Книга: Мыслящий тростник
Назад: Часть вторая ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Дальше: Часть третья ПОИСКИ ИСТИНЫ

2

Он никому ни словом не обмолвился об этой ужасной ночи подведения Итогов. Ночи, после которой он уже никогда больше не будет тем Марсиалем Англадом, которого все знали, — беспечным, легкомысленным, довольным своей судьбой и самим собой. От кого ему ждать помощи, совета? Он заранее знал, что ему скажут его близкие: с десяток успокоительных прописных истин из кладезя общечеловеческой мудрости, и все. Следовательно, обращаться к ним бессмысленно. Отныне у него будет своя тайна. И придется жить с этой тайной: он попытается сам нащупать пути, сам найти. ответ. Это будет предмет его бесконечных, но молчаливых размышлений.
Он пошел к врачу, которого ему порекомендовал Юбер. Человек без возраста, не поймешь, то ли подросток, то ли старик лет шестидесяти. Лицо, взгляд, голос, вся его фигура излучали довольство. Квартира, плод многочисленных check-up’ов, была роскошно обставлена. Ковры, мебель, картины, произведения искусства недвусмысленно свидетельствовали о сотнях добросовестно исследованных почек и сердец. Доктор принял Марсиаля тепло, явно желая его расположить к себе.
— Как поживает Юбер Лашом? — спросил он. — Так вы, значит, его свояк? Странно, он никогда мне о вас не говорил. Правда, прежде не было повода… К тому же, когда он меня посещает, о чем только у нас не заходит речь! Стоит дорогому Юберу сесть на своего конька, и его не остановишь: футурология, авангардистский театр, парижский свет… Он такой комик! Не правда ли, прирожденный комик? Иногда я хохочу до слез, честное слово. (Марсиаль слушал, глубоко пораженный этой характеристикой — о существовании такого Юбера он и не подозревал. «Ради нас он не так уж лезет из кожи вон», — решил Марсиаль.) Такой непосредственный. Остроумен как никто. Надо бы собирать все его шутки. Какая игра ума! (Марсиаль сразу представил себе забавный альбом «Игры Юбера». Но это были уже другие игры: Юбер в образе фавна, преследующий нимф. Или, скажем, Юбер в роли племенного производителя, назначенного вывести новую породу — расу технократов, элиту, которая превратит нашу планету в рай. И воображение Марсиаля безудержно заработало.) Но, — продолжал доктор, — обратите внимание: помимо всего прочего, этот Юбер Лашом во многих отношениях совершенно исключительная личность. Универсально образован. И всецело отдает себя работе. Работа для него священная миссия.
Не прекращая болтовни, доктор стал осматривать Марсиаля, который приготовился к худшему.
— Вы крепко скроены, — сказал доктор. — Занимались легкой атлетикой в юности, да? И вообще спортом. Но видно, давно все это забросили. У вас излишний вес. Придется спустить несколько кило, дорогой мсье. Но как вы легко возбудимы. Сердце так и заколотилось. Вы боитесь услышать что-нибудь дурное? Поверьте, это самое обычное обследование, не больше.
Когда Марсиаль пришел к доктору во второй раз, чтобы узнать результаты check-up’а, он был взволнован, как человек, осознавший свою вину и не сомневающийся в приговоре.
И в самом деле, его общее состояние оказалось не блестящим. Сильный избыток холестерина. Следы белка. Следы мочевины. Легочная ткань не полностью прозрачна. Небольшая сердечная аритмия. Кровь густовата. Расширение вен (или угроза расширения). Почки работают вяло. Желчный пузырь капризничает. В печени песок. Симпатическая нервная система чересчур возбудима. Мускульный тонус явно ниже нормы. Рефлексы замедленны.
Определенного заболевания пока не было. Но в Марсиале уже зрело с дюжину разных болезней: артрит, ревматизм, язва, уремия… Что касается инфаркта (доктор весело улыбнулся), то, само собой разумеется, такая угроза всегда существует.
Один только орган пока еще был у него по-юношески здоров: селезенка. Селезенка Марсиаля оказалась добросовестной, скромной труженицей, так легко и весело справляющейся с каждодневной работой, что можно было только удивляться, почему она при этом не поет. Марсиаль был тронут верностью этой смиренной служанки на фоне коварного предательства всех прочих.
— Что же мне теперь надо делать? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Изменить образ жизни, — сказал доктор.
Строжайшая диета. Придется отказаться от всех видов алкоголя без исключения, а также от кофе, чая, молока, колбасных изделий, соусов, дичи, острых блюд, всего, что содержит крахмал, от яиц, капусты, жирной рыбы. Ежедневная гимнастика. Холодный душ. Побольше ходить пешком. Массаж. Рано ложиться. Хлеб заменить сухими хлебцами. Раз в неделю — разгрузочный день.
Марсиаль ехал домой, думая по дороге, что с тем же успехом мог бы отправиться прямо в монастырь трапистов, где едят только салат да черный хлеб.
На обед в этот день было рагу из зайца, одно из любимых блюд Марсиаля. Хорошенькое начало диеты!
— Тебе не кажется, — спросил он Дельфину, — что вечером следовало бы есть что-нибудь полегче?
— Но ты же говоришь, что обед — твоя главная еда, что днем ты ешь мало.
— И все же. Рагу из зайца…
— Ты его разлюбил?
— Нет, напротив. Но говорят, это не очень рекомендуется…
— С каких это пор тебя интересует, рекомендуется ли то или иное блюдо или нет?
Потом она вспомнила про их ночной разговор неделю назад и, внимательно посмотрев на мужа, поняла, что его мучает. Но ничего не сказала из-за детей и мадам Сарла. Быть может, вечером, в спальне, он сам выскажет ей свои новые пожелания относительно питания.
Марсиаль с жадностью съел свою порцию заячьего рагу и положил себе еще. И выпил больше обычного. Потом съел два больших куска сыра. И много хлеба. Десерт тоже пришелся ему по вкусу, и он взял добавку. Попросил кофе. Выпил две чашки. За столом говорил мало, сосредоточенно смакуя все эти аппетитные блюда, наслаждаясь ароматом вина, разливающимся по телу теплом и той грустной радостью, которую ему все это доставляло. Мрачный кутеж. «Быть может, это мой последний хороший обед. Жизни гурмана настал конец. С завтрашнего дня — аскетизм. Завтра — сухие хлебцы, минеральная вода, салаты, мясо (счастье еще, что хоть мясо можно!)».
После обеда в гостиной он налил себе арманьяка.
— Ну, знаешь, — не выдержала мадам Сарла. — И это человек, который решил есть вечером поменьше!.. По-моему, ты отдал должное всему во время обеда. И сейчас еще рюмка…
Когда он проснулся на следующее утро, — он даже еще не очухался как следует, — у него сразу возникло смутное и неприятное чувство, будто его ждет в этот день какое-то тяжкое испытание, но он никак не мог сообразить, какое именно. Вспомнил только, когда принимал душ.
Vita nuova!
Новая жизнь. Режим. Под этим словом подразумевались все запреты, наложенные доктором. Отказаться почти от всех удовольствий. Никогда больше не курить, не пить, никогда больше не есть рагу, никогда больше…
Это было хуже смерти. Зачем жить, если нужно отказываться от всех радостей жизни?
Он был в отчаянии. Ни за что ему это не удастся.
Однако выбора не было. Если он решил изменить свою жизнь, надо начать с самого неотложного: дисциплина тела, соблюдение режима, который не шел бы во вред здоровью. Необходимо вновь обрести телесную и умственную радость юности, избавиться от тяжести — следствия слишком питательной и обильной пищи, которая перегрузила все его органы, за исключением мужественной селезенки (о, она вполне заслуживала орден!). Выбора не было. Либо аскетизм, либо быстрое перерождение всего организма, преждевременная старость, преддверие смерти.
Стоя перед зеркалом, он сделал несколько упражнений. Кости зловеще трещали. Минуты через три, окончательно выбившись из сил и тяжело дыша, он остановился. «Когда же кончатся мои мучения?» — подумал он.
А на самом-то деле они еще и не начинались.
Завтрак был бы любимой едой Марсиаля, если бы он не ценил в той же мере обед и ужин. Он сам не знал, чему отдать предпочтение. Однако именно завтрак имеет ни с чем не сравнимую прелесть. Прежде всего за ночь успеваешь отдохнуть от еды. Процесс пищеварения уже давным-давно закончен. И первый глоток кофе, первый кусочек жареного хлеба несут с собой особую радость обновления: ими наслаждаешься вместе со свежестью утра на пороге еще девственного и кипучего Сегодня. Молоко, хлеб, масло, смородинный конфитюр превращают завтрак в обряд причастия — ты как бы сливаешься с Природой. И в самом деле, это какая-то первозданная пища, та, что человек нашел на земле, когда был еще невинен и здоров. (Марсиаль тут же увидел себя пастухом в Аркадии, с козьей шкурой вокруг бедер. Он доит коз, собирает ягоды, режет толстыми ломтями темный хлеб, а Дельфина в дверях хижины сбивает масло в большой глиняной миске. Пасторальная простота! Счастье золотого века!) А кофе, волшебный напиток, воспетый поэтами XVIII века, привносит свою жгучую ноту экзотики: он как бы символ человеческой солидарности: наш брат, добрый дикарь из Вест-Индии, шлет нам этот живительный нектар… Да, завтрак — это не просто еда. Это священный обряд, поэма в честь Деметры… И от этого отказаться? Да ни за что на свете!
Марсиаль выпил две большие чашки кофе с молоком и съел четыре тоста.
Он будет соблюдать не строгую диету, а только умеренную. Без фанатизма, без умерщвления плоти. В конце концов, он же не отшельник. Не акридами же ему питаться. Надо во всем знать меру — вот оно, золотое правило.
В течение двух недель он старался соблюдать диету хотя бы частично и делать по утрам гимнастику. Это было ужасно трудно и к тому же действовало угнетающе. Особенно гимнастика. Усилия эти давались тем труднее, что казались лишенными всякого смысла. Результатов не было заметно. Очевидно, нужно ждать недели, месяцы, быть может, годы. Некоторые уверяют, что в самом усилии содержится награда, и совсем не трудно, даже не добившись сдвига, делать все, что положено. Марсиаль был с этим решительно не согласен. Усилие, как таковое, не приносило ему никакого удовольствия. Только томительную скуку.
И все это время его не оставляла мысль о том, что он смертен: вернее, это была даже не мысль, исключая те короткие мгновения, когда он давал себе труд думать и подытоживать плоды этих раздумий, а какая-то темная, разлитая в нем уверенность, постоянное ощущение ненадежности, тревожного ожидания. Он вкусил от ядовитого плода познания и теперь, как Адам после грехопадения, знал, что ему предстоит умереть, что в нем уже начался медленный, нет, быстрый процесс смерти. Но это все меняло. «Мне осталось жить всего двадцать лет, если повезет — тридцать». Эта вещая фраза разрасталась в нем, как киста, и не давала о себе забыть. Она присутствовала во всех его движениях, словах, в его деятельности и отдыхе, она была фоном всего — спокойная, ограниченная, тупая, совершенно бесплодная и совершенно невыносимая. Он понимал теперь, почему люди сходят с ума, ищут спасения в наркотиках, в разврате, доходят до неврозов — даже до самоубийства. Убить себя, потому что боишься умереть, — это предел абсурда, но человек и не на такое способен. Но он ведь разумен, уравновешен. Он не потеряет голову. Он попытается как-то приспособиться к неизбежному.
