В следующем году Лариса решила на время оставить кино и родить ребенка. Ей было 35, специалисты-гинекологи мрачно сетовали: не самый лучший возраст для беременности. За несколько месяцев до родов, по рекомендации врачей, ее положили в больницу на сохранение.

Кто мог предположить, что именно там и случится беда? Проходя по коридору, Лариса на мгновение потеряла равновесие, упала и больно ушиблась головой о батарею. Медики диагностировали легкое сотрясение мозга и уложили в койку, предписав строгий постельный режим. При беглом осмотре они не сразу заметили, что, падая, она ко всему прочему умудрилась травмировать еще и позвоночник. Теперь уже понадобилась вытяжка, жесткое ложе и утомительное лечение. Так продолжалось несколько месяцев. А при первой попытке встать она не смогла удержаться на ногах и сделать хотя бы шаг, настолько были атрофированы мышцы.

«Обстоятельствами я была поставлена в такое положение, из которого могла уже и не выйти, – рассказывала она. – В лучшем случае могла выйти из больницы инвалидом. Но могла и погибнуть, потому что ребенка я решила сохранить…»

Элем в те дни вместе со своей съемочной группой был вынужден мотаться по сибирским весям, выбирая натуру для будущей «Агонии». Слава богу, в конце концов ему позволили начать работу над фильмом о Григории Распутине. Оказавшись на малой родине «святого старца, прозорливца и целителя» в селе Покровское, Климов зашел в почтовое отделение, которое располагалось в той самой хибаре, откуда в начале ХХ века Гришка отправлял в «Питрограт» и Царское Село свои глумливые цидулки. На самом обычном бланке Климов написал Ларисе телеграмму в далекую Москву: «Солнце засияет, цветы расцветут, вижу – встанешь и принесешь. Цалую. Грегорий». Смешливая местная телеграфистка покачала головой, но текст передала.

Телеграмма, несмотря на великие препоны, все-таки дошла до адресата. Мама принесла ее в больницу и вручила дочери: «Смотри, какой-то полудурок тебе вот что написал!» Прочтя послание от «Грегория», Лариса захохотала и в тот же день впервые за долгие недели поднялась с постели. Дело помаленьку пошло на поправку.

Семь месяцев, проведенные в больнице, Лариса Шепитько называла путешествием в самое себя: «Эти месяцы сформировали меня как человека… Всем этим я обязана тому больничному заключению, куда не допускался тогда никто, в таком я была состоянии. Я была одна… Я чувственно охватила понятие жизни во всем его объеме, потому что прекрасно понимала, что в каждый следующий день могу с жизнью расстаться. Я готовилась к этому. Готовила себя и как будто готовила ребенка, потому что могло так случиться, что ребенок родится, а я погибну. Я обнаружила, что это путешествие в себя бесконечно интересно, что самый интересный собеседник для меня – это я сама. Это как стихи: «Мне голос был: войди в себя. И я вошел, меня там ждали…»

Навестивший ее давний товарищ мужа, белорусский писатель Алесь Адамович, кроме обычных гостинцев принес с собой голубенькую книжку «Нового мира» с повестью Василя Быкова «Сотников»: «Лариса, прочти обязательно!»

Когда прочла, сразу решила: именно то новое свое состояние она сможет выразить, только экранизировав «Сотникова». Это, говорила она себе, вещь обо мне, о моих представлениях, что есть жизнь, что есть смерть, что есть бессмертие… Эту историю можно перенести на экран только как историю про себя. Про человека, который волею судьбы мог быть рожден на 30 лет раньше, который попал в известную всем трагическую ситуацию, прошел все испытания, прополз все эти метры по снегу сам, сам погибал, сам предавал, сам выживал, сам вычислял для себя формулу бессмертия и сам приходил к тем открытиям, к которым пришел Сотников. Картина могла быть только про это.

К ней пришло истинное понимание требования великих мастеров, уверенных, что каждый свой фильм надо ставить как самый последний, прощальный.

Лежа на больничной койке, она думала: «А какой же у меня последний фильм? Мне не хотелось ощущать себя человеком, с уходом которого исчезнет все. Я надеялась, что что-то останется… Каждый раз я предполагала, что самое главное у меня впереди. И вот теперь – досада: вдруг выяснилось, что поставленные мною фильмы – это все, что скажут обо мне. А ведь в том не было полной правды. А тогда я впервые оказалась перед лицом смерти и, как всякий человек, искала свою формулу бессмертия. Хотела думать, что от меня что-то должно остаться». И самое главное: «Когда мой сын вырастет и захочет узнать, какой я была, он посмотрит «Восхождение» – и поймет».

