«А ты… одна ты виновата в рожденьи собственных детей»

…На Ваганьковом, стоя у открытого гроба и не в силах отвести глаз от лица покойного мужа, Марина чуть слышно произнесла, ни к кому не обращаясь, в пустоту: «Как жаль, что у нас с ним не было общих детей…» Но тут же, словно очнувшись, коснулась руки Пьера, который был рядом. «Что, мам?» — вглядом спросил сын. «Ничего», — тоже глазами ответила она, мимоходом отметив, что сегодня Петька, слава богу, держится нормально, не как тогда, 25-го, когда они прилетели, и вечером ему пришлось вызывать «неотложку».

Десять лет назад, да, почти десять, дамочка из московского районного загса, внимательно изучая документы, ее и Володи, судя по всему, вела в уме свои нехитрые арифметические подсчеты: ишь ты, на двоих четыре брака, пятеро сыновей. Ну, молодцы…

Хотя кто знает, может быть, эта чиновница вовсе не осуждала их, а просто завидовала?..

Еще девушкой, думая о замужестве, Марина мечтала о том, что у нее как минимум будет шестеро детей.

Впервые она привезла своих мальчишек в Москву, когда была занята на съемках «Сюжета для небольшого рассказа». Друзья определили их в пионерский лагерь «Орленок». С первого момента знакомства ее сыновей с Высоцким между ними установились самые теплые отношения. «Они тогда были маленькие и тянулись к Володе, как крошечные зверечки, — вспоминала Марина, — ластясь и получая в ответ нежность и ласку, доброту и сердечность. Он не был им отцом по крови, но они, может быть, даже сильнее, чем можно любить отца, любили его — как друга, как своего парня, как брата… Он открыл им Россию. Если бы не он, им, может быть, никогда бы и не довелось ее увидеть… Володино влияние было колоссальным. Мои сыновья обожали его, если не сказать — боготворили…»

Самым живым и непосредственным в выражении своих эмоций был, конечно, младшенький — Володька. Он сразу же загорелся пылкой дружбой к своему старшему тезке, от него только и было слышно: «Володя… Володя…» А вот отношения Высоцкого с Игорем и Петром скорее напоминали заговорщические, они все больше секретничали, о чем-то своем, тайном, договаривались, спрашивали взрослого совета.

Поначалу, приезжая в Москву, Марина нередко оставляла сыновей на попечение Лили Митты, благо художница работала в основном в домашней мастерской. «Этих маленьких бандитов (прекрасные дети, но очень самостоятельные), — смеясь, вспоминал Александр Митта, — она привозила утром, потом моталась по городу и возвращалась вечером. Детей укладывали в маленькой комнате вместе с нашим сыном Женей или забирали, если они были подъемные… Володька — абсолютная ртуть, чистый бесенок, который переворачивал все, что было возможно, в доме и тут же засыпал. Считалось, что так и надо — мы не реагировали…»

Марина как-то выпустила его на улицу, чтобы Вовка в общении со сверстниками быстрее постигал премудрости русского разговорного языка. Через два дня все дворовые мальчишки заговорили по-французски. Он оказался лучшим учителем, чем они. Даже свое уличное прозвище он получил на французский манер — «Сава». Стоя под окнами, приятели кричали: «Эй, Сава, когда выйдешь на улицу? Давай!» А Володька-Вольдемар, перевалившись черед подоконник, жизнерадостно приветствовал своих новых друзей: «Comment ça vas?!» — «Как дела?!»

«Ему было шесть лет, — рассказывал Иван Дыховичный, — и он назначал моей жене тайные свидания. Он ей говорил по-французски: „Жду тебя в пять часов“. А про меня презрительно спрашивал: „И что ты в нем только нашла?..“»

Высоцкий очень трогательно относился к детям Марины, замечали друзья, переживал за них, любил, с радостью встречал, когда они прилетали в Москву. У него отсутствовало чувство безразличия, равнодушия — мол, чужие дети… Однажды Марина приехала в Москву с Володькой, который буквально накануне поездки сломал руку. Оставить дома его было не с кем, а не ехать в Союз, когда обо всем уже было условлено и договорено, тоже невозможно. Рискнула, взяла сына с собой. Поначалу все шло благополучно, он нормально перенес перелет, но через день-другой стал плакать, жаловаться на сильные боли.

Была поднята на ноги вся московская медицина. Высоцкий договорился со старым «другом „Таганки“, добрым доктором Баделяном, и привел мальчишку в свою клинику. Выяснилось, что со спицами, вставленными в кость французским хирургом-мясником, была занесена инфекция. Мнение врачей было однозначно: мальчика надо срочно класть в стационар. Марина в ужасе: она впервые видит своего жизнерадостного, неугомонного сына растерянным и нахохленным, в окружении десятка чужих, посторонних людей.