И второе откровение, то, что он сделал ночью после разговора с Юбером, — еще более навязчивое, чем первое, тоже не шло из головы. «Я загубил свою жизнь. Я не жил, или недостаточно жил, или жил недостаточно хорошо. Моя жизнь могла быть более увлекательной, и у меня были к этому все возможности. Я все промотал!» И он в который раз перебирал в уме все неосуществившиеся возможности, упущенные случаи — все то, мимо чего он прошел. И прежде всего верно ли он выбрал себе занятие? Да и выбирал ли он его вообще? Его тесть был одним из директоров страхового общества. Марсиаль стал его компаньоном. А могло быть с тем же успехом что-то другое. «У меня было достаточно способностей, чтобы преуспеть в любой области, кроме, может быть, науки и техники, требующих особой склонности, и искусства, где нужен талант». Да и то, можно ли быть уверенным, что у тебя нет этих склонностей, этого таланта, если ты вообще не занимался теми отраслями знания, где они могут проявиться. Марсиаль воображал себя то врачом, то архитектором, то промышленником, то археологом, то дипломатом… Он увлекся этой игрой. Всякий раз получался какой-то фильм, эпизоды которого развертывались по его воле. Это была импровизация, имеющая, несомненно, аналогию с некоторыми формами современного искусства, — это называется, кажется, алеаторика. Марсиаль вспомнил, что читал об этом статью, но там речь шла о музыке. Итак, он воображал себе «возможные жизни Марсиаля Англада». Врач. Марсиаль становится гинекологом. Потрясающий диагност. К нему ходят светские дамы. Его методы лечения основаны на обаянии. Ведь большинство этих созданий считают себя обездоленными, не правда ли… Неудовлетворенными. Марсиаль великодушно трудится над тем, чтобы вернуть им вкус к жизни. Себя не щадит. Результаты сказываются незамедлительно. «Доктор, вы вернули мне веру в себя… Доктор, вы меня возродили… Доктор, до вас я не знала, что такое наслаждение. Спасибо вам, спасибо!» Чудотворца принимают в лучших домах, все с ним носятся… Архитектор. Марсиаль больше всего любит создавать городские ансамбли. Его урбанистические проекты вызывают у Юбера восхищение. В центре будущего города расположена зона отдыха и красоты, на автомобилях там ездить запрещено, улицы, выложенные мозаикой, созданы только для пешеходов, термы из белого мрамора, форум, портики: Помпея 2000 года. Эти смелые замыслы отвечают пожеланиям революционной молодежи, которая стремится к цивилизации «незаторможенных инстинктов», основанной на потребности в счастье. Марсиаль устраивает выставку в Саизье. Две африканские республики предлагают ему приехать, чтобы строить их новые столицы. Но тем временем он уже становится дипломатом. Он вносит в ООН проект арабско-израильской федерации с пропорциональным представительством в парламенте, где будет председательствовать триумвират в составе израильского, иорданского и палестинского делегатов. Израиль, за исключением клана крайних с их лозунгом «до победного конца», во главе которого стоит генерал Даян (как и следовало ожидать!), готов изучить этот проект. Ливанские руководители тоже его одобряют. А Насер на этот раз проявляет осторожную сдержанность. Король Хусейн дает понять, что согласится, при условии, конечно, стать членом триумвирата. Но некоторые иорданские фанатики решительно возражают. Самолет из Тель-Авива, на котором летит Марсиаль (после «весьма плодотворной» беседы с госпожой Голдой Меир), захвачен группой террористов и посажен в Аммане. А вот насчет следующего эпизода Марсиаль еще колебался, что выбрать: тюрьму, повешение или энергичное вмешательство советского посла. От повешения решил все же отказаться, советский посол выступает посредником. И снова буквально на лезвии ножа удается удержать в мире мир.
Марсиаль прекрасно знал, что даже при самых благоприятных обстоятельствах он никогда не стал бы ни таким врачом, ни таким архитектором, ни таким дипломатом. Но ничто не запрещало ему мечтать. Целыми днями он предавался мечтам. Перебирал без конца все возможные и невозможные судьбы. И в один прекрасный вечер обнаружил, что у него есть «внутренняя жизнь».
Интересное открытие. Была ли у него прежде внутренняя жизнь? Он считал, что нет. Или, во всяком случае, неоформленная, неразвитая. Точнее, в зародыше. Он жил для внешнего мира и внешними проявлениями, все выражалось в словах и жестах. Жил для других и с их помощью. Почти никогда он не бывал один. Почти никогда не замыкался в самом себе, а полностью выплескивал наружу свое «я». Отголоски школьных познаний помогли ему уточнить, каким образом он жил до сих пор: экстравертно (Юнг «Психологические типы»). Отныне он будет заниматься самоанализом. Укрепит и разовьет анемичного интроверта, который в нем жил.
Были минуты, часы, когда мужество покидало его, одолевало искушение распустить себя, раз и навсегда все бросить, пойти ко дну. Утренняя гимнастика превратилась в муку. Соблюдать диету казалось почти невозможным. Марсиаль только и делал, что мечтал о пирах и кутежах, как во времена оккупации. Но Дельфина (которой он в конце концов признался, что был у врача) была неумолима: «Решил сесть на диету. Теперь изволь ее соблюдать». Жизнь теряла весь аромат. И потом, к чему такие усилия? Ну хорошо, он откажется от соли, но вернет ли это ему молодость? Что пользы от всех этих лишений? Потеря в весе! Подумаешь! Бессмертия он не получит, и неудачником быть не перестанет. В такие минуты он был близок к отчаянию. Марсиаль твердил себе, что лучше сразу положить всему конец, проявить мужество — покончить самоубийством. Но возможно, к этому и не придется прибегать. Мы живем в такое неспокойное время. В любой момент может вспыхнуть атомная война. И тогда прощай, род человеческий! Улетучится! Поминай как звали! Впрочем, не велика потеря, решил он. Люди безумны и жестоки. Вот уже сто тысяч лет, как они только и делают, что куют свое несчастье. Ухитрились отравить воздух, которым дышат, воду, которую пьют, продукты, которыми питаются. Они порочны, и исправить их невозможно. Что ж, пусть гибнут, и не будем об этом больше говорить. Марсиаль не без удовольствия рисовал себе картину космического самоубийства.
Ко Дню поминовения мертвых мадам Сарла пожелала вернуться в Сот-ан-Лабур, чтобы возложить цветы на могилу Фонсу — ежегодный обряд, от которого она не отказалась бы ни за какие блага мира. Марсиаль отвез ее на машине на Аустерлицкий вокзал. Приехали они загодя и оказались поэтому одни в купе. Мадам Сарла спросила, собираются ли они — Дельфина и он — на рождество в Сот, как и каждый год? Марсиаль сказал, что это весьма вероятно. У детей, быть может, и другие планы, но они с Дельфиной, если ничего не случится, приедут в Сот.
— Если я еще там буду, конечно, — сказала мадам Сарла.
— А ты что, собираешься куда-нибудь?
— Я хочу сказать, если я еще буду на этом свете.
— Прошу тебя! — воскликнул Марсиаль, который теперь содрогался от любого намека такого рода. — Не говори об этом! Впрочем, нам не привыкать, — весело добавил он. — Уезжая, ты всяким раз грозишь, что к рождеству или к следующему году тебя не будет.
— Дело в том, что…
— Да брось! Ты прекрасно себя чувствуешь!
— Все же возраст…
— Ты так молодо выглядишь! Нет, правда. Я давно уже не знаю, сколько тебе лет. И не напоминай мне, пожалуйста, я не желаю этого знать. Для меня ты не меняешься.
После небольшого колебания он спросил с улыбкой:
— А я, по-твоему, изменился?
— Да.
Тетя была не из числа тех людей, которые на комплимент отвечают комплиментом. Искренность превыше всего.
— Ты считаешь, что я выгляжу на свой возраст?
Она разглядывала его серьезно и внимательно:.
— Ну лет на пять меньше тебе дать можно.
— Только на пять?
— Мужчина не должен интересоваться такими вещами.
— Заблуждаешься. Жизнь изменилась, поверь, со времен войны. В наши дни внешний вид имеет немалое значение.
— Конечно, ведь вы живете, как язычники. А вот когда веришь в бессмертие души, меньше гонишься за суетой сует.
— Я в этом не так уверен, как ты.
Но он был поражен тем, что она сказала. Сама-то мысль, конечно, банальная, но, возможно, в ней содержалось, как говорится, зерно истины. Он отдавал себе отчет в том, что сам он человек без верований, без каких-либо — убеждений. Не было у него ни христианской веры, ни надежды гуманистов. Жил без всякой опоры. Без всякой позиции. И он спросил себя, что может принести вера в Небо, в Человека, в Будущее рода человеческого, может ли это действительно что-то дать, изменить жизнь. Но тут же усомнился, словно бы внутренне пожал плечами.
— Ты слишком занят самим собой, — сказала мадам Сарла все тем же ровным тоном.
— Почему ты это говоришь?
— Потому что вижу. Я наблюдала за тобой. Ты не злой человек, совсем нет! Просто легкомысленный, вот и все.
— Я легкомысленный?
— Да. Лишь бы тебе быть счастливым, а все остальное неважно. Ты как тот польский король: когда выпьет, то считает, что все поляки пьяные. Тебе следовало бы чуть больше думать о других людях.
— Тетя, я просто ошеломлен. По-твоему, я не люблю своих?
— Нет, конечно, любишь. Но любовь любви рознь, — сказала она, и у нее на лице появилось то загадочное выражение посвященной, которое так забавляло всех в семье Англадов.
— Объясни, я не понимаю.
— Можно любить людей для себя, а можно их любить для них.
— И ты намекаешь…
— Я вовсе не намекаю. Напротив, выражаюсь очень ясно. Вот, к примеру, задумывался ли ты хоть раз, достаточно ли ты внимателен к Дельфине?
— Но мне кажется, что она совершенно…
— Ты с ней разговариваешь, ты ее не обижаешь, но на самом-то деле ты едва замечаешь ее присутствие. Тебе повезло, что у тебя такая хорошая и серьезная жена. Потому что многие на ее месте не стали бы церемониться.
— Что ты хочешь сказать? И это у тебя, тетя, возникают подобные мысли…
Но тут в купе вошел пассажир, и им не удалось продолжить разговор.