Кто знает, может быть, тогда в ее душе проросли вещие строки любимого Андрея Платонова, который сказал: «Женщина и мужчина – это лица одного существа – человека: ребенок является их общей надеждой. Некому, кроме ребенка, передать человеку свои мечты и стремления; некому отдать для конечного завершения свою великую обрывающуюся жизнь»?..

Когда родился Антон, врачи поражались: у Ларисы оказалось столько молока, что она выкармливала еще четырех детей сразу. А старенькие акушерки шептались между собой, до чего же эта молодая мама похожа на Мадонну…

При появлении Ларисы в Малом Гнездниковском переулке, где, как в засаде, сидел Госкомитет по кинематографии, на нее смотрели как на сумасшедшую. Ведь армейское ГлавПУР (Главное политическое управление армии) уже вполне определенно высказался по поводу повести Быкова: к постановке данная вещь не рекомендуется. Даже прошедший всю войну фронтовик, бывший летчик штурмовой авиации, в мирные времена избравший такую милую профессию, как кинокритик, Ростислав Юренев воспротивился: «Я бы не хотел видеть на экране такой фильм – все в нем мрачно, безысходно, безнадежно. В сценарии все гибельно. Гибельна честная и мужественная прямолинейность Сотникова. Гибельно самоотверженное принятие на себя миссии старосты стариком Петром. Гибельна и борьба за жизнь – кто бы и как бы ни боролся…»

Сценарист Анатолий Гребнев как-то, проходя коридорами мрачного здания Госкино, неожиданно увидел Шепитько, уже несколько часов сидевшую у двери какого-то кабинета в ожидании приема у его хозяина: «Я посмотрел большой фильм, набегался тоже по кабинетам, возвращаюсь, а Лариса все так же сидит и ждет. Я не выдержал, спрашиваю: «Из-за чего ты тут так долго сидишь?» – «Толя, я хочу ставить то, что я хочу. А для этого надо вот так сидеть и ждать…»

Она без устали вышагивала по этим кабинетам, по всевозможным и невозможным инстанциям, твердя про себя: «Если я не сниму эту картину, это будет для меня крахом…»

Объясняла друзьям: «Помимо всего прочего, я не могла бы найти другого материала, в котором сумела бы так передать свой взгляд на жизнь, на смысл жизни… Для многих оказалось неприемлемым то, что этот фильм обрел свою форму в стилистике, близкой к библейским мотивам. Но это моя библия, я впервые в жизни под этой картиной подписываюсь полностью. Отвечаю за каждый миллиметр пленки…»

Когда сценарий был написан, вспоминал драматург Юрий Клепиков, и эти семьдесят страниц уже представлялись мне вполне законченным проектом фильма, Лариса двинулась по нему с карандашом с такой скрупулезностью и изматывающей придирчивостью, с такой изнурительной и дотошной неудовлетворенностью, с такой массой вопросов и замечаний, что я в отчаянии подумал: сценарий не получился! Я не сразу понял, что сотрудничаю с режиссером, имеющим не общеупотребимую, а свою, индивидуальную манеру работы с текстом и сценаристом. И не только со сценаристом».

Далее начался поиск актеров. С Сотниковым Лариса Ефимовна сразу определилась, выбрав на роль юного Бориса Плотникова. А вот с исполнителем роли Иуды-Рыбака пришлось помучиться.

Одной из первых возникла кандидатура Владимира Высоцкого. Они встретились. Лариса раскрыла перед ним свой замысел:

– История о том, как один предает другого, стара как мир и ассоциируется с библейской притчей. Во все времена были Рыбаки и Сотниковы, были Иуда и Христос. Я не религиозна, ты знаешь… Но раз эта легенда вошла в людей, значит, она жива, значит, в каждом из нас это есть… Я хочу показать, что мы не конечны, и сделать это путем не мистическим, а абсолютно естественным… Через выбор… Наш вечный выбор, определяющий жизнь нашу. За выбором стоит личность… Всем героям нашего фильма предстоит сделать выбор, и большинство из них предпочитает умереть ради другого… Поэтому и фильм называется «Восхождение»… Восхождение к высшей реальности… Хотя, честно говоря, мне бы хотелось назвать картину «Вознесение»… Но, боюсь, не поймут. Или, поняв, не пропустят…

– Знаешь, мне уже как-то доводилось заниматься подобной темой. Речь шла именно о предательстве, о проблемах выбора. Был такой фильм Столпера «Четвертый»…

– Да-да, я видела. По симоновской пьесе, кажется?

