помочь людям понять политическую и социальную ситуацию, Садр начал трансформировать отсталое сообщество в одну из ведущих группировок Ливана. По его мнению, маргинализация шиитов отчасти была обусловлена их традиционной пассивностью. Шестой имам некогда избрал эту линию – своего рода сакральный секуляризм, – чтобы защитить подопечных от гонений со стороны Аббасидов. Однако времена изменились, и шиитам пора вернуться к духу имама Хусейна и взять судьбу в свои руки. В Хусейне можно найти образец отваги и политической решимости. Садр ругал улема и феодальных землевладельцев за то, что они не заботятся об общине. Вместе с аятоллой Мухаммадом Фадл-аллахом (еще одним членом наджафского кружка) он обеспечивал общину социальной помощью и начал выстраивать культуру шиитской самодостаточности и сопротивления системной несправедливости.

Таким образом, в Ливане оказались налицо все элементы структурного насилия, которые обычно способствуют возникновению исламских движений. Между прозападной привилегированной элитой и простым народом лежала пропасть; урбанизация осуществлялась слишком быстро; существовали социальное неравенство, физическая и социальная дислокация. Масла в огонь подлил нескончаемый арабо-израильский конфликт. После Каирского соглашения 1969 г. Организации освобождения Палестины (ООП) разрешили разместить базы в южном Ливане, откуда можно нападать на Израиль. И после того, как их изгнали из Иордании в 1970 г., Ливан стал главным оплотом ООП. Израильтяне начали наносить ответные удары, многие мирные шииты с юга Ливана погибли. И в целом демографическая ситуация в стране изменилась. Уровень рождаемости среди шиитов резко повысился, а с ним возросла и численность этой группы населения: со 100 000 в 1921 г. до 750 000 в 1975 г. Поскольку уровень рождаемости среди суннитов и маронитов, напротив, снизился, к середине 1970-х гг. шииты составили 30 % населения и превратились в крупнейшую религиозную общину Ливана. Когда суннитские и шиитские мусульмане потребовали изменить структуру политических институтов (сообразно переменам), вспыхнула катастрофическая гражданская война (1975–1978 гг.). Ливан превратился в чрезвычайно опасное место, где без оружия и не выжить.

Шиитский ислам пришел к воинственности в результате бесконечных войн и системного угнетения в ливанском обществе. Садр и раньше организовывал лагеря, в которых шиитскую молодежь учили самообороне, а после начала гражданской войны основал «Когорту ливанского сопротивления» («Амаль»). В «Когорте» бедняки сплотились с «новыми людьми» (шиитскими бизнесменами и специалистами, сумевшими вскарабкаться по социальной лестнице). Они боролись с засильем маронитов вместе с друзами, небольшой шиитской сектой. По-видимому, во время гражданской войны шииты пострадали больше других групп. Их трущобы были уничтожены христианскими отрядами; тысячи людей остались без крова, и еще тысячи бежали на юг страны в ходе бесконечных стычек между Израилем и ООП. Когда Израиль вторгся в южный Ливан (1978 г.), чтобы вытеснить ООП, шиитские дома были разрушены и сотни тысяч беженцев искали приюта в Бейруте.

В этот важный момент Муса Садр отправился в Сирию и исчез, возможно, убитый агентами Каддафи. Тем самым он превратился в ливанского «скрытого имама», но эта потеря расколола «Амаль»: одни последовали за Наби Берри – секуляристом и человеком западной образованности, сторонником мира, а другие (часто более образованные) – за Фадл-аллахом, ученым, чьи идеи вызвали среди авторитетов оживленные споры. Его книга «Ислам и использование насилия» (1976 г.) доказывала – в контексте общества, раздираемого конфликтами, – что при необходимости мусульмане должны быть готовы сражаться и даже умереть, подобно Хусейну, в бою за равенство и справедливость. И мученичество не только благочестивый поступок, но и революционный политический акт, отказ склонить голову перед угнетением и жестокостью. При правильном применении насилие позволяет человеку принять ответственность за свою жизнь. В нашем жестоком мире только так и можно жить достойно:

Мусульмане должны не избегать экономического успеха и современных технологий, а использовать их для борьбы с несправедливостью и маргинализацией. Это не означает рабского подражания Западу: ведь шииты не сделают национальное государство инструментом рыночной экономики, а построят гуманное государство, основанное на ценностях общины и самоуважении. Таким образом, цели здесь исламские, а средства – новые.