Конечно, не следовало особенно волноваться из-за слов тети Берты. Она в жизни еще не сказала глупости, не сделала никому напрасного или неискреннего упрека, но она была такой чудачкой, а строгость ее морали казалась часто ни с чем не сообразной. Что, собственно, она в точности хотела сказать? Что Марсиаль заслуживает того, чтобы ему изменила жена? Раз тетя так думает, значит, здорово его осуждает. И он стал размышлять над вопросом — еще над одним! — который никогда-никогда, ни разу в жизни даже не возникал у него: думала ли Дельфина о ком-то другом, любила ли другого или, вернее, мечтала ли о другом, потому что, само собой разумеется, ни о каком адюльтере и речи быть не могло, а лишь об искушениях, о поползновениях, и все же… Кредо Марсиаля на этот счет совершенно совпадало с мусульманским: у мужчины могут быть приключения, это вполне естественно и даже поощряется, а женщина о таких вещах и подумать не смей… Он решил, что Дельфина никогда — это же очевидно — не изменяла ему даже в мыслях.
Он сел в машину и поехал.
А почему, в сущности, «очевидно»? Откуда такая уверенность?
Не прошло и двух минут, как сомнение уже закралось в его сердце.
Решительно после смерти этого бедного Феликса Марсиаля подстерегал сюрприз за сюрпризом. Его мир трещал по всем швам.
Живешь рядом с женщиной больше двадцати лет. Кажется, знаешь ее, как свои пять пальцев. Все предвидишь. Можешь даже по своему усмотрению вызвать у нее ту или иную заранее ожидаемую реакцию. Но читаешь ли ты ее мысли? Нет. Знаешь ли, какие образы посещают ее сны, ее мечты? Тоже нет. У каждого свой потаенный сад, свои подземелья, свои затененные области души. «Я прекрасно знаю свою жену». Допустим. Но и противоположное утверждение не менее верно: «Я ее совсем не знаю». Приходило ли ему в голову установить за ней слежку в свое отсутствие? Конечно, нет! Разве он на это способен? А ведь его нет дома с девяти утра до шести вечера. У Дельфины много свободного времени. Требовал ли он у нее когда-нибудь подробного отчета? Ни разу за двадцать лет. Она сама рассказывала ему, как провела день: делала то-то и то-то, ходила в «Галери Лафайетт», в парикмахерскую, к Эмили, и Марсиаль рассеянно слушал эту монотонную, безобидную хронику женского дня… Но сейчас он вдруг вспомнил, сколько было примеров того, что неверными как раз оказывались именно те жены, которых ни в чем нельзя было заподозрить. И разве старая, вполне «во французском духе», тема, одна из самых излюбленных тем их бесконечной болтовни с Феликсом, не касалась как раз скептического отношения к женской добродетели? Послушать этих знатоков — всех жен, за исключением, конечно, их собственных, соблазнить ничего не стоит. А все мужья, кроме них одних, слепы, им же не к чему было развивать свою удивительную прозорливость, поскольку она не находила себе применения. Но именно так рассуждали все старикашки в комедиях еще со времен мольеровского Арнольфа!.. Эта мысль настолько взволновала Марсиаля, что он чуть было не задел соседнюю машину. Он видел «Школу жен» давно, еще когда был студентом. И теперь вдруг отождествил себя с несчастным опекуном Агнессы. Его определенно губила живость воображения. Ну и ну! Дельфина же не Агнесса, черт побери! Что за глупость… Конечно, ни в чем нельзя быть уверенным, но все же есть вещи очевидные, которые нельзя отрицать. Или же давайте условимся считать белое черным, сладкое соленым, землю плоской. Нет-нет, Дельфина его никогда не обманывала, даже в мыслях. Впрочем, и мадам Сарла это хорошо знала: «Тебе повезло, что у тебя такая серьезная жена».
Успокоившись, Марсиаль свернул на Елисейские поля.
И чуть было не поехал на красный свет.
Он вдруг вспомнил…
Клуб…
Существовал этот таинственный клуб, куда Дельфина отправлялась раз в неделю и о котором он решительно ничего не знал. Ни Дельфина, ни Эмили о нем не рассказывали. Сама сдержанность. Возможно ли, чтобы этот клуб был выдумкой, приличной отговоркой для отвода глаз? А Эмили ее соучастница? Уж не поощряет ли она тайную любовь сестры, вышедшей замуж за эгоиста, который ее обманывает, пренебрегает ею. Ведь существует же солидарность слабого пола. И не в силах сдержать поток нахлынувших кадров, Марсиаль тут же прокрутил в голове фильм, блестящий по форме и исключительный по смелости. Дельфина, одетая, как на прием, останавливает такси: «Проспект Фош, дом 30». Звонит в дверь. Ей открывает высокий худой мужчина лет сорока, но моложавый на вид. «Дорогая!» Гарсоньерка полна цветов. Поцелуй в губы. Трепеща, они размыкают объятия. Он готовит коктейли. «Я уж думала, что не смогу прийти», — говорит Дельфина. «Почему? Монстр задержался позже обычного?» (Монстр — это, конечно, он, Марсиаль.) — «Не говори о нем. Представляешь, он никак не мог допить свой кофе!» — «Дорогая, когда же ты решишься его отравить?» И они цинично смеются. Любовник ставит пластинку на проигрыватель (конечно, стереофонический, с автоматическим стабилизатором). Звучит чувственная мелодия, что-то среднее между блюзом и поп-музыкой. И что же делает Дельфина? Ей-богу, она начинает раздеваться, покачивая бедрами. Платье летит на кушетку, лифчик — на последний порнографический роман издательства «Лосфельд» (крупный план); чулок цепляется за подсвеченную вращающуюся скульптуру (крупный план). Любовник, полузакрыв глаза, смотрит на этот стриптиз. Легко догадаться, что все это не в первый раз, что это часть их эротического ритуала… Но тут Марсиаль обрывает фильм, потому что видеть Дельфину, занимающуюся стриптизом, невообразимо дико… Мать его детей! Это же кощунство.
Он совершенно успокоился, поскольку Дельфина оказалась дома. Нет, эта женщина даже в мыслях никогда не переступала порога гарсоньерки. Но какова же сила слова, если оно способно ввергнуть нас в такой бред?
Несколько дней спустя, пообедав в ресторане на Левом берегу с одним из директоров и двумя компаньонами фирмы, он не сразу пошел домой, так как было еще рано, а решил побродить по Сен-Жермен-де-Пре. Этот район был ему чужим. Его парижский горизонт ограничивался примерно Нейи, где он жил, Елисейскими полями, где он работал, и Большими бульварами, где он развлекался. И все же во время майской революции 68 года он не раз бывал в Латинском квартале и в Сен-Жермен. Он заходил в Сорбонну и Одеон, внимательно слушал речи всех ораторов, присутствовал при стычках полиции со студентами — то симпатизируя им, то сомневаясь в их правоте, то захваченный мужеством молодых, то остывая из-за их презрительного тона, их дерзости, их исполненного ненависти сектантства, вызывающих в памяти пугающие исторические аналогии. Некоторые наблюдатели отмечали, что в те дни «буржуа» были для молодых тем же, чем евреи для нацистов: своего рода катализатором агрессивности. Марсиаль сам толком не знал, был он за разрушение или против. С одной стороны, поскольку в нем самом есть что-то от фрондера, анархиста и даже социалиста, он соглашался, что установленный порядок следует разрушить; но, с другой стороны, его пугала угроза терроризма подростков, которые не пощадят старшее поколение, он испытывал отвращение к идиотским разглагольствованиям на стихийных митингах, где отдельные блестящие выступления тонули в потоке глупостей, его отталкивало слабоумное и лицемерное попугайничанье примкнувших к движению. Столько дураков и трусов кидаются очертя голову, надеясь на полном ходу вскочить в поезд, что пропадает всякая охота присоединиться к этой толпе.
В этот вечер Сен-Шермен-де-Пре никак не был революционным. Или, вернее, от времен революции осталось лишь стремление превратить повседневную жизнь в сплошной праздник. Принцип удовольствия главенствовал над всем. А принцип реального подхода к миру, принцип, который напоминает об инерции окружающего, об обманчивости желаний и бесплодности мечты, растворялся в радужных переливах фосфоресцирующего света, в гуле и суете молодой, счастливой толпы. Марсиалю повезло, он нашел свободное место на террасе одного из кафе и стал наблюдать за людьми, проходившими мимо, прислушивался к разговору за соседними столиками. В радиусе трехсот метров не было видно ни одного старика. Все — от пятнадцати до пятидесяти лет — удивительно молоды, и лицом, и сердцем, и речами. Ясно, что для всех важно одно — приятно провести время. Словно под серым асфальтом улиц плескалась морская волна. Речь шла о спектаклях, о книгах. В культуру играли, как в фанты, ее нацепляли, как шейный платок, купленный в drugstore, как яркие побрякушки, которые носят на груди, в ушах и на запястье все эти молодые люди, переряженные в добрых дикарей из «Галантной Индии» Рамо. Однако после майской революции никто бы не осмелился выставлять напоказ бесстыдное сибаритство буржуазии. Следовательно, культура должна была обязательно ниспровергать основы. Все театральные постановки, например, разоблачали репрессии. Марсиаль услышал слово «хеппенинг», которое он уже знал. На «хеппенинг» ходили, как на мессу… А после этого преспокойно можно было купить себе джеллабу или сари у Жана Букена, не слишком тревожась о судьбе слаборазвитых стран.
Такого рода тревоги, видимо, никого не терзали в этом квартале. На всех лицах лежал отпечаток предельной беззаботности. Слушая, что говорили эти мальчики и девочки, — ровесники его детей, Марсиаль думал, что их политические интересы сводятся лишь к одному: как можно приятнее провести время. Но он ощущал и нечто другое, однако, что именно, он пока еще не улавливал. И вдруг фраза, произнесенная молодым человеком за соседним столиком, все осветила, как вспышка молнии. Этот молодой человек был иностранцем, судя по его акценту, — то ли с юга Европы, то ли из Балканских стран. Его спутник, француз, казался лет на двадцать старше. Речь шла о машинах, Марсиаль уловил слово «ягуар». Француз сказал что-то тихо, умиротворяющим тоном, во взгляде и улыбке светилась нежность и доброта. Марсиаль расслышал только последние слова: «Ты нетерпелив, малыш». И тогда молодой человек повернул к другу свой жесткий профиль и кинул ему в лицо: «Мне некогда ждать!»