Высоцкий куда-то исчезает, но через пять минут уже возвращается, улыбаясь: все в порядке, договорился с заведующим отделением, Володьку определяют в отдельную палату. Он успокаивает Марину: „Не волнуйся. Теперь мы сможем посменно дежурить возле него. А сейчас подожди немножко, побудь еще с Вовкой, а я тут — на полчасика“. Он уходит и дает небольшой концерт для медсестер, врачей и всех больных.

Маленький Володька гордился своим взрослым тезкой. Постепенно он акклиматизируется здесь, и однажды, вспоминала Марина, оставляя его в слезах, мы буквально через несколько минут видим, как он организует футбольный матч в больничном коридоре, изо всех сил лупит по резиновым игрушкам, приводя в восторг недавно прооперированных малышей, которые прямо с капельницами выползают из палат посмотреть на этот удивительный матч… „Давай, Сава! — кричат ему больные юные болельщики. — Гол!“ — „Comment ça vas?“ — откликается он.

Марина видела: Высоцкому маленький тезка ужасно нравился, чувствовал живую, родственную душу. Владимир с любовью отзывался о нем: „Белокурый дьяволенок с благими намерениями: и нам понравиться, и оставаться пай-мальчиком. Но последнее не получается…“

На взрослых средний сын Марины, Пьер-Петя-Петька, производил ровное впечатление: мягкий парень, немного флегматичный, себе на уме, только и знает, что играет на гитаре, и ни до кого ему нет дела… Позже он всерьез увлекся музыкой. Высоцкий к его занятиям относился уважительно, хотя играл подросток еще очень по-школьному. Когда — „как коллега коллеге“ — он подарил Петру гитару, тот неожиданно ужасно смутился. А потом они вместе долго обсуждали возможности получения музыкального образования в Москве. Владимир видел и понимал: Петьке — „и хочется, и колется“.

Позже по классу гитары Пьер Оссейн окончил Парижскую консерваторию. Но не забывал и другие струнные, время от времени выступая с диковинным для Франции музыкальным инструментом — балалайкой. Но так, ради экзотики, гитара по-прежнему оставалась для него на первом месте. В 1977-м Петр вместе с Костей Казанским и контрабасистом Альбертом Тэссье даже аккомпанировал Высоцкому во время его концертов в L» Elysée Montmartre. Марина была в восторге. В 18 лет он дебютировал в кино, сыграв в странном фильме «Любовник мадам Мегрэ». Мама сдержанно похвалила, слава богу, избегая профессиональных оценок. Потом добрый дядя Говорухин занял его в малюсеньком эпизоде в фильме «Место встречи изменить нельзя». Молодого актера, конечно, не заметили, но вот на фамилию в титрах — «Пьер Оссейн» — внимание обратили. Кроме того, он принимал участие в некоторых театральных постановках и своего отца, потом другого режиссера — Бруно Спейссера.

Только вот с первенцем, Игорем, дела обстояли гораздо сложнее. Многим знакомым он всегда казался нелюдимым, замкнутым, оживавшим только при общении с Высоцким. Все замечали, что в Володе он души не чает, постоянно обращается к нему, вдвоем они что-то оживленно обсуждают, планируют.

Но Марина чувствовала, что Игорь с каждым годом все дальше и дальше отдаляется от нее, от дома, витает в каких-то своих, неведомых мирах, которые пытался изобразить на холстах. Конечно, понимала она, сын нуждался в нормальном мужском общении, совете небезразличного человека. Робер Оссейн, к которому она обращалась со своими тревогами по поводу Игоря, лишь пожимал плечами: «Марина, парень ищет себя. Это естественно в его возрасте… Я видел его картины, по-моему, весьма неплохо. Бросил? Жаль, но, может быть, когда-нибудь он еще вернется к живописи… Кстати, не вижу ничего дурного в том, что Игорь увлекся восточной философией, эзотерикой. Там немало интересного… Что касается сцены, то она его не влечет. Ты же знаешь, я не раз приглашал его работать со мной… Вроде бы получалось, но так, с ленцой, без всякого энтузиазма. Может, ты его в кино сосватаешь?..»

В 1972-м Игорь сбежал из дома. Потом, через несколько дней, когда его уже начала разыскивать полиция, он все-таки позвонил матери: «Не беспокойся, я проживу без тебя». Обосновался у каких-то своих хиппи. Позже вернулся, но страшно маялся, изводя всех домочадцев.