В 1979 г., воодушевясь Иранской революцией и получив от Тегерана деньги и помощь в подготовке бойцов, Фадл-аллах основал «Хезболлу» (Партию Бога). Жители Запада не могли взять в толк, почему революция не охватила шиитские общины ближе к Ирану, в Персидском заливе и Саудовской Аравии, зато почти сразу нашла отклик в далеком Ливане. А ведь у Ирана с Ливаном долгая история взаимоотношений. В XVI в., когда Сефевиды основали шиитскую империю в Иране (тогда преимущественно суннитском), они попросили шиитских ученых из Ливана наставлять и обучать их. Поэтому для ливанских шиитов было вполне естественно примкнуть к иранской революционной сети. «Хезболла» впервые привлекла мировое внимание во время израильского вторжения (1982 г.) и последующей американской интервенции (1983–1984 гг.), когда 25 октября 1983 г. террорист-смертник взорвал грузовик со взрывчаткой около казармы, находившейся неподалеку от Бейрутского аэропорта. Погибли 241 американских и 58 французских военнослужащих из миротворческого контингента. За этим терактом последовали новые теракты (в частности, у американского посольства и американской базы).

Свои действия «Хезболла» объясняла так: Соединенные Штаты выступают против Хомейни, а также поддерживают Саддама Хусейна, Израиль и христиан маронитов. Фадл-аллах говорил о «высокомерном молчании» западных держав перед лицом страданий третьего мира. Эти операции не только были вызваны религиозным рвением, но и преследовали ясную политическую цель: заставить иностранных оккупантов покинуть Ливан. Чем не «революционное самоубийство»? Что касается методов, Фадл-аллах полагал, что шииты ведут неравную борьбу:

Это не произвольные, фанатичные и иррациональные акты, а «юридические обязанности, диктуемые правилами», которые нельзя нарушать. Одно из правил запрещало выбирать в качестве жертв мирных жителей – таков постулат исламского права! – хотя «Хезболла» захватывала в заложники американских, английских, французских и немецких граждан, чтобы добиться освобождения тех или иных шиитских пленных. На Западе террористы-смертники немедленно вызвали ассоциацию с ассасинами: последние символизировали фанатизм, который жители Запада издавна приписывали исламу. Но хотя «Хезболла» действительно первой применила этот сомнительный метод на Ближнем Востоке, в 1980-е гг. большинство террористов-смертников были секуляристами. Согласно одному исследованию, «Хезболла» осуществила семь таких операций, Сирийская – две операции, а социалистическая партия «Баас» – десять.

Однако к 1986 г. большинство представителей духовенства осудили акты террористов-смертников и взятие заложников как противоречащие исламу. У многих сложилось убеждение, что «Хезболле» надо переориентироваться, ибо ее операции зачастую безответственны и контрпродуктивны: влекут за собой многочисленные жертвы и раскалывают шиитскую общину. У «Хезболлы» сложились непростые отношения с «Амаль», а в селах сопротивлялись попыткам «Хезболлы» навязать исламские правила. К этому моменту Фадл-аллах и сам пришел к выводу, что от насилия толку нет: чего достигла ООП своим терроризмом, который потряс весь мир? Теперь он предлагал ливанским шиитам избрать новую линию действий, «сообразно объективным и реальным обстоятельствам». Фадл-аллах понимал, что установить исламское государство в Ливане невозможно, и в 1989 г. даже заявил, что иранцам пора начать «нормализацию отношений с остальным миром»: подобно любому политическому движению, революции проходят через разные стадии и меняются вместе с меняющимся миром.

Поэтому «Хезболла» отвергла терроризм и стала политической партией, подотчетной электорату. Основной упор она сделала на социальную деятельность и преобразования на местах.

Она уже начала дистанцироваться от воинственной шиитской милиции, создавать сеть ячеек и разрабатывать духовный подход, призванный заменить «колонизированный мозг» (выражение Хомейни) сознанием, независимым от западных стереотипов. Все лидеры «Хезболлы» поныне изучают философию, чтобы выработать навык независимого критического мышления. Подобно американским борцам за права человека, они работают с маленькими группами в деревнях с целью выявить, каков может быть оптимальный вклад каждого человека в общину: одних готовят к бизнесу, других – к элитной милиции. Их цель, напоминающая конфуцианский идеал, состоит в создании такой шиитской общины, в который каждый дает и получает свою меру уважения, ощущая себя нужным и востребованным. После войны с Израилем (2006 г.) «Хезболла» особенно сосредоточилась на управлении гневом: «Мы хотим переключить гнев с деструкции на что-то политически полезное – скажем, организацию сопротивления или общественно-созидательную деятельность».

