Говорят, Лариса Шепитько была мистиком. Она верила в реинкарнацию, переселение душ. Казалось, Всевышний дал ей уникальную возможность заглядывать в свое прошлое.

Путешествуя вместе с Элемом по Чехословакии, они из любопытства посетили старинный замок. Едва войдя в главный зал, Лариса остановилась и сказала: «Я здесь уже была». Она мгновенно узнавала все предметы, всю мебель, расположение комнат, предваряя рассказ экскурсовода, видя то, что не было видно сразу. Указала на стол: «Здесь играли в покер». Со стола сняли скатерть, и под ней действительно открылось зеленое сукно. В фамильной галерее Климов в изумлении увидел на стене портрет жены в платье XVIII века. Хозяйка замка, герцогиня, была неотразимо похожа на Ларису. Все происходящее напоминало фантасмагорическую экскурсию в прошлую жизнь…

Лариса утверждала: «Вера может быть наивной, прекрасной, возвышенной, но во что верить, вот вопрос не хуже гамлетовского. Для меня долго был главным вопрос – кто в центре? Бог? Человек? Наше движение по жизни усеяно, как песком, малыми компромиссами, малыми уступками и сделками с совестью. Но в любую минуту эти песчинки могут стать горой, которая раздавит нашу нравственность и уничтожат душу, а с ней и бессмертие. Вот почему я верю в христианство – покаяние, в той или иной мере, очищает душу, не давая песчинкам превращаться в глыбы каменные».

В последние годы тема смерти Ларису притягивала как магнит. В «Восхождении» финальной сценой стала массовая казнь. Затем она собиралась ставить картину по сценарию Войновича «Любовь». Несмотря на название, у фильма должен был быть кровавый финал – разъяренные деревенские старейшины убивают молодых влюбленных – девушку и юношу…

Но так она видела жизнь и не отступала от своих взглядов: «Когда искусство приближается к вечной проблеме жизни и смерти, все мы, писатель, читатель, художник, зритель, становимся особенно внимательны: в мире нет важнее загадки, нет ничего важнее мысли о человеческом предназначении… Нечасто задаются вечными вопросами, но тем более хотелось нам, отважившимся, прикоснуться к волнующей тайне человеческого бытия.

Великие мыслители и творцы напряженно размышляли о смысле жизни, о неотвратимости смерти, о гибельных мгновениях и о залогах бессмертия – во все времена для художника это были задачи самые ответственные. Но верно ли поступали мы, сегодняшние, отдавая прерогативу в столь масштабных размышлениях Шекспиру, Пушкину, Достоевскому, Толстому, Баху, Бетховену, коль скоро нам выпала возможность на современном материале, в подробностях неостывших жизненных условий поставить все тот же, не оставляющий людей в покое, вновь и вновь возникающий перед ними (перед нами) вопрос – значит, выполнить эту работу было нашим долгом перед миром и перед собой. И значит, на нашу долю досталось не просто ответственное, но поистине нужное и прекрасное дело».

В 1978 году, находясь в Болгарии, она посетила прорицательницу Вангу. Та говорила ей о скорой смерти, предостерегала, что особенно опасным для Ларисы будет лето следующего года. Так и сказала: «Лето и машина». Услышав ее слова, Шепитько в тот же день вместе со своей болгарской подругой, режиссером Веселиной Геринской отправилась в храм на Шипке, долго молилась, а потом взяла клятву с Веселины, что в случае ее смерти подруга позаботится об Антоне…

По возвращении из Болгарии Лариса случайно встретила в Доме кино своего старого институтского приятеля Леню Гуревича.

– Привет! – сказала она. – Знаешь, я скоро умру.

Сказала, как всегда, на бегу, на лестнице: опаздывала на чью-то премьеру.

– Не дури! – рявкнул Гуревич тоже на бегу. – Что за блажь?!

– Я серьезно, мне Ванга предсказала.

– Больше слушай! – окончательно рассердился Гуревич. – Посмотри, на тебя все оборачиваются: молодая, красивая!

– Ты же не веришь, – как-то грустно усмехнулась она.

– Валентин Григорьевич?

– Да, это я.

– Вас беспокоит кинорежиссер Лариса Шепитько. Я хотела бы с вами встретиться, обсудить вопрос экранизации вашей повести «Прощание с Матёрой». Она меня очень заинтересовала. Где и когда возможна наша встреча?.. Хорошо, я буду…

«Мне захотелось познакомиться с Распутиным, – говорила Лариса, – заглянуть ему в глаза, увидеть: он это или не он? Правильно ли я его понимаю. Может быть, есть в нем что-то такое, что созвучно со мной. Мы с ним встретились, и я поняла, что он – это он. И он дал мне моральное право не бояться отступать от повести, применить ее к себе, к кинематографии…»

Иркутский писатель Валентин Распутин, бывавший в Москве наездами, после немалых сомнений согласился встретиться с ней. «Я пришел на эту встречу, – рассказывал он, – с двумя, так сказать, задачами: во-первых, посмотреть на режиссера Шепитько, буквально поразившую меня картиной «Восхождение», и, во-вторых, постараться не отдать свою «Матёру» в кино даже такому режиссеру, как Лариса Шепитько… Просто мне хотелось оставить «Матёру» в своем собственном, родовом жанре, в прозе, оставить лишь для читателя…»