После долгого и трудного разговора с Игорем Владимир посоветовал: «Отпустила бы ты его на волю, Марин. Он совсем уже тут истерзался. Ни ему, ни тебе покоя нет. И не будет. Пусть идет себе на природу или куда он там хочет. Попробует свои силы, пооботрется. Не насилуй его. Игорь, должно быть, из породы самоотверженных приближенных, но не вожаков, я ведь вижу. Очень увлекается людьми, легко поддается чужому влиянию, но, к сожалению, именно тех, кто потакает его слабостям. Думаю, дружба его с двоюродным братом до добра не доведет…»

Она послушалась совета. Игорь отправился восвояси, как и хотел, на все четыре стороны. Путешествовал и по Испании, и по Англии, потом пустился в странствия по Франции в компании все тех же друзей-хиппи. И где закончились эти путешествия? В замке Шерантон! Самой известной во Франции клинике для душевнобольных. Не приняла природа Игоря с кузеном Алексом, испугала и отторгла, и заменили ее ребята марихуаной да ЛСД.

Еще по дороге в Шерантон Владимир предупредил Марину: «Говорить с врачами буду я. Ты раздергаешься, наговоришь им всякого. Ладно? А я эту публику в белых халатах знаю, им бы первопричину назвать. А тут ты рядом. Стало быть, и искать никого больше не надо. Знаешь, что они определят? „Отсутствие должной материнской любви и заботы“. Обижала дитятко, стало быть, тепла недодавала, притесняла всячески и измывалась. Вот вам — и сдвиг, естественное чувство протеста».

Высоцкий оказался прав. Битых три часа они мусолили с врачами одно и то же: неполная семья — это всегда беда, проблемы. Вы, мадам, живете в своем мире, мы понимаем… Потом намеки на славу, популярность, деньги, когда весь мир в кармане, но рядом эгоизм и равнодушие к судьбе детей вообще и своего чада в частности… Она едва сдерживалась и уже готова была нахамить, но Володя успокаивал, и она старалась все же общаться с этими медицинскими светилами максимально корректно. Какое им дело до того, что у нее внутри?

В конце концов сошлись в одном: Игорю нужен покой, полный покой, отсутствие любых поводов для волнений. Этим врачам, как показалось Марине, тоже был необходим покой, то есть избавление от беспокойного пациента. Какие могут быть варианты? Уговорить отца взять к себе Игоря и контролировать его поведение? Вряд ли это реально, а кроме того, подобное не устраивало саму Марину. Значит, необходимо уговорить Игоря вернуться домой, но только после полного завершения курса лечения.

Когда они пришли к нему в палату, он сидел на кровати, был бледен и безучастен ко всему вокруг, с остановившимся взглядом.

— Тебе чего-нибудь хочется, Игорь? Мы могли бы с Володей завтра привезти…

В ответ какой-то странный лепет: да, хочется. Хочу в Африку, хочу жить с вами, но непременно с Алексом. Работать тоже хочу, чтобы потом поехать в Африку…

Подходя к машине, Высоцкий первым делом отобрал ключи: «Я сам поведу». В дороге сперва долго молчали. Потом Владимир заговорил: не понимаю, как ты все это выдерживаешь и как будешь выдерживать дальше — не понимаю. Но положение безвыходное. Созерцать, как парень гибнет, нельзя. А он-то ведь хочет гибнуть.

Дома весь остаток дня провели в печали, ужасе и страхе…

Марина никогда не считала Володиных сыновей чужими для себя. Во всяком случае, на первых порах. Тем более она видела: «Ты и сам мучаешься от всего этого… Мои трое мальчиков приезжают к нам на каникулы, ты их очень любишь, но жалеешь, наверное, что твои собственные дети не с нами…» Но ее неоднократные попытки к сближению неизменно находили холодный отпор со стороны Аркадия и Никиты.

Ну, хорошо, не желаете общаться с моей женой, говорил Высоцкий сыновьям, но что мешает вам встретиться с ее детьми, они — хорошие мальчишки, вам вместе могло бы быть интересно. Помогли бы французам адаптироваться в Москве… «Он как-то привел Володю, Марининого младшего сына (он как раз между нами — Аркаша 62-го года, а я 64-го, он — 63-го — и мы были совсем молодые), — вспоминал Никита Абрамов (он носил тогда фамилию матери), — говорит: „Отведите его на каток“. Катался на коньках я, Аркадий — не очень, а я так прилично. Я уходил на тренировку и говорю: „Вот, Аркаша пойдет“…»

Бабушке, Нине Максимовне Высоцкой, тоже не удавалось наладить отношения. «Она трепетно относилась к традициям семьи, — рассказывал Никита, — старалась их поддерживать. Даже хотела подружить нас с Мариной Влади. Но не получилось. А отец и не настаивал. Раза два-три мы общались с ней, пока он был жив. Несколько раз по телефону после смерти, и все. Запретного для нас с братом в их отношениях ничего не было. Просто не сложилось. Он, думаю, просто увидел, что мы к этому не готовы… Марина — главный персонаж его жизни, она сыграла большую роль, много для него сделала. Он ее любил. Благодаря ей он много ездил по миру, общался с интересными людьми…»