В ходе этого конфликта «Хезболла» стала по-новому решать проблему ассиметричной войны. Еще раньше, предвидя подобные события, она построила подземные туннели и бункеры (подчас больше чем на десятиметровую глубину), где милиция могла отсиживаться во время израильских авианалетов, а затем выходить и вести долгие ракетные обстрелы. Они знали, что не нанесут серьезного урона мощной военной машине Израиля, но длительные изматывающие обстрелы подорвали дух израильтян. Цель у них была такая: спровоцировать Израиль на военное вторжение, и тогда хорошо подготовленные партизанские соединения «Хезболлы», детально знакомые с местностью, смогут эффективно поражать израильские бронированные танки из переносных зенитно-ракетных комплексов. А еще сноровкой и дипломатией они добились того, что многие израильские журналисты открыто говорили: с «Хезболлой» легче общаться, чем с Армией обороны Израиля. В итоге им удалось вынудить израильтян ретироваться. И это показало, что терроризм не единственный способ отпугнуть врага, имеющего военное превосходство.

Впрочем, терроризм значительно чаще вдохновлялся национализмом, чем религией. Как показывают события в Египте и Ливане, отрицание за народом права на национальное самоопределение и оккупация его земли иностранными войсками дают самый сильный толчок к возникновению террористических организаций, религиозного или секулярного толка. В Израиле мы наблюдали своеобразную динамику: секулярный национализм толкал религиозную традицию в более воинственном направлении; национальное государство часто становилось высшей ценностью, ради сохранения и целостности которой дозволены любые действия, даже самые крайние. В мае 1980 г. (после убийства шестерых студентов йешивы в Хевроне) члены «Гуш Эмуним» Менахем Ливни и Иехуда Эцион заминировали автомобили пяти арабских мэров, причем с расчетом не убить жертвы, а изувечить, превратить в живое напоминание о последствиях любой оппозиции Израилю. Однако эта операция была далеко не главной. В апреле 1984 г. израильские спецслужбы разоблачили еврейский заговор с целью взорвать Купол Скалы (и тем самым положить конец переговорам в Кэмп-Дэвиде).

Чтобы обуздать агрессию, способную поставить под угрозу жизнь народа, раввины Талмуда учили: Храм может быть восстановлен только Мессией. На протяжении веков это подчеркивалось снова и снова. Однако еврейским экстремистам не давал покоя Купол Скалы – третья по значению святыня мусульманского мира: считалось, что она стоит на месте Соломонова Храма. Величественный купол, возвышающийся над Восточным Иерусалимом и органично вписывающийся в окружающую среду, постоянно напоминал о столетиях исламского владычества в Святой земле. Представители же «Гуш Эмуним» усматривали в этом символе мусульманского меньшинства нечто бесовское. Ливни и Эцион назвали его «мерзостью» и «глубинной причиной всех духовных ошибок нашего поколения». Йешуа бен Шошан, духовный советник подполья, считал Купол притоном темных сил, которые вызвали переговоры в Кэмп-Дэвиде. Все трое были убеждены: согласно вечной философии Каббалы, их действия на земле спровоцируют события на небе и Бог начнет мессианское избавление. Ливни – армейский эксперт по взрывчатым веществам изготовил 28 высокоточных бомб, чтобы разрушить Купол, но не повредить соседние здания. Мешало одно: не удавалось найти раввина, который благословит операцию. Этот заговор – еще одно проявление современного влечения к смерти. Разрушение Купола Скалы почти наверняка повлекло бы за собой военный конфликт, который впервые в истории сплотил бы против Израиля весь мусульманский мир. Вашингтонские стратеги опасались, что в пору холодной войны, когда СССР стоял за арабов, а США – за Израиль, подобный ход событий мог даже спровоцировать третью мировую войну. Стало быть, выживание и территориальная целостность государства Израиль имели для подполья такую важность, что, по сути, оправдывали даже гибель человечества!

Заметим, однако, что такие убеждения не вытекали из религиозной традиции, а шли кардинально вразрез с учением раввинистического иудаизма. Ибо раввины снова и снова подчеркивали: насилие по отношению к людям равносильно отрицанию Бога, который создал людей по своему образу и подобию, – а значит, убийство еще и акт кощунства. Бог сотворил Адама, всего лишь одного человека, чтобы показать: кто губит хотя бы одну жизнь, губит целый мир (и понесет соответствующее наказание).

Когда Купол Скалы стали рассматривать как знак еврейского унижения, угнетения и истребления, возникли ассоциации с другими травмами еврейской истории, а так и до беды недалеко. Ведь евреи нанесли ответный удар и создали на Ближнем Востоке сверхдержаву, некогда казавшуюся немыслимой. Но члены «Гуш Эмуним» считали, что мирный процесс сдает все с трудом завоеванные евреями позиции. Как и у монахов, сносивших языческие храмы после попытки Юлиана разделаться с христианством, их инстинктивной реакцией было: «Больше никогда». Поэтому еврейские радикалы – с одобрения раввинов или без него – продолжали заигрывать с опасными идеями Ливни, будучи убеждены, что их политические замыслы укоренены в высшей истине. «Правоверные Храмовой горы» составили планы еврейского храма, который однажды заменит Купол Скалы, и выставляли эти планы в музее неподалеку от Харам аль-Шарифа (а к ним в придачу ритуальные сосуды и обрядовые одежды, подготовленные для культовых целей). В глазах многих еврейский Иерусалим, восставший, подобно фениксу, из пепла Освенцима, обрел символическую ценность, которая не допускает компромиссов.

