«В гости к Богу не бывает опозданий…»

— Господи! Только бы Володька не умер… Хоть бы он не умер, — как заклинание, шепотом повторяла Марина, глядя на лицо Одиль, которой уже никто не в силах был помочь. В больнице она не отходила от сестры.

Последнюю ночь они провели вместе, лежали рядышком на одной кровати. «Знать бы, — думала Марина, — как отобрать на себя хотя бы часть той боли, которая терзает родного человека?» Когда восемь лет назад Тане-Одиль поставили страшный диагноз — рак крови, — она не сдалась, мужественно переносила мучительные процедуры, пыталась отогнать от себя зависший злой рок. С трудом передвигаясь на костылях, все равно находила в себе силы появляться в театре, даже пыталась работать.

А как замечательно начиналась жизнь! Очень рано стала сниматься, контракты следовали один за другим — Франция, Италия, Англия, вся Европа у ее ног. Потом этот поспешный и не совсем удачный брак с актером Жаком Дакмином. Вспоминая, Марина чуть не ущипнула себя: а разве я сама не спешила? Потом, когда Таня после длительного периода зарубежных съемок вернулась в Париж, в ее жизни появился этот граф Франсуа Поццо ди Борго, который стал отцом четверых детей Одиль — Барбары, Карла-Андре, Алекса-Александра (проклятье семьи!) и Ванины. Рак настиг Одиль, едва ей исполнилось всего сорок два.

Бедная девочка….

Высоцкий на похороны не прилетел. Марина решила, что он просто боялся показаться ей на глаза. Но он уже летел навстречу своей гибели.

О смерти мужа Марина узнала банально — по телефону: «Мне позвонили в пять утра… и сообщили. Это такой шок, такой ужас. Я была как бы не в себе… Как будто я снимаюсь в каком-то страшном кино… как будто это не я… как будто это не он…»

Позвонить в Париж отважился только Всеволод Абдулов.

«В консульство рано утром пришла Марина Влади, заплаканная, перепуганная, — вспоминал дипломат Вадим Мельников. — Попросила срочную визу в Москву. Хоронить Володю. Визу приготовили действительно быстро, но возникла… ситуация. Никто в консульстве не знал отчества Володи Высоцкого. Он ведь был … просто Володей».

В Шереметьево 26 июля Марину с Пьером встречали Янклович и Бабек Серуш. Привезли на Малую Грузинскую, завели в комнату, где лежал Высоцкий. Оставили их наедине на целый час. Это был момент не окончания любви, а крах воплощенной мечты. Ее и его.

Потом, когда в доме началось настоящее столпотворение, суета и неразбериха, она полностью взяла себя в руки, попросила накрыть стол на кухне. Каждому, кто приходил, находила какие-то добрые слова. «Когда я приехала… просто не узнала Марину, — рассказывала Юлия Абдулова. — Вместо лица был плохо пропеченный блин». Но все равно, все равно…

Обняла Кирилла Ласкари, примчавшегося из Ленинграда: «Ты знаешь, Кириль… Володя говорил, что никогда ему не было так хорошо и спокойно, как у тебя».

Многих просила, чтобы написали что-нибудь о Володе. Все, конечно, обещали…

— А это кто? — Марина мельком взглянула на какую-то заплаканную блондиночку лет двадцати, которая сомнамбулически раскачивалась, стоя у зашторенного окна.

— Кто? Это? Э-э-э, это сестра, — нашелся Абдулов, — сестра Валеры Янкловича.

— А-а…

Ближе к вечеру Марина перебирала вещи Высоцкого, его рукописи, искала свои письма к нему и не находила. Потом кто-то заговорил о том, что нужно снять посмертную маску. Такова традиция, так всегда поступали с выдающимися личностями. Ведь смерть открывает истинное лицо человека. На этих масках как будто навечно застывает последняя, а значит, самая искренняя эмоция умершего. Это — словно документ, выданный самой смертью.

Юрий Петрович Любимов тут же спохватился: «Я знаю, кто сможет это сделать. Юра Васильев! Он снимал посмертную маску Назыма Хикмета, еще кого-то. Сейчас я ему позвоню…»

Как ей не хотелось вспоминать предсказание Высоцкого, описывавшего собственные похороны!