Мне некогда ждать… Смутное чувство, которое Марсиаль испытывал уже несколько минут, вдруг определилось, достигло мощной, почти разрушительной силы, оно было сравнимо только с тем чувством, что терзало его когда-то в кошмарах, всегда одних и тех же: он снова в коллеже, сидит в своем классе, но с ребятишками гораздо моложе его, а его однокашники уже давно учатся в университетах или даже работают, и он чудовищно подавлен, его мучает стыд, ощущение своей никчемности, отсталости, невыносимость этого топтания на месте… «Мне некогда ждать»… Эти несколько слов были ему приговором. Он опять отстал, как в том кошмаре. Отстал, потому что лишен какого-то шестого чувства, не отмеченного, правда, в учебниках психологии, быть может, способности нового восприятия, которое человечество до сих пор не развивало в себе, если не считать поэтов, но которое внезапно, в результате таинственной мутации, приобрело для молодого поколения остроту, важность, жизненную необходимость зрения и слуха: чувства Времени, ощущения недолговечности. Марсиаль провел юность, не подозревая ни того, какой удивительной привилегией он пользуется, ни того, что привилегия эта будет у него отнята. А вот молодые вокруг него прекрасно знают, что этот период их жизни должен быть прожит сознательно, без потерь, потому что он длится недолго. Молодость для них не прелюдия к жизни, а самоцель, и понятно, что ради нее надо жертвовать всем. Они живут в своем кругу так замкнуто, так ревниво оберегают свою автономию, так сторонятся мира взрослых именно потому, что хотят полнее насладиться своим временным господством. Достаточно бросить взгляд на старших, чтобы понять, что торопливость, горячность молодых оказались заразными. Отныне все хотели получить все, и тотчас же. Ни у кого теперь нет времени терпеть, надеяться, ждать. Каникулы выплеснулись из сроков, установленных традицией, и распространились на весь год. Всеобщая одержимость, лихорадочное стремление проводить жизнь в идеальном краю счастья… «А я, — думал Марсиаль. — А я?» Его тревога, которая, казалось, улеглась за последние дни, пробудилась с новой силой. Он должен нагнать ненагоняемое отставание своей жизни. Времени у него мало — скоро сила его убудет, ум притупится, наступит дряхлость. Времени у него осталось в обрез, чтобы любить, открывать, узнавать, чтобы испытать то, что ему пока еще неведомо, будет ли это — страсть, вдохновение, бред. Ничто его не остановит — отныне он не намерен считаться ни с кем и ни с чем в своей последней попытке «оседлать жизнь», что бы это ни значило… Да, пришло Время сделать окончательный выбор и действовать. И Марсиаль почувствовал, что сегодня в нем созрели новая решимость и новая ответственность — как у главы правительства, который в момент надвигающейся опасности объявляет в стране чрезвычайное положение.

3

После своего визита к Юберу он то и дело глядел на себя в зеркало. Он подробно изучил свое лицо и решил, что необходимо срочно вернуть этому лицу хоть немного утерянной свежести и молодости. Диета, которую он соблюдал последние два месяца, правда с отчаянными срывами, предаваясь вдруг чревоугодию и даже обжорству, помогла ему скинуть несколько кило. Он еще не достиг стройности, но явно стал более подтянутым. Однако лицо его было по-прежнему немного одутловатым, и это выдавало его возраст, подчеркивало, что он давно уже достиг зрелости. Когда Марсиалю было двадцать лет, все отмечали мужественность его черт. «Профиль трибуна». А сейчас, тут Юбер не ошибся, лицо его больше напоминало ожиревшего римского императора времен упадка. Что делать? Снова заняться спортом? Теперь он уже был на это не способен. У него одышка, суставы окостенели, а мускулы ослабели из-за отсутствия упражнений.
Как-то он прочел в иллюстрированном журнале большую статью о новой отрасли промышленности — косметике. За последние десять лет эта отрасль приобрела большой размах. Француженки тратят теперь в три-четыре раза больше денег на уход за собой. Но совершенно новым фактом, отмеченным во всех странах Западной Европы, является небывалый рост потребления косметических товаров мужчинами. В Париже было даже создано несколько институтов косметики и клиник специально для мужчин. И не надо думать, что клиентура этих заведений состоит из золотой молодежи, франтов, женоподобных мужчин или тех, кого профессия обязывает всегда быть в форме. Скажем, актеров. Вовсе нет. Вполне уважаемые господа, промышленники, высшие чиновники, политики несколько раз в месяц посещают косметические кабинеты, прежде обслуживавшие только женщин. В числе их постоянных клиентов есть даже епископ. Более того, несколько профессиональных спортсменов: боксеров, регбистов (Марсиаль был этим ошеломлен). Сперва эти господа, может, и чувствовали себя чуточку неловко, но теперь они ходят в Институт красоты с высоко поднятой головой, «без комплексов», как писал автор статьи. И они регулярно пользуются питательными кремами, лосьонами, стягивающими кожу, тоном, дезодоратами и даже пудрой (Марсиаль вздрогнул, представив себе, как бог стадиона, титан овального мяча открывает пудреницу и деликатно орудует пуховкой). Короче говоря, это настоящая революция нравов. И журналист объяснял это явление: современный культ молодости придает особую ценность красоте и вместе с тем обесценивает те достоинства, которые приходят с возрастом. Отныне мужчины и женщины старше сорока лишь с большим трудом могут найти работу. Повсеместно берут только молодежь. Естественно, это неоязычество связано с экономикой все растущего потребления.
Многие мужчины не колеблясь прибегали к пластической хирургии, чтобы казаться моложе. Они изменяли форму носа, убирали мешки под глазами, подтягивали веки и кожу щек. Некоторые бывшие толстяки, сумевшие похудеть, доходили даже до того, что соглашались на операцию: им подрезали кожу на животе, чтобы она не висела мешком.
Эта статья окончательно сбила Марсиаля с толку. Резкая антитеза, на которой строилось его представление о роде человеческом (с одной стороны, крепкий самец-защитник, который не заботится о своей внешности, с другой — хрупкая, кокетливая особь женского пола), разлетелась в прах. «Я отстал по меньшей мере на три поколения», — решил он. Да, конечно, он застрял на концепциях «прекрасной эпохи» начала века. С тех пор все изменилось. Разобраться было трудно. Женщина, которая стоит во главе предприятия, носит брюки, курит сигару и ведет на равных переговоры с промышленниками, — остается ли она женщиной? Мужчина, сознающий свое обаяние и прибегающий к ухищрениям, чтобы его продлить, — остается ли он мужчиной? Уже и теперь подчас трудно с первого взгляда отличить юношей от девушек, так они похожи друг на друга. А если этот процесс пойдет дальше, к чему это приведет?
Марсиаль перечитал статью, в конце которой было указано несколько адресов.
Он задумался.
И однажды, взволнованный как школьник, который впервые отправляется в публичный дом. Марсиаль позвонил на улице Сент-Оноре в дверь Института красоты.
Обычно, когда Марсиаль имел дело с молодой женщиной, официанткой ли, продавщицей или секретаршей, лишь бы только она была свеженькой и привлекательной, в нем тут же срабатывал рефлекс: он немедленно начинал с ней заигрывать. В девяти случаях из десяти это имело успех. Женщине это льстило, забавляло ее, или из профессиональной любезности она делала вид, что забавляет. Между ними затевалась игра. Конечно, далеко эта игра никогда не заходила: это было скорее неким обрядом, в котором простая любезность имела не меньшее значение, чем желание покорить. Но на этот раз, когда Марсиаля в вестибюле встретила хозяйка, красивая, как кинозвезда, он совсем растерялся. Самый факт, что он в качестве пациента пришел в косметическую лечебницу, наносил такой ущерб его мужскому достоинству, что он не ощущал больше в себе ни возможности, ни даже права быть галантным. Он с ужасом заметил, что заикается. Привыкшая, видимо, к таким приступам смущения у тех, кто приходит впервые, хозяйка мягко, но уверенно взяла все в свои руки. Она провела Марсиаля в роскошный кабинет, сверкающий множеством всевозможных лампочек и зеркал. Там она спросила, чего именно он желает, и, не дав ответить, сама предложила несколько простейших процедур: чистка кожи, эпиляция (убрать все эти волоски, растущие из ушей, ноздрей и на скулах), маска из перекиси водорода, кварц, массаж и, быть может, для завершения все же легкий грим. Марсиаль, совсем потеряв голову, на все соглашался. Он даже с удивлением услышал, как произносит гнусно извиняющимся тоном и почему-то вдруг с сильным южным акцентом: «Сделайте, что сможете!..» — словно его случай такой уж безнадежный. Хозяйка улыбнулась: «О, мсье, с вами это не трудно! Сейчас пришлю косметичку», — и вышла. Когда Марсиаль остался один, он готов был себя убить. Что за постыдное поведение, и, в конце концов, с чего это ему так неловко, раз такого рода вещи теперь широко практикуются, раз мужчины могут, не роняя своего достоинства, обращаться к косметике?
В кабинет вошла очень красивая девушка в белом халате сестры милосердия. Последующие два часа были восхитительными. Какое счастье доверить свое лицо таким нежным и умелым рукам! Какое счастье на время превратиться как бы в неодушевленный предмет, к которому кто-то почтительно прикасается. Даже просто вымыть голову в парикмахерской, и то приятно, а тут, в косметическом кабинете, процедуры доставляют истинное наслаждение. Его плоть становилась чем-то бесценным, а сам он впал в некое странное, противоречивое состояние, испытывая одновременно бессилие и мощь, расслабленность и подъем, младенческие радости и услады гарема. Чувствовать себя младенцем и в то же время султаном — вот чудо!
Счет, который он оплатил, привел его в меньший восторг, но он был отчасти оправдан результатом. Марсиаль вышел из Института красоты с новым лицом. Не то чтобы только помолодевшим. Просто другим. Роскошный мужчина, который провел две недели в горах. Один из тех джентльменов, чьи фотографии печатают в журналах, рекламируя виски, чтобы в голове читателя данная марка виски ассоциировалась со светскостью, с определенным социальным уровнем, с аристократической изысканностью. «Во мне все-таки что-то есть», — подумал он; но еще он подумал, что не может вернуться домой с таким загорелым лицом, будто он только что приехал из Межева. Что скажут Дельфина и дети? Сумеет ли он выдержать ее удивленный взгляд, в котором, быть может, мелькнет подозрение? Стерпеть возможные насмешки детей? Так им прямо и выпалить: «Я был только что в Институте красоты»? Нет! Это тоже будет частью его секрета, как и все остальное. И он подумал, что для человека, решившего коренным образом изменить свою жизнь, служебные обязанности и семья сильно осложняют дело: приходится уходить в подполье. Вот для холостяков все, наверное, по-другому. «Если бы я начинал жизнь сначала, ни за что бы не женился. Брак ставит человека на определенные рельсы, он закрывает возможности, исключает неожиданности… От двадцати до тридцати лет надо жить, как хиппи, которые объезжают весь мир, не имея ни гроша в кармане… И даже в более зрелом возрасте… Быть открытым всем случайностям! Современная молодежь даже не понимает, как ей повезло!»
Итак, он вернется домой попозже, когда лицо его после где-то проведенного вечера примет обычный вид. (Если понадобится, он сотрет наложенный тон в уборной какого-нибудь кафе.) Марсиаль позвонил домой. Он обрадовался, что к телефону подошла прислуга. Сказал ей, что придет не раньше полуночи, так как его пригласил поужинать коллега. Объяснение весьма сомнительное, шито белыми нитками. Дельфина, конечно, не поверит ни одному слову, но он знал, что вопросов она задавать не будет. И все же, выходя из телефонной будки, он почувствовал себя как-то неловко и мысленно произнес длинную речь, чтобы хоть немного приободриться. «В конечном счете ей нечего особенно жаловаться на свою жизнь, хотя она и догадывается о моих изменах. Я всегда все делал очень незаметно. К тому же я ей изменял куда меньше, чем мог бы. Видит бог, недостатка в этих возможностях у меня не было. Надеюсь, никто не может меня упрекнуть ни в грубости, ни в цинизме. И если на то пошло, я был и хорошим мужем тоже. И хорошим отцом. Вот уже больше двадцати лет я создаю им троим приятную, легкую жизнь. В конце концов, им повезло, что я у них есть… В общем, если я теперь хочу жить, не теряя ни минуты, жить, как говорится, полной жизнью, пока еще не поздно, то мне неизбежно придется брать разгон. Все больший и больший. А если кто-то и будет немного страдать, тут уж ничего не поделаешь». Ему приходили на ум какие-то жалкие реминисценции, застрявшие в голове еще со школьной скамьи, какие-то обрывки философских и нравственных учений, утверждавших необходимость полного выявления личности, прославляющих жизненную энергию, которая в своих проявлениях не останавливается ни перед кем и ни перед чем. Стендаль, Ницше, «Имморалист»… Две тысячи лет христианства, сделал он вывод, придавили животное, именуемое человеком, грузом долга и вымышленной ответственности. Настало время взорвать эти оковы печали и скуки. Именно этим и занимаются хиппи и бунтари. Это можно лишь приветствовать бурными аплодисментами. Пусть все летит ко всем чертям, начиная с брака, этого изжившего себя института, этого фальшивого контракта, который уже никого обмануть не может. Короче говоря, общество должно быть основано на влечении, на радости жизни, на поисках счастья!