История Иерусалима показывает, что святое место всегда становится дороже людям, если они утратили или считают, что могут утратить его. И после заговора Ливни Харам аль-Шариф стал ценнее в глазах палестинцев. Когда ислам обладал могуществом на мировой арене, у мусульман хватило мужества проявить терпимость в своем почитании этого места. Называя Иерусалим «священным» (аль-Кудс), они понимали, что святыня принадлежит Богу и не может быть исключительной собственностью государства. Когда Умар завоевал город, он оставил христианские храмы в целости и сохранности и евреев, давно изгнанных из него, пригласил вернуться. А сейчас палестинские мусульмане увидели, что теряют город, и настроения среди них изменились. Поэтому еврейско-мусульманский конфликт нередко выливается в насилие в этом священном месте. В 2000 г. провокационное посещение воинственным израильским политиком Ариэлем Шароном зданий на Храмовой горе – с ним были также его спутники из правого крыла – вызвало палестинское восстание, именуемое второй интифадой.

Рабби Меир Кахане также планировал уничтожение «языческой мерзости» на Храмовой горе. Большинство израильтян были в ужасе, когда ему дали место в кнессете. (Его движение получило на выборах 1,2 % голосов.) Кахане считал священным долгом противостоять любому язычнику, который представляет хоть малейшую угрозу еврейскому народу. В Нью-Йорке он основал Лигу защиты евреев, чтобы дать отпор хулиганским нападениям юных афроамериканцев на евреев. Однако, приехав в Израиль и поселившись в Кирьят-Арбе, он создал партию «Ках» («Так!») с основной целью: заставить палестинцев покинуть страну. Идеология Кахане знаменует «миниатюризацию» идентичности, часто ведущую к насилию. В своем крайнем фундаментализме он сводил иудаизм к одной заповеди. «В иудаизме нет нескольких учений, – говорил он, – ибо учение лишь одно»: Бог хочет, чтобы евреи «приехали в эту страну и создали еврейское государство». Израилю заповедано быть народом «святым», отделенным от других народов, поэтому «Бог заповедует нам жить в нашей стране независимо, отдельно от других и как можно меньше контактируя со всем чужеземным». В библейские времена культ святости побуждал писателей-священников чтить «инаковость» каждого человека. Он призывал евреев любить чужеземца, поселившегося на их земле, а о своих былых страданиях помнить не для оправдания гонений, а для сочувствия тяготам лишенного родины язычника. Однако Кахане воплощал крайний вариант секулярного национализма, чья неспособность терпеть меньшинства принесла такие беды его собственному народу. С его точки зрения, «святость» означает изоляцию евреев, которые должны выгнать палестинцев и жить обособленно на своей земле.

Некоторые евреи считают, что опыт холокоста «призывает нас соблюдать демократию, бороться с расизмом и защищать права человека». Однако многие израильтяне решили, что, коль скоро мир позволил случиться геноциду, необходимо создавать сильное в военном плане государство. Соответственно, к мирным переговорам они были не склонны. Кахане же и вовсе считал, что мессианское искупление началось после Шестидневной войны. Если бы Израиль аннексировал территории, изгнал арабов и разрушил Купол Скалы, избавление совершилось бы безболезненно. Однако, поскольку израильское правительство желало угодить международному сообществу и воздержалось от решительных действий, избавление совершится через страшное антисемитское бедствие, значительно хуже холокоста, которое вынудит всех евреев покинуть диаспору. Тема холокоста вышла на первый план. Кахане считал государство Израиль не столько даром евреям, сколько Божьей местью язычникам: Бог «больше не мог попустить осквернение своего Имени, и насмешки, и бесчестье, и гонения на свой народ». Поэтому любые нападки на евреев равносильны кощунству, а любые акты еврейского возмездия – суть освящение имени Божьего (Киддуш га-Шем): «еврейский кулак в лицо изумленного язычника, который не видал такого две тысячи лет». Эта идеология вдохновила Баруха Гольдштейна, жителя Кирьят-Арбы, расстрелять 29 молящихся палестинцев в хевронской Пещере Патриархов на праздник Пурим, 25 февраля 1994 г. Это было местью за убийство 59 евреев в Хевроне 24 августа 1929 г. Гольдштейн и сам погиб в перестрелке, и израильские сторонники крайних правых взглядов видят в нем мученика. Но его поступок вдохновил первую волну терактов, совершенных мусульманскими смертниками в Израиле и Палестине.