На Малую Грузинскую Васильев приехал вместе с сыном, начинающим художником. Марина впустила их в квартиру, проводила в комнату. Предложила помощь: «Я же в юности занималась скульптурой». Хорошо, согласился мастер скорбного ремесла, пока я разведу гипс, смажьте Володино лицо вазелином. Потом Васильев делал слепок, что-то шепча. Марине кажется, что он молится. Может, так и было.

Васильев свято верил и убеждал других, что «посмертные маски имеют свойство жить, реагировать. Будем ругаться — она будет хмуриться. Будем радоваться — она будет улыбаться… Маски имеют обыкновение вмешиваться в нашу жизнь. Посмертная маска может реагировать на происходящее. Даже на настроение окружающих. Я много их снимал. Видел…»

Слава богу, все самые маетные, кажущиеся пустыми, но все же необходимые организационные хлопоты взяли на себя самые преданные люди. Юрий Любимов ругался по телефону по поводу проведения похорон и траурной панихиды с тогдашним «хозяином» Москвы Виктором Гришиным, искал выход на всесильного шефа КГБ Юрия Андропова. Иосиф Кобзон через Моссовет договаривался насчет места на Ваганьковском кладбище.

Сама Марина кротко позвонила в дверь соседу по дому. Володя их как-то знакомил: Теодор Гладков, писатель.

— Простите, нужно ваше участие.

— Ради бога, конечно!

— Мне сказали, что вы можете мне помочь. Надо составить письмо Брежневу.

— ?!!

Марина, как сумела, путаясь, объяснила ситуацию, о которой ей еще вчера толковали друзья на кухне. Проблема заключалась в том, что, по закону, после смерти владельца квартиру следовало сдать обратно в кооператив. Друзья советовали: пиши прямо Брежневу, но не как жена, прости, вдова, а как член Общества советско-французской дружбы, проси, чтобы жилье передали Нине Максимовне, которая ютится где-то в Черемушках. А вот сосед Теодор, он — писатель, он должен знать, как составляются такие бумаги… Каких только еще идей не возникало тогда в воспаленных головах, вплоть до поспешного сокрытия архива…

Гладков немало удивился просьбе — в таком жанре он еще не работал, но кое-как отстукал на пишущей машинке пространное послание на имя Генерального секретаря ЦК КПСС, надеясь, что за это ему ничего не будет. Потом Марина позвонила Виктору Суходреву, с которым они не раз встречались в дружеских компаниях.

— Виктор, нужно поговорить.

«Я пришел уже к концу поминок, — рассказывал Виктор Михайлович. — Марина утащила меня в Володин кабинет. Помню, что мне туда даже какую-то закуску принесли… водка там стояла. Марина показала мне свое письмо к Брежневу и попросила помочь как-то поправить, сделать его лучше, одним словом… Письмо действительно было составлено неумело — и стилистически, и по сути дела.

Я стал делать замечания, подсказывать, что именно в нем надо изменить, чтобы письмо звучало как чисто личное (именно от Марины, а не от „группы товарищей“), чтобы оно было эмоциональным, но без каких-то „расплывчатостей“. Нужно было конкретно поставить вопрос, чтобы эта квартира сохранилась как (возможно, в будущем) квартира-музей или „памятная“ квартира Высоцкого. Замечаний у меня было много, и в какой-то момент Марина спросила:

— Может быть, ты сам и напишешь это письмо?

— Марина, оно должно быть написано твоей рукой. Каким бы оно ни было, но — твоей рукой.

Мы основательно переделали текст. Марина переписала письмо заново. Я позвонил Александрову-Агентову, помощнику Брежнева, потому что мало ли какое отношение к этому будет наверху, а мне очень не хотелось бы… взять письмо, которое я не смог бы по назначению передать. Он ответил: „Берите“. На следующий день утром через курьера фельдсвязи я это письмо отправил в секретариат Брежнева. Через какое-то время после очередной деловой встречи у Брежнева Андрей Михайлович мне сказал:

— Кстати, это письмо от Марины Влади, которое вы мне тогда переслали… Вы знаете, я его Леониду Ильичу даже не показывал. В этом не было необходимости, я просто позвонил в Моссовет, переслал его туда — и вопрос решился очень быстро, можно сказать, в одночасье…»

Но еще предстояло пережить самое страшное — похороны, поминки… И вообще, как жить дальше? И зачем?..

А накануне среди родни и приживалок Высоцких зашелестел шепоток, будто Марина вознамерилась увезти с собой, во Францию… сердце Владимира. Они принялись контролировать каждый ее шаг, следовали буквально по пятам, не отступая ни на минуту.