– Именно. Но, не в обиду Константину Михайловичу, драматургия у него там, конечно, слабенькая такая, лобовая, как говорится, пропаганда… Но все равно было интересно.

– Ладно, Володь, ждем тебя на пробы.

Высоцкий улыбнулся: «А ты, Ларис, меня тоже ставишь перед выбором. Я сейчас у Саши Митты начинаю в роли Ганнибала сниматься. Договор уже подписан. Ладно, разберемся… Попробуем, может, как-нибудь выкрутимся по времени… Поверь, Рыбак мне очень интересен, очень…

«Он ревностно относился ко всем пробам других актеров, – рассказывал Владимир Гостюхин, впоследствии сыгравший роль предателя. – Владимир Семенович тогда снимался в соседнем павильоне «Мосфильма» в картине «Арап Петра Великого» и каждую свободную минуту прибегал посмотреть – что происходит в павильоне Шепитько…»

Ей пришлось остановиться на Гостюхине. Автор повести Василь Быков, часто бывавший на съемочной площадке, как-то потом обмолвился об этом актере: «Сделал потом определенную карьеру в Беларуси, поддержал режим, за что был им облагодетельствован. А тогда действительно неплохо сыграл роль Рыбака, – должно быть, проявилась родственность душ…»

Бдительные надзиратели при сдаче фильма стали обвинять его создательницу в том, что она умышленно превратила партизанскую повесть в «религиозную притчу с мистическим оттенком». Велено было убрать религиозную музыку Альфреда Шнитке, любые иные намеки на библейские сюжеты. Много говорилось также о натурализме, смаковании человеческих страданий.

С упреками в излишней жестокости Шепитько соглашалась. Но как? «Действительно, стилистика «Восхождения» неудобна для восприятия. Но я намеренно шла к этому. Нельзя притчу о смысле жизни и смерти, историю подвига заворачивать в сладкую облатку. Искусство ведь должно «взрывать» человека изнутри… Почему мы так любим смеяться – до колик, до слез – это прекрасно, смех очищает легкие – и почему, ну почему мы так боимся в наших фильмах отчаяния, ярости и страданий? Ведь это очищает не легкие, а душу, это улучшает в нас человеческое, как говорил Довженко, помогает нам прозревать, спасает нас от нравственной глухоты».

– Когда я работал на декорации, – рассказывал художник картины Юрий Ракша, – досужие прохожие всё спрашивали: когда вешать-то будут? Неловко было и шутить с ними на эту тему, и не отвечать – тоже. Дело-то святое у нас было. И вот в один из воскресных дней была назначена съемка. На площади города, превращенной в место казни, «немцы» согнали народ. И стали мы вершить наше действо – прощание героев перед казнью… И скоро драматизм сцены захватил нас всех. И обращение к участникам массовки (да просто к прохожим, что зеваками торчали на площади) звучало уже в полной тишине. Но началось действо – и случилось чудо. Актеров не стало – стали люди, действительность, история. Время отодвинулось… Площадь застыла в оцепенении. Не стало ни зевак, ни случайных прохожих. Все стали участниками события. Как в греческой трагедии. И оно развивалось по своим законам, это событие… И актеры, уже после окончания эпизода, никак не могли выйти из этого состояния. Все стояли, обнявшись, и слезы были в их глазах. И люди не хотели расходиться…

Но над судьбой картины все гуще собирались свинцовые тучи. Тогда Элем Климов, в отличие от Ларисы более искушенный в чиновничьих играх, решился на отчаянный шаг: прямо из мосфильмовской лаборатории пленку с «Восхождением», еще мокрую после проявки, он привез прямо в Минск. Пробился на прием к 1-му секретарю ЦК компартии Белоруссии, кандидату в члены Политбюро ЦК КПСС Петру Машерову, с которым был знаком.