Коллективная память об унижении и угнетении времен империи вызывала желание укреплять национальный характер и в Индии. Прошлое индусы оценивают по-разному. Одни воспринимают как настоящий рай сосуществование индусов и мусульман и культуру, в которой это было возможно. Индусские же националисты склонны рассматривать период мусульманского владычества как конфликт цивилизаций: воинствующий ислам навязывал свою культуру угнетенному индусскому большинству. Структурное насилие империи всегда вызывает боль у завоеванных народов и может пережить самих империалистов. Основанная в начале 1980-х гг. «Бхаратия джаната парти» (БДП), «Индийская народная партия», политическое крыло организации «Раштрия сваямсевак сангх», пестует эти обиды и в них черпает свое право. Она борется за усиление военного могущества Индии, развитие ядерного потенциала (боеголовки названы в честь индусских богов!) и сохранение национальной самобытности. Поначалу она была не слишком признана, но ее популярность резко возросла в 1989 г., когда на первые страницы газет снова попала история с мечетью Бабура. В Индии, как и в Израиле, сакральная география нередко вспоминается в связи с темой бесчестья нации. Вот и здесь вид мусульманского святилища, установленного на месте разрушенного храма, всколыхнул нешуточные страсти: он был слишком уж ярким символом коллективной памяти об исламском имперском владычестве. В феврале 1989 г. активисты решили построить на месте мечети новый храм Раме и собирали с бедных каст пожертвования по всей Индии. Из многих маленьких деревень привезли кирпичи для нового святилища и освятили их. Следует ли удивляться тому, что в северных районах отношения между мусульманами и индусами накалились, и Раджив Ганди, пытавшийся выступить посредником, потерпел поражение на выборах!

Однако БДП добилась больших успехов на выборах, и на следующий год ее президент Лал Кришна Адвани начал «парад колесниц» (ратх ятра): 30-дневное путешествие с западного побережья в Айодхью, которое должно было увенчаться восстановлением храма Рамы. Его «тойота» была расписана так, что и в самом деле напоминала колесницу: подразумевалась колесница Арджуны в последней битве Махабхараты. На всем протяжении маршрута ее пылко приветствовали толпы. Паломничество стартовало в Сомнатхе, где, по преданию, султан Махмуд, властитель среднеазиатского государства Газневидов, в XI в. убил тысячи индусов, уничтожил храм Шивы и разграбил его сокровища. В Айодхью Адвани так и не попал: 23 октября 1990 г. его арестовали. Однако тысячи индусских националистов со всей Индии уже собрались на этом месте, грозя разрушить мечеть. Многие из них были застрелены полицией и воспеты как мученики, после чего по всей стране начались стычки между индусами и мусульманами. Мечеть Бабура наконец разобрали в декабре 1992 г. на глазах у представителей прессы и армии. Мусульмане восприняли это событие как угрозу истребления ислама на субконтиненте. Последовали новые волнения, в том числе нападение мусульман на поезд, который вез индусских паломников в Айодхью. В ответ на последнюю акцию индусы перерезали мусульман в Гуджарате.

Как и исламистов, индусских националистов манит мечта о восстановлении былого величия: той славной цивилизации, которая существовала до мусульманского завоевания. Они убеждают себя, что дорогу в утопию блокируют остатки цивилизации Моголов, ранившей тело матери-Индии. Бесчисленное множество индусов восприняли разрушение мечети Бабура как освобождение от «рабства». Другие говорили, что рано радоваться: надо уничтожить великие мечети в Матхуре и Варанаси. Впрочем, многие верующие индусы были в ужасе от трагедии в Айодхье, поэтому нельзя списывать ее на некую жестокость индуизма, явления очень многообразного, в котором нет единого подхода к насилию. Скорее, индусская мифология и индусское благочестие смешались здесь со страстями секулярного национализма (в частности, его нетерпимость к меньшинствам).

Все это означало, что для индусских националистов новый храм Рамы стал символом освобожденной Индии. Чувства многих верующих красноречиво выразила Ритхамбра – знаменитый аскет, в Хайдарабаде в апреле 1991 г. Эту речь она произнесла в чарующих рифмованных куплетах, свойственных индийской эпической поэзии. Храм будет не просто зданием, и Айодхья важна не только как место рождения Рамы: «Храм Рамы – наша честь. Это наше самоуважение. Это образ индусского единства. Мы построим храм!» В каком-то смысле Раму можно считать олицетворением массового сознания: он был богом низших каст – рыбаков, сапожников и мойщиков. Индусы оплакивали утерянные достоинство, честь и духовность. Новое же индусское «Я» можно воссоздать только через разрушение антитетического «другого». Мусульманин – противоположность терпимому и благожелательному индусу: человек фанатически нетерпимый, разрушитель святилищ и тиран. Мрачные образы приводит Ритхамбра: изувеченные трупы, отрезанные руки, грудные клетки, рассеченные как у лягушек; тела, изрезанные, сожженные, изнасилованные и поруганные, – все это напоминает мать-Индию, оскверненную и разоренную исламом. Едва ли могут быть социально и экономически угнетены сразу 800 млн индусов! Однако индусские националисты часто прибегают к таким образам, настаивая на том, что сильную индусскую идентичность получится восстановить лишь крутыми и решительными мерами.