Да, такая мысль в какой-то миг у Марины действительно мелькнула. И так, в порядке бреда, даже переговорила со знакомым фельдшером… Но потом остыла. Организаторам похорон удалось «похоронить» и эту Маринину мечту.

Последнюю ночь она провела в комнате рядом с Владимиром.

То, что творилось в Москве в те дни, известно. Олимпиада, множество гостей — и вдруг смерть Поэта. Позже Марина скажет, что видела множество похорон королей и принцев, но такого — никогда в жизни. Прощание с Высоцким объединило тысячи людей…

Пришли все. Не «вся Москва», а именно все, потому что он пел для всех про то, что они чувствовали, думали, но не умели или не могли сказать вслух. Их было так много, что охраняли другие тысячи людей в форменных рубашках с погонами. Хорошо, что последних было много. Иначе маленькому зданию, где Он лежал, пришел бы конец, началась бы Ходынка… Грузовики с камнями и мешками с песком, как разумно расставленные плотины, устойчиво перегородили близлежащие улицы и заставили море войти в строго очерченные берега. Из потока образовалась людская река…

Она начиналась от Котельнической набережной и медленно текла к «Таганке», где на сцене в последний раз находился Поэт и Гамлет. В зале сидели родственники, друзья, коллеги, знакомые. А он смотрел на них с портрета. Из динамиков тихо неслось, обволакивая: «С миром отпущаеши…»

К ваганьковским воротам кортеж подъезжал очень осторожно. Дмитрий Чижиков через свой фотообъектив имел возможность, не привлекая к себе внимания, рассмотреть Маринино лицо, попытаться представить себе ее душевное состояние: «Неожиданно я понял, что эта женщина, оказавшаяся в сложнейшей и драматической ситуации, совсем не растеряна. В безмерном своем горе она предельно собранна, сосредоточенна, словно уже приняла — на четвертые сутки трагедии — какие-то глубоко продуманные, может быть, пока скрываемые от посторонних, решения — как же ей жить дальше…»

После похорон Фарида Володарская, уже не в силах сдерживать себя, решила «просветить» Марину и сообщила, что у ее дорогого Володеньки в последнее время была «одна молодая девка, которая везде-везде постоянно его сопровождала».

— Когда тебя не было, он ее, сучку, даже к нам на дачу привозил, представляешь? Да и тут она не раз ночевала, в твоей спаленке!

С каменным лицом Марина произнесла: «Je vous prie, pardonnez-moi, Marie, mais vous avez des maniéres un peu grossières».

— Что-что? — не поняла Фарида.

— Это цитата. Чехов. «Три сестры»: «Прошу извинить меня, Мари, но у вас несколько грубые манеры».

Фарида даже задохнулась от праведного возмущения:

— А без Чехова ты не можешь? Он что, тебя преследует?!

— Скорее я иду за ним, — кротко улыбнулась Марина. — Все время ищу связь…

Она вернулась в комнату и отозвала в сторону Янкловича:

— Давай-ка, Валера, я хочу познакомиться с твоей «сестрой».

— Марина, ну чего теперь-то? Володи уже нет в живых… — пытался урезонить ее Янклович.

«И вот тут она себя показала истинно русской бабой, — рассказывал он потом, — всех начала пытать, расспрашивать. А мне в гневе высказала: „Как вы посмели, зная об этом, выставить меня в таком свете?“ Она была уверена, что, кроме нее, у Володи никого не могло быть. Нет, ей было понятно, что у него может быть интрижка случайная — ведь она сама актриса и понимала, что у актера может что-то такое произойти. Но чтобы что-то серьезное — это у нее даже не укладывалось в голове…»

На следующий день Марина позвонила Вадиму Туманову, который в последние годы был самым близким и авторитетным для Высоцкого человеком, попросила приехать на Малую Грузинскую:

— Вадим, есть разговор.

Дома за столом сидели Эдуард Володарский с женой, Макаров, Янклович, Сева Абдулов, кто-то еще, человек девять-десять.

— Вадим, я считала тебя своим другом, а ты молчал, что у Володи здесь была женщина… Правда это или нет? — глядя на него в упор, жестко спросила Марина.