Машеров в те времена был фигурой нешуточной. Он пользовался огромной популярностью в республике, а по Москве ходили упорные слухи, что именно его готовят в преемники Косыгина на пост премьер-министра. Петр Миронович, не колеблясь, согласился посмотреть картину.

– В спецкинозале собралось все руководство республики, – вспоминал подробности этого необычного киносеанса Элем Климов. – Лариса села в отдалении за микшерский пульт, а я рядом с Машеровым. Он был в хорошем расположении духа, угостил меня сигаретой, но минут через десять забыл обо всем на свете. Потом вдруг инстинктивно сжал мою руку, и я увидел, что он плачет. Когда в зале зажегся свет, Петр Миронович поднялся и, нарушая партийный этикет, предписывающий сначала выслушать мнения подчиненных, а только потом вещать решающее слово, стал говорить. Жаль, что никто не сообразил записать эту 40-минутную речь. Когда мы вернулись, то уже вся Москва знала, что лидер белорусских коммунистов в восторге от нового фильма Ларисы Шепитько…

После минского триумфа перед «Восхождением» все дороги были открыты. На Всесоюзном кинофестивале в Риге фильм завоевал главный приз. В Берлине Шепитько получает престижнейшую премию – «Золотой медведь», затем премию ФИПРЕССИ, а Ватикан награждает за лучшее воплощение образа Иисуса Христа на экране. За короткий срок фильм был закуплен прокатчиками сорока стран мира. Ларису приглашают работать в Голливуде, обещая сказочные условия. После знакомства с Ларисой сама Лайза Минелли восторженно говорила: «Я знакома с самой красивой женщиной в Европе».

Шепитько получала массу писем. «Я таких писем никогда не читала, – говорила она. – И по пониманию искусства, и по рассказам о жизни. Из них видно, как велика у людей потребность в духовной жизни, в напряженной духовности. Людям нужен человек, с которым они могли бы поделиться размышлениями, чувствами, исповедоваться перед кем-то. И получилось, что исповедуются передо мной… Сколько людей мучаются, что не проживают себя до конца. По этим письмам можно было создать книгу духовной жизни нашей страны. В них есть надежда…»

Отвечая на вопрос германского телевидения о том, хорошо ли она представляет себе свою публику, Лариса говорила: «Полагаю, что чувствую публику, свою и не мою. Вижу глаза людей, которые смотрят картину, слежу за реакциями зрителей на просмотре, угадываю, что их волнует и мимо чего они проходят, не откликаясь… Работая над картиной, я беспокоилась, как будут ее воспринимать, и думала, что предназначаю фильм узкому кругу зрителей – интеллигенции, да к тому же пребывающей в том возрасте, когда накоплен немалый жизненный опыт, но я недооценила нашу публику, нашу молодежь. На первых же просмотрах вдруг выяснилось, что фильм затронул сердца и души людей разных возрастов и вне зависимости… от образовательного ценза… Всем, кому свойственна внутренняя, душевная работа, кого не пугает погружение в себя…»

– После «Восхождения» она стала очень знаменитой, – с легкой грустью рассказывал Климов. – А у меня как раз тогда все сильно не заладилось. Первый запуск фильма «Иди и смотри» прихлопнуло Госкино, и я был в стрессовом состоянии. Тяжелейший период в моей жизни. А она летает по всему миру, купается в лучах славы. Успех красит, и она стала окончательно красавицей. Ну, думаю: сейчас кто-нибудь у меня ее отнимет. Хотя и понимал, что это невозможно, не тот она человек. Это был, наверное, самый критический момент в наших отношениях… Я даже ушел из дома – в таком находился состоянии…

Она подумала, что я к какой-то женщине пошел. А я на самом деле жил у Вити Мережко, но Лариса этого так и не узнала. А я не признавался потом. И у нее хватило и мудрости, и сердечности, и любви, и такта как-то меня привести в порядок…

Примерно в то же время Юрий Любимов, которого остро задела партизанская проза Василя Быкова, придумал для Театра на Таганке сценическую композицию, объединив повести «Сотников» и «Круглянский мост». Спектакль «Перекресток», к сожалению, не стал безусловной победой Любимова и продержался в репертуаре чуть более одного сезона.

На сцене Таганки роль Рыбака поочередно исполняли Феликс Антипов и Юрий Смирнов. Владимир Высоцкий в спектакле участия не принимал.