До 1980-х гг. палестинцы сторонились религиозного возрождения в остальной части Ближнего Востока. ООП Ясира Арафата была секулярной националистической организацией. Большинство палестинцев восхищались им, но секуляризм ООП был по душе главным образом прозападной палестинской элите, а благочестивые мусульмане почти не участвовали в терактах. Когда ООП была запрещена в секторе Газа в 1971 г., шейх Ахмед Ясин основал «конгресс» («Муджама»), как ветвь «Братьев-мусульман», сосредоточившийся на социальной работе. К 1987 г. «Муджама» открыла по всей Газе больницы, реабилитационные центры для наркоманов, молодежные клубы, спортивные центры и кружки по изучению Корана. Деньги на это давали не только мусульмане, но и израильское правительство (в надежде подорвать позиции ООП). В то время вооруженная борьба еще не интересовала Ясина. ООП назвала его израильской марионеткой, а он за словом в карман не полез: мол, их-то секулярный этос и губит палестинскую самобытность. «Муджама» была значительно популярнее «Исламского джихада», основанного в 1980-е гг.: последний пытался применить идеи Кутба к палестинской трагедии и считал себя авангардом мировой борьбы с «силами джахилии и колониальным врагом на всей планете». «Исламский джихад» совершал теракты против израильских военных, но редко ссылался на Коран: его риторика была откровенно секулярной. Парадоксальным образом в этой организации религиозным было лишь название. Возможно, поэтому в народе она и не имела поддержки.

Все изменило начало первой интифады (1987–1993 гг.), которая возглавлялась молодыми секулярными палестинцами. Устав от коррумпированности и неэффективности «Фатаха», ведущей группировки в ООП, они призвали все население восстать против израильской оккупации. Женщины и дети кидали камнями в израильских солдат, а те, кого солдаты застрелили, считались мучениками. Интифада произвела сильное впечатление на международное сообщество: Израиль давно подавал себя как отважного Давида, борющегося с арабским Голиафом, а здесь на глазах у всего мира тяжеловооруженные израильские солдаты гонялись за безоружными детьми. Ицхак Рабин, сам человек военный, осознал, что преследование женщин и детей подорвет армейский дух, и, став премьер-министром в 1992 г., решил вести переговоры с Арафатом. На следующий год Израиль и ООП подписали Соглашения в Осло. ООП признала существование Израиля (в границах 1948 г.) и обещала прекратить восстание. В свою очередь палестинцам предлагали ограниченную автономию на Западном берегу и в секторе Газа на пятилетний период, после чего должны были начаться окончательные переговоры по вопросу об израильских поселениях, компенсации палестинским беженцам и будущем Иерусалима.

Нечего и говорить, что кукисты были возмущены. Когда в июле 1995 г. начался отвод израильских войск, пятнадцать раввинов из «Гуш Эмуним» велели солдатам отказаться выполнять приказы начальства (поступок, чреватый гражданской войной!). Другие раввины из «Гуш Эмуним» объявили Рабина «гонителем» (родéф), по еврейскому закону достойным смерти за то, что его действия ставят под угрозу жизнь евреев. 4 ноября 1995 г. Игаль Амир, армейский ветеран и студент Университета имени Бар-Илана, буквально выполнил это постановление раввинов и застрелил Рабина в Тель-Авиве во время митинга в поддержку мирного процесса.

Благодаря успеху интифады молодые члены «Муджамы» осознали, что социальные программы недостаточно эффективно решают палестинскую проблему. Они сформировали ХАМАС. Слово «хамас» представляет собой аббревиатуру от «Харакат аль-мукавама аль-исламия» («Исламское движение сопротивления») и означает «усердие». Было решено бороться и с ООП, и с израильскими оккупантами. В движение хлынула молодежь, которая сочла эгалитарный этос Корана более близким, чем секуляризм палестинской элиты. Многие добровольцы происходили из небогатой интеллигенции, учившейся в палестинских университетах и не желавшей низкопоклонствовать перед традиционными авторитетами. Шейх Ясин обещал им свою поддержку, и в политическое крыло ХАМАС вошли некоторые из его ближайших соратников. ХАМАС не стал опираться на западную идеологию, а вдохновлялся как историей секулярного палестинского сопротивления, так и исламской историей; религия и политика здесь были нераздельно переплетены. В своих коммюнике ХАМАС славил победу пророка над еврейскими племенами в битве при Хайбаре, победу Саладина над крестоносцами и духовный статус Иерусалима в исламе. Хартия ХАМАС пробуждала в памяти благородную традицию «добровольчества», когда призывала палестинцев стать «стражами границ» (мурабитун), а борьбу палестинцев изображала как классический оборонительный джихад: «Когда наши враги захватывают земли, джихад становится обязанностью всех мусульман (фард айн)».