Вадиму Ивановичу не впервой было держать удары. Но тут…

— Марина, — помедлив, сказал он, — во-первых, даже если бы это была правда, я все равно бы ничего тебе не сказал. Во-вторых, это чистая чушь, и тот, кто тебе это сказал — а он среди нас, — это настоящая сволочь. И мне очень неприятно, что все это происходит, когда не время и не место об этом говорить, даже если бы что и было.

Все молчали. Туманов встал и, ни с кем не прощаясь, уехал.

Позже, касаясь этой непростой темы, он деликатно обмолвится: «Она часто и подолгу жила в Париже, Володя оставался в Москве один, с ним рядом почти всегда находились люди, в том числе женщины…»

Вообще, присутствие некой Оксаны в жизни Владимира Семеновича, как выяснилось после трагического июля 1980 года, стало полной неожиданностью для многих. Даже Валерий Золотухин, который неизменно стремился быть в курсе всех сердечных сует друга, откровенно недоумевал: «…Что это за девица? Любил он ее, оказывается, и два года жизни ей отдал… Ничего не знал… Ничего… Любовь не вечна, и с годами страсть проходит. Высоцкий был чертовски обаятельным человеком, женщины его обожали, да и он — натура увлекающаяся. Марина многого не знала из его донжуанского списка…» И, блюдя мужскую солидарность, на всякий случай добавлял: «Да и Володя, думаю, не подозревал, чем живет без него Марина…»

Однако о существовании Оксаны знали другие. В свое время она была (без церемоний) представлена и Абдулову, и Бортнику, и Ласкари, и Бабеку Серушу, и соседу Валере Нисанову, и тому же Вадиму Туманову. Поначалу друзья отнеслись к ней как к очередной девушке Высоцкого, а потом, как уже она сама полагала, это переросло в совсем другое отношение: кто-то принял, кто-то — нет. Нина Максимовна Высоцкая даже общалась с «этой девицей», но на поминках, обнимая Марину, твердила сквозь слезы: «Мариночка, ты — наша с Семеном Владимировичем единственная дочка. Надеемся, ты будешь с нами…»

Через два дня после похорон Марина улетела домой. Москва стала для нее чужим городом, отобравшим у нее Володю, городом, населенным людьми, которые предали ее. На все уговоры остаться, побыть еще она говорила: «Я должна лететь. Я не могу оставаться тут и бесконечно лить слезы. Не могу и не хочу. И не буду. Я должна, я не имею права срывать контракт. Меня ждут. Я не могу никого подводить».

В самолете она думала: «Речь не о том, чтобы закрывать глаза на измену, а о том, чтобы уметь прощать. Мужчины не могут не смотреть на других женщин. У них другой подход к жизни… У французов есть поговорка: „Макать перо в чужую чернильницу“. Но в итоге это не имеет никакого значения. Больно, конечно, но надо иметь мужество сказать: „Ну, хорошо, пусть будет так…“ Это в двадцать лет я думала по-другому… Но своим мужьям я никогда не изменяла. Никогда… Так-так-так, надо приводить себя в порядок. Помни, тебя ждут. Из-за тебя остановили съемки. Фильм по Мопассану. Как же он называется? Ах, да — „Сильна, как смерть“. Ну что ж, превосходное название. В точку. Спасибо».

На «девятины» в Москву она решила не возвращаться — собрала близких в квартире Михаила Шемякина. «На столе хаос. Шемякины вообще баламуты, — вспоминал „братик“ Даниэль Ольбрыхский. — Кроме них, Марины и сестер, гитарист Высоцкого Костя Казанский и я с Зузанной. Посредине стола хозяева поставили пустой прибор, при столе — пустой стул. Икра, свежие огурцы, рыба — все из лучших армянских магазинов Парижа. На горячее — отличный украинский борщ… ну и бефстроганов с гречневой кашей. Наконец, водочка. Московская, столичная — бутылки обросли толстым льдом. На стене — гитара и фотография усопшего. Стараясь, чтобы не оставались пустыми рюмки, вспоминали лишь забавные приключения с Володей, потому что печали за столом он, боже сохрани, не переносил. Мы не плакали, потому что раньше отплакали в церкви, где одетый в черное, опохмелившийся — тут я его понимаю — Шемякин рыдал в голос, чем не нарушил церемонию, так как еще громче звучали прекрасные грегорианские хоры. Впрочем, каждый из нас всхлипывал потихоньку…»

Марина, уткнувшись лицом в неизменный черный френч Шемякина, тихо-тихо рассказывала ему про какую-то неведомую Ксюшу, говорила: «Представь, Мишка, сижу, снимаю маску с любимого человека, а душа раздирается на части: хочется дать ему пощечину, и в то же время целую его мертвое лицо…»