Быть может, через два-три года, когда дети окончательно определятся, он предложит Дельфине развод. Нет, не в буквальном смысле, это было бы слишком жестоко. И слишком сложно тоже. Но во всяком случае, новый статут совместной жизни, совершенно новую систему отношений, где все бы строилось на товариществе, взаимном уважении и даже — почему бы и нет — привязанности, но где бы не было и в помине лживой игры в супружескую верность. Он скажет ей: «Итак, отныне мне необходима свобода. А я не хочу, не хочу больше тебе врать. Поэтому прошу принять меня таким, каков я есть. Это совершенно не помешает мне относиться к тебе по-прежнему с глубокой нежностью, и ты, разумеется, будешь пользоваться той же свободой». Ну конечно, это уже гасконская болтовня. Бедная Дельфина, что бы она стала делать с этой свободой, в ее-то возрасте и с ее старомодными представлениями?
Он вздохнул. Да, нелегкая задача.
Он пообедал в ресторане на улице Марбёф. Ему не часто приходилось обедать одному. Вернее сказать, почти никогда. Даже если ему представлялся такой случай (например, когда дети были еще маленькие и Дельфина уезжала с ними на лето), он всегда старался устроиться так, чтобы обедать и ужинать с Феликсом или еще с кем-нибудь. То ли из боязни скуки, то ли из-за нелепого предрассудка, что человек, ужинающий в одиночестве, непременно неудачник, покинутый всеми… Он упрекнул себя за то, что находился в плену таких’ условностей. Теперь, когда он обрел наконец Внутреннюю Жизнь, он уже не страшился одиночества, более того, оно являлось непременным условием открытости Случаю, неким геометрическим местом, где скрещиваются любые возможности… Именно в этот вечер он решил начать Поиски Любви. Другими словами — подцепил женщину. Причем, не профессионалку. Встречи за деньги он, конечно, не исключал, они были удобны и необходимы, но сейчас он стремился к настоящему чувству. Любить, быть любимым. А почему бы и нет? С таким лицом преуспевающего дельца-спортсмена, которое ему создали в Институте красоты, он, несомненно, может рассчитывать на успех. Заплатив по счету, он взглянул на часы: еще не было половины девятого. В его распоряжении по меньшей мере три часа. Черта с два он вернется ни с чем!.. Он вышел на Елисейские поля, рыская, как голодный волк в поисках добычи. Прекраснейшая из улиц простиралась перед ним в сиянье огней — нескончаемая череда террас кафе, неубывающая толпа, где столько женщин, наверно, надеются встретить мужчину своей мечты. Он произвел небольшой подсчет. Нетрудно прикинуть. В Париже пять миллионов жителей, а значит, два с половиной миллиона женщин. Из этих двух с половиной миллионов одному миллиону еще нет тридцати. А из этого миллиона по меньшей мере сотня тысяч свободных, готовых ринуться навстречу случаю. Из этих ста тысяч можно, не впадая в чрезмерный оптимизм, предположить, что тридцать тысяч привлекательны. А из этих тридцати тысяч не менее десяти тысяч могли бы ему понравиться. Из этих десяти тысяч (он постарался быть скромным, ведь лучше недооценить, чем переоценить) найдется не менее двух тысяч, которым понравится он. Париж, конечно, велик, но Елисейские поля, особенно по вечерам, собирают людей, жаждущих любви и удовольствий. Следовательно, можно, исходя из разумных предпосылок, считать, что в эту минуту на Елисейских полях находится двести свободных прелестных молодых женщин, которые только и мечтают стать его любовницами. Две сотни! От этой мысли кружится голова, и вместе с тем она приводит в отчаяние, ибо как их узнать? Как обнаружить избранницу, как из числа всех этих незнакомок выделить тех, кто готов упасть в его объятья? Ведь еще не изобретен специальный радар, позволяющий улавливать желания других. О чем только думают ученые? Насколько такое изобретение упростило бы жизнь и сделало бы людей счастливей. Так нет! У ученых в голове всякие глупости вроде «покорения космического пространства»… И Марсиаль обрушился на современную науку, не выполняющую своих прямых обязанностей перед человечеством.
Он глубоко вздохнул и нырнул в толпу. Охота началась!
Три часа спустя он все еще охотился.
Он перепробовал все на свете: кого-то преследовал, потом забегал вперед и бросал на жертву пламенные взгляды, брал на абордаж прямо на улице, вступал в разговоры на террасах кафе — одним словом, применял все испытанные приемы.
Ничего. Полное поражение.
Две девушки, не церемонясь, попросили оставить их в покое. Третья ответила что-то на незнакомом языке, четвертая, на террасе кафе, повела себя с изящным коварством: поначалу сделала вид, что находит его привлекательным, а затем, когда он предложил ей вместе уйти отсюда, ответила с пленительной улыбкой: «Ой, я не могу, я жду мужа». И минут пять спустя муж и в самом деле явился — атлетического сложения парень лет тридцати. Марсиаль сорвался с места, не дождавшись сдачи. Он негодовал на себя, на коварную кокетку, сгорал от унижения.
Он снова пустился на поиски, но теперь безо всякой надежды, и от нервозности и растущего нетерпения становился все более и более неловким. Он упускал одну возможность за другой, терялся и казался самому себе круглым болваном. У книжного прилавка drugstore ему все же удалось заговорить с девушкой, вовсе не красивой и к тому же ему и не понравившейся. Она оказалась до того немыслимо глупой, что у него просто голова пошла кругом, и он удрал.
Бывают же такие проклятые вечера! За бешеную цену тебе делают лицо плейбоя в шикарном институте. Бумажник твой набит деньгами. Ты уверен в себе, предприимчив, находишься в лучшей форме, и все летит ко всем чертям. А иногда выходишь эдак на улицу безо всяких планов, спешишь на работу или на обед, куда нельзя опоздать, и тогда возникают самые завлекательные варианты, которыми было бы проще простого воспользоваться, располагай ты временем. Марсиалю ничего не оставалось, как только вернуться домой, тем более что заладил дождик, мелкий холодный ноябрьский парижский дождик. Марсиаль был на грани отчаяния. Ни одну из двухсот женщин, собравшихся на Елисейских полях, чтобы выбрать себе любовника, обнаружить не удалось. Ничего не попишешь. Но он возобновит свои поиски, пока не добьется успеха, который рано или поздно вознаградит его упорство. Он вздохнул. Значит, сегодня придется сдаться? Проходя мимо бара, показавшегося ему привлекательным, он решил зайти выпить рюмку спиртного, чтобы подкрепиться. Впрочем, как знать, может, именно там и ждет его избранница? Иногда спасение приходит в последнюю минуту.
Зал был погружен в красную полутьму. Почти все столики были заняты. Марсиаль присел на свободный табурет в дальнем конце зала, у самой стены. Громкая поп-музыка покрывала шум голосов. Это заведение, мрачное, как склеп, ничем не отличалось от тысячи ему подобных во всем мире. Когда Марсиаль освоился в этой полутьме, он обнаружил, что не менее половины посетителей — молодежь. Несколько девушек в чрезвычайно коротких юбках показались ему хорошенькими. Кто они? Профессионалки или любительницы? Теперь не так-то легко разобраться, с кем имеешь дело. Он заказал коньяк — плевать на диету! Чтобы побыстрее выяснить, не таятся ли тут какие-либо возможности, он предложил своему соседу сигарету. Он обратился к нему на «ты», решив, что и тот искатель приключений. Мужская солидарность. Темнить тут нечего. Накоротке, как мужчина с мужчиной. Впрочем, сосед этот был куда моложе его. Марсиаль спросил, «отпускают» ли эти девицы за деньги или из любви к искусству. Сосед хихикнул.
— Ждут клиента, — объяснил он, — двести франков и все дела.
— Понятно, — вздохнул Марсиаль.
Видно, в этот вечер все злые демоны ополчились против него. Значит, и последний шанс лопнул. Ему хотелось заниматься любовью, но не на таких условиях. Платить, всегда платить!.. Он пустился в путь, чтобы стать Любовником. Неужели ему придется снова оказаться в жалкой роли клиента? Нет, только не сегодня вечером! Он одолеет свое желание, он подождет. Ну что за мерзость этот западный мир, подумал он, где все начинается и кончается постыдными сделками! Он принялся про себя проклинать капитализм, где все прогнило. Даже брак не что иное, как социальный договор, в котором деньги играют ведущую роль. Даже те женщины, которые делают вид, что отдаются по любви, обходятся в конечном счете куда дороже продажных. Их надо приглашать в лучшие рестораны, проводить с ними время в шикарных ночных клубах, осыпать подарками. Все это лишь косвенный способ заставить самца платить, а самой продавать свое тело. Марсиаль с неприязнью подумал о своей последней любовнице, парикмахерше, отличавшейся снобизмом слуги из богатого дома. Любая вещь казалась ей недостаточно красивой, а любой ресторан — недостаточно шикарным. О том, чтобы повести ее обедать в маленькое симпатичное бистро, и речи быть не могло. Нет-нет, ей подавай только «Гран Вефур», «Прюнье», «Люка Картон». Разоренье, и только! И при этом дура дурой… Нет, любовь на Западе — малопривлекательное занятие. И Марсиаль размечтался об античных цивилизациях, где проституция носила хотя бы священный характер. Гетеры были жрицами. Это совсем другой коленкор… А современное капиталистическое общество может предложить по прейскуранту только таких вот малолеток, лишенных души. Марсиаль страстно возжелал Революции. При социалистическом режиме любовь хоть будет основана на взаимном выборе.
Он печально отхлебнул глоток коньяку.
Несколько минут спустя ему показалось, что его сосед повернулся и стал за ним наблюдать. Тогда он тоже на него посмотрел и обнаружил (до этого он не обращал на него особого внимания), что тот действительно очень молод, что ему лет двадцать, не больше и что лицо у него скорее симпатичное.
— Вы любите молоденьких девочек? — спросил сосед.
— Не слишком. Предпочитаю зрелых женщин, — ответил Марсиаль, который был счастлив нарушить свое одиночество. (А потом, всегда интересно потолковать о предмете с просвещенным любителем.) — Но иногда, для разнообразия, можно… А ты?