Впрочем, поначалу о боях думали мало; Хартия не цитирует ни одно из классических упоминаний Корана о джихаде. Во главе угла ставили «большой джихад»: битву каждого за то, чтобы стать настоящим мусульманином. По мнению ХАМАС, палестинцев ослабило усвоение ООП западного секуляризма, когда, согласно Хартии, «ислам исчез из жизни. Правила нарушались, учения очернялись, ценности изменялись… Родные земли были захвачены, и люди покорены». ХАМАС не прибегал к насилию до 1993 г., когда были подписаны Соглашения в Осло и 17 палестинцев были убиты на Харам аль-Шарифе. Тогда активисты ХАМАС провели серию операций возмездия против израильских военных объектов и палестинских пособников израильтян. После Осло воинствующие исламские группировки пользовались поддержкой лишь 13 % палестинского населения, но затем поддержка возросла до 30 % населения, когда палестинцы увидели, что им навязывают жесткие и несправедливые правила, а Израиль сохранит полный контроль над сектором Газа и Западным берегом.

Переломным моментом стала хевронская резня. После сорокадневного плача террорист-смертник из ХАМАС убил семь израильских граждан в Афуле, то есть уже в самом Израиле. За этим последовало четыре операции в Иерусалиме и Тель-Авиве, самой кровавой из которых был взрыв автобуса в Тель-Авиве 19 октября 1994 г. Этот взрыв унес жизни 23 человек, около 50 были ранены. Морально неприемлемые поступки – убийство невинных граждан и использование подростков-смертников – снизили симпатию к палестинскому делу за рубежом и раскололи движение. Одни лидеры ХАМАС говорили, что, докатившись до такого, движение сыграло на руку Израилю. Другие отвечали, что ХАМАС лишь отвечает на израильскую агрессию против мирных палестинцев, которая возросла после начала второй интифады: участились бомбежки, ракетные обстрелы и убийства палестинских лидеров. Разошлись во мнениях и улема за пределами страны. Шейх Тантави, великий муфтий Египта, заявил, что акты террористов-смертников были единственным способом палестинцев противостоять военной мощи Израиля. Также и шейх аль-Карадави из Йемена усмотрел здесь законную самозащиту. Однако шейх аль-Шейх, великий муфтий Саудовской Аравии, возразил: Коран строго запрещает самоубийство, а исламское право запрещает убивать мирных жителей. В 2005 г. ХАМАС отказался от акций террористов-смертников и сосредоточился на создании обычного военного аппарата в Газе.

Некоторые западные аналитики пытаются доказать, что акты террористов-смертников глубоко укоренены в исламской традиции. Но если так, почему «революционные самоубийства» были неизвестны в суннитском исламе до ХХ в.? Почему более воинственные исламские правительства не использовали данную тактику? Почему от нее отказались и ХАМАС, и «Хезболла»? Конечно, ХАМАС ссылался на Коран и хадисы, воодушевляя смертников мечтами о рае. Однако акты террористов-смертников были изобретены «Тамильскими тиграми» с Шри-Ланки – националистической сепаратистской группировкой, которой не было дела до религии и которая за два десятилетия взяла на себя ответственность более чем за 260 подобных операций. Роберт Пейп из Чикагского университета изучил каждую акцию террористов-смертников, совершенную где-либо в мире в период 1980–2004 гг., и пришел к выводу: «Между актами террористов-смертников и исламским фундаментализмом (да и какой-либо религией вообще) почти нет связи». К примеру, из 38 подобных актов в Ливане в 1980-е гг. восемь были совершены мусульманами, три – христианами и 27 – секуляристами и социалистами. Зато все эти акты объединяет стратегическая цель: «заставить либеральные демократии убрать свои войска с территории, которую террористы считают своей родиной». Таким образом, акты террористов-смертников представляют собой политическую реакцию на военную оккупацию. Как показывает статистика Армии обороны Израиля, из всех таких актов ХАМАС лишь 4 % были совершены против мирных жителей в самом Израиле: жертвой остальных стали поселенцы на Западном берегу и израильская армия.