У него были на то свои, так скажем, почвенные соображения. Но Лариса переубедила его очень скоро. «Вернее, она не убеждала, нисколько не убеждала, – говорил Распутин, – а стала рассказывать, каким представляет себе этот фильм, и говорила так живо и горячо, взволнованно, что я и забыл, что хотел не отдавать «Матёру»…»

Писатель был убежден, что таких талантливых людей в своем деле, натуры особенной, выделенной среди многих высокой, точно дарованной духовностью, очень мало. «Как правило, судьба не дает им жить долго (они ее хорошо чувствуют), и в этом тоже какой-то свой смысл, который мы не можем или не хотим разгадать. Мы принимаем их за таких же, как мы, а они нечто иное. Они, похоже, и в мир-то приходят, чтобы показать, каким должен быть человек и какому пути он должен следовать, и уходят, не выдерживая нашей неверности долгу, идеалам, слову – вообще нашей неверности».

Распутина поразила феноменальная одержимость, полное самозабвение и сходное отношение к проблемам, ее ум «по-мужски точный, по-художнически богатый и по-женски красивый». Но окончательно покорило Распутина ее желание выделить проблему ответственности не только общества в целом, но и каждого поколения в отдельности за все, что мы делаем на Земле: «Это будет не прощание с прошлым, потому что я не хочу с ним прощаться. О становлении этого прошлого как духовной потребности, как части нашей сегодняшней и будущей жизни…»

«На свою беду, я сам насоветовал ей это снимать, – печалился Элем Германович. – Она готовилась делать «Село Степанчиково». У них с Наташей Рязанцевой был готов сценарий, и они, можно сказать, были уже почти что в запуске. Но Лариса, видно, еще колебалась, окончательного решения не принимала. И вот сидим мы втроем на кухне, с нами наш сын Антон, еще маленький совсем. И идет у нас такой вроде полушутливый разговор, игра такая – мы объясняемся через Антона. Лариса говорит ему: «Спроси папу, какой фильм мне все-таки делать». Я отвечаю: «Передай маме, что «Село Степанчиково» ей делать не надо». – «А ты спроси у папы, почему не надо?» – «А потому не надо – скажи маме, – что для того, чтобы «Село Степанчиково» делать, надо иметь чувство юмора. А у нее – нету». – «А ты спроси, Антоша, что же тогда маме делать?» – «Скажи маме, что ей надо делать «Прощание с Матёрой». Если она хочет после «Восхождения» подняться куда-то еще выше, то это как раз для нее…»

Все тот же Виктор Демин видел Шепитько в день, когда вопрос о «Матёре» был уже официально разрешен. «Она была счастлива, но вовсе не светилась весельем. Была в ней лихость, высокое какое-то смирение, как бы боязнь расплескать все то, что сходилось, сливалось, накапливалось, или опаска спугнуть случай неуместным суесловием».

Приступая к работе, она уже строила планы на будущее, загадывала: сразу после «Прощания» снимать «Записки из мертвого дома» по Достоевскому. Сначала «Прощание», потом «Записки из мертвого дома»… Мистика какая-то…

Кстати, в «Матёре» у Шепитько ведь тоже присутствовала тема смерти. В финале умирающая мать звала к себе всех своих сыновей, чтобы они на веки вечные простились и с ней, и с затапливаемой гидростроителями деревней.

Давая последнее в жизни интервью, Лариса очень хотела, чтобы ее услышали: «Я считаю, что каждый человек, изъясняясь, как это ему свойственно, обыкновенными словами, должен быть озабочен мыслью о своих высоких обязанностях, о своей миссии на Земле. Вокруг нас не так уж много людей, которые осознают свое назначение, гораздо больше других, прозревающих под старость, в последний час, а то и вовсе заканчиващих свой путь, ни разу не задумавшись, зачем жил и верно ли прожил. И, по-моему, искусство для того и рождено, чтобы подвигать людей к серьезным размышлениям о жизни, к ответственным мыслям о себе, побуждать людей с наивозможной полнотой реализовать свои способности и, конечно же, жить с совестью в ладу.

Думаю ли я, что выполняю в кино свою миссию? Я не определяю свое дело этим высочайшим словом, но стараюсь, чтобы дело было моим – меня захватывающим, меня выражающим. Вот «это» – я могу, и хочу, и умею – следовательно, «это» я должна делать. Меня тревожит, что люди в разговорах со мной, в письмах настаивают на каких-то больших откровениях. Вот сейчас, после «Восхождения», зрители обращаются ко мне с вопросами, на которые я подчас не в состоянии ответить, и я остро ощущаю несоответствие тому, чего от меня ждут… Но все, что в моих силах, все, что в моих намерениях, я выполнить обязана. Обязана перед собой и перед людьми. Приступая к новой работе, я всегда спрашиваю себя, что сумею в ней выразить, с какой полнотой. И передам ли зрителям свои чувства…»