— О, я!.. — воскликнул сосед и, улыбнувшись, пристально поглядел на Марсиаля.
— Ты часто приходишь сюда?
(Неплохо бы получить от него полезные сведения.)
— Нет… Я чаще бываю на Левом берегу. Здесь, собственно, делать нечего. Зашел просто так, поглядеть…
— Так ты говоришь, что всем им надо платить? — спросил Марсиаль, указав подбородком на женщин, находящихся в зале.
— Да. Если вы ищете родственную душу, — сказал сосед, растягивая слова, — то вы не туда попали.
Его развязный тон звучал несколько нарочито. Казалось, молодой человек заставляет себя так говорить, чтобы показаться циником. Мальчишка, который выдает себя за видавшего виды мужчину. Марсиалю стало скучно. Задерживаться здесь не имело смысла. Он подозвал официанта и вынул бумажник.
— Вы уже уходите? — спросил молодой человек.
— Да, тут делать нечего, и уже поздно.
— Что вы, еще нет двенадцати.
— Тем не менее.
— Вас, может быть, ждут дома? — спросил молодой человек, которому явно хотелось продолжить этот разговор.
Марсиаль искоса взглянул на него. Его рассердило такое нескромное любопытство. Но по выражению лица молодого человека, эдакой смеси смущения и наивной наглости, он понял, что его собеседником движет не любопытство, а скорее приветливость, потребность в общении, в контакте. Да, мальчишка… Быть может, и он себя чувствует одиноким.
— Угадал, меня ждут, — сказал Марсиаль.
— Вы женаты?
— Да.
— А-а…
Он отвернулся и уставился в одну точку. Марсиалю показалось, что он уловил гримасу неодобрения, которая на миг исказила этот печальный профиль.
— Ты, верно, удивлен, почему я сюда пришел, раз я женат? — игриво спросил Марсиаль. — Знаешь, старик, доживешь до моих лет!..
— О, нет. Вовсе нет. Сюда регулярно ходят женатики… — Он снова, уже в упор, глядел на Марсиаля. — Вам, по-моему, и раскошеливаться не придется. Вы и так получите все, что хотите.
— Ты так думаешь?
— С вашей-то внешностью! — воскликнул молодой человек.
«Первые приятные слова за весь вечер», — подумал польщенный Марсиаль.
— Как вы здорово загорели, — сказал молодой человек, помолчав. — Отдыхали где-нибудь?
— Я был в Куршвеле…
— Повезло! Там уже снег?
— Еще бы. Великолепная лыжня.
— Вроде еще рановато для снега? Да?
— А все-таки снега навалом.
— Хорошо в Куршвеле? Я там никогда не был.
— Хорошо-то хорошо, да слишком изысканно, — сказал Марсиаль, презрительно скривив губу. — Я, пожалуй, предпочитаю Шамони.
«Что это на меня нашло?» — спросил он себя, несколько смущенный своим ребячеством. Выламываться перед этим незнакомым мальчишкой. Говорить о курортах, где и ноги его не было. Выдавать себя за пресыщенного плейбоя… Неужели он таким образом искупает в своих собственных глазах жалкое поражение, которое потерпел нынешним вечером? Право же, такая идиотская игра недостойна его.
— Вы хороший лыжник?
— Не бог весть какой, но все же…
— У вас спортивный вид, — сказал молодой человек и оценивающим глазом окинул Марсиаля с головы до ног.
— В свое время я играл в регби, — сказал Марсиаль, не в силах отказаться от удовольствия прихвастнуть.
— Регби?.. Ясно… Замечательно!
Воцарилось молчание. Марсиаль во второй раз пальцем поманил официанта, который в другом конце бара беседовал с посетителем. Молодой человек стал вполголоса подпевать музыке, громыхающей в зале. Вдруг он умолк и сказал:
— Если вам так уж нужна одна из этих цыпочек, это можно в два счета устроить. Двести монет, и все дела.
— Ты что, проценты получаешь? — грубо спросил Марсиаль.
— Я?.. Ну, знаете!.. Разве по мне это скажешь?
— Да нет… Но как знать…
— Я же о вас забочусь.
— Спасибо.
— У вас такой разочарованный вид…
— Ничуть не бывало. Меня это не интересует. Во всяком случае, не сейчас.
— Значит, уходите?
— Да.
Марсиаль в третий раз позвал официанта.
— Вы… Вы никогда не пробовали ничего другого? — сказал молодой человек нарочито развязным тоном.
— На что ты намекаешь? — спросил Марсиаль, повернувшись к нему. Он решил, что молодой человек, хотя по виду этого и не скажешь, все же сводник и предлагает повести его либо в какое-то злачное место, либо к своей собственной подружке.
— Бросьте притворяться, — сказал молодой человек с несколько смущенной улыбкой, — вы же все поняли… Одним словом, мальчики…
Марсиаль застыл от изумления, он даже на две-три секунды лишился дара речи. Первым его движением было влепить юнцу по физиономии, но он тут же отказался от этого, даже не успев замахнуться. Поначалу сработала инстинктивная боязнь публичного скандала. На какое-то мгновение Марсиаль представил себе драку — как из конца в конец зала летят табуреты, а к дверям подкатывает полицейская машина… Но тут же включился непогрешимый механизм, воспитанный спортивной этикой, fair-play, предоставляющей противнику время для объяснения, прежде чем он получит по зубам. «Минутку… Правильно ли я его понял?.. Нет ли тут ошибки?.. Действительно ли меня оскорбили? Если оскорбили, то я сейчас же дам в морду». Только слабые нападают, озверев от ярости, даже не разобравшись толком, в самом ли деле задето их достоинство. Сильные могут совладать с собой, выждать, а потом, если в этом действительно есть необходимость, переходят в наступление. Марсиаль был сильным или считал себя таковым, что, в конечном счете, одно и то же. Он мог одним ударом кулака свалить мальчишку на пол. Именно эта уверенность и удержала его от немедленных действий. Разом погрузневший от гнева, Марсиаль медленно повернулся на своем табурете, чтобы оказаться лицом к лицу со своим соседом, как человек, который требует объяснения. Взгляд его, очевидно, и впрямь был страшен, потому что молодой человек, вконец растерявшись, наклонился к нему, чтобы быть лучше понятым, и заговорил торопливо, почти шепотом, сбивчиво, с сильным придыханием:
— Не сердитесь… Я профессионал, это правда… Но с вас бы я не взял ни франка… Кроме шуток, вы мне очень нравитесь… Я буду делать все, что вы захотите…
Марсиаль молчал, ошеломленный, но бить теперь уже не имело смысла. Как поднять руку на того, кто объяснился тебе в любви, да еще заявив о своей полной покорности? С другой стороны, он вдруг сообразил, что является просвещенным гражданином XX века, многоопытным светским человеком (Куршвель, не правда ли…), которого ничем не удивишь. В эпоху сексуальной революции и все нарастающего эротизма, хеппенингов и наготы в театре можно ли негодовать на проявление влюбленности? Нет! Либерализм. Терпимость. Он был рад, что не ударил молодого человека. Это было бы поистине идиотским поступком, который раз и навсегда отнес бы его в разряд людей отсталых, ретроградов… Надо быть на уровне своего времени. Однако, поскольку Марсиаль еще не справился с удивлением и не мог вымолвить ни слова, молодой человек вновь заговорил все тем же тихим, но отчетливым шепотом:
— Поверьте, я с вас ничего не возьму.
— Да не в этом дело, — сказал Марсиаль.
Вид у молодого человека стал несчастный, растерянный.
— Может быть, я вам не нравлюсь? Вы находите меня недостаточно красивым?
Марсиаль едва заметно улыбнулся и сказал по-отечески благожелательно:
— Да нет… Меня это вообще не интересует… Ни ты, ни другие!.. — Он покачал головой. — Мужчины меня не волнуют, — добавил он.
— Но я же мальчик, а не мужчина!.. Это не одно и то же.
Марсиалю стало смешно, но он тяжело вздохнул, как бы говоря, что эта разница не имеет в его глазах существенного значения и ничего по сути не меняет.
— Вы никогда не пробовали?
— Нет, никогда, — ответил Марсиаль, но при этом слегка откинулся назад и прислонился к стене, чтобы уйти в тень — он почувствовал, что краснеет…
— Вы действительно не хотите?
Марсиаль покачал головой.
— Жаль, — сказал молодой человек. — Вы мне очень нравитесь.
— Так уж нравлюсь? — спросил Марсиаль бархатным от кокетства голосом.
— Да, и еще как! — Молодой человек уже больше не боялся, даже приободрился. — Вы как раз мужчина того типа, который я люблю. Вы вполне отвечаете моему идеалу… Нет, кроме шуток, вы на редкость красивы.
— Ну, это уж ты хватил через край, — сказал Марсиаль с добродушной скромностью (он вкушал нектар, он был наверху блаженства).
— Нет-нет, истинная правда, уверяю вас.
— Да я тебе в отцы гожусь!
— Вот именно, — простонал молодой человек. — К моим ровесникам я совсем равнодушен, лучше уж пересплю с девчонкой. Но если мужчина, то это должен быть настоящий мужчина, намного старше меня, которому бы я всецело подчинился, одним словом, отец… Понимаете?
— Понимаю, — сказал Марсиаль разочарованно.
— Надеюсь, я вас этим не расхолодил? — спросил молодой человек с тревогой.
— Я не был разгорячен, — твердо отрезал Марсиаль.
— Пожалуйста, не думайте, что я вот так кидаюсь на шею первому встречному… Мне очень многие делают предложения… Большинство я посылаю подальше… Вы мне верите?
— Да.
Молодой человек наклонился и зашептал ему что-то на ухо. Марсиаль слушал, вытаращив глаза. Его лицо выражало смятение и тревогу. Краска снова прихлынула к его щекам, он сидел весь пунцовый. Он сделал усилие, чтобы овладеть собой и успокоиться. И заулыбался со снисходительным, хотя и несколько напряженным видом, как взрослые улыбаются наивной непристойности ребенка. Молодой человек отстранился, словно ожидая ответа.
— Это интересно, — сказал Марсиаль откашлявшись. — Но все же… — Он развел руками. — Нет. Ты уж меня прости…
Наконец официант подошел. Марсиаль протянул ему купюру.
— Вы сюда еще придете? — спросил молодой человек, пока официант ходил за сдачей. — Я тут бываю всегда по пятницам, часов с одиннадцати. Мы увидимся?.. Подумайте…
— Уже все обдумано, — сказал Марсиаль, еще раз покачав головой в знак решительного отказа, словно с испугом. — Привет! Желаю удачи!
И Марсиаль протянул ему руку как мужчина мужчине.
— Жалко, что мы так расстаемся, — прошептал молодой человек, удерживая руку Марсиаля в своей.
— Возможно, но что поделаешь!
Марсиаль бросился к вешалке у двери, схватил свое пальто и стремительно выскочил вон, словно спасаясь от пожара.