Разумеется, ХАМАС – движение не только национальное, но и религиозное. Просто сочетание этих элементов – сугубо современное новшество. Экзальтированная любовь к отечеству, не имеющая корней в исламской культуре, напиталась мусульманским пылом. Поэтому исламские и националистические темы идут рука об руку в последних видеопосланиях смертников из ХАМАС. Например, 20-летний Абу Сура начал с традиционного мусульманского призыва: «Это день встречи с Господом миров и свидетельства о его Посланнике». Затем он воззвал ко «всем святым и моджахедам Палестины и всего мира», незаметно перейдя от святых к палестинским националистам, а затем вновь ко всему миру. Мученики проливали кровь

Подобно иранцам, палестинцы считали свой джихад против израильской оккупации частью борьбы третьего мира с империализмом. Более того, при всем недовольстве секулярными властями Палестины с ними членов ХАМАС объединяют националистические страсти: и те и другие считают честью умереть за Палестину и ненавидят врага со злостью, которая присуща всякому ультранационалисту во время войны.

Видеозаписи видеозаписями – в них много клише, а сложно понять, о чем думают террористы-смертники в тот момент, когда направляют грузовики в здание или закладывают взрывчатку на людной площади. Полагать, что они делают это единственно во имя Бога или исламского учения, – значит закрывать глаза на многогранность любых человеческих побуждений. Психиатры-криминалисты, обследовавшие выживших, говорят, что сильным фактором является желание стать героем и достичь загробного блаженства. Кого-то влечет экстаз битвы, дающий жизни цель и смысл, – как мы видели, чувство, близкое к религиозной экзальтации, но не религиозное в собственном смысле слова. Более того, быть может, рядовые члены ХАМАС живут и умирают «не за политику, не за идеологию, не за религию… а за экстатическое братство перед лицом смерти “на пути Аллаха”». Многим добровольцам опостылела жизнь под оккупацией. Казалось, что вместо унылых будней в лагерях беженцев в Газе можно обрести счастье за гробом и славу на земле. И ведь все сообщества в истории воздавали хвалу воинам, умирающим за свой народ. Чтят палестинцы и случайных жертв конфликта с Израилем: и они – шахиды, как ясно из хадиса, ибо любая безвременная кончина «свидетельствует» о человеческой бренности и о бедственном положении народа.

Вопрос о вере и терроризме осложняет то обстоятельство, что не только исламская традиция содержит рассказы о героях, которые предпочитали погибнуть вместе с врагом. Вспомним историю Самсона – судьи, который погиб, обрушив на филистимских вождей храм Дагона. Библейский автор не копается в его мотивах, а лишь славит его мужество. Как говорит благочестивый пуританский поэт Джон Мильтон в поэме «Самсон-борец»: «…завершив геройски свой путь геройский».

Неслучайно Израиль называет свой ядерный потенциал «Выбором Самсона»: удар, который неизбежно вызовет гибель нации, есть почетный долг и путь, сознательно выбранный еврейским государством. По мнению Талала Асада, террорист-смертник лишь осуществляет такой же жуткий сценарий в миниатюре, а значит, «принадлежит к современной западной традиции вооруженного конфликта во имя защиты свободного политического сообщества. Чтобы спасти традицию (или основать государство) в борьбе с опасным врагом, иногда необходимо отбросить обычные моральные ограничения».

Мы справедливо осуждаем акты террористов-смертников, направленные против мирных жителей, и оплакиваем их жертвы. Но ведь на войне и государство порождает такие жертвы. Более того, за ХХ в. число потерь среди мирного населения резко возросло и сейчас составляет 90 % всех смертей. На Западе подходят серьезно к потерям среди регулярных войск и чтут память воинов, отдавших жизнь за свою страну. Значительно реже упоминается о погибших по нашей вине мирных жителях, и серьезного последовательного протеста на Западе эти жертвы не вызывают. Нас потрясают последствия терактов, но разве они ужаснее того факта, что тысячи детей у себя на родине ежегодно гибнут от наземных мин? А «побочные потери» при ударах беспилотников? «Жители Запада не только меньше возмущаются, когда с воздуха сбрасывают кассетные бомбы. Они видят здесь знак нравственного превосходства, – замечает английский психолог Жаклин Роуз. – Однако непонятно, почему разделить со своей жертвой смерть – худший грех, чем убить, а самому остаться невредимым». Колониальная политика Запада создала двухуровневую иерархию, в которой одни слишком многое получили за счет всех остальных. Просвещение возвещало равенство всех людей, но западная политика в развивающихся странах зачастую отличалась двойным стандартом: мы не обращались с другими так, как хотим, чтобы обращались с нами. Мы заботились о благе нации и не смогли выработать глобальный подход, который столь необходим нашему все более тесному миру. Мы должны осуждать каждую акцию, в ходе которой льется невинная кровь или сеется страх ради страха. Однако необходимо также признать и искренне оплакать кровь, которую мы сами пролили, преследуя национальные интересы. Иначе нам не оправдаться от обвинений в «высокомерном молчании» при виде чужой боли и в создании такого мирового порядка, при котором жизнь одних людей ценится больше, чем жизнь других людей.