Хотя доброхоты усердно нашептывали Марине: в том, что «не получилось», во многом виновата мать Аркадия и Никиты, Людмила Абрамова, которая в какой-то момент вообще лишила отца права общения с сыновьями. «Володины дети сами вообще не очень к нему тянулись, — говорил Валерий Янклович, который по поручению Высоцкого регулярно отвозил в семью конверты с деньгами. — Только в последние полгода как-то потеплели. Стали приходить на спектакли, домой…»

В конце концов злым языкам удалось утвердить Влади в мысли, которая ее уже не отпускала: «Рождение двух сыновей, навязанное хитростями твоей жены, которая сообщила тебе об этом, когда уже поздно было что-либо предпринимать, привело тебя в отчаяние… Семья твоей бывшей жены долгие годы внушала тебе, что нервная болезнь, которой тогда страдал твой старший сын, есть следствие твоего алкоголизма…»

Последнее было главным препятствием в осуществлении их собственной мечты об общем ребенке. Но все же не единственной причиной. После долгих и мучительных размышлений Марина решилась сказать Высоцкому, что никогда не согласится родить ребенка — заложника их жизни. Она убеждала: наше положение, и без того трудное, станет невыносимым, если нас объединит еще и ребенок. Он станет не связующим звеном, а огромной помехой. В нем сконцентрировались бы все противоречия каждого из них. Дитя Востока и Запада — сын или дочь — никогда не смогло бы определить, где его корни.

Хотя втайне она продолжала мечтать о дочери: «Я жалею, что у меня нет хотя бы одной дочери. Каждая из моих сестер имела девочку. Сыновья — это всегда дети. А дочь… Есть, конечно, моменты тяжелые, как и со всеми детьми. Но когда девушке уже двадцать два или двадцать пять, то есть когда она уже становится женщиной и у нее есть свои любовные дела, тогда она делается подругой матери… От чего бы я ее предостерегла, что бы посоветовала? Всегда хранить свою свободу…»

Когда все было кончено и Владимир упокоился на Ваганьковом, чуть не во время поминок одна из таганских дамочек, уведя Марину на кухню, доверительно сообщила, что у Высоцкого где-то растет дочь. Марина тихо вздохнула, пожала плечами и обреченно произнесла: «Если это правда, пусть уж девочка носит его фамилию…»

Влади неизменно подчеркивала, что получила русское воспитание. Я не жесткая французская каменная женщина, баба. Я, как все, страдаю, хочу плакать и очень часто могу даже прослезиться, когда не в силах терпеть. Но не позволяю себе показывать движения души. Это никого не касается… Суть в том, что не следует ничего выносить на люди, опускать руки, страдать на глазах у всех.

Ее самообладанием, мужеством восхищались. Когда на Марину разом навалились проблемы — и прогрессирующая болезнь Одиль, и усугубляющиеся Володины беды, и бесконечные волнения из-за Игоря, — она все равно продолжала улыбаться. Мы вместе обедали в ресторане, вспоминала Алла Демидова, и она сияла как ни в чем не бывало.

— Марина, с какой стати?

— Знаешь, это только вы, советские, несете свое горе перед собой, как золотой горшок. Но если идешь в ресторан — надо веселиться. Во всяком случае, не подавать вида, что тебе плохо. Нужно соответствовать предлагаемым обстоятельствам…

Это — светскость, поняла Демидова. Действительно, на самом деле никому нет дела до того, что у тебя творится на душе… Но если ты общаешься с людьми, сидишь в ресторане, то должен соответствовать этому обществу или не ходить никуда, сидеть дома.

Первые, совсем еще робкие претензии к Марине Влади (в ее отсутствие) сыновья Высоцкого высказали еще на «девятинах» памяти отца. И даже не к Марине. А к собравшимся на печальную тризну взрослым людям, которые, рассыпаясь в комплиментах вдове, не вымолвили ни одного доброго слова в адрес их матери. Старший сын, Аркадий, встав, сказал тихо и проникновенно: «Конечно, папа Марину очень любил. Марина очень любила папу. Но тут никто еще не говорил — ни в первый день, ни сегодня — про нашу маму. Хотя наша мама не „открыла ему мир“ и не возила его по заграницам. Она — простой человек. Но она очень его любила. Тоже. И до сих пор его очень любит. И он ее очень любил. И поэтому странно, что друзья старые, которые и его, и ее знали очень давно, никто ничего не сказал. Хочу, чтобы за маму тоже выпили…»

Собравшиеся за поминальным столом взрослые дяди и тети несколько смешались, горестно поохали, как бы соглашаясь со своей промашкой, попытались утешить, а мудрая Елочка Абдулова заметила: «Я думаю, что очень многое еще не сказано…»

Ребенку, о котором мечтала Марина с Высоцким, в июле 1980 года исполнилось бы от одиннадцати лет до года.