Он был во власти странного смятенья, близкого к панике. «Ну и вечерок, — сказал он себе, стараясь обратить все в шутку. — Я ищу женщину своей жизни, рыскаю три часа, как голодный волк безо всяких результатов, более того, все время получаю щелчки в нос. И в заключение единственное существо, которое мне себя предлагает, оказывается мальчиком! Фарс, да и только! Словно какой-то мстительный бог, хитрец и садист, нарочно подстраивает все эти неудачи, забавы ради отказывая нам в том, чего мы ищем. А когда, истерзанные тщетными поисками, мы впадаем в отчаяние, он швыряет нам что попало, чего мы не хотим, чем не можем воспользоваться. Да, все это на редкость нелепо. Настоящий фарс!» И, шагая по тротуару, он улыбался, словно единственный след, который оставил в душе этот загубленный вечер, была ироническая насмешка над тем, как нелепо все вышло. Но в конце концов улыбка сползла с его лица — ведь он прекрасно понимал, что ломает комедию перед самим собой, чтобы не признать истинной природы своего смятения. Увы, ему никогда не удавалось долго себя обманывать, особенно в последние недели… С тех пор как он увидел смерть, он стал видеть и правду тоже. Эти горгоны оказались сестрами… А потрясшая его в нынешний вечер правда заключалась в том, что он испытал сексуальное влечение. К существу, которое не было женщиной. Пусть это длилось всего несколько секунд. Но в течение этих секунд, пока соблазнитель шептал ему на ухо, он почувствовал головокружение от раздирающих его противоречивых чувств: влечения и ужаса, желания и отвращения. Ведь в какой-то миг он вот-вот готов был уступить. Почему же он не уступил? Из страха, из смятения перед неведомым. И наверное, также из-за всемогущества морального запрета, табу.
«Почему мне сперва захотелось его ударить?» — размышлял он. Ответ был ясен: «Предлагая себя, он, видимо, считал, что я способен пойти на это, то есть готов переступить через табу». Но тогда что же получается? Что он вовсе не был, как всегда считал, эталоном мужественности, самым здоровым, самым безупречным созданием господа бога? Однако его мужскую силу и не ставили под сомнение. Речь шла о другом, о какой-то чудовищной ошибке в выборе предмета вожделения.
И было еще одно: воспоминание, которое пронзило Марсиаля, когда на вопрос молодого человека: «Вы никогда не пробовали?» — он ответил: «Нет, никогда». В тот момент кровь бросилась ему в лицо, ему пришлось укрыться в тени, чтобы не было заметно, что он лжет.
Воспоминание это относилось к той поре, когда ему исполнилось восемнадцать. В восемнадцать лет Марсиаль не был ребенком. Он был мужчиной в расцвете сил и уже поднаторел в любовных делах. И как-то раз, еще в Бордо, во время очередного кутежа произошло в силу стечения обстоятельств нечто неожиданное и странное. Когда за окном посветлело, стал виден беспорядок — обычный невинный мальчишечий беспорядок, который всегда царил в их комнате на двоих. Ни Марсиаль, ни тот, другой, не позволили себе даже намекнуть на то, что произошло в молчании этой ночью и с тех пор никогда больше не повторялось. Крики, тумаки, громкий хохот помогли им сделать вид, будто ничего и не произошло. Того случая как бы не было. Он был упрятан в самый дальний, темный уголок памяти. Там он и покоился… вплоть до нынешнего вечера. Более тридцати пяти лет сознательного забвения. И Марсиаль восхитился тем даром, которым обладает животное, именуемое человеком, просто-напросто исключать из своего сознания то, что мешает. Фрейд об этом все сказал. Надо бы перечитать Фрейда.
А пока, чтобы не терять времени, он на другой день отправился посоветоваться с более доступной Сивиллой по имени Юбер Лашом.
— Ну что опять стряслось? — спросил свояк. — Теперь ты чего бьешь тревогу? Что тебя смущает на сей раз?
Марсиаль без утайки или почти без утайки рассказал Юберу обо всем, что с ним произошло накануне. Он особенно упирал, пожалуй, не без доли самодовольства, на то, какими его осыпали комплиментами.
— Он сказал, что в жизни не встречал такого красавца, как я. Словом, любовь с первого взгляда! Врезался до потери сознания. Чудно, правда?
Юбер нахмурился, не скрывая досады.
— Право, не понимаю, — сказал он, — из-за чего ты так волнуешься? Случай самый банальный.
— Ты считаешь?
— Конечно! Некоторые подростки, так и не преодолевшие свой эдипов комплекс, — продолжал Юбер наставительным тоном лектора, — постоянно ищут замену образа отца. Для них проще всего реализовать этот невротический поиск, вступив в половую связь с мужчиной.
— Да знаю, знаю. Меня совсем другое беспокоит — дело не в этом юнце, а во мне самом.
— А при чем здесь ты? — удивился Юбер.
— По-моему, я тебе все объяснил. Ты даже не слушаешь, что тебе говорят.
— Извини, пожалуйста, слушаю. И к тому же, очень внимательно. Разве ты мне сказал хоть слово о себе?
— Я сказал тебе, что меня это взволновало.
— Да? — неопределенно отозвался Юбер.
— Неужели надо еще уточнять? Когда он стал нашептывать мне все эти штуки, я просто ошалел. На меня вроде бы нашло затмение. Ей-богу, я даже почувствовал… Словом, по-моему, ясно.
— Право, не понимаю, о чем ты беспокоишься, — сказал Юбер с учтивой улыбкой. — Наоборот, по-моему, это явный признак цветущего здоровья и молодости. Поверь мне, мой милый, многие наши сверстники позавидовали бы твоей способности воспламеняться с такой легкостью, где угодно, когда угодно, так живо реагировать…
— Но ведь это же не женщина! — в отчаянии завопил Марсиаль.
Юбер на мгновение смутился.
— Да, верно, — поразмыслив, подтвердил он. Но тут его вдруг осенило. — А, понял! — воскликнул он. — Ты решил, что в тебе, может быть, скрыто подавленное половое извращение, и испугался. Но ведь это же чистейшее ребячество, мой милый. Вся твоя жизнь доказывает обратное. Ей-богу, ты неподражаемо наивен.
— Но, черт возьми, чем тогда объясняется?..
— О, тут дело просто в том, что все мы в какой-то мере амбивалентны. Нам присуще что-то вроде скрытой бисексуальности. Ты, конечно, никогда не читал Юнга, а Юнг установил, что в каждом человеке заложено мужское начало — Анимус, и женское — Анима, причем в зависимости от пола и от индивидуальных особенностей одно более развито за счет другого. Но во всех женщинах заложен Анимус, и во всех мужчинах — Анима. Вчера вечером в тебе заговорила Анима…
— Да ничего подобного! — заорал Марсиаль. — Что ты такое несешь?
Он был возмущен. В весьма недвусмысленных выражениях он объяснил Юберу, что Анима, столь предприимчивая, столь могучая и необузданная (пусть даже только в своих намерениях), ну просто как у султана, — это уже никакая не Анима, если только вообще слова еще не потеряли смысла.
— Н-да, пожалуй, — согласился Юбер. — Понимаю твою мысль. Пожалуй, ты прав… Тут есть оттенок.
— Какой там оттенок! Я себя не чувствовал Анимой ни на йоту! Я был в высшей степени Анимус! Говорят же тебе — султан да и только!
— А ты не прихвастнул немного? — В голосе Юбера проскользнуло раздражение.
— Ничуть!
— Все-таки ни с того ни с сего, в баре, при первых звуках голоса сирены в брюках… Ну ладно, допустим. Тогда, значит, ты стал просто жертвой иллюзии.
— То есть?
— Для тебя сирена была женщиной. Только и всего. Он предлагал себя как женщина — вот ты и увидел в нем женщину… Это известная, описанная в науке иллюзия. Ты тут толковал о султанах, — добавил он ироническим тоном эрудита. — Вспомни, при них ведь недаром состояли молодые ичогланы. Вспомни также школы для юных эфебов в Древней Греции. Как видишь, мой друг, мы окунулись в мир классики! Не будем уж касаться поэтов, того, какие сокровища они черпали в двуликости отрочества. Вспомни шекспировских травести. Ты просто встретил Розалинду, переодетую мужчиной, и, сам того не подозревая, пережил шекспировскую феерию.
У Марсиаля отлегло от души.
— А знаешь, я примерно так и подумал, — объявил он. — И все же странное приключение. С тобой случалось что-либо подобное?
Нахмурив брови, Юбер потер верхнюю губу.
— Постой-ка, сейчас подумаю, припомню… Нет, никогда. Ни разу. Даже странно, если поразмыслить.
— Значит, к тебе никогда не приставали? — необдуманно брякнул Марсиаль.
— С чего ты взял! — возмутился Юбер, с вызовом вздернув подбородок (Марсиалю почудилось, что он так и видит, как оскорбленная Анима его свояка горделиво вскинулась). — В молодости и даже позднее! Конечно, приставали! Сотни раз! («Заливает».) Но я имел в виду, что ни разу не испытал ни малейшего волнения.
— И какой ты делаешь из этого вывод?
— Никакого. Просто констатирую факт.
— Очевидно, это означает, что у тебя не такой темперамент, как у меня. Что ты не такой чувственный.
— Какая нелепица! — Юбер был задет. — При чем здесь это!
— Да ты не сердись…
— Вовсе я не сержусь! Но оттого, что на тебя однажды случайно налетел вихрь гаремной похоти, вряд ли можно заключить, что ты более темпераментный, чем другие. В конце концов, что ты вообще знаешь о моей личной жизни?
— Ничего.
— Я не намерен исповедоваться, но поверь, насчет моего темперамента можешь не беспокоиться. Совсем не беспокоиться.
— Тем лучше, Юбер… Так или иначе, спасибо, что успокоил меня и на мой собственный счет. Понимаешь, — задорно добавил он, — моя жизнь и без того полна сложностей. Если еще, помимо обыкновенных женщин, мне придется уделять время шекспировским травести, я окончательно запутаюсь. У меня и так нет ни минуты свободной…
Марсиаль вдруг пришел в превосходное настроение. Тревога улеглась. Беспокоиться больше не о чем. «Я пал жертвой поэтической иллюзии…» И происшествие в баре, как в свое время «загул» в Бордо, отошло в милосердную тень забвения.
Однако от этого унизительного и странного вечера у Марсиаля осталось чувство смятения, распространившегося на все: все стало зыбким, люди внушали подозрение, принятые нормы морали оказались жалкими подпорками, разум ненадежным. И вообще, выходит, есть многое на свете и в человеческом сердце, что и не снилось здравому сотанлабурскому смыслу.
И в самом деле все стало зыбким. Марсиалю казалось, что устои общества расшатываются, рушатся. В минуты отчаяния он тешил свое воображение картиной всемирного самоубийства с помощью бомбы, бактериологической войны или еще какого-нибудь дьявольского лабораторного изобретения. А впрочем, зачем так далеко ходить? Всемирное самоубийство уже началось. Первым из его парадоксальных симптомов была оголтелая жажда жизни, которая выгоняла на дороги орды молодежи. Вторым — разгул эротизма. Сомневаться не приходилось. Мы свидетели всеобщего разложения нравов, по крайней мере на Западе. Народы западного мира, пресыщенные благоденствием, гибнут в культе наслаждений. За столом Марсиаль как-то упомянул о закате Римской империи.