Она всегда помнила слова мольбы своего Сотникова: «Не дай умереть до утра. Не дай! Я все возьму на себя. Я смогу…»

2 июля 1979 года Лариса Шепитько уезжала на Селигер. «Попрощалась с друзьями, со знакомыми, а со мной – нет, – вспоминал Климов. – Я, наверное, был единственным, с кем она не попрощалась. Она ждала, что мы с Антоном приедем к ней потом на машине. У нас есть друг, художник-фотограф Коля Гнисюк, он часто приезжал и ко мне, и к ней в экспедиции – снимать. И Лариса сказала ему перед отъездом: «Коля, если ты через месяц не приедешь, ты меня не застанешь…»

Я до сих пор не могу объяснить, но я увидел ее гибель во сне. Этот страшный сон я не могу забыть до сих пор. Я проснулся в ужасе, долго не мог успокоиться, ходил по квартире, курил. Взглянул на часы: 5.18 утра. А через двадцать минут черная «Волга», в которой ехала Лариса…

На 187-м километре Ленинградского шоссе их «Волга»-пикап по неустановленной причине вышла на полосу встречного движения и врезалась в мчавшийся навстречу груженный кирпичом «КамАЗ». Жуткий удар пришелся лоб в лоб… Уже после ее гибели я задавал себе вопрос: ну она, предположим, особая, а при чем тут другие, те, которые погибли вместе с ней? (Кроме Ларисы, погибли оператор Владимир Чухнов и художник Юрий Фоменко, их ассистенты.) И мне рассказали люди, которые их видели, что все они в этот месяц, который провели в экспедиции, были какими-то на себя не похожими. Ведь съемки, особенно в экспедиции, требуют огромного напряжения, где все нацелено на действие, на результат, а они все были какие-то размагниченные, странные…»

Позже выяснилось: на том роковом километре как раз шли ремонтные работы, поэтому половина дороги была перекрыта. Именно в том самом месте под шоссе протекал ручей, вода которого из-за особого цвета глины казалась кроваво-красной. Не зря, выходит, экстрасенсы говорили, будто бы там проходила геопатогенная зона – мертвое место, куда ни птицы не залетают, ни зверь не заходит…

«Некоторое время от сына мы правду скрывали, – продолжал свой горький рассказ Климов. – Но он все время спрашивал про маму. Я говорил, что мама больна, что она в провинции, что ее нельзя сюда перевезти. В результате в детском саду кто-то в грубой форме ему все рассказал. И он тогда был просто в ярости, если про ребенка так можно сказать, от того, что узнал обо всем не от меня, не от бабушки, не от кого-то из родных… С ним случилась истерика…»

Поговаривали, на похоронах Элем Климов произнес такие слова: «Это мне Гришка Распутин мстит. Не надо было его трогать…» Но когда ему об этом напомнили, Элем Германович отмахнулся: «Мне тогда было не до красивых фраз…»

Климов мужественно исполнил свой долг и доснял последнюю картину Ларисы Шепитько. Назвал ее «Прощание».

Он читал и перечитывал слова жены, полагая их завещанием: «Я верю, что страдание очищает душу человека, оно подводит душу человека вплотную к осознанию смысла собственного существования. Но искусство зовет не страдать, а сострадать. Сострадание – способность ощущать чужую боль как свою – возвышает человека, поднимает его над самим собою. И если человек в состоянии разделить чувства других людей – его жизнь есть жизнь духовная…»

Элем Германович Климов скончался в сентябре 2003 года от гипоксии мозга (недостаток кислорода в крови). Но успел создать прекрасный фильм о своей любимой женщине. Об этой работе потом скажут добрые и мудрые слова: «Семья кинематографистов – явление редкое… Искусство знает такие примеры: скульптор в мраморном надгробии запечатлевает черты любимой, поэтесса оплакивает в стихах горячо любимого мужа… «Лариса» – это экранный обелиск, воздвигнутый кинематографистом с той же задачей – остановить несущееся время, излить в творении рук своих боль и признательность, горечь и благоговение».

…Поздним вечером Высоцкий вновь взял в руки тот номер «Литературки» с траурной заметкой Василя Быкова. Достал из изящного футлярчика очки, привезенные из Италии. В последнее время глаза что-то начали подводить. Но на людях очками он старался не пользоваться, стеснялся.

Еще раз перечитал: «…Будто предчувствуя свой роковой предел, она всегда торопилась. Все ей казалось мало, она опасалась не успеть, опоздать… Она свято верила в свою счастливую звезду, равно как и в счастливый исход всех своих благих намерений, какие бы тернии ни лежали на ее далеко не легком пути…»

Да, именно так: «Опасалась не успеть…»

Как жаль, что у них так ни разу и не получилось что-нибудь сделать вместе, хотя столько раз пытались… Ни черта!

Высоцкий отложил газету. Нагнулся к дорожной сумке, вытащил книгу, которую пытался читать в полете. Из нее выскользнул листок с его наспех записанными строками.

Надо будет к этим строчкам вернуться. Когда-нибудь. Потом…