А Михаил, утешая, говорил ей, как ему казалось, успокаивающие слова: «Женщин у него, конечно, хватало. Но по-настоящему Володя любил только тебя…» Гладил ее по плечу и думал: «Боже, что с ней случилось? Мешок с костями…», но вслух тихонько повторял: «Ну, Марина… Марина, успокойся. Я не терплю женских слез». Его жена Рива все плакала и твердила: «Володя так и не успел попробовать мой „мокрый наполеон“. Все время просил, а я, лентяйка…»

Потом, покончив с неотложными делами, Марина вновь вернулась в Москву. На Малой Грузинской не появлялась: уж слишком тягостны и горьки воспоминания. И вообще она считала, что свой долг перед матерью Володи она исполнила, Моссовет решение принял, стало быть, делать ей там, на Грузинах, больше нечего. Поселилась в Красной Пахре, у Володарских.

Ее осаждали вопросами: что делать с архивом? Оказывается, здесь якобы существует такая правовая норма, как «творческое наследие». Хотя при чем тут какой-то литературный архив? Да не было у Володи никакого ни литературного, ни какого другого архива! Он что, Максим Горький? Почему надо все его бумаги перебирать, перечитывать, потом куда-то сдавать, нумеровать, брать на архивный учет?! Вы же даже в Союз писателей не хотели его принимать! Чего же сейчас спохватились?.. Опомнились?..

Она не могла расстаться ни с одним листочком, исписанным быстрым почерком Владимира. Но убедили: все полагалось сдать. Ну хоть копии-то можно сделать? Можно. Валера Плотников заниматься этим кропотливым делом отказался, сославшись на страшную занятость. Но посоветовал одного паренька, Диму, профессионального фотографа, который вроде бы в последнее время часто крутился в театре. А он справится? Конечно! Он владеет новой технологией — микрофильмированием…

Наблюдая за работой фотографа, Марина мрачно шутила, спрашивая: «Как вы думаете, хватит ли объемов моего бюста для вывоза всей этой контрабанды?» Хватило с лихвой.

«Я не увезла ничего, что связано с творческим наследием Володи, — говорила Марина. — А две самодельные книжки в Париж привез сам Володя. И они хранятся у меня как память о нем…»

В Москве она оставалась до традиционных «сороковин». После поминального обеда вновь поехала на Ваганьковское кладбище. Темнело, лил дождь, и вся улица была запружена народом. На могиле Высоцкого белели листочки бумаги со стихами-посвящениями. Стихи неумелые, бесхитростные, школярские, но искренние. Мелькало в них и ее имя…

Какая-то ясновидица Дарья Миронова, загнав Марину в укромный угол, все нашептывала: «А в последние годы его пыталась приворожить одна из его женщин. Она хотела любой ценой увести его из семьи. Приворот мощнейший! Поэтому он и мучился, и пил, и нервничал, и не понимал, что происходит. В результате летальным стал сердечный приступ. „Сердечный“ — здесь ключевое слово… Останься он с тобой и был бы верен, жил бы долго…»

Боже мой, да как же еще и это вынести?!.

Марина мечтала установить на могиле Высоцкого вместо обычного памятника вросшую в землю глыбу гранита, в которую бы врезался осколок метеорита с брызгами от него по камню. И чтобы выбито только «ВЫСОЦКИЙ» и даты его жизни. «Это был бы памятник-символ, лаконичный, — считала она, — но говорил бы он гораздо больше, чем те, где хотели передать портретное сходство… Удивительно красиво и со смыслом — по небу пролетела звезда».

Художник Давид Боровский сделал очень красивый макет с метеоритом, который по ее просьбе Туманов сумел отыскать где-то в тайге. Но, увы… Мечта осталась мечтой. Вернее, метеорит разбился о бронзово-нерушимое решение родителей Владимира, которые настояли на установке полюбившегося только им надгробного памятника.

Увидев это на Ваганьковом в январе 1986 года, Марина ужаснулась: «Карлик с гитарой над головой…» — и заплакала. Потом добавила: «Для меня могила Володи ничего не значит, он у меня все время — до конца жизни — в сердце. На этой могиле мне вообще не хочется бывать из-за этого памятника… Это оскорбление Володиной памяти, который ненавидел именно такой стиль…»