— Избитое сравнение, — отозвался Жан-Пьер. — Впрочем, на сей раз ты попал в точку.
— Избитое, избитое… Для тебя все, что бесспорно и очевидно, уже избито. А я вовсе и не желаю оригинальничать. Я просто пытаюсь понять свою эпоху.
— Ну и прекрасно. Я же с тобой не спорю. Говорю, что на этот раз ты попал в точку.
— А я не согласна, — возразила Иветта. — Я вовсе не считаю, что мы живем в период упадка. Наше время ничуть не хуже конца XIX века, Директории или Регентства… Вспомни хотя бы скандалы времен Третьей республики.
— Ну, извини, это совсем другое дело, — сказал Марсиаль. — Панама или, скажем, афера Стависского — все это финансовые махинации. Это коррупция государственных чиновников, злостные банкротства. Мафия паразитов за кулисами власти. Но основная масса населения оставалась здоровой, работящей. Сегодня же весь общественный организм поражен до самого нутра. Мы переживаем кризис авторитета на всех уровнях. Все помышляют об одном — наслаждаться, ловить минуту. Все хотят быть потребителями…
Дельфина с удивлением посмотрела на мужа. Что это на него нашло? Вот уж кому не подходит корчить из себя моралиста.
Жан-Пьер вздохнул.
— Критика общества потребления… — протянул он. — Уволь… Это уже старо.
Марсиаль помрачнел. Бывали минуты, когда он не мог бы сказать по совести — любит он сына или нет. С тех пор как Жан-Пьеру минуло пятнадцать, отношения отца с сыном стали неровными. Марсиаль с трудом переносил развязность мальчишки, его зачастую наглые выходки. Он не узнавал себя в нем. Слишком они были разные. И говорили на разных языках. Между ними то и дело происходили стычки. Иногда само присутствие Жан-Пьера стесняло Марсиаля. Он был совсем не прочь, чтобы сын убрался с глаз долой. Куда приятнее остаться единственным мужчиной при двух своих женщинах. Наверно, отцовское чувство не столь глубоко, как обычно считают. «В конце концов, — размышлял Марсиаль, — кошки не узнают своих котят, как только те перестают в них нуждаться. У животных родительские чувства длятся всего несколько месяцев, а потом исчезают до следующего помета. Природа вовсе не требует, чтобы родители продолжали любить потомство, когда оно взрослеет».
Другое дело Иветта…
— А впрочем, — продолжал Жан-Пьер, — можешь не волноваться. Теперь уже осталось недолго.
— Ты имеешь в виду, что все сметет революция?
— «Это будет лишь только начало», — насмешливо процитировала Иветта.
— Что ж, тем лучше. Пусть придет революция! Плакать не буду.
— Ну уж, ну! — сказала Дельфина.
— Уверяю тебя, я лично плакать не собираюсь. Мне терять нечего. Наоборот, зрелище получится занимательное.
Он вспомнил, что мадам Сарла высказала сходную мысль, а он ее тогда еще упрекнул.
— Зрелище? — переспросила Дельфина. — Ну знаешь, веселые у тебя шуточки!
— Уверяю тебя. Не каждый день приходится видеть, как рушится старый мир.
— Может, это и так, да только время зрителей миновало, — заметил Жан-Пьер. — Зря ты воображаешь, что сможешь преспокойно любоваться этим грандиозным хеппенингом из своего окна… Хочешь не хочешь — придется стать участником.
— Ну и что ж такого. Стану.
— Сомневаюсь.
— Почему же это?
— Да потому, что ты еще ни разу в жизни не сделал выбора.
— С чего ты взял? Ты прекрасно знаешь — у меня есть политические убеждения. Я голосую. Исполняю свой долг гражда…
— Участвовать в выборах и сделать выбор — это не одно и то же. Ты голосуешь за левых центристов, как добрая половина французов, потому что это стало модным еще с 1936 года. Но принимать настоящее участие в борьбе — это совсем другое дело. Для этого тебе не хватает веры.
— То есть как это?
— Ты ни во что не веришь. У тебя нет четких взглядов на историю.
— У тебя, что ли, есть?
— Во время майских событий я доказал, на чьей я стороне.
— Это потому, что вместе с другими маменькиными сынками бросил парочку противоправительственных булыжников? А может…
— При чем здесь маменькины сынки?..
— Очень сожалею, но именно таких было большинство. Рабочий класс не дал себя одурачить. — Марсиаль обернулся к дочери. — А ну-ка, Иветта, что тебе сказал этот каменщик, когда ты на улице продавала «Анраже»?
Иветта рассмеялась при этом воспоминании:
— «Дуреха несмышленая»!
— «Дуреха несмышленая!» — с восторгом подхватил Марсиаль. — Рабочие на вашу удочку не попались. Они сразу поняли, что революция балованных сынков — не их революция. Они…
— Прошу вас. Никаких разговоров о политике за столом! — воскликнула Дельфина. — После обеда можете спорить сколько угодно.
Марсиаль сдержался. И дело обошлось без скандала.
Однако сын произнес фразу, которая запала в душу Марсиаля: «Тебе не хватает веры».
Марсиаля словно молнией озарило.
Ведь это же чистая правда!
Он вспомнил, что мадам Сарла уже упрекнула его примерно в том же, когда он провожал ее на Аустерлицком вокзале. «Если веришь в бессмертие души, меньше гонишься за суетой сует». Уже тогда Марсиаль мельком, вскользь подумал, что он человек без веры. И вот тот же самый упрек он услышал не от набожной старушки, а от современного юноши, представителя молодого поколения.
Об этом стоило задуматься.
Можно ли ни во что не верить и оставаться полноценным человеком?
Неужели вера помогает примириться с мыслью о том, что тебе суждено умереть? Несомненно. Если ты веришь, что тебя ждет загробная жизнь, смерть должна казаться куда менее страшной. Впрочем, если ты веришь, что войдешь в историю человечества, наверное, тоже легче проститься с жизнью. Философ, конечно, отверг бы столь утилитарный подход к вопросу. Если религиозные или гуманистические убеждения всего лишь лекарство от страха, грош им цена, ничем они не лучше наркотиков. А вдруг вера нечто большее? Ведь на протяжении всей истории человечества тысячи людей, преданные какому-нибудь делу, с легкостью отдавали за него жизнь. Они забывали о самих себе, их собственная судьба казалась им ничтожной по сравнению с идеей, которой они служили, — будь то партия, религия, революция, справедливость, демократия, будущее человечества… Этой идее, или, если угодно, этому кумиру, они подчиняли все остальное. Святое безумие придавало им силы перенести нищету и голод, преследования, а порой пытки и смерть. Какая же тайная пружина ими двигала? Может быть, любовь? Участвуя вместе с другими людьми в действе, которое преображало их жалкое личное существование, они чувствовали нерасторжимую связь с этими людьми. Но неужели можно до такой степени любить ближних? В этом Марсиаль сильно сомневался. И не потому, что не знал, что значит любить ближнего. Во время войны он испытал эту любовь в ее самой простой, естественной и непосредственной форме — в форме солдатской дружбы, которая иной раз толкает на героические поступки людей, в будничной жизни ничуть не склонных к героизму. До чего же легко было в Эльзасе или в Вогезах любить своих товарищей, даже рисковать для них жизнью! Никто никогда не говорил об этом вслух, но это чувство не покидало тебя, горячее, радостное, само собой разумеющееся. Поразительное чувство локтя. Именно поэтому многие мужчины, в том числе Марсиаль, вспоминали войну как счастливый период своей жизни. Но в мирной жизни — если можно так выразиться, в хладнокровном состоянии — быть альтруистом куда как труднее. Может, и впрямь пламя альтруизма пылает лишь в сердце великих реформаторов и вождей Революции? Интересно, что представляла собой любовь к человечеству у таких людей, как Фукье-Тенвиль, Робеспьер, Бела Кун или Марти? А впрочем, может, лучше не приглядываться.
Но вопрос не в том. Главный, первостепенный вопрос в том, зачем мы живем на свете; имеет ли наше существование на земле изначальный смысл и конечную цель, имеет ли смысл история человечества? Но допустим даже, что не имеет, разве не стоит над этим задуматься? И опять-таки можно ли считать полноценным человеком того, кого не волнуют метафизические проблемы? Не принадлежит ли он к нравственным ублюдкам? Марсиаль решил, что его собственное развитие еще не завершилось. Слыханное ли дело! Ему осталось жить каких-нибудь тридцать лет, а он еще даже не успел повзрослеть! Мало соблюдать диету и гоняться как угорелому за великой любовью. Мало читать Фрейда. Не худо бы перечитать и Паскаля.
А что, если вера вдруг налетит на Марсиаля как вихрь? А что, если он найдет свою дорогу в Дамаск? Необузданное воображение Марсиаля тотчас начало прокручивать фильм, посвященный его будущему обращению. Марсиаль провел ночь с проституткой. Просыпается он с мучительной оскоминой. Выходит на улицу. Раннее парижское утро. Жизнь, тихая, безмятежная, течет своим чередом. Вот он, ее мирный гул… Марсиаль устал. Ему стыдно за самого себя, за свой унылый разврат. Он присаживается на скамью в сквере у церкви Троицы. И вдруг — что с ним такое? Марсиаля душат рыдания, на глазах выступают слезы!.. Он падает на колени. Он видит, знает, верит, он обращен!.. В восторженном состоянии он возвращается домой. Полина — ох, прошу прощения, Дельфина — варит ему кофе. Марсиаль со слезами целует ее; и для них и в самом деле начинается настоящая vita nuova. Внутренняя сосредоточенность, подлинная нравственная чистота… Тут Марсиаль запнулся. Вот эта сторона обращения его ничуть не устраивала. Он не мог представить себе остаток жизни, лишенный радостей плотской любви. Нет, ясное дело — святым ему не бывать. Но зачем бросаться из одной крайности в другую? Абсолюта могут достичь лишь избранные. А все прочие устраиваются как умеют.
И потом, быть может, самое главное не в том, чтобы найти, а в том, чтобы искать. И Марсиаль решил искать. На него вдруг нашла жажда знания, интеллектуальных поисков. До сих пор он был чужд бессмертному инстинкту, который заставляет человечество ломать голову над тайной мироздания. Спячка длилась долго, но теперь пробудившийся вдруг инстинкт властно предъявлял свои права. Да, больше медлить нельзя. Марсиаль начнет обдумывать основные проблемы жизни. Будет читать запоем. В тот же вечер после работы Марсиаль помчался в библиотеку, просмотрел целую полку критических работ и по заголовкам отобрал сразу три десятка книг — тут был и психоанализ, и история философии, и история религии, и социология, и футурология, и разные научно-популярные труды… «Только бы докопаться до истины!» Увы, не было задачи труднее! Но по крайней мере Марсиаль перестанет жить бессознательно, «растительной жизнью». Он познает горделивое удовлетворение от духовных поисков — пусть даже безнадежных. Подобно Никодиму, он родится во второй раз — к духовной жизни.
Назад: Часть вторая ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Дальше: Часть третья ПОИСКИ ИСТИНЫ